"Господин Ганджубас" - читать интересную книгу автора (Маркс Говард)

БРИТИШ

— Маркс! — рявкнул охранник. — Номер?

— 41526-004, — пробормотал я, еще не продрав глаза. По номеру меня называли чаще, чем по имени, и я затвердил его наизусть.

— Собирай свое дерьмо, — приказал он. — Ты уезжаешь. Я наконец проснулся.

— В самом деле уезжаю. — Я покидал Эль-Рено.

В Эль-Рено, штат Оклахома, находятся пересыльные учреждения Федерального бюро тюрем, где под охраной сотен тюремщиков содержат от одной до двух тысяч заключенных. Каждый, кто подлежит переводу из одной федеральной тюрьмы в другую, проходит через Эль-Рено. Даже если его переводят из Северной Дакоты в Южную. Я посетил это место пять раз. Некоторые — больше пятидесяти. Ни логики, ни эффективности, но монстров американской бюрократии не беспокоят пустые траты, и налогоплательщики с воодушевлением отстегивают уйму денег на борьбу с преступностью. Больше, чем на университеты. Американцы уверены, что тюрьмы — лучший инструмент борьбы с преступностью, и камеры не пустуют — они набиты битком. Условия ужасающие. Заключенных держат в помещениях без окон, лишая их возможности задействовать хотя бы один из пяти органов чувств. Я не говорю уже о зверской жестокости обращения.

Большинство заключенных доставляют в Эль-Рено на самолетах, которые конфискованы у колумбийских кокаиновых картелей, сколотивших миллиарды долларов на американской войне с наркотиками. Это два больших авиалайнера, на борту которых размещается более сотни заключенных, и множество самолетов поменьше, рассчитанных на тридцать пассажиров. Каждый день от трехсот до шестисот заключенных прилетают и улетают. Прибывают во второй половине дня или вечером и отправляются рано утром. Сервис в самолетах Федерального бюро тюрем ниже всякой критики. Утешало одно: для меня это будет последний из дюжины рейсов авиакомпании, известной под названием «Конэйр». Еще три недели — и на свободу! В один день с Майком Тайсоном. Я отсидел шесть с половиной лет за то, что перевозил целебные растения из одного места в другое, он — три года за изнасилование.

«Собирать свое дерьмо» означало засунуть грязное постельное белье в наволочку. В Эль-Рено не позволялось иметь при себе никаких личных вещей. Я собрал свое дерьмо.

Вместе с шестью или семью десятками заключенных меня загнали в пересыльную камеру дожидаться оформления. Наши фамилии, номера, отпечатки пальцев и фотографии скрупулезно изучали, дабы удостовериться, что мы те, за кого себя выдаем. Наши медицинские карты прочитали от корки до корки, проверяя, отмечен ли в соответствующей графе факт заболевания СПИДом, туберкулезом или какой-нибудь другой заразной хворью. Одного за другим нас раздевали догола и подвергали ритуалу под названием «шмон». Я стоял во всей своей красе перед тремя деревенскими обалдуями из Оклахомы, да так близко, что тошно становилось. Запустил пальцы к себе в волосы, потряс головой, оттянул уши и показал их содержимое, открыл рот. Затем поднял руки над головой и показал подмышки, подтянул яйца, отвел крайнюю плоть, обернулся показать ступни и в заключение наклонился, раздвигая ягодицы, чтобы весельчаки смогли заглянуть ко мне в жопу, как в телескоп. Заключенный должен проходить через подобные унижения каждый раз до и после посещения его семьей, другом, духовным наставником или адвокатом, а еще когда он попадает в тюрьму или покидает ее. Я проделывал это тысячи раз. Три зубоскала-вуайериста отпускали остроты, которые шмонающим никогда не надоедает повторять: «Знакомая дырка. Не ты ли приходил сюда три года назад?»

Пока шло оформление перед отправкой, я поинтересовался у товарищей по несчастью, куда их пересылают. Важно было убедиться, что меня не зашлют куда-нибудь не туда по ошибке, как частенько случается. Иногда ошибка допускается намеренно — это часть так называемой дизельной терапии, наказание, состоящее в том, что заключенного все время перевозят и не разрешают вступать в контакт с другими. Его применяют к самым трудным. «Курс терапии» может продолжаться до двух лет. Меня намеревались отправить в Оукдейл, штат Луизиана, где для уголовников-иностранцев, у которых истекал срок приговора, начинался радостный процесс препровождения из Соединенных Штатов обратно в цивилизацию. Меня охватила паника, когда некоторые из компаньонов, которых уже обшмонали, упомянули, что отправляются в Пенсильванию; другие считали, что летят в Мичиган. В целях безопасности заключенным не сообщают, куда (а иногда и когда) они будут переправлены. Наконец я познакомился с парнем, который также ожидал отправки в Оукдейл. Это был тихий, сияющий от счастья наркокурьер, которому не терпелось добить десятилетний приговор и вернуться на родину, в свою любимую Новую Зеландию. По его словам, от Эль-Рено до Оукдейла было всего час лету.

