"Альманах «Мир приключений». 1969 г." - читать интересную книгу автора

Из вечернего выпуска «У рубежа» от 15 июля

Предлагаем вниманию читателей обещанный материал (см. утр. вып.). В нем выясняются обстоятельства, связанные с «операцией № 2» — операцией, медицински великолепной и непревзойденной, дерзко задуманной и блистательно выполненной.

Тексты фонофильмов печатаем в натуральном виде — без редакторской обработки. Знаки препинания и некоторые ремарки (в скобках) принадлежат, разумеется, нам.

Тексты даем отдельными фрагментами: полемика двух лиц, покончивших с собой в течение пяти дней, слишком длинна в целом, громоздка и не все в ней существенно.

От собственных комментариев, как и до сих пор, воздерживаемся, оставляя их на усмотрение читателя.

Снабжаем эту своеобразную полемику фигуральным заголовком:

— ...Я осмелился побеспокоить вас, профессор, для очень серьезного разговора. И очень трудного. Поэтому я хотел бы просить вас разрешить мне говорить и ставить любые вопросы прямо. И совершенно откровенно.

— Готов выслушать вас и по возможности отвечать. Я ожидал подобного разговора. Раньше или позже, но он был неизбежен.

— Я знаю теперь все, профессор. Обе трагедии — свою и Джеффриса. Я понял, уважаемый профессор, что вы сделали. Теперь хотелось бы узнать все обстоятельства дела.

— Вполне естественно. Это ваше бесспорное право.

— И узнать я должен чистейшую истину. Какой бы она ни была. Вы скрывали ее и, извините, обманывали меня.

— Мы были вынуждены это делать. Ошеломить вас горькой правдой? Сказать о вашей ужасной гибели? Об операции, в результате которой вы попали в такое положение? Это ни в коем случае нельзя было допустить. Это означало бы нанести вам жесточайший удар, вызвать непоправимый шок. Оставалось только ждать, пока вы сами в конце концов догадаетесь, — иного выхода не было. А тем временем, рассчитывали мы, вы постепенно свыкнетесь, освоитесь со своим новым положением. И тогда ваша реакция на свершившееся будет уже не так остра. Вас интересует, конечно, зачем и как мы это сделали?

— Зачем — это мне ясно: великий эксперимент.

— Рад, что вы поняли это. Легче будет разговаривать. Ибо, судя по вашему вступлению, вы намереваетесь предъявить мне претензии.

— Да, претензии, с вашего разрешения, профессор.

— Отчет я обязан дать вам. Но откуда претензии? По-видимому, вы не совсем верно представляете себе картину.

— Думаю, что не ошибаюсь: вы из частей двух дефектных машин собрали одну годную. Не так ли?

— Примерно.

— Я преклоняюсь перед вашим искусством. Грандиознейший эксперимент. Свидетельствую своей персоной, что он дал потрясающий результат. Фантастический, гениальный эксперимент.

— Даже так? Совсем хорошо.

— Нет, профессор, совсем не хорошо. У этого эксперимента, как бы замечателен он ни был, есть оборотная сторона. Порочная. И я оказался его жертвой. И не только я.

— Жертвой?.. Вас настигла ужасная гибель, ваш организм вышел из аварии, как из мясорубки, практически он был уничтожен, только мозг каким-то чудом уцелел, и тогда свершилось еще большее чудо — вам дали вторую жизнь. Поэтому вы оказались «жертвой», за это вы в претензии?

— Да, за это, профессор. Да, катастрофа стоила мне жизни. Я безвозвратно потерял ее. Да, чудотворец дал мне вторую жизнь. Но какой ценой! И какую? Совершенно нестерпимую. Во сто крат лучше вовсе не жить, чем так — в таком виде и качестве. Вы дали жизнь физиологическую. Но эксперимент был проделан не над кроликом. У человека есть еще психика. Так что возникает вопрос моральной ответственности экспериментатора.

— Ответственности за возвращение к жизни? Парадоксальная постановка вопроса.

— В моем беспрецедентном случае все сплошь парадоксально, все мое существование. Прежде всего, представьте психологию здорового молодого человека, очутившегося в старом, подержанном теле. Да еще с отвратительной заплатой — со «свинским», по выражению Джеффриса, сердцем.

