"Том 8" - читать интересную книгу автора (Лесков Николай Семенович)Глава восьмаяНаконец вышли мы с дяденькой наружу за ворота и пошли. Что такое с нами подлёты двумя могут сделать? Маменька с тетенькой, известно, домоседки и не знают того, что я один по десяти человек на один кулак колотил в бою. Да и дяденька еще, хоть и пожилой человек, а тоже за себя постоять могут. Побежали мы туда, сюда, в рыбные лавки и в ренсковые погреба*, всего накупили и все посылаем в Борисоглебскую, в номера, с большими кульками. Сейчас самовары греть заказали, закуски раскрыли, вино и ром расставили и хозяина, борисоглебского гостинника, в компанию пригласили и просим: — Мы ничего нехорошего делать не будем, но только желание наше и просьба — чтобы никто чужой не слыхал и не видал. — Это, — говорит, — сделайте милость; клоп один разве в стене услышит, а больше некому. А сам такой соня — все со сна рот крестит. Вскоре же и Павел Мироныч приехал и обоих дьяконов с собой привез: и богоявленского и от Никития. Закусили сначала кое-как, начерно, балычка да икорки и сейчас поблагословились за дело, чтобы пробовать. Три верхние номера все сквозь в одно были отворены. В одном на кроватях одежду склали, в другом, крайнем, закуску уставили, а в среднем — голоса пробовать. Прежде Павел Мироныч посредине комнаты стал и показал, что главное у них в Ельце купечество от дьяконов любит. Голос у него, я вам говорил, престрашный, даже как будто по лицу бьет и в окнах на стеклах трещит. Даже гостинник очнулся и говорит: — Вам бы самому и первым дьяконом быть. — Мало ли что! — отвечает Павел Мироныч, — мне, при моем капитале, и так жить можно, а я только люблю в священном служении громкость слушать. — Этого кто же не любит! И сейчас после того, как Павел Мироныч прокричал, начали себя показывать дьякона: сначала один, а потом другой одно и то же самое возглашать. Богоявленский дьякон был черный и мягкий, весь как на вате стеган, а никитский рыжий, сухой, что есть хреновый корень, и бородка маленькая, смычком; а как пошли кричать, выбрать невозможно, который лучше. В одном роде у одного лучше выходит, а в другом у другого приятнее. Сначала Павел Мироныч представил, как у них в Ельце любят, чтобы издали ворчанье раздавалось. Проворчал «Достойно есть», и потом «Прободи владыко» и «Пожри владыко», а потом это же самое сделали оба дьякона. У рыжего ворчок вышел лучше. В чтении Павел Мироныч с такого с низа взял, что ниже самого низкого, как будто издалека ветром наносит: «Во время онно». А потом начал выходить все выше да выше и, наконец, сделал такое воскликновение, что стекла зазвенели. И дьякона#769; вровнях с ним не отставали. Ну, потом таким же манером и все прочее, как икатенью* вести и как ее надо певчим в тон подводить, потом радостное многолетие «и о спасении»; потом заунывное — «вечный покой». Сухой никитский дьякон завойкою так всем понравился, что и дядя и Павел Мироныч начали плакать и его целовать и еще упрашивать, нельзя ли развести от всего своего естества еще поужаснее. Дьякон отвечает: — Отчего же нет: мне это религия допускает, но надо бы чистым ямайским ромом подкрепиться — от него раскат в грудях шире идет. — Сделай твое одолжение — ром на то изготовлен: хочешь из рюмки пей, хочешь из стакана хлещи, а еще лучше обороти бутылку, да и перелей все сразу из горлышка. Дьякон говорит: — Нет, я больше стакана за раз не обожаю. Подкрепились — дьякон и начал сниза#769; «во блаженном успении вечный покой» и пошел все поднимать вверх и все с густым подвоем всем «усопшим владыкам орловским и севским, Аполлосу же и Досифею, Ионе же и Гавриилу, Никодиму же и Иннокентию», и как дошел до «с-о-т-т-в-о-о-р-р-и им», так даже весь кадык клубком в горле выпятил и такую завойку взвыл, что ужас стал нападать, и