Время приближалось к двум ночи. Нам выдали дорожную одежду: рубаху без рукавов, штаны (то и другое без карманов), носки, трусы и пару очень тонких китайских тапочек, в каких гуляют по пляжу. Следующим номером шла процедура, которую все ненавидят куда больше шмона, — облачение в железо: наручники на запястьях, цепи вокруг бедер, цепи от бедер к наручникам и кандалы на лодыжках. Тем же, кого, как меня, считали склонным к побегу или насилию, полагался еще «черный ящик», груда металла, переносной позорный столб без дырки для головы, на котором наручники закреплялись намертво, предупреждая любое движение руками. Он крепился цепями и замком к цепям на бедрах. Я никогда не пытался бежать, никому не причинял физической боли и не угрожал. Но согласно данным, состряпанным спецагентом Управления по контролю за соблюдением законов о наркотиках Крейгом Ловато, я, как выпускник Оксфорда и человек английской разведки, способен был ускользнуть из таких мест, куда Гудини2 и попасть-то не мог.

Наконец нас загнали в другую пересыльную камеру. С побудки минуло два или три часа; и еще пара-тройка часов должна была пройти, прежде чем автобус доставит нас в городской аэропорт штата Оклахома. Мы протирали штаны и базарили, сравнивая условия содержания в разных тюрьмах почти так же, как когда-то я обсуждал достоинства и недостатки шикарных отелей. Шла драка за хабарики, чудом не изъятые при шмоне. Каждый раз, когда это происходило, я радовался, что завязал с табаком (после тридцати пяти лет систематического курения). Лязгая и бряцая цепями, заключенные волочили ноги к одинокому унитазу и проделывали акробатические трюки, чтобы расстегнуть штаны и отлить.

Федеральные предписания требуют кормить заключенных по крайней мере раз в четырнадцать часов. Каждому дали коричневый бумажный пакет с двумя яйцами, сваренными вкрутую, пакетом сока, напоминавшим «бормотуху», яблоком и овсяным батончиком с орехами и изюмом. Люди яростно принялись обмениваться едой.

Открылись ворота, нас, легко одетых, вывели на холод, пересчитали, сличили с фотографиями. Шмонать не стали — прощупали и отвели в автобус, где, слава богу, работало отопление. Радио орало, выдавая два рода мелодий, которые только и знает оклахомская деревенщина: кантри и вестерн.

Из-за наледи на дорогах путешествие до аэропорта затянулось. Мы долго торчали на взлетной полосе, дожидаясь того момента, когда тюремная охрана передаст нас судебным приставам. На Уайетта Эрпа3 ни один из них не походил. Они ведают перевозками внутри штата государственной собственности, такой как заключенные. Некоторые из них женщины, но только по названию.

Спустя час самолет приземлился на военном аэродроме. Стали выкрикивать фамилии, и некоторые пассажиры сошли. Мое имя не прозвучало. Я был в панике, пока не сообразил, что новозеландец по-прежнему на борту, хотя и выглядит встревоженным. В самолет поднялись новые заключенные и сказали, что мы в Мемфисе. И снова взлет, а через час посадка в аэропорту Оукдейла, путешествие в автобусе и тюрьма, где с нас сняли цепи, обшмонали, накормили и оформили по новой. Я уже предвкушал, что дорвусь наконец до благ цивилизации, которыми теперь обзаводится каждое федеральное исправительное учреждение: теннисных кортов, беговой дорожки и библиотеки.

Оформление — нервный и утомительный процесс, но большинство из нас проходило через него десятки раз. Каждого вновь прибывшего должен осмотреть и проверить тюремный врач и консультант по отсечке. Каждого полагается накормить и снабдить одеждой, которая хотя бы примерно подходит по размеру. На эти, казалось бы, простые действия уходит несколько часов.

Тюремный консультант по отсечке решает, можно или нет поместить новичка к основной тюремной братии. Если нет, вновь прибывшего сажают в карцер, крайне неудобную тюрьму в тюрьме. Причин, по которым заключенного отделяют от остальной тюремной братвы, куча. Иногда он сам требует изоляции, если опасается, что кто-то из старых знакомых может потребовать старый должок за наркотики или карточный проигрыш. Или боится, что его изнасилуют, отберут деньги, примут за стукача. Чаще всего заключенный, ожидающий скорого освобождения, просит об изоляции только для того, чтобы случайно не угодить в переделку. Приходится думать, как уклониться от домогательств. Кроме того, заключенные обязаны работать, и простейший способ увильнуть от принудительного труда — это сесть в карцер. Любой мог попроситься в карцер, только вот угодить туда было легко, а выбраться оттуда — чрезвычайно сложно. Почти всегда именно консультант по отсечке решает, кого куда сажать, и для того, чтобы кого-нибудь засадить в карцер, годятся самые невинные причины: склонность к насилию, попытки побега, связи с бандами, а уж если ты профессиональный преступник, то карцер тебе точно обеспечен. В моем досье было полно мусора вроде абсурдных заявлений о попытках побега, но я не ждал от этого никаких неприятностей, потому что сидеть мне оставалось недолго. Было третье марта, а двадцать пятого меня ожидало досрочное освобождение. Но американский правопорядок далек от здравомыслия.