— Ваша претензия по меньшей мере удивительна. Я представляю себе психологию человека, которого пожар лишил всего и оставил голым. Люди приютили обездоленного и дали ему одежду, хотя старую и поношенную. Какая была. Но вполне пригодную. Может ли человек быть в претензии в подобных случаях?

— Но мой случай не подобен. Единственный и исключительный. Тут речь идет о самой жизни.

— Тем более. Я исходил из непреложного биологического закона: жизнь есть благо. Лучше жить как-нибудь, нежели оставаться в смертном небытии. А если лишение человека жизни — злодеяние, то обратное должно считаться гуманным.

— Простите, профессор, но в моем случае злодеянием оказалось возвращение к жизни. Гуманнее было бы сжечь мой мозг в крематории вместе с моими останками. К несчастью, вы сумели вживить его в какую-то оболочку и возродить в нем мое сознательное человеческое бытие.

— И это вы считаете злодеянием?

— Да, профессор. Для подопытного ваш эксперимент обернулся злом. Я познал свою трагедию и трагизм своего нового, жалкого существования. Чародей выступил в роли злого гения, Мефисто. Он сыграл со мной злую шутку — воскресил меня на муки. С позиций гуманизма такой эксперимент вообще бессмыслен. Погибший не горюет по поводу своей гибели. Оставаясь мертвым, я не страдал бы. А вы заставили меня переживать мое страшное горе. Я глубоко несчастен.

— И вы не испытываете никакой радости бытия? Совершенно?

— Абсолютно. Физиологически результат эксперимента, как я признал, безукоризнен. Но вы не учли, профессор, сложное душевное состояние человека, мозг которого попал в чужое тело.

— Наивный упрек. Нам в полной мере известно, какими сложнейшими психологическими производными чревата проблема трансплантации головного мозга. Для врача это элементарно. Мы предвидели даже такой поворот: синтезированный нами квазигомункулус, когда он восстанет из пепла и воспрянет духом, может предстать перед нами грозным истцом и даже прокурором. Мы все учли. И сознательно на все пошли. Противное означало бы отказ от эксперимента.

— Вы смело пошли на все, а пожинать горькие плоды эксперимента выпало на мою долю. На вас ложится моральная ответственность за те душевные муки, за тот душевный разрыв, которые я испытываю.

— Разрыва уж во всяком случае не должно быть: весь ваш душевный мир целиком остался при вас. Именно душа, то есть личность, сознание, ваше «я» переселены нетронутыми.

— Но вместе с тем — и даже именно потому — произошло трагическое раздвоение индивидуальности. Каждый Джексон всегда был и оставался одним и тем же Джексоном. И для себя, и для других.

— Для других — не всегда. Человек может скрываться под подложными документами. Или играть роль на сцене, к чему вы, конечно, привычны.

— Но во всех случаях подлинная личность установима. Я же скрываюсь в подложном теле. Я вынужден всегда играть чуждую мне роль в несмываемом гриме. Здесь истина неуловима. Потому что она двойственна. И эта двойственность моего существования трагична. Я раздираем ею. Для внешнего мира я Джеффрис, хотя и «выживший из ума». Для себя — Дейвис, но выживший из тела. Тяжело всегда быть в чужом доме, спать в чужой постели, ходить в чужом платье. Но совершенно невыносимо всегда жить в чужом теле. Да еще в плохом.

— ...Как вы додумались до этого?

— Я долго ломал голову над загадкой — почему после операции я стал так похож на Джеффриса? И куда он девался? Невероятно жуткое чувство охватило меня, когда я внезапно понял, что он никуда не девался, я увидел, где он. С содроганием и безмерным отвращением ощутил я тогда свое новое, ветхое тело, до моего сознания дошло, что оно и есть Джеффрис. Теперь оно принадлежит мне, теперь это я, это мое «я» в нем. И уж вовсе ни с чем не сравним ужас от вывода отсюда: вы убили Джеффриса. Я живу в покойнике. Меня вселили в чужой труп. Труп убитого.

— Та-ак. Что вы еще поняли?

— Еще более страшную для меня истину. Я понял причину, которая могла побудить вас произвести эту двойную операцию. По-видимому, я погиб при аварии: грузовик раздавил меня насмерть. Но головной мозг остался, очевидно, жизнеспособным.

— Воздаю вам должное: разумные, тем более для неспециалиста, правильные заключения. Но почему вы решили, что мы убили Джеффриса?

