"Человеческий панк" - читать интересную книгу автора (Кинг Джон)

ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННО

Бывают миллионы разных правд, признаю, версия Люка больше всего похожа на истинную. У него вся рожа в синяках, но вроде бы он в порядке. Зря он так. Надо было ему сидеть дома, а не гулять рано утром в поисках приключений. Кулаки стискиваются от злости, то, что с ним произошло, неправильно, выходит за грань. Нехорошо. Совсем нехорошо. Но я молчу, по крайней мере, пока он не уехал. У Люка впереди вся жизнь, дешёвая комната с видом на море, мама рядом и мечты, которые могут сбыться. Он размахивает сумкой, когда мы идём через центральную улицу в галерею, в компьютерных магазинах взрываются ракеты, дети прогуливают школу, бродят между стоек; мы минуем магазины с их тёплым светом, резиновые подошвы на лестнице в туннель, стук каблуков подростков в длинном мрачном туннеле с маленьким пятнышком света в дальнем конце; слова отскакивают от грязных стен, какие обычно бывают в вокзальных туалетах, и разговор затихает, вонь старой мочи и пота смешивается с дезинфектантом, бормотание полицейских раций затухает, и самый мощный лоб в шобле бритоголовых фанатов трясёт банку колы и обливает мелкого парня. Тот пожимает плечами и пытается улыбаться, мол, все свои. Один из ребят. Всё стерпит.

Мы проходим через новые стеклопластиковые двери и идём по пандусу к автобусной остановке, спёртый запах дыма выдавливает слёзы из глаз, какой-то псих рыскает с банкой нашатыря; яркие хип-хоп граффити и указатели покрывают кафель, пятна кислотных цветов складываются в мультяш-ных героев, пошлые бессмысленные рисунки, долгая прогулка до конца туннеля, искра света растёт и превращается в луч, когда мы подходим к выходу, и сияние обрушивается на нас, когда мы выходим наружу. Идём к вокзалу, мимо ряда такси с расцветкой Дельты, двигатели набирают обороты, когда вылетает поезд, едущий на запад. Я заказываю Люку билет до Паддингтона, отталкивая его руку от окошка, когда он достаёт десятку, камера снимает дружеский спор на тему, кто из нас оплатит поездку. Девушка за окошком отрывает взгляд от компьютера и меряет взглядом Люка, её удивили синяки, глубокие красные и чёрные пятна, плёнка в камере и запись в её голове фиксируют его избитое лицо.

Мы переходим через мост и ждём на платформе поезд на Паддингтон. На мониторе надпись, следующий поезд через четыре минуты, вспыхивает, гаснет. В последние дни мы так много говорили, что сейчас ждём поезд в молчании. Бессмысленно говорить о погоде или о предстоящей поездке, даже о выражении на лице той девушки. Смотрю на синяки, его правый глаз так заплыл, что наверно ничего не видит. На него на такого больно смотреть, но я решил стиснуть зубы и терпеть, хочу помахать ему на прощание, убедиться, что он цел и невредим, в безопасности. Чего теперь поднимать шум. Камера продолжает работать, отмечает двух мужчин на платформе, переминаются с ноги на ногу, разглядывают край; дружелюбный Большой Брат проверяет, как один мужик отправляет другого в путь, спокойное течение повседневной жизни, время записано, рутина нормального существования, каждая линия наших лиц выжжена в банках памяти.

— Спасибо, что приютил меня, — говорит Люк.

Я киваю и говорю, мол, с удовольствием. Была честь познакомиться с ним. Всегда буду рад принять, надеюсь, однажды он ещё вернётся. Приезжай, мол, на Рождество. Сходим в дом, где я вырос, отец угостит нас овощами. Сестра с мужем так там и живут, плюс их трое детей и собака. Рождество — хорошее время. Фиг с ней, с религией, это просто удобная возможность людям собраться.

— Может, приеду, — говорит он.

Может, приедет, может, нет. Я на него не давлю. Рождество — время семьи, в детдоме это вряд ли весёлый праздник. Если прикинуть, у него теперь есть мама, и он должен быть с ней.

— Я рад, что приехал и увидел, где рос отец. Раньше для меня это была тайна. Я придумывал всякое, когда был маленьким, особенно вечером, лёжа в кровати, представлял отца в фильмах из телека. Я похож на него, правда? Хочу его фотографию. Но хотя бы посмотрел, где он жил. Отцу повезло, что у него был такой друг, как ты.

Это лучший комплимент, который он мог мне сделать, и значит для меня очевь много. Я смотрю в землю и говорю, спасибо. Я выжил, Смайлз умер. А могло сложиться и по-другому. Я выжил, а мой брат-близнец умер. Я ничем не мог ему помочь, но всю жизнь хотел узнать, почему так вышло. Если бы я был шустрее, может быть, Смайлз жил бы сегодня. Люк не знает, сколько я размышлял о той ночи годы и годы спустя. Я не знаю, прав ли он, что Смайлзу повезло, но приятно, что он так сказал. Я старался изо всех сил.

— Я не просто так говорю.

Мы оба смотрим вдаль. Я хотел, чтобы у него остались хорошие воспоминания, старался изо всех сил показать Люку, каким был Смайлз до того, как заболел, вернулся в те времена, когда мы были детьми и учились в начальной школе. Может быть, Смайлз был мёртв, когда Майор достал его из канала, остаток его жизни стал сумеречными годами, когда он разбирался в своих мыслях. Я не рассказывал о мрачных моментах, кроме последней ночи, когда я напился. Это была ошибка, но в целом я сделал всё правильно. Надо было и в последнюю ночь держать рот на замке.

Ни к чему делать ещё хуже, добавлять ещё один слой к годам одиночества — трагедию самоубийства. Люк будет думать, что упустил возможность расти рядом с отцом, и что ничего не поделаешь, так что незачем ему слышать, как Смайлз рассуждал про диктаторов, живущих в обществе, серийных убийцах, засевших в магазине на углу, как он воровал молоко в магазинах. Ему и так достаточно не везло для одной жизни.

