"Искатель. 1975. Выпуск №3" - читать интересную книгу автора

В ГОСТЯХ У РОБЕРТА ЛЕМАНА

Пока мы швартовались у пирса, на палубе появились чиновники. Они приехали на катере и встретили нас еще в море, когда Манхеттен с его небоскребами только подымался из волн и казался игрушечным. Вблизи он выглядел внушительнее, но удивлял какой-то старомодностью.

Конечно, я знал, что за последние десятилетия население Нью-Йорка сильно поубавилось, что Лос-Анджелес давно уже стал и самым большим, и самым модным, и самым современным городом Штатов, но одно дело знать, а другое — убедиться в том воочию.

— Ваш паспорт.

Я показываю. Чиновник берет его в руки, открывает, улыбается.

— А, из России? Я хотел сказать — из Советского Союза. Милости просим. Приятного пребывания у нас.

Я поблагодарил и вспомнил, как пятьдесят лет назад отца или деда этого чиновника напугал паспорт, протянутый ему Маяковским.

Радиограмма, полученная на борту, извещала, что меня встретит на пирсе некто Майкл Донован, доверенное лицо мистера Лемана. Чтобы мы могли узнать друг друга, Донован сообщил, что через левую руку у него будет переброшен белый плащ, а в правой он будет держать газету. Но моросил дождик, и белый плащ оказался на самом мистере Доноване.

— Милости просим, — повторил Донован фразу чиновника. — Наша машина здесь.

— Как вы меня узнали?

— Старший помощник передал по нашему запросу ваши приметы. Сюда, пожалуйста.

Пока мы выбирались со стоянки, переходили из первого ряда в четвертый, я с интересом разглядывал Донована. Одет он был просто, даже небрежно. Только тщательно вывязанный парчовый галстук и чисто бритые щеки свидетельствовали о том, что Донован все же следит за своей внешностью и не ленится по утрам заглядывать в зеркало. Машину Донован вел спокойно, не нервничал у светофоров. Говорил тихо. И только то, что нужно было сказать. Впрочем, американская манера разговаривать вообще резко отличается от европейской. Я еще раз убедился в этом на следующий день, беседуя с Робертом Леманом.

— Вот Уолл-стрит, — сказал Донован. — Это контора мистера Лемзна.

Я мельком увидел в окно дом, построенный, вероятно, в конце прошлого или начале нынешнего века. Это была подделка, да к тому же не слишком удачная, под романскую архитектуру. Рядом с небоскребами более поздней постройки контора «Братьев Леманов» выглядела чуть ли не коттеджем. Во всяком случае, назвать это здание, несмотря на его одиннадцать этажей, хотелось не домом, а домиком. Наверное, американцам подобные «домики» под классицизм, ренессанс или романский стиль нужны были как воспоминание о прародине — Европе. Колонизируя новый континент, избрав его в качестве квартиры, они принесли сюда с квартиры прежней, родительской, памятные вещи — дедушкины часы, бабушкин сундук или же прелестный домик, которому более подошло бы стоять на одной из площадей Рима или Мадрида.

Подбородок Донована устремился вперед, поверх рулевого колеса. И мне казалось, что Донован, как ледокол расталкивает льды, своим подбородком расталкивает автомобили.

Да, Нью-Йорк был несколько старомоден. На первый взгляд ему не хватало стильности, единого образа, который есть и в нашем Ленинграде, и в сотканном из скоростных магистралей и бульваров совершенно современном стремительном Лос-Анджелесе. Петр Первый, а затем и Екатерина строили город на Неве, чтобы затмить все остальные столицы. Потому здесь и понадобилось все, что есть у других, только побольше и получше — грандиозные набережные, площади, которые не так-то легко перейти без привала на полпути, и даже свой Версаль. А каменный колосс Нью-Йорк был одержим двумя совершенно несовпадающими идеями — он пытался стать визитной карточкой новой, возникшей неожиданно для человечества страны, а в то же время Нью-Йорк долгие десятилетия был связующим звеном между Европой и Америкой. Он в равной мере принадлежал и той и другой. Дикий Запад, Калифорния, Техас, Чикаго — это уже были явления сугубо американские. Нью-Йорк — другое депо. В нем рядом с небоскребами строились домики с европейскими балконами, хотя остальная Америка балконов не терпит. Бродвей навеян воспоминаниями о Монмартре. Уолл-стрит — сын лондонского Сити.