— Потому что я сообразил, что пересаживать можно руки, ноги, почки, легкие, сердца — что угодно, но не головной мозг. Убрать из черепа мозг — значит убить человека. Пересадить в его череп чужой мозг — это то же самое: убить его. Потому что тогда этот человек будет уже не им, а кем-то другим — тем, кому принадлежит пересаженный мозг. Плохой мозг нельзя, как сердце или почки, заменить хорошим. Так это?

— Так, Не может существовать «донорского мозга». Это понятие в принципе абсурдно. Я слушаю вас дальше.

— Таким образом, сообразил я, заменив Джеффрису мозг, вы тем самым превратили его в меня. И если его мозг никуда не пересажен, то Джеффрис, как личность, безвозвратно погиб. Ибо то, что называется душой, — в мозгу человека; «душа» эта единственна и неповторима, невосстановима и незаменима. Вы согласны с этим?

— Вполне. Ваши рассуждения безупречны. Дальше.

— Так вот, вселив мою «душу» в другое тело, вы дали мне вторую жизнь. Джеффрису же, то есть его телу, вы заменили душу. То есть убили его. Так что, помимо прочего, возникает вопрос морального порядка: я получил вторую жизнь ценою смерти своего ближнего. Вы не можете не согласиться, что жить с таким сознанием — ужасно, невозможно. (Пауза.)

— Подтверждаю: мы убили Джеффриса. И признаюсь: мы и его обманывали. Мы говорили ему и его жене, что у него церебросклероз. (Пауза). Но довожу до вашего сведения: в действительности у него была быстроразвивавшаяся злокачественная опухоль в головном мозгу. Неизбежен был скорый летальный исход. Никакие силы в мире не могли бы спасти его. Его дни были сочтены. Немногие и мучительные дни.

— Так вот что... Гм...

— До этого вы не додумались. Диагноз полностью подтвердился при трепанации черепа. Мы обязаны были произвести ее, хотя шансов на спасение больного не было никаких. Чтобы проверить и убедиться. Вы удовлетворены?

— Гм... (Пауза.) Извините, профессор, но в таком случае возникает другой вопрос. Также принципиального порядка. В начале эры трансплантации сердец имели место чудовищные по своей аморальности преступления: человек мог быть спасен, но энтузиасту-экспериментатору понадобилось его сердце для пересадки кому-то. Гениальный безумец, фанатик может пойти на натяжку и выбросить ради эксперимента, пусть очень важного и интересного, из головы человека жизнеспособный мозг и заменить его другим. Допустим, что возникает подобное подозрение. Разве можно было бы опровергнуть его, доказать, что Джеффрис действительно находился в безнадежном состоянии?

— Наивный вопрос. Джеффрисом, как и вами, занималась, а также участвовала во всех ваших операциях, группа из пяти заслуженных медиков, а не какой-то один безумный фанатик. Произведено множество зафиксированных обследований. Мозг Джеффриса законсервирован, и эксперты могли бы убедиться в безошибочности диагноза и доказуемых выводов. Это удовлетворяет вас?

— Еще раз прошу извинить. Если отпадает криминальный момент, то все же остается этический. И голос совести, с вашего разрешения. Простите, но я должен скрупулезно и придирчиво проанализировать вопрос во всех аспектах. От этого будет зависеть то или иное мое решение.

— Допустим. Но вопрос совести, во всяком случае, исключается: не было такого, против чего она могла бы протестовать. Потому что никому нечего было терять. Перед нами находились два явных мертвеца. Со всех точек зрения мы были вправе пойти на эксперимент — попытаться скомбинировать из двух смертей одну жизнь.

— Простите, профессор, но Джеффрис не был мертвецом. Мозг был вынут из человека, который...

— Который не мог выйти из клиники живым, и жить ему оставалось не более...

— ...а медицинская этика требует...

— Это уж вы оставьте! (Пауза, затем голос понижается.) Нескончаемая, бесплодная вековая дискуссия. Ученый имеет право на эксперимент. Иначе не было бы прогресса. Я говорю о праве медика на эксперимент на благо людей, благо будущих поколений. Это — человечное право, и намеченный нами путь открывает перед обществом перспективы, предвидеть которые сейчас невозможно.

(Дейвис пытается что-то вставить, но Браун повышает голос.)

— Я утверждаю: наш эксперимент — осмысленный и гуманный. Была одна смерть, через несколько дней последовала бы вторая. А мы одну жизнь все же восстановили. (Пауза.) А у вас какая-то упорная тенденция приписать нашим действиям элемент аморальности.