Несмотря на отчаянные попытки, я не мочился уже больше двенадцати часов. Туалеты в камерах всегда заполнены курильщиками, а я так и не научился справлять малую нужду, когда замотан цепями и деревенщина пристав пялится на мой член, следя, чтобы тот не превратится в опасное оружие или тайник для наркоты. Меня разрывало. Мою фамилию назвали первой. Я отправился в кабинет тюремного консультанта и сразу же заметил на его столе относящийся ко мне лист бумаги, где желтым было выделено слово «побег». «Только не это, — подумал я, — не могут они быть настолько тупыми». Но в душе я знал, что могут.

Так называемую историю побега против меня не использовали, но в карцер все равно засадили. До истечения срока остается меньше тридцати дней, объяснил тюремный консультант, так что нет смысла разводить тягомотину с приемом и введением в курс дела. Наплевать, кто я такой. Правила есть правила.

— Как же мне выйти на иммиграционную службу, чтобы меня депортировали? Как заказать билет на самолет, чтобы улететь из этой ужасной страны, если я не могу звонить по телефону и писать письма?

— Не беспокойся, — сказал консультант. — К тебе придут, все расскажут, дадут позвонить, снабдят марками.

— Они обманывают с такой легкостью.

В камере новозеландец, заметив мрачную мину на моем лице, посочувствовал:

— Обидно... Хорошо, что я встретил тебя, Бритиш. Держись!

Я был так зол. Я направился в туалет, и на сей раз полный курильщиков, которые пялились на мой член. «Да пошли они!..» — подумал я, испуская струю зловонной темно-зеленой жидкости. С тех пор у меня не возникало проблем с тем, чтобы отлить. После нескольких часов во временной камере меня вызвали, застегнули наручники за спиной и отконвоировали к карцеру.

В карцере Оукдейла было порядка сорока камер. Каждого, кто попадал туда, полагалось поставить под душ в клетке и после осмотра (рот, анус и крайняя плоть) снабдить нижним бельем, носками, тонкими шлепанцами (китайского производства) и стерилизованным полукомбинезоном слоновых размеров. Ничего более без борьбы нельзя было добиться. Я давным-давно дошел до той стадии, когда унизительные церемонии перестают тебя волновать. То ли они вконец растоптали мое достоинство, то ли мое достоинство было слишком прочным, чтобы его растоптать или уничтожить...

Большинство тюремных служащих в Луизиане черные. Чернокожий дежурный записал мои отличительные характеристики. Тюремных стражей карцера не интересовало, кто по какой причине туда попал. Не стоило даже пытаться объяснять, что я не совершил никакого дисциплинарного проступка и находился в особом блоке, потому что одной ногой был уже на свободе. Они все это слышали и раньше. Иногда это была правда, иногда нет. И я пошел на обычную уловку — сделался чрезвычайно дружелюбен и вежлив. Иного способа получить книги, марки, бумагу, конверты и карандаш я не видел. Дежурному тюремщику понравился мой акцент, сам он недурно копировал Джона Гилгуда4. Я налегал на оксфордское произношение и обращался к нему «милорд». Его от этого распирало. Естественно, теперь у меня появились книги.

Он закрывал меня на час в библиотечной камере. Порывшись в книгах, я нашел «Повелителя мух», «1984», роман Кена Фоллетта, неизменную Библию, роман Грэма Грина и учебник по математике. Этих книг мне бы хватило на несколько дней и даже больше, окажись мой сокамерник болтливым янки или сумасшедшим. Я разжился бумагой, карандашами и конвертами. Что касается марок и телефонных звонков, тут все решали только тюремные консультанты и их помощники.

Меня перевели в достаточно чистую и пустую камеру, где я нашел привычную обстановку: стальная койка, потрепанный грязный матрац, постоянно мигающая неоновая лампа, загаженный сортир и раковина. За день я устал как собака. Было почти десять вечера. Я почитал и лег спать.

— Теперь в тюряге ты, — фальшиво пропел тюремщик-ирландец, просовывая посудины с кофе, овсянкой и другой якобы съедобной пищей через узкую щель в двери.

Я знал, что должно быть около шести утра. Завтрак в постель. Если бы не разница в часовых поясах, миллионы американских заключенных сейчас жевали бы тот же самый корм. Было холодно.

Если в карцере, или «особом блоке», отбывал наказание хотя бы один несчастный, температуру там поддерживали далекую от комфортной. Заключенный, которого отрядили на уборку, обходил камеры и забирал остатки завтрака через щели. В круг его официальных обязанностей входило также содержать помещения за пределами камер в чистоте и обеспечивать заключенных туалетными принадлежностями. Неофициальные обязанности, «халтура», позволявшая подзаработать, заключались в том, что он поставлял недозволенное (кофе хорошего качества, марки и сигареты), посредничая между покупателями и продавцами запрещенного товара.

— Марка есть? — спросил я, когда он забирал пустую коробку из-под мюслей с изюмом.

— Возможно, — сказал он, — но вернешь две. — Это была обычная тюремная вымогательская «процентная ставка» практически на все.