Что же касается Донована, то о нем я думал только потому, что он был рядом, в машине. Впрочем, он, наверное, тоже был прелюбопытнейшим субъектом. Чувствовалось, что он вышколен, как выпускник образцовой школы-интерната. Привык повиноваться приказам. Приказали ему встретить меня — он и встретил. Он вежлив, предупредителен, ненавязчив. Он мог бы так же спокойно, без суетливости и размышлений встретить в порту абиссинского негуса и борца за равноправие австралийских народов. Его вела идея. А идеей был приказ мистера Лемана.

— Мы приехали, — сказал Донован, и подбородок его опустился на грудь. — Здесь вы будете жить. Это один из домов мистера Лемана. Нет, позвольте, ваш чемодан понесу я.

Он отпер своим ключом резную деревянную дверь. В холле — красное дерево и бронза — нас встретила женщина лет пятидесяти-шестидесяти, в синем платье с белым кружевным воротничком Лицо ее показалось мне знакомым, хотя было совершенно очевидно, что мы с нею никогда не встречались. Может быть, женщина просто очень точно соответствовала среднеарифметическому, вычисленному с помощью электронной машины образу экономки-домоправительницы.

— Мистер Леман поручил мисс Калеван следить за тем, чтобы вам было здесь удобно. Пойдемте наверх, я покажу вам ваши комнаты. После обеда, в два часа, приедет миссис Чумченко. Она наполовину русская, знает несколько языков. Миссис Чумченко поручено мистером Леманом исполнять обязанности вашего секретаря и гида.

Деревянный лифт с зеркалами поднял нас на третий этаж. Все было продумано до мелочей: спальня, кабинет, рабочий стол и кипа журналов. Обложки их показались мне знакомыми. Я взял в руки один из них. Это был украинский журнал «Всесвіт» («Весь мир»), где публиковались мои заметки о судьбе альбома Дюрера. Затем были различные журналы с моей статьей на ту же тему, распространенной агентством печати «Новости», вырезки из газет… И я понял, что для мистера Лемана наш разговор не будет неожиданностью и что мистер Леман человек серьезный. Из соседней комнаты вышел Донован.

— Я говорю сейчас по телефону с мистером Леманом, — сказал он. — Если вы поднимете трубку аппарата, который перед вами, то мистер Леман сможет вас приветствовать лично.

И мистер Леман, вернее, телефонная трубка тихим голосом поздравила меня с прибытием, пожелала мне хорошо отдохнуть, поинтересовалась, обеспечен ли я всем необходимым, и вдруг заявила, что ей, то есть ему, мистеру Леману, нравится энергичный тон моих выступлений, хотя он, мистер Леман, не владеет русским языком и вынужден был читать все это в переводах. Затем трубка, сославшись на свою занятость, извинилась, что не может принять меня немедленно, но выразила надежду, что я не буду скучать и смогу хорошо отдохнуть, так как на сей счет даны необходимые указания мистеру Доновану, мисс Калеван и миссис Чумченко. Кроме того, трубка похвалила мой английский язык, что было совершенно необязательным десертом по окончании вежливого, но делового разговора — мой английский был из рук вон плох.

— Простите, мистер Леман, — спросил я на прощанье, — мистер Донован — искусствовед?

— Только отчасти, — ответил Леман. — Он детектив-охранник известного агентства Пинкертона. Конечно, в какой-то мере он по роду своей специальности разбирается и в картинах.

— Агентство Пинкертона было основано легендарным Натом Пинкертоном? Тем самым, которому когда-то было посвящено столько романов?

— Полагаю, что именно так, — ответила трубка. — Но сегодня дать точный ответ на этот неожиданный вопрос я не готов. Я записываю его у себя в блокноте. Завтра скажу точнее… До свидания!