— Прошу извинить, профессор. Я уже говорил: мне необходимо всесторонне выяснить вопрос. Исчерпать без остатка. «Чтобы исключить», по выражению врачей.

— Хорошо, согласимся с этим. Еще раз попытаюсь разъяснить вам. Как я сказал, мы были обязаны произвести трепанацию черепа Джеффриса. При этом предстояло столкнуться с дилеммой: либо дать больному спокойно скончаться на операционном столе, что было бы гуманнее всего, либо вернуть больного в палату, предоставив ему возможность очнуться и прожить еще несколько мучительных дней. Ничего иного, казалось бы, не дано. Но действительность неожиданно выдвинула третий — непредвиденный вариант.

— ...Для подопытного подобная операция имела бы еще смысл в случае пересадки старого мозга в молодое тело. Мозга великого человека, которому важно было бы дать вторую, обновленную жизнь на благо общества. А вы воссоздали нелепого индивида, жалкую шутовскую фигуру, трагикомического гомункулуса, комбинацию из тела старого писателя, мозга молодого режиссера и сердца юной свиньи ради...

— А ради науки — это не на благо...

— Но я вправе протестовать против пересадки моего мозга в это малоприятное, дряхлое тело Джеффриса! Сунули в первое попавшееся под руку!

— Успокойтесь. (Пауза.) Да, в первое попавшееся. Иначе эксперимент неосуществим. На кого-то ведь должен пасть выбор. А на кого? Выбрать двух подходящих живых людей, пересадить головной мозг одного в организм другого, а прочее выбросить? Подобное абсолютно исключается. Вы же это прекрасно понимаете.

— Понимаю, но...

— Молчите и слушайте. Эксперимент долго отрабатывался на животных. В него вошел и ему предшествовал огромный труд множества ученых в течение десятилетий. Наша группа дошла до человека. Но ведь взять человека невозможно. Следовательно, подобные эксперименты на людях вообще немыслимы. Принципиально. Оставалось только рассчитывать на случайность.

— Я представляю себе...

— Плохо представляете. Нужны двое, нужны, к сожалению, несчастный случай, смерть, смертельная болезнь. Причем подходит далеко не каждый случай, не каждая смерть и болезнь.

— Крол говорит, что вы достигли блестящих успехов...

— В области консервации и реанимации изолированных тканей и отдельных органов с последующим вживлением их в чужие организмы. Лишили фантастов одной из их излюбленных тем.

— Теперь я — эта фантастика.

— Нет, не фантастика. Мы действительно можем отдельные органы двух и более особей гармонично совмещать воедино, синтезировать в один жизнеспособный организм. Причем с течением времени сроки консервации всё удлиняются.

— Крол сказал, что последний период был богат крупными открытиями с успешным применением их на практике.

— Да, достижения велики, но барьеры несовместимости преодолены еще далеко не полностью. Нельзя, например, произвести трансплантацию данного головного мозга в любой организм, хотя причины этого найдены и законы исследованы. Сроки консервации и реанимации уже значительны, но все же ограничены. Так что пока положительный результат экспериментов требует сложного биологического соответствия двух субъектов, совпадения во времени и ряда других условий.

— Но вероятность совпадения всех условий...

— Порядка шанса отдельного билета на единственный в лотерее крупный выигрыш. Теперь понятно, почему мы «сунули в первое попавшееся»?

— Но непонятно, почему вы выиграли при таком ничтожном шансе!

— Потому что на какой-то билет выигрыш падает. Этот билет и достался нам. Исключительная удача, на наше счастье в кавычках.

— И на мое несчастье — без кавычек.

— Допустим. И вот, когда мы уже почти подготовили Джеффриса к операции, как раз случайно...

— В ваши руки попали мои истерзанные останки. Удивительно удобное для вас совпадение во времени!

— И самое замечательное: у погибшего сохранился именно и почти только головной мозг. Положение — совершенно парадоксальное: Дейвис бесповоротно погиб, его организм был на девяносто пять процентов разрушен, а живой Джеффрис на девяносто пять процентов находился в неплохом для его возраста состоянии. Но обрести вторую жизнь...

— Суждено было уничтоженному Дейвису, а не еще живому Джеффрису. Печальный парадокс для обоих подопытных.