дяденька начал креститься и под кровать ноги подсовывать, и я за ним то же самое. А из-под кровати вдруг что-то бац нас по булдажкам*, — мы оба вскрикнули и враз на середину комнаты выскочили и трясемся… Дяденька в испуге говорит: — Ну вас совсем! Оставьте их… не зовите их больше… они уж и так здесь под кроватью толкаются. Павел Мироныч спрашивает: — Кто под кроватью может толкаться? Дядя отвечает: — Покойнички. Павел Мироныч, однако, не оробел: схватил свечку с огнем, да под кровать, а на свечку что-то дунуло, и подсвечник из рук вышибло, и лезет оттуда в виде как будто наш купец от Николы, из Мясных рядов. Все мы, кроме гостинника, в разные стороны кинулись и твердим одно слово: — Чур нас! чур! А за этим из-под другой кровати еще другой купец выползает. И мне кажется, что и этот будто тоже из Мясных рядов. — Что же это значит? А эти купцы оба говорят: — Пожалуйста, это ничего не значит… Мы просто любим басы слушать. А первый купец, который нас с дядей по ногам ударил и у Павла Мироныча свечу вышиб, извиняется, что мы его сами сапогами зашибли, а Павел Мироныч свечою чуть лицо не подпалил. Но Павел Мироныч рассердился на гостинника и стал его обвинять, что если за номера деньги заплочены, так не надо было сторонних людей без спроса под кровать накладывать. А гостинник будто все спал, но оказался сильно выпивши. — Эти хозяева, — говорит, — оба мне родственники: я им хотел родственную услугу сделать. Я в своем доме что хочу — все могу. — Нет, не можешь. — Нет, могу. — А если тебе заплочено? — Так что же, что заплочено? Это дом мой, а мне мои родные всякой платы дороже. Ты побыл здесь и уедешь, а они здесь всегдашние: вы их ни пятками ткать, ни глаза им жечь огнем не смеете. — Не нарочно мы их пятками ткали, а только ноги свои подвели, — говорит дядя. — А вы ног бы не подводили, а прямо сидели. — Мы подвели с ужаса. — Ну так что за беда. А они к лерегии привержены и желамши слушать… Павел Мироныч вскипел. — Да это нешто, — говорит, — лерегия? Это один пример для образования, а лерегия в церкви. — Все равно, — говорят гостинник, — это все к одному и тому же касается. — Ах вы, поджигатели! — А вы бунтовщики. — Какие? — Дохлым мясом у себя торговали. Заседателя на ключ заперли! И пошли в этом роде бесконечные глупости. И вдруг все возмутилось, и уже гостинник кричит: — Ступайте вы, мукомолы, вон из моего заведения, я с своими мясниками сам продолжать буду. Павел Мироныч ему и погрозил. А гостинник отвечает: — А если грозиться, так я сейчас таких орловских молодцов кликну, что вы ни одного не переломленного ребра домой в Елец не привезете. Павел Мироныч, как первый елецкий силач, обиделся. — Ну что делать, — говорит, — зови, если с места встанешь, а я вон из номера не пойду; у нас за вино деньги плочены. Мясники захотели уйти — верно, вздумали людей кликнуть. Павел Мироныч их в кучу и кричит: — Где ключ? Я их всех запру. Я говорю дяде: — Дяденька! бога ради! Вот мы до чего досиделись! Тут может убийство выйти! А дома теперь маменька и тетенька ждут… Что они думают!.. Как беспокоятся! Дядя и сам устрашился. — Хватай шубу, — говорит, — пока отперто, и уйдем. Выскочили мы в другую комнату, захватили шубы, и рады, что на вольный воздух выкатились; но только тьма вокруг такая густая, что и зги не видно, и снег мокрый-премокрый целыми хлопками так в лицо и лепит, так глаза и застилает. — Веди, — говорит дядя, — я что-то вдруг все забыл — где мы, и ничего рассмотреть не могу. — Вы, — говорю, — уж только скорей ноги уносите. — Павла Мироныча нехорошо что оставили. — Да ведь что же с ним делать? — Так-то оно так… но первый прихожанин. — Он силач; его не обидят. А снег так и слепит, и как мы из духоты выскочили, то невесть что кажется, будто кто-то со всех сторон вылезает. |
||
|