Рельсы гудят, и показывается поезд Люка. Звук становится гуще и равномернее, грохот подъезжающих вагонов, состав дотягивает до платформы, останавливается, двери открываются.

— Спасибо.

Мы крепко жмём друг другу руки, обоих переполняют эмоции. Мы держим себя в руках, он садится, закрывает дверь и открывает окно. Высовывается и улыбается. Это новый мир, и скоро он включит плеер, звуки Британии польются в его мозг, лязг и треск двигателя. Я смотрю вдоль платформы, старик даёт свисток, фары подсвечивают задний фон, превращая всё в сцену из индийского фильма, ветер словно пытается сдуть поезд с путей, свет меркнет, когда я смотрю дальше вдоль грязных кирпичей моста. Поезд втягивает воздух и отъезжает от платформы.

— Удачи, — кричит Люк. — Удачи, Джо.

Я смеюсь и машу, интересно, с чего он взял, что мне нужна удача, смотрю, как поезд отваливает от платформы. Смайлз в окне, на лице — улыбка от уха до уха, старше своих лет, как если бы он знал что-то обо мне, чего я не знаю сам, понимает чувства другого человека, Смайлз в джинсовой куртке с обрезанными рукавами, пятна отбеливателя на ткани, и я знаю, он начистит мартена перед поездкой в Лондон, местечковые ребята в набеге. Люк в рубашке и кроссовках, уезжает парень.

Поезд набирает скорость, вспышка света под мостом — и он исчезает. Я стою на пустой платформе, стук колёс затихает вдали, представляю, как Смайлз уносится прочь, оставляя за собой мятые банки, грязные обёртки, мёртвые волосы тысяч людей, текущих мимо, мёртвые волосы в ванне, забивают сток, текут мимо и исчезают в никуда. Думаю про самодовольного мудака Джона Бетжемена, и его поэму, где он просил, чтобы немецкие бомбы упали на Слау, говорил, что он не подходит для жизни людей, что бы знал этот дрочила, сидит в своём первом классе, путешествует по жизни и выдаёт приговоры, списывает в отходы тысячи обычных жизней. Ёбаный мудак. Эти самозваные эксперты всегда обсирают города типа Слау, тысячи мест, где социальные репортёры никогда не останавливаются, смотрят на них из окна поезда или автомобиля. Нужно время, чтобы что-то сделать для снисходительного отношения истеблишмента этой страны, они смотрят на жилые массивы, куда загнали людей, и воротят нос. Культура есть у всех и везде, и если кто-то её не видит, это потому, что он плохо смотрит. Самое лучшее в жизни — что постоянно появляется что-то новое.

Пошли они в пизду.

Люк уехал, Смайлз в прошлом. Выбрасываю всё из головы, смотрю на освещенную сторону, солнце отражается в рельсах, битое стекло пускает зайчики, искры как в алмазах, и запах чая из киоска. Иду к автобусной станции. Стоят клёвые дни, весна вот-вот превратится в лето, есть чего ждать, на следующей неделе мы играем музыку, большая вечеринка в Слау, я буду один, вечер панка. Иду за станцию, там на стене висит реклама «Жёлтых Страниц», двадцатифутовая лягушка с зелёной кожей и красными волосами, огромные глаза таращатся с доисторической головы. Тот же забор, у которого меня обували в детстве, фломастерные граффити давно стёрли и закрасили красной нитрокраской, в этом тёмном углу просыпаются воспоминания. Как в бассейне учился плавать брассом, мне объясняли, что надо двигать ногами по-лягушачьи. Мы с Дэйвом стоим у этого забора, ранний вечер, нас грабят старшие ребята. Они просто забрали деньги — и всё. Нам было лет по тринадцать. Не били, не пинали, просто забрали монетки. Лестница ведёт к стоянке, где изнасиловали женщину, помню, когда-то её только построили, и мы пришли сюда с баллончиками краски. Вон сортир, куда я однажды бегал после того, как накануне сожрал несвежий карри и запил снейкбайтом. Мусорные контейнеры теперь с крышками, но вокруг по-прежнему раздавленная жвачка, харчки, воняет потом, маленький уголок моей жизни, и яркая реклама, магия компьютерного дизайна, ничего не меняет. И я иду, куда глаза глядят. Перелезаю через забор и выхожу с другой стороны.

В голове всегда что-то вертится, всегда хорошая мысля приходит опосля. Но ещё не слишком поздно. Никогда не слишком поздно.

У Билли Клемента есть магазинчик недалеко от центра, там стоит пара старых домов, там за бетонными плитами и стеклянными блоками всё страшно запущено, мелкие паб-чики, забытые всеми, кроме хозяев, старый тягучий говор медленно отмирает, всё ускоряется из-за экспансии, прогресса, конкуренции. Клем работает на этих улицах, и даже неплохо зарабатывает, сотни бродяг приходят к нему тратить свои гроши, вольнонаёмные водители фургонов, водопроводчики, плотники, электрики, курьеры, охотники на крыс, таксисты, что изо всех сил стараются обеспечить себе будущее, люди, которые хотят выбиться в люди, поправить свои дела. Клем торгует с этими людьми. Всё от клещей и предохранителей до стартёров и сверхмощных аккумуляторов.

Я вхожу внутрь, Клем стоит за прилавком, смотрит новости, ещё один лощёный мужик в костюме гонит про транспорт, наркотики, преступления, хуй знает про что. Да кто его слушает, он просто звук, статика, фузящий фидбэк, захваченный и выблеванный через усилители.

— Ты как, Джо? — спрашивает Клем. — Как ты здесь оказался?

Он выключает телек и наклоняется через прилавок. Я смотрю на фотографию и спрашиваю, помнит ли он, как мы пошли и ночевали тогда у Дэйва в фургоне.

— Да, я помню. Смешно вышло, правда? А чего это ты вспомнил?

Клем часто фотографировал. Может, у него что-то осталось.

— Вроде есть. Там наверху в буфете стоит коробка. Надо порыться. А на фига тебе?

Вообще-то ни на фига, просто лезет в голову всякое, надо разобраться, и хорошо, если есть, может, я пороюсь в коробке и отберу себе парочку.

— Прямо сейчас?