— Только для Джеффриса. По крайней мере, мы тогда так полагали. И естественно, что у всех в нашей группе возникла мысль — попытаться дать жизнь хотя бы одному...

— То есть избрать обоих жертвами своего первого эксперимента на человеке.

— Напоминаю (голос повышается), что вы по своей вине потеряли свою первую жизнь. Это не позволяет вам предъявлять какие бы то ни было претензии. Ставить условия и выбирать мог бы только сознательно пошедший на опыт. А вы, превратив себя в мертвеца, сами дали нам этим моральное право на любой эксперимент.

— И вы без колебаний воспользовались этим правом.

— Безусловно. Ведь ждать другого такого случая пришлось бы, быть может, годы. Или вовсе не дождаться. Редчайшее совпадение всех цифр номера на билете...

— И серии, иначе получился бы ничтожный выигрыш, а не тот единственный крупный, какой вам был нужен.

— В том-то и дело. При экспериментировании на животных мы искусственно подгоняли объекты под нужную «серию» путем тщательной селекции и длительной подготовки экземпляров. А при человеческих объектах ни о чем подобном не может быть речи. Тут не только на исследования, пробы, обработку подопытных для, говоря популярно, «биологической настройки в унисон» не оставалось времени, но даже размышлять было некогда. Бери, что есть, и притом немедленно. Теперь или, быть может, никогда.

— Итак, вы действовали вслепую, наугад. На что же вы рассчитывали при ничтожном шансе на удачу?

— А на что рассчитывает покупатель лотерейного билета? Авось выиграю. Ведь альтернативы не было, терять было нечего и ни для кого никакого риска. Нам просто повезло — поразительное сочетание всех существенных факторов.

— В таком случае я дивлюсь самому себе — существую ли я вообще?.. Нельзя не признать, что вы произвели небывалый, необычайно смелый эксперимент.

— Рад, что вы хоть это понимаете. Это величайший эксперимент нашего времени. В полной мере оценить его по достоинству, постичь торжество наших идей может только истый ученый. Вы — уникальное произведение, апофеоз трудов всей моей жизни, венец моего творчества.

— Спасибо за такую честь. Но сожалею, что она выпала на мою долю. Как потерпевшего меня не интересует высокая медицина. Боюсь, что и общественность не согласится с вами. Не поймет и осудит.

— Возможно. Тогда труд десятилетий будет обесценен. Это было бы для меня решающим, трагедией. Прошедшая жизнь, а тем более дальнейшее мое существование потеряли бы всякий смысл.

— ...И наконец, о самом главном, для меня решающем. Это — семья. Но не хотелось бы обнажать перед вами свою святая святых.

— У меня нет своей семьи. Но я понимаю эту привязанность. И готов признать ее благороднейшей. Но в корне — она все же биологический примитив. А у мыслящего человека имеются еще и высшие идеалы — наука, искусство, служение человечеству.

— Эта дверь для меня наглухо заперта.

— Почему? Вы высоко интеллектуальны и эрудированы. У вас есть свое искусство, которому вы преданы.

— Для меня нет его больше. Человек, составленный из двух, оказывается в парадоксальном, ложном положении. Для себя я Дейвис, для людей — Джеффрис. Кто же я на самом деле? И какой смысл в данном случае имеет это понятие «на самом деле»? Чем оно определяется? В моем «гибриде» оно утеряло всякий смысл. В литературном мире я не способен фигурировать в роли писателя Джеффриса — я не обладаю его качествами. В лучшем случае такой полностью «деградировавший Джеффрис» может вызывать лишь сочувственное сожаление. А в театральных сферах никто не признает режиссера Дейвиса в этом старом и обветшалом Джеффрисе. К тому же еще «выжившем из ума». Так что «на самом деле» я ни тот, ни другой.

— Но это ни в коей мере не означает, что вы вообще не способны никем быть. Не сомневаюсь, что и в вашем положении возможно неплохо приспособиться.

— Нет, профессор, в такой форме я не годен ни для общества, ни для себя. Для себя такое существование бессмысленно и вообще невозможно. Я годен только для вас. Как уникальный экземпляр сотворенного вами чуда. Для демонстрации меня на медицинской арене и на лекциях студентам. Впрочем, я представлял бы ценнейшую находку для антрепренеров. Сенсационный экспонат на выставках, эстрадах, телевидении, в цирках. Неплохой бизнес. На все пять континентов. Дело пахнет миллионами. Хотите пополам?