— Дашь две — верну пять.

Похоже, он мне поверил и одобрительно кивнул головой.

Карцер патрулировали каждые пару часов. Когда проходил кто-нибудь еще кроме дежурных, я стучал в дверь и требовал позволить позвонить, связаться с адвокатом, семьей и посольством Великобритании. Тюремные священники (уполномоченные выслушивать молитвы), психиатры (уполномоченные выслушивать все остальное) и офицеры медицинской службы (уполномоченные раздавать аспирин) по закону должны совершать ежедневные обходы карцера. Они не могут доставить марки или договориться о телефонных звонках, и заключенные, ни у кого не находя помощи, пребывают в постоянном стрессе, теряют рассудок. Следовало набраться терпения. Теперь, когда некому было наблюдать мои неумелые попытки поддерживать физическую форму, я смог продолжить занятия йогой и гимнастикой. И еще у меня были книги. Иногда кто-нибудь приходил и разрешал сделать телефонный звонок. Дежурные приносили по нескольку марок. «Расслабься! — говорил я себе. — Скоро на свободу. Что-то поделывает спецагент Крейг Ловато? Не из-за него ли я снова угодил в карцер? Не собирается ли он приостановить мое освобождение? Он уже и так понаделал дел, столько всего разрушил».

Предки Крейга Ловато, богатые испанцы, обосновались в Америке почти два с половиной века назад и получили в дар от испанской короны около ста тысяч акров, ныне входящих в штат Нью-Мексико. К тому времени, когда родился Крейг, его семья разорилась, и ему пришлось зарабатывать на жизнь. Он пропустил войну во Вьетнаме и движение шестидесятых, которое против нее выступало, и поступил помощником в ведомство шерифа Лас-Вегаса. Он узнал жизнь улиц, когда был патрульным офицером особого подразделения, гонявшегося за нежелательными элементами, узнал, что такое наркотики, когда в ранге детектива боролся с наркоманией, узнал, что такое жизнь и смерть, когда служил в убойном отделе. Году в семьдесят девятом ему захотелось чего-то нового, и он вступил в Управление по контролю за соблюдением законов о наркотиках (DEA), имевшее представительства в шестидесяти семи странах и полномочий больше, чем у КГБ. Одно такое представительство находится в американском посольстве в Мадриде. Туда и отправился в августе 1984 года Крейг Ловато. В это самое время я жил в Пальме, мирно занимаясь своим контрабандным бизнесом. Ловато разузнал, что я не только перевожу наркотики, но и получаю от этого огромное удовольствие. Бог знает почему, от этого он потерял последние мозги и с тех пор гонялся за мной.

В Луизиане нередки дожди, мелкая морось и ливни, и громовые раскаты, просто оглушительные, такие, от которых рвутся перепонки. Час был еще не поздний, но неожиданно потемнело, и полило как из ведра. Четыре часа спустя дождь все еще барабанил. Я отправился спать. Через несколько часов, разбуженный небесной канонадой, я заметил, что пол покрыт десятисантиметровым слоем воды. В воде плавали неизвестные твари, но мне слишком хотелось спать, чтобы их испугаться. Я задремал, слыша сквозь сон, что дождь стихает. Издалека неслось: «Теперь в тюряге ты».

Я посмотрел на пол: вода спала, оставив после себя кишащую массу отвратительных луизианских насекомых; были там разноцветные пауки, диковинные водяные тараканы, большие черви и огромные жуки. Все мои бережно взлелеянные буддийские убеждения в святости любых проявлений жизни куда-то улетучились, и, перед тем как съесть завтрак, я принялся методично убивать ночных гостей, прихлопывая их тонкими китайскими шлепанцами. Вскоре две пустые коробки из-под мюслей с изюмом заполнились трупами насекомых. Кондиционер работал в полную силу. Было очень холодно. Я позанимался йогой, поделал гимнастические упражнения, почитал, но не мог не думать о примитивных формах жизни. Неужели тибетцы и вправду не убивали насекомых, когда строили свои храмы?

— Руки за спину и в щель! — приказали в унисон два надзирателя из-за двери камеры.

Один из них был ирландский певун. На моих запястьях защелкнули наручники. Я вынул руки из прорези. Теперь охранники могли спокойно открывать дверь.

— Тебя хочет видеть иммиграционная служба. Звучит неплохо.

— Могу я помыться, сменить одежду, сходить по нужде, побриться и помыть голову?

— Нет, ты им нужен сейчас.

Певун и его приятель вывели меня на слепящее солнце и препроводили по чавкающей грязи в здание с вывеской СНИ (Служба натурализации и иммиграции). Я сел. С меня сняли наручники. Я услышал, как голос на заднем плане сказал: «Ну, власти его выдали, так что с ним теперь будет: выдворят из страны, депортируют, репатриируют, вышлют или позволят уехать добровольно?»