Он лёгок на подъём, старый дружбан Клем. Настоящий джентльмен. Я был там, когда он разбирался с копперами, когда он говорит с властями, всегда есть напряженка, как будто они ждут, что в любой момент он пойдёт махать кулаками. Стыдно. Он истинный бриллиант. С ними он всегда честен. Он может зажигать, но он джентльмен, не любит доставать людей. Он всё для тебя сделает, и обычно даже не спрашивает, зачем. Так что я поднимаюсь к нему в квартиру, он достаёт коробку с фотками и делает мне чашку чая.

— Ты в порядке?

У меня всё отлично. Клем кивает. Идёт вниз, работать дальше. Оставляет меня разбираться. В этой коробке вся жизнь Клема, его семья и друзья, вот он в младенчестве с мамой, отцом, дедом, прадедом, дядьями и тётями. У него их полно, старые цыгане в резиновых сапогах, а вот Клем подрос, пацан, Клем на празднике с друзьями, в Борнмуте. Вот мы стоим рядом с фургоном Дэйва, улыбаемся, шутим, ржём, как кони, и теперь, годы спустя, это больше похоже на жестяной домик, чем на фургон. Клем стоит сбоку, с тоненькими усиками. А вон Дэйв, нарядился в рубашку, не могу разобрать лейбл, так и лучится, как будто это самый счастливый день в его жизни, рядом Смайлз, нормальная фотка, его ясно видно, но ничего о нём не говорит, а в конце стоит придурок, грязный ублюдок, в моей руке банка. Вот ещё одна фотография, в принципе похожа на ту. Интересно, кто снимал. Беру первую, показываю Клемму.

— Ебать, — говорит он. — Вот это бригада у шлёп ков. Ужас. Хотя Дэйв вроде ничего смотрится. А я? Да и ты, мудила. Ебать мой мозг. Говори теперь про психов-наркоманов. Посмотри в свои глаза.

Мои глаза горят огнём. Наверно, освещение.

— Не потеряй её, — говорит Клем, когда я ухожу в фотоателье.

Переплачиваю за скорость, сижу снаружи на лавочке, с тремя подонками, жующими жвачку. Им нечего делать, и они сидят и смотрят, как мир течёт мимо, и я сейчас с ними, смотрю, как ходит девушка в ателье, она управляет большой белой машиной. Говорю с мужиком рядом со мной, оказывается, он служил в Малайзии, в джунглях, боролся с тропической жарой, а теперь вот сидит на лавке среди новостроек, где бетон победил лес. Кока-кола рулит миром. Кока-кола, Кентукки Фрайд Чикен, Макдональдс, Леви Страусе, Скай ТВ, Дисней. Соседняя помойка переполнена одноразовыми стаканчиками и тарелками, шоколадный коктейль капает из соломинки «Пицца Хат», крошечная лужа коричневой грязи на тротуаре, обёртки и остатки картошки, ещё одна струйка колы, Макдональдс, KFC.

— Клёвая задница — вон, — говорит мужик.

Слежу за его взглядом, ну да. Клёвая. Молодость побеждает.

— Я ебал бы такую день напролёт. Если бы был молодым, как ты.

Когда фотография готова, я возвращаю оригинал Клемму, беру конверт, пишу адрес Люка. Клем странно смотрит на меня, пытается понять, что происходит. Я говорю, мол, не волнуйся, сюрприз кое для кого. Говорю, он хороший парень. Один из лучших.

— Что с тобой такое? Что-то случилось. Ты нажрался? Иду на почту, стою в очереди, покупаю марку и бросаю конверт в ящик. Люк обрадуется фотографии. Эта мысль всё время сидела у меня в голове. Не знаю, почему я не подумал раньше. Иду домой, по дороге покупаю картошку и пару маринованных луковиц. Прихожу, запираю дверь, разогреваю банку бобов и вываливаю на тарелку с картошкой и луком, иду в гостиную и ставлю еду на ковёр. Когда на М4 — час пик, окна дрожат, прорывается непрерывный гул движения, пересекает ограду автострады, железные пятна на эстакаде, вонь бензина висит в воздухе. Я вспоминаю прошлое, достаю сингл Sex Pistols, «God Save The Queen», из ламинированного конверта, кладу семидюймовую пластинку на вертушку и опускаю иглу Рега, выставляю громкость, и слова льются из колонок BW. Как я люблю свою систему. Если бы она была женщиной, я бы завтра же на ней женился. Мечта сбывается. Я ем, размышляю, где сейчас Люк, расслабляюсь под напором звука, как хорошо, что дверь закрыта, и я внутри. Песня кончается, сегодня никто не обращает внимания на текст. Пресса, которая раскрутила эту песню, танцевала вокруг «God Save The Queen», — та же пресса, которая сегодня регулярно смешивает с грязью королевскую семью. Пресса, которая привела к власти Тори, поддерживает Неолейбористов. Всё изменилось, и ничего не поменялось. На самом деле. И Люк уезжает всё дальше, в Паддингтон, через Викторию, скоростной поезд на Брайтон, к жизни у моря. Письмо рассортируют, поставят штемпель, и оно поедет следом за ним. Он порадуется. Я точно знаю.