— Оставьте этот тон, если не хотите, чтобы я прекратил разговор.

— О, профессор, теперь и я очень рад — чувствую, что и вы меня понимаете. Принципиальность. В таком случае я могу раскрыть перед вами свою святая святых.

(Пауза, затем тихий голос Брауна.)

— Говорите же. Я слушаю вас.

— Я так любил Мери и детей... (Голос дрожит.) А теперь, потеряв их, я совершенно лишаюсь рассудка... (Пауза.) Я не могу жить без них. Но для них я существую только в урне крематория. (Длительная пауза.) Вчера я был у них в этом жалком виде, выступал в этом шутовском гриме. Они уважительно и сочувственно отнеслись к чудаковатому старичку, не имеющему потомства, но помешанному на детях. Из такта и сострадания к бедному больному дедушке Джеффрису они снисходительно позволили ему обнять себя. Я не постыдился слез. Мой мозг Дейвиса горел, мое очеловеченное свиное сердце Джеффриса разрывалось. Обнять Мери я, конечно, не посмел. (Длительная пауза.) Возродив меня, вы лишь заставите мою бедную Мери вторично пережить ужас моей гибели. Третьего дня я узнал из старой газеты, что с ней было при кремации моих останков. Допустим, со мной снова что-либо случится и она узнает, что это моя душа явилась к ней вчера. Призрак из загробного мира. В загримированном под Джеффриса виде. Модернизованная спиритическая материализация бессмертной души. Представляете, каким ударом это для нее будет? (Пауза. Далее — медленно, глухо.) Более мне нечего прибавить. Пора кончать этот тяжелый, печальный разговор. Что же мы вынесли из него, что приобрели?

— Я приобрел многое.

— Понимаю. Наука.

— В данный момент я думал уже не о науке.

— Почему? Ведь наука, а вместе с ней и вы, профессор, в выигрыше. Именно и только вы. Для остальных — стоила ли игра вообще свеч? Явно, нет. Джеффриса вы не исцелили, леди Мод вы не вернули ее Майкла, как не вернули Мери ее Чарли, а мне — моей Мери и детей.

— Но вторая жизнь вам дана. Реальный факт.

— Голый факт, пустая жизнь. Отвратная. Я выброшен из семьи, общества, не могу применить свой интеллект, профессионально работать. Я отказываюсь от такой жизни. И вдобавок жжет стыд. Как человека, получившего в собственность чужую, заведомо краденую вещь. Да еще какую. И какой ценой. Ценой чужой жизни.

— Вы не ответственны за это. Все произошло не по вашей воле и без вашего ведома. К тому же вы получили вещь, ставшую ненужной ее собственнику, бесполезную для него.

— И тем не менее. Ведь вместе с телом в меня перешла часть жизни Джеффриса, но не отданная добровольно, а отобранная. Я чувствую себя человеком, которому навязали имущество, украденное у убитого. (Пауза.) Небытие несравненно легче существования с сознанием, что вы живете чужой жизнью и ничто собственное не принадлежит вам — ни материально, ни духовно. Ни вы сами себе. Депрессивные настроения центробежно нарастают, угнетая до предела и неизбежно ведя к развязке. Как врач вы скажете, что все это — идея фикс. Но как врач вы не можете не понимать, что жить с такими идеями невозможно. (Пауза.) Ваше заключение, профессор?

— В детстве я слышал от отца легенду. В осажденном городе люди изнемогали от жажды. С огромным трудом некто достал чашку воды. И целиком отдал ее другу. Но друг сказал: вода тухлая. Тогда принесший чашку с размаху швырнул ее оземь.

— Гм... А у вас, профессор, хватило бы решимости поступить так?

— Безусловно.

— В таком случае я попрошу вас дать мне снотворное. Чтобы я смог спокойно уснуть. И с гарантией, что никогда не проснусь. (Пауза.)

— Обдумано? Решительно и бесповоротно?

— Абсолютно. (Пауза.)

— Если так, дорогой Дейвис...

Далее стук медленных шагов, короткий легкий шум. Затем следует неозвученная лента. Возможно, какое-либо резкое движение носителя ММФ нарушило контакт батареи и ротора. Или последний был намеренно отключен?..

Ответственный за фонорепродукцию

спецкор «У рубежа XX-XXI»

ГАРРИ СТОУН