— До свидания, — сказал я трубке и положил ее на рычаг.

Все, что было дальше, вплоть до встречи с мистером Леманом, не так уж интересно. Я обедал. Обед был превосходен, а мисс Калеван предупредительна, как метрдотель в дорогом ресторане, и внимательна, как бабушка к внуку. Приехала, как и обещала, миссис Сусанна Чумченко — в кольцах и серьгах, довольно бойко болтавшая по-русски. Она заявила, что мы почти земляки. «Почти — не считается», — подумал я. Затем она повезла меня показывать город, водила в китайский ресторан, хотя китайские рестораны я предпочел бы наблюдать в Китае, затем в итальянский, хотя и на итальянский мне хотелось бы поглядеть, допустим, в Неаполе или Палермо. Зато за час до закрытия мы посетили музей современного искусства. Но тут миссис Чумченко заторопилась попасть на наклонный спуск, заменяющий лестницу, ведущую на улицу. Из сострадания к ней я заявил, что устал с дороги и хочу пораньше лечь спать.

— Но у нас с вами впереди еще программа!

— Может быть, мистер Леман не будет возражать, если мы ее сократим?

— О конечно, конечно! Мистер Леман просил не очень вас утомлять.

Оказывается, мистер Леман предусмотрел все. Даже то, что меня могут утомить. И такое направленное внимание действительно могло утомить.

А через шестнадцать часов я уже был в кабинете самого Роберта Лемана, которого знакомые и даже многие служащие финансовой конторы «Братья Леманы» именуют просто Бобби.

Бобби был уже не очень молодым человеком. Правильнее будет сказать — совсем не молодым. У него были мягкие, спокойные манеры университетского профессора, чуть насмешливые глаза человека, привыкшего чувствовать себя умнее, образованнее и тоньше собеседника. Да и декорации помогали Бобби. На стенах кабинета висели «Портрет старика» Рембрандта, «Святой Иероним в кардинальском убранстве» Эль-Греко и «Инфанта Мария-Тереза» Веласкеса.

— Есть ли у вас любимые художники?

— Их много, мистер Леман.

— Разумеется. Я и не предполагал, что их будет один или два. Лично я люблю мастеров разных времен и эпох, если это мастера настоящие. Но пополняю коллекцию главным образом полотнами импрессионистов и художников эпохи Ренессанса.

— Я собираю работы своих друзей. Если же говорить о пристрастиях, то назову, пожалуй, Иеронима Босха, Феофана Грека, Гойю и Врубеля.

— Ясно. Тогда при чем же здесь спокойный и рассудочный Дюрер?

— Дюрера можно воспринимать и иначе.

— Конечно. Но большинство все же воспринимает его именно так. Я понимаю, о чем вы пишете и за что ратуете. Альбом Дюрера был взят во Львове, попал к Герингу, от него к Гитлеру, а затем оказался у меня. Помню я и другое: еще 5 января 1943 года правительства СССР, США, Великобритании и пятнадцать других правительств антигитлеровской коалиции приняли и распространили специальную декларацию, в которой за явили о своей готовности сделать все от них зависящее, чтобы прекратить грабежи на территориях, оккупированных фашистами. Я знаю об этой декларации. Разрешите, процитирую несколько слов из нее: «Это положение сохраняет силу независимо от того, имела ли эта передача или соглашение форму открытого грабежа или разбоя, или же была прикрыта законной формой, построенной даже на добровольном характере такого соглашения или передачи». Как видите, я сам обострил разговор. Получается, что Дюрера нельзя было вывозить из Львова ни под каким предлогом, а я не имел права его покупать, так как покупал ворованное. Это вы хотите сказать?

— Да, это, хотя я, вероятно, употребил бы другие слова.

— Разрешите мне продолжить мысль. И сегодня, когда в отношениях между нашими странами наметился поворот к лучшему, когда русские и американцы вместе осваивают космос, мне, частному лицу, тоже следовало бы внести лепту в установление атмосферы доверия… Все это так: но я считаю, что полнейшая откровенность — единственная основа для взаимопонимания…

Странно, мы беседуем с мистером Леманом почти час, но у меня нет ощущения, что я говорю с живым человеком. Он так и остался для меня «голосом в телефонной трубке».