Включаю телек, убираю громкость, не буду ставить другую пластинку, больше нечего сказать, ем бобы и картошку, вгрызаюсь в лук, вилка летает туда-сюда, запиваю еду лагером из холодильника, на экране буйствуют те же лица, они охотятся на меня, самозваные охранники морали следят за мной из засады, чипованые мужчины и женщины, с кучей мнений и нулём знаний, столько версий одной-единственной песни, и мы неправильно воспринимаем время, оно свито в кольцо, всё всегда остаётся рядом, попадает и исчезает из фокуса, основы никогда не меняются, у мужика на экране большая опухшая голова, я смотрю, и она становится золотой, игла щёлкает в конце пластинки, в новостях показывают взрывы и людей в серых костюмах, картинка дрожит, как лицо мужика в телевизоре; он ведёт свою линию, интервьюирует гостей, лоббистов и профессиональных пиарщиков, те извергают ту же старую ложь, знакомый ритм их голосов у меня в голове; я знаю всё это наизусть, переключаюсь на городскую разруху и бессмысленное насилие, классический вой про ОДИНОКИХ РОДИТЕЛЕЙ, ОДИНОКИЕ РОДИТЕЛИ на заднем плане, так называемая безнравственность одиноких матерей, которые изо всех сил стараются вырастить детей, и эти ублюдки формируют мнение остальных людей; из-за них матери делают аборты, хотя хотели бы сохранить ребёнка, отдают детей в приюты, они снижают льготы, та же ментальность закона и порядка, мясорубка, которая всё время мелет, те же лощёные лицемеры; они никогда не устают, везде выживают, год туда, год сюда, вот они в другой группе, те же лица, другая одежда, розочки; и мы всё понимаем, читаем заголовки, слушаем речи, и не переживаем, что накатывает волна преступности, хулиганы без башни, белые пацаны разносят пабы, чёрные пацаны грабят магазины — воры и благодетели — бандиты, сутенёры, торговцы наркотиками — подавляющее большинство законопослушных граждан — рука закона — общественный порядок — лучшие полицейские силы в мире — лучшая судебная система, медицина, образование, армия, демократия — всё самое лучшее — лучшие записи, пабы, карри, девушки, футбольные фанаты, наркотики — особенно наркотики — эпидемические масштабы — призывы вешать, пороть, сажать — смертная казнь насильникам детей — террористам — малолетним преступникам, которым захотелось порезвиться — жить стало слишком просто — и слишком сложно работать нашим вождям — не как в старые добрые времена — старые добрые времена — «Голубой Питер»[48] и Гари Глиттер — зелёные и анархисты угрожают самым основам общества — рейверы, экстази, повторяющиеся ритмы — звуковые системы — все принимают наркотики, прикалываются — демонстрации и неонацисты — слишком много секса, слишком много безработных, слишком много свободы — слишком молодые, слишком старые — незамужние матери, нежеланные дети — социализм попытался и проиграл — сегодняшняя молодёжь — никогда не было так хорошо — никогда не было так тяжело — продолжается — раз за разом.

Говорят, дом — это где твоё сердце, наверно, это правда. Надеюсь, Люк осядет, найдёт место, которое сможет назвать домом. Может, он будет разливать лагер в Гонконге или продавать пиццу в Нью-Йорке. Звучит романтично, но это способ провести остаток жизни в одиночестве. Он хороший парень, он такого не заслуживает. Нельзя отрываться от корней — от места, где ты вырос, или от музыки, которую слушаешь, от пабов, где пьёшь, девушек, которых любишь, от всего, что наполняет твою жизнь. Понять эту истину несложно, он должен суметь. Делаешь в жизни всё, на что способен, относишься к людям так, как хочешь, чтобы они к тебе относились, уважаешь их и ждёшь уважения в ответ. Обычно люди усваивают это, когда вырастают, и не важно, говоришь ли ты сам с собой, ходишь в ночной патруль, считаешь себя жертвой инопланетян или ты веришь в непорочное зачатие, пока не начинаешь думать, что твоё мировоззрение — единственно правильное. Хозяева жизни это никогда не усвоят, и поэтому они такие высокомерные, и их все ненавидят. Они не умеют себя вести. Не могут быть скромными. Если бы все понимали, как думают другие люди, что они чувствуют, жить было бы гораздо проще. В этом правда, и это гораздо важнее, чем бесчисленные законы и постановления, написанные богатыми для богатых. Тэтчер говорила, что нет такой штуки, как общество, но она ошибалась. Просто оно свободнее и спокойнее, чем ей казалось, не болеет ни снобизмом, ни политкорректностью. Обычно люди стараются. Ошибаются и пытаются учиться на ошибках. Делай другим…

— Эй, мудила, не спи, замёрзнешь, твоя очередь покупать пиво, — орёт Дэйв в футе от меня.

У меня звенит в правом ухе, так что я беру его в захват, чтобы он замолчал, складываю губы в поцелуй, и он отпрыгивает, бурчит, что Геи захватили мир, не говоря уже о правительстве и СМИ. Смотрю на логотип «Стоун Айленда», достаю десятку и наклоняюсь к бару, держу бумажку за уголок, сгиб делит пополам лицо Её Величества. Бармен подходит, все делают заказы, вежливые и дружелюбные, разговор течёт дальше. На заднем фоне Трики бормочет, что надо придерживаться линии правительства, его голос пробивается в каждый уголок, смешивается с хохотом, биение жизни, не похожей на глянцевые рекламные плакаты, свободной от сладкой лжи политических ораторов. Лагер кончается, бармен идёт менять бочку. Он успел поставить три кружки «Гиннеса» и бутылку «Мьюл», и тут парень, которого он обслуживал, потребовал лагер. Крис и Клем любят «Гиннес», Дэйв опоздал, так что пускай начинает с «Мью-ла», хоть бутылка и меньше пинты. Жду, пока осядет пена, густая белая масса опускается по стеклу, чёрный слой внизу растёт. Прекрасно.

— Так что Альфонсо занялся делом, — говорит Дэйв, возвращаясь к своей истории. — Он уже почти готов, Лиззи под ним, ноги в воздухе, колени прижаты к его груди, стонет, как в кино, пот заливает её тело и впитывается в простыни, тяжело дышит, и тут собака заходится в лае. Шавка психанула, царапается в дверь, скребёт ковёр, ей приспичило выйти из дома.

Дэйв останавливается перевести дыхание, заполняет «Мьюлом» паузу. Начинает рассуждать про геев. Говорю, давай уже, рассказывай, что там было дальше. Он тупо смотрит на нас с Клемом.

— И что было с собакой, в доме, где трахались Альфонсо и Лиззи?

Прямой вопрос, на него надо отвечать. Дэйв хмурится. Присасывается к бутылке. Чешет себе пузо, похоже, взвешивает ответ.

— А я ебу? Меня там не было. А ты как думал? Альфонсо жарит Лиззи на кровати, а я развлекаю Мэтли в уголке. Включи уже голову. Думаешь, я вылизывал яйца собаке?

— Иди ты на хуй, — говорит Клем.