По крайней мере с 1982 года мне запретили въезжать в Соединенные Штаты. У меня не было визы, и когда в октябре 1989 года меня выдали американским властям, генеральный прокурор США ввез меня в страну условно, чтобы подвергнуть судебному преследованию, признать виновным, вынести приговор и заключить в тюрьму. Быть условно ввезенным совсем не то, что въехать с визой, и хотя мое пребывание в стране в течение более чем пяти лет не составляло тайны для властей, я не считался легально въехавшим на территорию Соединенных Штатов. Формально я числился за пределами Америки, и никакое решение о депортации или выдворении из страны не могло быть вынесено, пока не отпадет причина условного ввоза в Соединенные Штаты, то есть до моего освобождения из заключения. Как иностранный уголовный преступник, я ни при каких обстоятельствах не мог разгуливать по улицам Страны Свободных. И поскольку формально я в страну не въезжал, меня нельзя было оттуда выдворить. Я не въезжал законным порядком, а значит, депортировать меня возбранялось. Однако же срок я почти отмотал, и меня не могли после этого держать в тюрьме.

Я проштудировал все соответствующие законы в юридической библиотеке американской тюрьмы Терре-Хот. В соответствии с Шестой поправкой к Конституции США свободой апеллировать к судам обладали все заключенные. А потому в каждой тюрьме заключенным предоставлялись своды законов, пишущая машинка и возможность излить душу на бумаге. В течение нескольких лет я зарабатывал, составляя для других заключенных прошения в суды США. Я достиг в этом некоторых успехов и даже прослыл знатоком законов, но не имел ни малейшего понятия, что, черт возьми, могли сделать или сделают службы иммиграции. Я не знал никого, кто бы попал в подобную ситуацию. Я очень боялся крючкотворов. Могло случиться что угодно. Я рисковал угодить в кубинские нелегалы.

— Заходи, Маркс. Ты в состоянии достать паспорт и заплатить за билет? Если так, ты можешь избежать судебных разбирательств и покинуть Соединенные Штаты сразу по окончании срока 25 марта.

Какой прекраснейший человек!

— Распишись здесь, Маркс.

Я никогда еще ничего не подписывал так быстро. Подписанное я прочитал позже. Я имел шанс избежать судебных процедур при условии, что раздобуду паспорт и билет в течение тридцати дней. Я знал, что Боб Гордон из британского консульства в Чикаго уже выслал специальный паспорт, а многие из моих друзей и родственников были готовы заплатить за мой билет.

— Купи себе билет с открытой датой вылета в один конец за полную стоимость из Хьюстона до Лондона на рейс «Континентал».

— Я сижу в карцере, и мне не разрешено звонить, — сказал я, — и марок не достать.

— Не беспокойся. Я поговорю с начальником карцера. Твои телефонные звонки сэкономят правительству Соединенных Штатов несколько тысяч долларов. Он согласится. Спроси его, когда вернешься.

С каких пор эти люди стали экономить деньги?

— Вы не могли бы снять меня на паспорт? — спросил я. — Может быть, те фотографии, что я отправил Бобу Гордону, не подойдут. Запасные никогда не помешают.

Вооружившись фотографиями и заверенным документом, я почувствовал себя значительно счастливее, впервые за долгое время. На меня надели наручники и отконвоировали обратно в карцер. Встречал меня начальник.

— Слушай, Бритиш. Мне насрать, что сказали эти долбоебы из иммиграционной службы. Я в этом гребаном месте главный, а не они. У тебя будет один гребаный звонок в неделю, первый — в следующее воскресенье. В понедельник можешь попросить у консультанта несколько марок. Я этим не занимаюсь. А теперь вали отсюда!

Злой и разочарованный, но не сильно удивленный, я вернулся в камеру. Охранник дал мне пару марок. Я написал консулу.

После двух дней йоги, медитации и гимнастики я снова услышал, как из-за двери сказали:

— Руки за спину и в щель!

— Куда меня ведут?

— В Оукдейл-2.

— А где я сейчас?

— В Оукдейле-1.

— А в чем разница?

— Оукдейлом-2 управляет Служба иммиграции. Тебя оттуда депортируют.

Услышав такие новости, я почувствовал себя на вершине мира. До конца заключения оставалось еще две недели. Они что, намерены побыстрее выдворить меня из страны?

Но не успели надеть наручники, как примчался матерящийся начальник карцера с криками:

— Засуньте этого урода обратно в его гребаную камеру! Он нужен заместителю начальника тюрьмы.

Через несколько минут я заметил чье-то недреманное око в глазке.

— Тут журналисты из английской газеты. Хотят взять у тебя интервью. Будешь разговаривать? — рявкнул помощник тюремного начальника.

— Конечно нет!

Как они узнали, что я здесь? Пронюхали, что меня выпускают? И если они в курсе, то кто еще? Не намечается ли международная буря протеста, поднятая DEA, Управлением таможенных пошлин м акцизных сборов Ее Величества, Скотленд-Ярдом и прочими правоохранительными органами, которые так старались упечь меня за решетку до конца жизни? Заместитель начальника тюрьмы протолкнул лист бумаги под дверь.

— Подписывай! Здесь утверждается, что ты отказываешься давать интервью.