Мы стоим с Леманом у автопортрета Альбрехта Дюрера. Того самого, гордости львовского собрания.

— Собирать картины начал мой отец, — говорит Бобби. — Очень давно. Еще перед первой мировой войной. И успешно конкурировал с другими любителями искусства — Морганом, Меллоном, Клеем, Фриксом. У отца был отличный вкус, но он все же пользовался услугами искусствоведов-посредников. Я предпочитаю полагаться только на себя. Сам оцениваю вещь, сам проверяю ее подлинность. И пока у меня нет оснований не доверять себе. Нам принесли кофе. Вы ведь его любите… Мне сказали, что пьете его даже по вечерам.

Сам Бобби лишь ради вежливости отпил глоток. Но кофе был отменный — смесь «арабики» и «харари».

— Нравится?

— Да, спасибо.

— Вы коммунист?

— Конечно.

— Почему вы сказали «конечно»? Разве у вас все коммунисты?

— Все ли у нас члены Коммунистической партии? Нет, не все. Но и мой дед, и мой отец были членами партии. Я с четырнадцати лет в комсомоле, с двадцати двух — в партии.

— Да, времена бегут, — элегически произнес Бобби. — Вот и появились коммунисты от деда и прадеда. С этим приходится считаться. Диалектика. К месту ли я употребил это слово? Но я, если хотите, всегда был и останусь приверженцем священности принципа неприкосновенности частной собственности. Частная собственность гарантирует все — свободу, право чувствовать себя суверенным человеком, возможность создавать Аполлона Бельведерского или же писать автопортрет, который мы с вами сейчас так внимательно рассматриваем. Чтобы на писать такой автопортрет, у Дюрера должны были быть деньги, чтобы спокойно жить и есть, и надежда, что со временем найдется меценат, который купит эту работу. Теперь вам будет понятней, что именно я хочу сказать. Конечно, межгосударственные отношения будто бы требуют того, чтобы Дюрера возвратили именно на то место, где он был взят. Но не забывайте, что во времена вашей революции принцип частной собственности был нарушен. Вы отказались платить долги другим государствам. С моей точки зрения, это было откровенным грабежом. И тот, кто принципы частной собственности считал священными, вправе был ответить корсарством. Таким корсарством и были действия последнего куратора библиотеки Оссолинских Андрея Любомирского. Он ведь не признал правомочным появление ваших войск во Львове в 1939 году и бежал на Запад. После войны ему достался дюреровский альбом. Учитывая тот факт, что в свое время альбом рисунков попал в библиотеку Оссолинских именно в качестве дара от князей Любомирских, Андрей Любомирский и забрал его себе. Он поступил как пират, но пират, отстаивающий права семьи. Согласитесь, старый князь Любомирский передавал альбом библиотеке Оссолинских, а вовсе не Советской власти!

— Видимо, вы, мистер Леман, уже размышляли над этической стороной дела. Я сужу по тому, какое количество фактов вам известно и как последовательно вы их организовали.

— Да что же тут скрывать? — спросил старый Бобби. — Конечно, я об этом думал. И вот к какому выводу пришел: межгосударственные отношения остаются межгосударственными. Пусть себе их и решают правительства. Я целиком и полностью за советско-американскую дружбу. Но я, сколько бы ни старался, не могу стать коммунистом. И не желаю считать, что свободное предпринимательство худшая основа для прогресса общества.

— Но существуют нравственные критерии, которые разделяют в равной мере и финансисты, и коммунисты.

— Тогда я скажу яснее, — поднял на меня некогда стальные, а теперь уже бесцветные глаза Бобби. — Я признаю право наследников князей Любомирских изъять альбом Дюрера, коль скоро во Львове всем заправлять стали коммунисты. Я считаю, что был вправе купить альбом у Андрея Любомирского.

— Я хотел бы задать вам вопрос, мистер Леман. Следовательно, в данном случае для вас, как для человека, исповедующего веру в неприкосновенность частной собственности, решающим является воля Любомирских?