Картина Дэйва, ебущего Мэтли, не идёт у Клема из головы. Кажется, он сейчас блеванёт пивом. Фигово, очень фи-гово.

— Августин, — говорит Крис.

— Чего?

— Собаку зовут не Мэтли, а Августин.

— Августин?

— Собаку Альфонсо зовут Августин. В честь какого-то мужика с Ямайки.

Дэйв вздыхает. Вешает голову. Демонстрирует нам, что сдаётся, не будет тратить свои слова, если все его прерывают, сбивают его с мысли и нарушают ритм. Говорю Крису, наверно в честь Августина Пабло. Играл мелодику. Альфонсо как-то о нём рассказывал, ставил его альбом, «King Tubby Meets Rockers Uptown». Песни были знакомые, мы наверно регулярно их слышали, когда были детьми, только никогда не знали названия.

— Он давал мне «Rockers Meet King Tubby In A Firehouse», — говорит Чарли Пэриш, появляясь на сцене. — На мой вкус, слишком медленно. Я люблю скорость. И чтобы ни о чём. Никаких, на хуй, слов, и не тормозить.

— Потом поймёшь, — говорит Крис, допивая пинту.

— Так что этот жирдяй встретился с рокерами в центре города, а потом они опять встретились у пожарников? — спрашивает Дэйв. — А почему они не пошли в паб, как все нормальные люди, а стали тусоваться с пожарной бригадой?

— Потому что они живут на Ямайке, — говорит Крис, и ржёт в своё пиво.

— Ты хочешь сказать, они там, на Ямайке, не бухают? А как же «Ред Страйп»[49]?

Ром? Что хорошо на флоте — могучий подогрев.

— А я и не говорю, что они не пьют, просто там всё делают по-другому, и они там микшируют музыку. Несоциальную.

Дэйв кивает. Пытается вспомнить, о чём он рассказывал.

— Наверно, он хотел погулять, — говорит Клем. — Посрать там или поссать. И не хотел гадить в комнате, пока хозяин пердолит хозяйку. У животных свои понятия. По большей части, они ведут себя гораздо приличнее, чем хозяева.

Дэйв смотрит на Клема. Смотрит на Криса. Смотрит на меня. Наконец смотрит на Микки Тодда, который протискивается мимо с улыбкой во всё лицо, с чарли в кармане. Дэйв смотрит, как тот исчезает в туалете, и знает, что пойдёт он прямо в кабинку. О чём-то размышляет, медленно качает головой. Делает новую попытку.

— Итак, — продолжает Дэйв, — Альфонсо занимается Лиззи, а собака всё лает и лает, и она говорит, кто-то пытается к нам вломиться, так возбуждается, что он думает, его перец защемило. Ну, вы знаете, какая она.

— В смысле? — спрашивает Клем, слизывая пену с губы. — По мне Лиззи очень даже ничего.

— Ага. Милая девочка. Только нервная. Как натянутая струна. Ладно, собака лает, Лиззи орёт, и Альфонсо достаёт из неё и хуячит вниз по лестнице, посмотреть, что там случилось. Идёт через весь дом в кухню и слышит голоса снаружи. Выглядывает в окно, там два шпенделя пытаются вскрыть замок на гараже.

Людям не нравится, когда крадут их собственность. Особенно, когда она стоила им многих часов тяжёлой работы.

Альфонсо сам делал колонки и потратил кучу времени, чтобы правильно подобрать баланс.

— И что случилось? — спрашивает Клем.

— Он пошёл на кухню, схватил мясницкий нож и выбежал из дома. Как только они его увидели, сразу убежали, роняя кал. Это были дети, и они явно не ожидали увидеть двухметрового негра с тесаком и стоячим хуем. Прямо как в кошмаре, наверняка уже решили, что сейчас их нарежут на полосы. Они свалили, а Альфонсо остался стоять посреди дороги сверкать яйцами, когда из-за угла вылетела машина. И вот он стоит в свете фар, как рождественская ёлочка. А тачка взвизгнула тормозами, сделала U-образный поворот и усвистела в другую сторону.

Микки Тодд возвращается из сортира, лыбится, болтает со знакомыми, довольный, как кот, как будто он из королевской семьи, пожимает руки, жрёт сэндвич с огурцом вместо коки, думает, он в летнем саду, тусуется с лордами, а не в пабе, набитом стрёмными чуваками.

— А откуда ты всё это узнал? — через некоторое время спрашивает Крис. — Тебе Альфонсо рассказал?

— Он — нет. Я услышал этот прикол от цыпочки Шарон, она подруга Лиззи.

А я-то думал, Дэйв был в комнате, прятался под кроватью, сидел в углу и дрочил собаке. Крис тоже так же думает.

— Во ты жопа.

Дэйв смеётся, сегодня он расслаблен, отдыхает от чарли. Ему сняли швы с руки, и он показывает мне шрам. Сначала не хотел, но теперь он выпил, достаёт руку из кармана и показывает. Из-за того, что он так бездарно попал, он теперь сидит и слушает меня. Ему надо быть осторожнее. Шрам перечеркнул его линию жизни, и я говорю, ему надо держаться подальше от гадалок.

— Рука, пипец, болит, — говорит он. — Перерезали кучу нервов. Доктор сказал, потерпи, пройдёт. Я фигею, как меня порезали. Микки отправил бригаду разбираться в Рединг. Я говорил ему, забей, я сам виноват, сам и разберусь, но ты же его знаешь. Сказал, что защищает свою репутацию.

Я говорю, что отец мне рассказывал про Майора, как он посмотрел, а там слизняки разложены по столу и Майор нарезает их для компостной кучи. Прямо вижу, как слизь вытекает из их прыщавых тел, усики дёргаются от боли.

— Я всегда говорил, что он псих. А вы не верили. Слизни были мертвы. Надо различать. Это простая плоть.

Люди сильно напрягаются на расчленёнку, сильнее, чем просто на смерть. Мы все такие. Ты думаешь, тот, кто режет трупы, должен быть психом, на самом же деле это неважно.

— Ты прав, наверно, разницы никакой нет, но всё равно противно. Как-то это всё ненормально. Надо быть немножко тронутым, чтобы рубить трупы.