Я подписал. Мне нельзя было высовываться, а жаль. В целом журналисты писали о моем тюремном заключении в Америке с сочувствием. Их симпатии, однако, могли заставить власти воспрепятствовать моему освобождению. Я не мог рисковать. Я просунул лист под дверь. Стоявший за дверью удалился, а затем я вновь услышал шум шагов.

— Руки за спину и в щель!

В наручниках и цепях меня швырнули во временную камеру на шесть часов, посадили в фургон, и два охранника, поигрывая автоматическими винтовками, перевезли меня в другую тюрьму, в сотне метров от первой. Там меня бросили в другую пересыльную камеру еще на четыре часа, но на этот раз кроме меня туда запихнули еще восьмерых: египтянина, ганца, четырех мексиканцев и двоих гондурасцев. Ганец и гондурасцы заходились в экстазе: никогда больше им не придется выносить зверства американского правосудия. Египтянин и мексиканец были подавлены, потому что каждый хотя бы раз депортировался из США и незаконно возвращался обратно. Это был их стиль жизни. Пересечь границу, устроиться на нелегальную работу, попасться, провести несколько недель, месяцев, лет в заключении, получая дармовую одежду и кормежку за счет американского налогоплательщика, потом депортация и все заново. Я и забыл, что большинство людей не хотят уезжать из Америки.

— Каково здесь? — спросил я у незнакомых тюремных собратьев.

Как и в любой другой федеральной тюрьме, — ответил один из мексиканцев.

— Я думал, этой тюрьмой заправляет иммиграционная служба, — запротестовал я.

— Нет, ею заправляет Бюро тюрем. Тебе сильно повезет, если увидишь кого-нибудь из службы иммиграции. Парень, это просто еще одна тюрьма.

Меня освободили от наручников, заполнили десятки документов, сфотографировали и сняли отпечатки пальцев, провели медицинский осмотр, ощупали тело и все его доступные наружному исследованию полости, выдали тюремную одежду и определили меня в камеру. Моим сокамерником стал пакистанец, который боролся против депортации, добиваясь политического убежища. В тюрьме томились почти тысяча заключенных разных национальностей: нигерийцы, ямайцы, непальцы, пакистанцы, китайцы, шриланкийцы, вьетнамцы, филиппинцы, лаосцы, испанцы, итальянцы, израильтяне, палестинцы, египтяне, канадцы, жители Центральной и Южной Америки. Большинство отбывали срок за преступления, связанные с наркотиками, и проводили все свободное время, обсуждая будущие сделки.

— В эту страну больше ничего не повезем, — слышал я частенько. — В Европу и Канаду — вот куда надо везти. Там не дадут большой срок, если попадешься. Они не все козлы, как американцы.

Тайно разрабатывались сделки. Многие, я уверен, осуществятся.

Мексиканец оказался прав насчет сотрудников иммиграционной службы. Напрасно я старался. Нам разрешалось звонить, и я связался с консулом Великобритании.

— Да, Говард, ваш паспорт отправили. Родители попросили передать, что любят вас. Они оплатили билет с открытой датой вылета, и его тоже отправили.

В конце концов я нашел сотрудника иммиграционной службы.

— Да, мы получили твой паспорт и билет, но они затерялись. Не дергайся. Мы решаем этот вопрос. Отыщутся.

По всей видимости, билеты и паспорта всех заключенных на какой-то стадии терялись. Нужно было просто ждать и не нервничать. Мы ничего не могли с этим поделать.

Было позволено пользоваться кассетным плеером. Я приобрел себе такой и каждый день отмахивал тридцать километров на беговой дорожке, слушая по радио забытые мелодии. Моя дочь Франческа, которой уже было четырнадцать, регулярно писала мне в тюрьму, что любит проигрывать мою коллекцию пластинок. В фаворитах числились Литтл Ричард, Элвис Пресли, Уэйлон Дженнингс и Джимми Хендрикс. Скоро мы сможем заводить диски вместе, и она познакомит меня с новой музыкой, которую я пропустил. Я загорел, меня одолели ностальгия и скука. За три дня до предполагаемой даты освобождения, 25 марта, я вышагивал по беговой дорожке, слушая новоорлеанского диск-жокея, который восторженно рассказывал о недавно прогремевшей британской группе Super Furry Animals. Ребята были из долин Уэльса. Слушая их, я захотел домой, и вдруг тюремный репродуктор протрещал: «Маркс, 41526-004, зарегистрируйтесь в иммиграционной службе!»

— У нас ваш паспорт и билет, — сообщил сотрудник иммиграционной службы. — К вашему отъезду все готово. Конечно, мы не можем назвать вам точную дату, но это будет скоро.

Настал и прошел день освобождения, минула еще неделя или около того. «Это делишки Ловато, — подумал я. — Он подговаривает дружков из УБН, чтобы меня не отпускали».

В четверг, 7 апреля, Комо, таец, который противился депортации семь лет и уже семнадцать лет гнил в тюрьме, выбежал мне навстречу:

— Бритиш, ты в списке! Сегодня вечером уезжаешь. Около часу ночи. Пожалуйста, оставь мне плеер.

