"Искатель. 1975. Выпуск №3" - читать интересную книгу автора

ДИАЛОГИ НА ЛИСТОПАДОВОЙ УЛИЦЕ

Итак, дело было во Львове теплым апрельским вечером 1941 года. В двух с половиной километрах от Святоюрской горы на Листопадовой улице в уютном домике, носившем кокетливое название вилла «Гражина», окна первого этажа были распахнуты. Патефон пел об утомленном солнце, которое прощалось с морем. В комнате у небольшого овального столика сидели двое. Оба были худыми, высокими, белокурыми и идеально выбритыми. У обоих были расстегнуты воротнички рубашек и ослаблены узлы галстуков. И на том и на другом — отлично сшитые брюки, без «мешков», с точно простроченными вытачками. Но это не были близнецы или двойники. Напротив, отличить их друг от друга было очень легко. У одного, его звали Балле, был высокий голос, почти дискант, у второго, по фамилии Пробст, — глубокий дикторский баритон. Да еще у Пробста над бровью был тонкий шрам — след от удара бритвой или же чем-то другим режущим.

— А ведь любопытно, — говорил Пробст. — Любопытно то, что каждый считает себя умнее, лучше и красивее другого. В этом городе есть нечто приятное. Но поинтересуйся их легендами, преданиями. Оказывается, они считают, что Львов красивее Флоренции и Парижа. Когда-то переговоры между генуэзскими и Львовскими купцами прервались только потому, что итальянцы посмели назвать Львов галицийской Флоренцией. Львовским купцам, видите ли, не понравилось, что их вообще с кем-то сравнивают.

— Да и нам бы не понравилось, — заметил Балле. — Мы ведь тоже считаем себя единственными, неповторимыми, уникальными. Так думает о себе каждый человек. Так думают о себе целые народы.

— Может быть. Ты не находишь, что воскресенья нужны для того, чтобы мы не забывали — рай все же существует? И в этом раю нас ждет длительный настоящий отдых — пожизненная и щедрая пенсия.

— А понедельники — для того, чтобы помнить об аде!

— Это уж точно! Вот завтра мы с тобой и окунемся в ад — просьбы, слезы, очереди за два квартала… «Утомленное солнце»… Почему это оно утомленное?

— А почему ему быть отдохнувшим? Как говорит их любимый поэт: «Свети — и никаких гвоздей». Даже затмения у него столь кратковременны, что не успеешь спокойно выпить кружку пива. Кстати, ты бы налил коньяку. Сегодня мы ведь еще в раю. Ад начнется часов через двадцать.

— Через девятнадцать, — уточнил педантичный Пробст.

Он допил рюмку, поднялся и отыскал в альбоме новую пластинку. Двигался Пробст легко, шаг его был точен, как у кадрового военного или профессионального танцора. «Хорош! — подумал, глядя на него, Балле. — Женщины и строевые командиры должны быть от него без ума. Пират, временно променявший веселую палубу на унылую сушу».

Пробст, конечно, отличный парень. Но его манера время от времени задавать риторические вопросы может кого угодно вывести из себя. Но, впрочем, это может быть и способом выиграть время при разговоре, не сказать чего-нибудь случайного. Балле знал, что вот уже год Пробст, как и все, кто служит здесь, в представительстве, занимающемся переселением в рейх граждан немецкой национальности, несет двойную нагрузку.

Днем заполняет документы немецких колонистов, которые теперь возвращаются в отчие края, а по вечерам сидит над списками деятелей польской и украинской культур, пользующихся особым авторитетом среди населения. Папка для писателей, в ней фотографии и адреса. Отдельная папка отведена ученым. Конечно же, она открывается страничкой, посвященной бывшему премьеру Польши профессору Казимиру Бартелю. Бумажка к бумажке. Карточка к карточке. Пробст педант. Кроме того, у Пробста какие-то важные дела с митрополитом Шептицким. Раз в неделю он отправляется в гости к владыке. Возвращается с русскими книгами по искусству и каталогами картинных галерей и выставок. Видимо, у Пробста и митрополита общие художественные вкусы…

— Почему ты все время выглядываешь в окно? Ждешь кого-нибудь?

— Может быть, и жду.

— Назначил бы свидание в другом месте.

— Здесь удобнее.

— Почему у нас в Германии не изготавливают коньяк?

— У нас изготавливают другое. Пусть коньяки делают французы и русские. Мы будем его пить.

— Как же выглядит утомленное солнце?

— Еще рюмку?

— Может быть, утомленное солнце другого цвета? Например, лиловое?

— Оно сиреневое.

— Сегодня ты не пойдешь в музей?

— Еще чего! Для этого существуют понедельники, вторники и все прочие дни недели.

— Постой! — сказал Пробст. — В саду кто-то есть. Там ходят.

— Перестань. Армянский коньяк оказался слишком крепким.

— Да говорю же тебе: ходят. Я слышу.

Пробст подошел к окну и легко перегнулся через подоконник — сложился, как складывается перочинный ножик. Ловок. Как пантера. С таким схватиться в темном коридоре не подарок.

— Эй! — крикнул в окно Пробст. — Кто это там за деревом? Выходите, я вас все равно заметил. Вот так лучше. Постой, постой, так ведь именно тебя я и ждал сегодня. Почему бы тебе не войти через калитку?

— Я решил сократить путь, — ответил голос за окном. — Конечно, правильнее было бы прийти тем путем, каким положено. Прошу прощения.