Мы молчим, размышляем о психах, которые приходят ночью и творят ужасы, исчезают прежде, чем восходит солнце, это очень похоже на бунт, когда Старый Билл обвинял чужаков. Это самый простой способ, свалить вину на невидимого врага, тогда не надо разбираться у себя дома.

Дэйв кивает, смотрит в пустой стакан и идёт к стойке, когда подходит его очередь, делает заказ, наверно, с Люком я всё сделал правильно, пустил его к себе пожить, показал ему город. Он пробыл тут немало. А сказать можно далеко не всё. И я сказал слишком много, когда напился, надо было держать рот на замке, не трепаться об Уэллсе, и тогда, пока я спал, он не отыскал бы его адрес в телефонной книге, не вызвал бы Дельта Карз и не поехал бы к тому домой. Он постучал в дверь Уэллса и разбудил его. Люк был под градусом и хотел поговорить, но разговаривать-то им было не о чем. Уэллс рассмеялся пацану в лицо. Дал ему в челюсть и попинал ногами. Сказал, да, он бросал каких-то панков в канал, и хули? Слышал, он повесился, и правильно сделал. Разозлился и отметелил парня. Избил в говно.

— Что будешь, лагер или «Гиннес»?

Каким человеком надо быть, чтобы так говорить о мёртвом? Каждый должен время от времени смирять свою гордыню. Учиться на своих ошибках.

— Ау, ты меня слышишь? Что с тобой? Что будешь, лагер или «Гиннес»?

«Гиннес», конечно, лучше.

— Эй, улыбнись уже.

В паб заходят Клэрет и его ребята. Их тут не любят, говорят, Слау надо переименовать в Паки Таун и объявить Калькутту городом-братом. Они все из окрестных городов и деревень. Клэрет умело машет ножом, он из нового поколения футбольных хулиганов, которые больше любят ездить махаться в Лондон, чем смотреть игры. Даже Микки Тодд обращается с ним осторожно, машет ему подойти.

— Тодд как раз Клэрета посылал разбираться с теми парнями, которые меня порезали, — говорит Дэйв. — Меня он не пустил. Говорит, я им буду только мешать, мол, принимаю много чарли. Ничего, я ещё повоюю.

Надеюсь. Это богатым не страшно подсесть, но если у тебя нет денег ни удовлетворять свою привычку, ни лечь в клинику, чтобы профессионалы помогли тебе, как всяким звёздам музыки и спорта, у тебя не остаётся ни одного шанса.

— Вот уж бригада отморозков, — говорит Клем, поворачиваясь спиной к Тодду сотоварищи. — Не понимаю, чего они всё время лезут драться.

Он пьёт своё пиво, а Чарли наклоняется, начинает трепаться со знакомой девушкой, с кругами под глазами.

— Помнишь праздники, когда мы ездили на море? — спрашивает Клем у Дэйва. — Когда мы ночевали у тебя в фургоне.

Дэйв кивает и смеётся.

— Никак не мог заснуть, из-за секса, точнее, из-за его отсутствия. А ты храпел так, что стены трескались.

Клем улыбается. Он вспоминает фотографию, которую я у него брал. Я пытаюсь придумать, как бы перевести тему, не хочу, чтобы Крис и Дэйв интересовались моими делами. Чарли возвращается, девушка его отшила, я спасён.

— Мы летом едем на Ибицу, — говорит он. — На фиг фургоны в Богноре. На фига жить в фургоне, если можно поехать на Ибицу?

— Борнмут, — говорит Дэйв. — Фургона больше нет. Проржавел, развалился. И был он в Борнмуте, а не в Бог-норе.

— Борнмут, Богнор, какая разница. Дэйв улыбается.

— Тебе надо тоже съездить на Ибицу, — говорит мне Чарли.

Я говорю, нет, не люблю, зверею от солнца, вина и херни на дискотеках, безмозглая музыка вообще сносит башню. Если уж уезжать на выходные, я бы лучше уехал на недельку в Амстердам или Берлин, на пару дней погулять в Дублин, на ЕвроСтар в Париж, там есть хорошие группы; дешёвым самолётом до Стокгольма или Осло, зависнуть на недельку в общаге, выступить там, неделю в Лиссабоне или Барселоне. Но я ничего этого не рассказываю, не хочу ввязываться в бесконечные споры. На вкус и цвет все фломастеры разные, и когда я был моложе, я бы наверняка обосрал такое буржуйство, мы от души поиздевались над Дэйвом, когда они с Крисом ездили на две недели в Испанию, танцевали с Донной Саммер, и они отвечали мне взаимностью. Им нравятся эти курорты. Надо сказать, ради хорошего концерта можно много куда съездить, но если просто отдыхать — я бы выбрал Нью-Йорк. Но сейчас отдых меня как-то не парит. У меня другие планы. Буду ловить рыбку покрупнее.

— Хочу побольше солнца, — говорит Дэйв, поворачиваясь к Крису. — А ты?

— Уже всё заказано. Две недели в Корнуолле. Не могу ждать. Дети хотят в Диснейленд, но денег не хватает. Может, на следующий год.

Вечный следующий год. Есть чего ждать. Новая музыка, новые места, новые способы. Сую руку в карман и нахожу свёрнутую в комок туалетную бумагу, в неё кое-что завёрнуто.

— А ты поедешь с цыпочкой Сарой, — говорит Дэйв. — Это любовь, хуева любовь. У тебя на лбу написано.

Я ещё мало её знаю. Не хочу сейчас размышлять о таких вопросах, и вообще, я не собираюсь жить вместе с кем-нибудь. Умереть в пути. Крис, без обид.

— Не вопрос, — смеётся он.

Прикольно было так, случайно, познакомиться с Джимми, сыном Сары. Я думал, я стану хуже к ней относиться, однако, она в моих глазах стала только сильнее. Всегда любил сильных женщин. Некоторым парням нравятся простые и примитивные, без лишних заморочек, а мне нравятся яркие личности. Она хорошая девушка.

— Слыхали про Бареси? — спрашивает Дэйв. Все качают головами.