Комо убирал офисы тюремного персонала и поэтому имел доступ к секретной информации. Он уже владел двумя десятками плееров, которые пытался всучить новичкам. Каждому старожилу, мотавшему долгий срок, требовался надежный приработок. Однако новости настолько обрадовали меня, что я тут же отдал плеер.

— Удачи тебе, Комо! Может, увидимся когда-нибудь в Бангкоке.

— Я никогда не поеду в Бангкок, Бритиш. Меня там убьют. Я американец. Останусь здесь.

— Здесь тебя тоже убьют, — сказал я, — но гораздо медленней и болезненней.

— Медленно — это хорошо, Бритиш, а очень медленно — еще лучше.

Я не рискнул никому сообщить про свое освобождение. Что, если это неправда? И потом, телефоны прослушивались. Узнав, что я уезжаю, власти могли бы вмешаться в мои планы.

Той ночью еще восемь человек покидали тюрьму: американизированный нигериец с британским подданством и семеро южноамериканцев.

— Тут все твое имущество, Маркс?

У меня было около сотни долларов, шорты, маникюрные кусачки для ногтей, расческа, зубная щетка, будильник, двухнедельной давности документы, подтверждающие дату моего освобождения, кредитная карта, которой я мог пользоваться в тюремных торговых автоматах, и пять книг, включая одну, написанную обо мне, «Охота за Марко Поло».

— Да, это все.

Я положил деньги в карман. Впервые за последние шесть лет. Странно. Как часто я буду вспоминать это? Впервые за шесть лет. Деньги, секс, выпивка, косяк марихуаны, ванна и индийское карри. Все за углом.

Остальные мои вещи положили в картонную коробку. Мне выдали пару голубых джинсов не по росту (штанины были сантиметров на тридцать длинней, чем нужно) и необычайно тесную белую футболку. Это называлось «принарядить», подарок от правительства США тем, кто вновь входит в свободный мир.

На нас надели наручники (цепей не было) и затолкали в маленький фургон. Затем мы подобрали еще двоих ребят с другого тюремного выхода. Один выглядел как латинос, другой скорее как европеец. Все молчали, воодушевленные собственными мыслями. Зашумел двигатель, и фургон направился к Хьюстону. Только начинало светать. К девяти часам мы чувствовали себя как сардины в консервной банке, которую поджаривают на огне. А к десяти уже сидели в огромной камере временного содержания в международном аэропорту Хьюстона, в окружении более полусотни преступников-иностранцев. Европеец спросил нигерийца:

— Ты откуда? — У него был сильный южноуэльский акцент. Я еще не встречал уэльсца в американской тюрьме и не слыхал, чтобы они там попадались. Я знал очень мало американцев, которые вообще слышали об Уэльсе.

—Ты из Уэльса? — прервал я.

—Да, — сказал он, глядя на меня с сильным подозрением.

—Я тоже.

—М-м-м! — Подозрение крепло.

— А из какой части? — полюбопытствовал я, немного подпустив акцента.

— Суонси, — ответил он, — а ты?

— Из Кенфиг-Хилл, сорок километров от тебя. Он заржал:

— Неужели это ты? Боже всемогущий! Христос бы прослезился! Чертов Говард Маркс! Гребаный Марко Поло. Так они тебя отпускают? Это чертовски здорово! Приятно познакомиться, приятель. Меня зовут Скугзи.

Мы долго болтали. Скугзи тоже только что отбыл срок за наркотики.

— Моя жена долго работала в наркологическом центре в Суонси. Вот уж действительно идеальная парочка. Я их подсаживаю, она снимает. И мы как бы друг друга поддерживаем.

Воспоминания о южноуэльском юморе часто помогали мне пережить тяжелые времена в тюрьме. Теперь я слышал его вживую. Я возвращался к корням, а они тянулись ко мне.

Нигериец, смутившись, запоздало ответил на первый вопрос Скугзи:

— Я живу в Лондоне. Туда меня депортируют. Никогда больше не вернусь сюда. Они забрали у меня деньги, собственность, бизнес. Только потому, что кто-то, с кем я не был знаком, поклялся на суде, что я продал ему наркотики.

Знакомая история. Слишком хорошо знакомая. Количество депортируемых в переоборудованном летном ангаре уменьшалось.

— Кто-нибудь еще летит в Лондон? — поинтересовался Скугзи.

В Лондон не летел никто.

Вскоре нас осталось трое. Мы узнали, что рейс компании «Континентал эйрлайнз» ожидается через час. К нам подошел сотрудник иммиграционной службы. В руке у него был пистолет.

— Сюда, вы трое!

Маленький фургон доставил нас к трапу. Офицер указал жестом, чтобы мы поднимались по ступенькам. Впереди шел нигериец. Следом за ним Скугзи, который смачно плюнул на американскую землю.

— Прекратить! — рявкнул коп, угрожая пушкой.

— Не дури, Скугзи. Ты знаешь, что они за люди.

— Знаю я этих уродов, — буркнул Скугзи. — Я их ненавижу. В рот бы им не нассал, если б у них глотки пылали. Чтоб я сожрал еще хоть один гамбургер. Никаких больше мюслей на завтрак. И не повезет тому америкосу, который спросит дорогу. Пусть хоть кто-нибудь попытается заплатить мне в долларах. Да поможет ему Господь.