— Ладно уж, заходи в дверь. — Пробст нажал на кнопку электромагнитного замка на входной двери. В комнату вошел юноша лет девятнадцати-двадцати. На нем был серый свитер и синие брюки в полоску, как диктовала мода того времени.

— Здравствуй, Станислав. Представляю тебе моего коллегу и приятеля — Вольфганга Балле. Он, как и я, в недалеком прошлом — искусствовед. Потому мы все свободное время проводим в музеях. Но сначала — по рюмке коньяку. Его пьют маленькими глотками, не залпом. Залпом можно пить шнапс, водку, и виски. Но только не коньяк. Станислав, ты обещал познакомить меня с людьми, у которых в доме есть интересные рисунки и картины. Не забыл? Вот и прекрасно. Завтра и послезавтра у меня свободные вечера. А сегодня, чтобы нам всем надолго запомнилась встреча, разыграем маленький спектакль. Как режиссер, прошу внимания. Сначала небольшое вступление, которое поможет нам лучше войти в роли. Итак, несколько слов об эпохе, в которую нам с вами довелось жить. Она, может быть, от времен войн между Римом и Карфагеном самая динамичная, самая стремительная. Рушатся великие и малые державы. Исчезают с карты города. Тот, кто сегодня наслаждается коньяком, уже завтра может хлебать тюремную баланду. Ни за что нельзя поручиться. Никто не может предугадать, где он будет через год. Так почему бы нам, как подлинным эпикурейцам, не насладиться мгновением? Я ставлю три рюмки, наливаю их почти до краев. Теперь вскрываю пачку прекрасных сигарет. Турецкие. Кладу рядом спички. Слегка приоткрываю коробок, чтобы спичку удобнее было брать. Что может еще понадобиться трем мужчинам, не обремененным обществом дам?

Балле и Станислав во все глаза глядели на Пробста. Ни тот, ни другой никак не могли понять, к чему он клонит.

— Итак, у нас есть скромно, но со вкусом накрытый стол. Мы внимательно посмотрим на него, запомним во всех деталях… Уже? Еще нет? Смотрите же!! Смотрите внимательно клейкими, все впитывающими взглядами. Знаете, такой взгляд бывает у постового полицейского под утро, когда ему от усталости и мусорная урна начинает казаться правонарушителем… А теперь давайте возьмем скатерть за уголки и все вместе — с рюмками, спичками и сигаретами — выбросим в мусорное ведро.

— Это зачем? — удивился Валле.

— А затем, чтобы знать: у нас с вами был этот стол. И он останется в памяти каждого. И куда бы нас ни забросила судьба, как бы она нами ни распорядилась, этот стол каждый будет хранить в памяти.

— Понял! — сказал Станислав. — Этот стол для каждого из нас как бы уйдет в вечность? В таком виде, в каком он есть?

— Вот именно. И это прекрасно — иметь под рукой все, но ничем не воспользоваться. В этом есть что-то, чего не понять плебею, который привык потакать своим инстинктам. Как рыцарь Грааля Лоэнгрин отказался от своей любви во имя высших чувств, так и мы сегодня откажемся от прекрасных сигарет и коньяка, чтобы утвердить дух свой.

Часы на городской ратуше пробили шесть раз. Это значило, что сейчас 18 часов по московскому времени.

— Тебе не понравилась игра? — спросил Пробст Станислава.

— Нет, — ответил тот. — Я этой игры не понял.

— Что-то мне не верится в то, что ты так уж прост. Жаль, очень жаль, если мы с тобой не станем друзьями. Я люблю людей, увлеченных искусством. А ты к тому же мечтаешь стать художником. Не так ли? Это великая цель. Достичь сияющих вершин искусства дано далеко не каждому. И сегодня, чтобы творить по-настоящему, мало одного наития, вдохновения. Нужны и знания. Точные, конкретные. Послушай, Станислав, мне пришла на ум любопытная идея. Давай я субсидирую твою поездку в лучшие музеи Москвы, Ленинграда и Киева. Считай, что эти деньги я дал тебе в долг. Отдашь, когда станешь знаменитым художником. Я бы сам с тобой поехал, если бы не служба, не утомительные будни наши… Право, у меня есть деньги. И я готов их тебе ссудить. Отчитаешься путеводителями. Да, да, именно путеводителями и каталогами. Из каждого музея привезешь мне на память по одному, расскажешь о своих впечатлениях. Вот и все. Согласен?

— Я подумаю.

— Думай. Только не очень долго. Гляди, чтобы мне не расхотелось делать тебе этот подарок…

Выяснилось, что еще 14 декабря 1939 года тогдашний директор Дрезденской картинной галереи и специальный уполномоченный Гитлера по созданию гигантского имперского музея в Линце Ганс Позе докладывал Борману:

«Обращаю ваше внимание на то, что вместе со львовским Оссолинеумом в руки большевиков вместе с другими древненемецкими мастерами попал альбом чудесных рисунков Альбрехта Дюрера. Может быть, в будущем посчастливится сохранить для Германии альбом рисунков Дюрера».

Б. Г. Возницкий, директор Львовской картинной галереи:

— Абсолютно очевидно, что незадолго до войны во Львове побывало немало фашистских искусствоведов-шпионов. Они со ставили схемы «дислокации» художественных ценностей, которые решено было вывезти в Германию. Эти сведения, конечно же, передавали в военные штабы, чтобы летчики в ходе боевых действий ненароком не разбомбили музеи, представлявшие для фашистов интерес. Показательно, что грабежи начались во Львове с первых же дней оккупации. И велись они не вслепую.