— Помните, в ту ночь, когда должна была приехать стриптизёрша, чтобы отсосать у него на сцене?

— Прекрасная Белинда.

— Из Барбадоса?

— Больше похоже на Брикстон. Ну вот, кто-то позвонил ей с мобилы Бареси и сказал, что шоу отменяется, и оставил телефон включённым. Телефон проработал четыре дня, пока его не нашёл уборщик за дверью сортира. Ему теперь придётся выложить целое состояние.

Все ржут. С нормальными пацанами такого не бывает. Ну, бывает, но он точно заслужил.

— Жрать хочу, — говорит Крис.

— Возьми рулет.

Крис берёт рулет, и мы по традиции сидим до закрытия, смеёмся, нам хорошо вместе, я слежу за своей дозой, не хочу перепивать. Один-два человека могут контролировать ход попойки, они или пьют быстро, или наоборот, притормаживают, а с завязывающим Дэйвом несложно выйти из паба едва косым.

— Всем пока.

Я некоторое время иду с Дэйвом. Мы заходим купить картошки фри, парень за прилавком кивает нам. Не знаю, с чего он такой дружелюбный, потом вспоминаю, что однажды мы пришли сюда бухие и подрались с какими-то отморозками. Покупаем картошки, идём по дороге, садимся на стену, суём в рот первую порцию. Мимо летит коповозка с мигалкой, лица смотрят прямо вперёд, едут на дело. Мы едим не спеша. Я забыл посолить, буду мучаться. В голове другие вещи, готовлюсь к ночной работе. Окна KFC и Макдональдса сегодня в безопасности, особняки тоже не входят в мои планы. Перед глазами лицо Сары. Сегодня особенная ночь. Я доедаю первым, кидаю пакет в помойку. Хороший бросок. Правда, ещё охота поесть. Надо было купить чего-нибудь к картошке, можно конечно вернуться в магазин, но я не могу больше оттягивать. Хочется самосы[50], прямо представляю специи, жареный лук, но выбрасываю эти картины из головы, Дэйв комкает пакет, я говорю, мол, научно доказано, что кокаин хуже мастурбации, правда, можно ослепнуть, и он мажет. Говорю, я пошёл. Поговорим потом.

— Ты куда? — спрашивает Дэйв. — Твой дом в другой стороне.

Говорю, что пойду погуляю.

— И куда ты собрался? Да ладно, Джо. Что с тобой? Ты сегодня странно себя ведёшь. Что случилось?

Со мной всё в порядке, но ему пора идти домой.

— Я пойду с тобой. Что-то случилось. Я тебя знаю.

Поворачиваюсь и встаю перед ним в стойку, говорю, отъебись, иди давай. Он останавливается и стоит на углу, явно смущённый. Это для его же блага. Он смотрит мне вслед, а я поворачиваю за угол. Спокойно иду по улицам, в итоге нахожу нужный дом, прячусь на другой стороне дороги. Стою в тени. Вижу Уэллса в гостиной. Он один, только что вернулся из паба или, может, смотрел видео. Я вижу через весь дом насквозь, гостиная идёт от стены до стены. Он подходит к окну и выглядывает, зашторивает занавески. Остальной дом тёмный. Просто не верю, что он так отметелил Люка, подбросил его в воздух и зафутболил на дорожку перед домом. Но что меня реально бесит, что он даже не знает имени Смайлза. Он его едва не убил, едва не убил меня, я-то думал, всё вышло случайно, верил в то, что он нёс в суде, дети не смогли вовремя остановиться, не может спать по ночам, ему очень жаль, что так всё вышло. Я изо всех сил старался понять, что чувствовал этот парень, но прикол в том, что я вкладывал ему в голову свои мысли. Это я жалел о той драке остаток жизни. Он не назвал отца Люка Смайлзом, Гари или хотя бы Доддзом, просто сказал, мол, «какой-то ёбаный панк». Вот что меня бесит.

Лезу в карман, чувствую значок, завернутый в туалетную бумагу, обёрнутый скотчем. Перехожу через дорогу, смотрю в землю, ощущение, что я попал в старый чёрно-белый боевик, ассассин, крадущийся в ночи, лица не видно, воротник поднят, ну, правда, нет у меня воротника, и месть у меня личная, я изо всех сил стараюсь контролировать свою ярость.

Звоню в дверь и жду. Не видел этого мужика несколько лет, у него на роже та же ухмылка, зато изменились руки, он так ими взмахивает, когда я делаю шаг вперёд и сгребаю его рожу, он вваливается в холл, умудряется ухватиться за перила, поэтому остаётся на ногах. Я снова его бью и закрываю дверь. Я сдерживаю себя, не бью в полную силу. Надо осторожнее. Уэллс не врубается, кто я такой. Вижу по лицу. И я объясняю. Достаю значок «God Save The Queen», он сорвал его со Смайлза, а я хранил все эти годы. Теперь он понимает, но это крошечный кусочек его прошлого, роли не играющий. А я в его доме, у него в холле, ворвался, кровь течёт по его рубашке. Я отступаю, и он идёт на меня, и я снова его бью, как по учебнику, но со всей злости, так что на этот раз ему придётся плохо. Он падает на пол. И замирает. Я всё помню и не слишком переживаю.

Звонят в дверь, я стою не дыша. В холле темно, свет сочится из-под двери в гостиную. Я припадаю к земле, смотрю Уэллсу в лицо, деталей не видно. Достаю значок из кармана и разворачиваю. Оттопыриваю иголку, чтобы ока торчала прямо, и втыкаю ему в щёку, как он сделал тогда со Смайлзом. Кожа сопротивляется, потом подаётся. Давлю сильнее, и игла входит. Тот же значок, те же дела. Он не двигается. Струйка крови. Вытираю пальцем, остаюсь лежать на полу, в дверь звонят ещё раз. И ещё. И ещё. Не знаю, кто там за дверью, но лучше бы им съебнуть. Встаю и иду на кухню, выглядываю в заднее окно, лезу в темноту, через полку с тарелками, замечаю серебряное лезвие мясницкого ножа. Вот этот кто-то идёт к боковой двери. Вспоминаю про Альфонсо с его ножом, как он обрадовал воров, правда, к новому персонажу у меня нет никаких вопросов. Я приходил к мистеру Уэллсу.