— Именно так.

— Короче говоря, распоряжаться альбомом на полных правах мог бы только сам князь Любомирский, если бы он внезапно воскрес?

— Безусловно. И в нашем с вами споре его мнение было бы решающим.

Вот тут-то и пришла пора сыграть козырным тузом. Я вынул из кармана специально переведенное для этого случая на английский язык завещание князя Генрика Любомирского, того самого, который передал рисунки Дюрера в библиотеку Оссолинских. Составлено оно было в 1823 году и утверждено в Вене императором Австро-Венгрии. Вот что в нем было написано:

«Его сиятельство Генрик Любомирский, владелец Пшеворска, желает передать Библиотеке Оссолинских для общего пользования принадлежащие науке и искусству собрания и предметы… Вещи, которые были в Библиотеку внесены, должны составлять с нею единое целое, их никто не должен трогать, переносить с места на место, отрывать друг от друга или разделять, они должны оставаться в ней на вечные времена».

Я показал мистеру Леману и изданные в 1857 году «Статуты» заведения Оссолинских. Там было точно оговорено, что «в случае каких-либо изменений вся ответственность за целость и дальнейшую судьбу Библиотеки ложится на плечи сорока мужей города Львова…».

— Как видите, — сказал я, — старый Генрик Любомирский оказался человеком предусмотрительным. Он предвидел, что среди его потомков могут оказаться охотники вновь получить альбом Дюрера в собственные руки — то ли с целью наживы, то ли из других соображений. И все оговорил.

— Да, это в корне меняет депо, — сказал Бобби.

— Следовательно, по всем законам, по всем статьям, пунктам и подпунктам альбом все же должен быть возвращен во Львов.

— Я должен обдумать новую ситуацию. Для меня она неожиданна. Обещаю честно вам сообщить, к какому выводу пришел. Но казус, конечно, непростой. Нет, очень непростой. Итак, вы приехали сюда с заданием изобличить меня…

— Простите, — сказал я. — Нужна поправка. Я приехал не по заданию, а по собственной инициативе.

— А что разбудило в вас эту инициативу? Желание возвратить картины? Но вам-то лично что от того, будет ли альбом Дюрера находиться во Львове или Нью-Йорке? Вы можете его посмотреть и здесь.

— Примерно так же рассуждали в свое время создатели имперского музея в Линце. Русские смогут посмотреть самые лучшие картины, когда они приедут в Линц, Дрезден или Берлин. Разве их обязательно смотреть в музеях Москвы, Ленинграда, Киева или Львова? Как вы полагаете, мистер Леман, понравилось бы нью-йоркцам, если бы кто-то однажды вывез бы их музеи и предложил бы ездить за океан смотреть эти ценности? Что сказали бы дрезденцы, если бы им не возвратили галерею, а вместо этого каждому выдали, пусть даже оплаченные в оба конца, билеты на проезд до ее нового местоположения?

— Мы, пожалуй, занимаемся слишком сложными размышлениями о проблемах нравственных и этических. А мне хотелось бы привести наш с вами разговор к удовлетворяющему обе стороны финалу.

— Рисунки Альбрехта Дюрера должны быть возвращены законным владельцам.

— Как? — спросил Лемзн. — Но я ведь заплатил за них свои деньги?

— Сочувствую. Но помочь не могу. Наследники Любомирских не имели права на альбом. Вы перекупили краденое.

— Вряд ли меня устроит такой поворот дела. Как человек разумный и прагматик, я предпочел бы найти компромисс. Могу я попросить вас по крайней мере не спешить с публикацией ныне известных вам фактов?

— Я ничего не могу вам обещать, мистер Леман.

Вечером меня опять развлекала миссис Сусанна Чумченко, кормила и поила мисс Калеван и охранял, как ценнейшую картину из коллекции Лемана, мистер Донован. Около десяти позвонил мистер Леман.

— Вы не спите? Я вас не потревожил?

— Нет.