—Довольно, Скугзи. Давай поднимайся!

Когда мы вошли в салон, ощущение было такое, будто нас занесло на межпланетный корабль «Энтерпрайз». Космические прически, клоунская одежда, компьютеры всех форм и размеров. Неужели все так изменилось? Или я просто забыл? Огни зажигались и гасли. Очаровательные улыбающиеся женщины, каких в тюрьме увидишь только на фотографиях, пришпиленных к стенам, ходили по проходу. Одна обратилась ко мне:

— Мистер Маркс, ваше место 34Х. Оно в проходе. Мы удержим ваш паспорт до посадки в Лондоне. Затем передадим его британским властям.

Мне не понравилось, как это прозвучало, но я был слишком зачарован, чтобы придать этому большое значение. Куда посадили Скугзи и нигерийца, я не видел. Я занял свое место, пожирая глазами журналы и газеты, и принялся поигрывать с кнопками настройки положения кресла, словно ребенок, впервые попавший на борт самолета. Раньше я тысячи раз летал коммерческими рейсами, но не помнил ни одного. Отрыв от земли был магическим. Я увидел, как исчезает Техас. А потом и вся Америка. Все-таки есть Бог на свете.

— Не желаете ли коктейль перед едой, мистер Маркс?

Я не употреблял алкоголь и ничего не курил уже три года. Я гордился своей самодисциплиной. Может быть, мне стоит оставаться трезвенником?

— Просто апельсиновый сок, пожалуйста.

Передо мной поставили поднос с едой. Раньше я редко ел в полете: кроме икры и паштета из гусиной печенки, которые подают в первом классе на длительных перелетах, все остальное бывало отвратительно, гораздо ниже того королевского уровня, к которому я привык. Тюремная баланда излечила меня от страсти к изыскам. Поданная мне еда оказалась лучшим из всего, что я пробовал, и мне безумно нравилось возиться с пакетиками приправ. На подносе стояла маленькая бутылочка вина. Конечно же, я выпил. Божественный вкус! Я попросил еще шесть.

Меня беспокоило замечание стюардессы. Какие еще британские власти? Слишком много их было, органов власти, которым я насолил. За мной числилось немало такого, за что запросто могли засудить. Пока я шесть с половиной лет сидел в тюрьме, британские ищейки собрали доказательства, уличавшие меня в причастности к бесчисленным поставкам марихуаны и гашиша в Англию, за которые я еще не понес наказания. Они нашли несколько моих поддельных паспортов. Если им захочется, они меня арестуют.

Обо мне написали две книги, из которых явствовало, что Говард Маркс — неисправимый аферист, не испытывающий ничего кроме презрения к органам правопорядка. Четырнадцать лет назад я был оправдан в ходе нашумевшего девяти недельного процесса об организации самой крупной в истории поставки марихуаны в Европу — пятнадцать тонн лучшей колумбийской дури. Обвинение возбудило Управление по таможенным пошлинам и акцизным сборам. Это был их самый крупный полицейский налет. Они меня никогда не забудут.

Старший инспектор полиции покончил жизнь самоубийством, после того как его обвинили в том, что он раскрыл прессе мои связи с британской разведкой. Из-за меня Скотленд-Ярд потерял своего лучшего человека. Вряд ли там числят меня в друзьях.

И в МИ-6 мной тоже не слишком довольны, ведь я переправлял наркотики вместе с бойцами ИРА, а должен был за ними шпионить...

Десять лет назад, когда мое состояние, сделанное на ввозе гашиша и марихуаны, оценили в два миллиона фунтов, Управление налоговых сборов неохотно удовольствовалось общей задолженностью по налогам в шестьдесят тысяч фунтов. В результате публичных заявлений руководителей DEA стало признанным фактом, что я храню больше двухсот миллионов фунтов на банковских счетах в странах Восточного блока. Без сомнения, налоговая служба от них бы не отказалась.

Даже если англичане решат, что я уже достаточно наказан, спецагент Крейг Ловато убедит их в обратном. В середине восьмидесятых он шутя мобилизовал правоохранительные структуры четырнадцати стран, чтобы они, сомкнув ряды в беспрецедентном акте международного сотрудничества, навсегда упекли меня за решетку. Среди этих стран были Соединенные Штаты, Великобритания, Испания, Филиппины, Гонконг, Тайвань, Таиланд, Пакистан, Германия, Голландия, Канада, Швейцария, Австрия и Австралия. Ловато мог воспринять мое досрочное освобождение как личную неудачу, потерю лица. В его силах было сделать так, чтобы англичане арестовали меня по прибытии. Что ему стоит проявить непреклонность и пообещать им вертолеты, машины, компьютеры и шопинг в Майами. Что ждало меня в аэропорту Гатуик в Лондоне?

На экране появилась крупномасштабная карта, отражавшая, как мы снижаемся над горами Уэльса. Казалось, что Кенфиг-Хилл — такое далекое прошлое.