— Я был занят — деловые встречи в клубе. Позвонить раньше не мог. Жаль, что мы не сможем повидаться еще раз в этот ваш приезд. Но я надеюсь, что вы будете у нас еще не раз. Да и сам я еще надеюсь побывать в музеях Москвы, Ленинграда, Киева и Львова. Как и обещал, обязательно напишу вам свои мысли относительно завещания Генрика Любомирского. Для меня это неожиданность. Могу признаться, что, знай я о завещании ранее, не стал бы покупать на аукционе в Нью-Йорке этот альбом. Скажем так: воздержался бы от этой покупки.

— Что ж, это уже признание.

— Частичное.

— Пусть так. Лиха беда — начало.

— Вот что я хотел бы предложить вам, — сказала «трубка-Бобби». — Не хотите ли вы написать специальную книгу о грабежах художественных ценностей во времена военных конфликтов? Я бы мог субсидировать такую работу.

— Спасибо, мистер Леман, — ответил я «трубке-Бобби». — Над такой книгой я уже работаю. И в субсидиях необходимости нет.

— Мне было приятно с вами познакомиться, хотя вы и смутили мой покой завещанием старого графа… До встречи!

— До свидания, мистер Леман!

Провожали меня мистер Донован и миссис Сусанна Чумченко, на которой, может быть, по случаю моего отъезда было на два браслета больше, чем обычно.

— Надеюсь, что еще увижу вас когда-нибудь, — вежливо заметил владелец впередсмотрящего подбородка.

— Плыть через Атлантику так долго! — заметила миссис Чумченко. — Самолетом быстрее.

— Зато пароходом удобнее. И для здоровья морской воздух полезней.

— Да? Об этом я никогда не думала.

Возьмите в руки номер журнала «Морнинг мэгэзин» от 15 октября 1969 года. Здесь под рубрикой «Колер ревю» опубликована пространная статья «Коллекция Лемана». Автор сообщает о необычной, сверхъестественной и даже ошарашивающей скромности Роберта Лемана, одного из совладельцев финансовой конторы «Братья Леман». Да, действительно, он разрешает всем совершенно, включая шофера, называть себя просто Бобби. А недавно этот скромный гражданин решил подарить «Метрополитен-музею» свою коллекцию, насчитывающую 3 тысячи картин, изделий из керамики, гобеленов, ювелирных украшений. Впрочем, подарить-то он подарил, но пока что все шедевры находятся в доме самого Лемана.

В журнале помещено фото: детектив из агентства Пинкертона, между прочим, очень смахивающий на мистера Донована, с таким же впередсмотрящим подбородком осматривает в кабинете Лемана шедевры, пока что не очень известные широкой публике. Тут и «Портрет старика» Рембрандта, и «Святой Иероним» Эль-Греко, и «Инфанта Мария-Тереза» Веласкеса. И конечно же, «Автопортрет» Дюрера.

Никаких сомнений нет. Если перевернуть рисунок, то на обороте листа будет стоять музейный номер 8319. Впрочем, никаких специальных доказательств и не требуется. Над страницей, где помещено фото, идет аншлаг: «Герингу не понравился этот Дюрер, и он подарил его Гитлеру». А а тексте статьи напрямик сказано: «Этот чудесный автопортрет 22-летнего Дюрера имеет свою историю. Перед войной он находился во Львове, в музее князя Генрика фон Любомирского… Нацистский гауляйтер Ганс Франк захватил коллекцию и подарил ее Герингу. Рейхсмаршал, которому пришелся не по вкусу этот рисунок, подарил его Гитлеру. После поражения коллекция была возвращена наследникам Любомирского, выставлена ими для продажи в Нью-Йорке, где Леман и купил ее».

Польская газета «Трибуна люду» (номер от 4 февраля 1970 года, статья «Произведения А. Дюрера нашлись в нью-йоркском музее»):

«В нью-йоркском «Метрополитен-музее» находятся рисунки Альбрехта Дюрера, в том числе и известный автопортрет художника… Известно, что рисунки Дюрера попали после войны в руки западных оккупационных властей, которые передали их в руки так называемых «наследников» Любомирских, которые живут в эмиграции на Западе, Как и когда совершилась эта передача, неизвестно».