Чую запах карри, понимаю, зачем он пришёл, и что зовут его «Чапатти Экспресс». Принёс еду и хочет денег. Да, людям свойственно питаться. Слышу, парнишка заходит за дом и стучит в окно. Может, он думает, что Уэллс, усталый и пьяный, просто заснул. Может, он обнаружит, что дверь открыта, и, радостный, ворвётся внутрь, и тут я стою, перед парнем, который зарабатывает пенни перевозкой вёдер куриной тикки. Просто делает своё дело. Курица без кожи и костей. Розовое мясо и бангладешские специи. Во всём обвиняют маленьких людей, на них валятся все шишки, и я всегда думал, что к Уэллсу это тоже относится, что он ошибся, но правда в том, что он не усвоил урок, он продолжал издеваться над слабыми. Я стою над ним, смотрю вниз, с лёгкой брезгливостью.

А через минуту открываю переднюю дверь и выхожу, защёлкиваю замок. Улица пустынна, я иду вперёд, натыкаюсь на коробку парня из «Чапатти». Заглядываю внутрь, вижу знакомый соусоупорный пакет поверх серебристых контейнеров. Беру его и быстро ухожу по дороге, голова опущена, захожу в тень и пускаюсь бегом, бегу до следующего пятна света, открываю пакет, достаю жареный лук, вгрызаюсь, руки покрыты жиром, странный кровавый цвет в свете фонарей, прячу лицо и спешу домой.

Встаю с утра пораньше и иду в кафе, которым владеет Трейси Мерсер со своим парнем, Терри, заказываю у неё завтрак. Она здорово выглядит, в спортивных штанах «Ам-бро» и свободной майке с угасающей улыбкой Дианы, морщины на лице мёртвой принцессы, логотип британского флага на штанах измазан маслом. Мы болтаем ни о чём, и когда она упоминает про обезображенное тело, передавали в новостях, я тупо смотрю в прилавок. Она говорит, полиция допрашивала подростка, который работает в местном ресторане, но его уже выпустили. Пожимаю плечами, говорю, что не смотрю телек, терпеть не могу обречённость и депрессию, мерзкие репортёры исподтишка бьют в спину, зарабатывают на жизнь, поливая людей дерьмом, мучают других за пригоршню сребреников, высасывают истории из пальца. Она хмурится, говорит, мол, понимаю, о чём вы, у них что, души нет, они что, не понимают, что чувствуешь, когда тебе перемывают кости в заголовках, но в новостях передавали, что ему отрезали голову. Меня тошнит, вижу свой заказ у неё в блокноте, и когда говорю, что хочу есть, она улыбается так, что солнце отражается в зубах, они аж сияют, до того белые, отличная строчка из «Вау watch». Она бросает чайный пакетик в чашку и заливает его кипятком, берёт ложку, прижимает его к стенке, считает до десяти и вытаскивает его на блюдце. Там уже лежат такие же, они высыхают, и цвет бледнеет, видно дырочки. Трейси наклоняется к окошку и передаёт мой заказ Терри, я выбираю столик у окна, где можно сидеть и смотреть на улицу, кладу сахар, мешаю, в чашке появляется водоворот, чай крутится всё быстрее и быстрее. Достаю ложку, и вода потихоньку успокаивается.

Обхватываю чашку руками, интересно, сколько я её удержу. Хочется обжечь пальцы, доказать, что я могу сделать всё, что захочу, и уйти от расплаты, поверить, что я неуязвим, что меня никогда не поймают. Капли дождя на стекле, автобус проехал через лужу, обрызгал трёх парней в чёрных пуховиках. Они отскакивают, злятся, что промочили джинсы, трясут головами, орут на автобус, он набирает скорость, скрывается, бульдожья челюсть лысого водителя застыла в широкой ухмылке. Не могу не улыбнуться, держусь изо всех сил, ржу так громко, что Трейси смотрит на меня и кивает, возвращается к газете. Ребята тоже заржали, увидели смешную сторону, пихают друг друга в лужу, солнце согревает тротуар, с асфальта поднимается пар. Я ночью опять был в тропиках, дождь стучал по крыше, молнии разрезали небо на части, дождь размывает острые углы, природный душ смывает напряжение. Летом ещё лучше, когда выхлопные газы висят в воздухе, люди напряжены, и эти гонконгские штормы были так непривычны, что я ходил на крышу Дворца Чунцина, смотрел на светящееся небо, смертельные лезвия вонзались в город, хлестали по небоскрёбам, показывали, что есть истинная сила.

Пахнет едой, рот наполняется слюной, я хочу заказать лишний тост. В кармане есть деньги, значит, я могу купить, что захочу. Человек впереди оставляет на столике газету, передовица — история общественного деятеля, который оказался геем. Смеюсь, смотрю на улицу, на людей, пока Трейси не ставит передо мной завтрак. Эта женщина — ангел, девушка с другой планеты, с Планеты Рибок. Пар шипит за прилавком, и Трейси говорит, приятного аппетита, я сыплю соль, смотрю в окно, на суету, и понимаю, что лучше, чем сейчас, вряд ли будет. Сидишь в укрытии, питаешься, знакомое окружение, проблемы решены, правосудие свершилось, вокруг — дома, пабы, магазины, газоны, которые знаешь и любишь, ублюдки, которые пытаются контролировать нас, далеко отсюда. Пошли они на хуй. Я переполнен жизнью, кайфую, как будто зарядился чарли со своим старым другом Дэйвом, только я ничего не принимал, пытаюсь притормозить, сохранить контроль, еду по автодрому жизни, электричество искрит прямо у меня над головой, генератор даёт свет.

Иду к стойке, плачу Трейси, она пихает кассу, Терри сзади жарит бекон для семьи пенсионеров, она наклоняется к блокноту, оставляет на мгновение чай, зубы блестят на солнце. Она всегда была дружелюбной девушкой, соль земли, мир держится на таких, как Трейси, вечная улыбка, что бы ни происходило. Плачу по чеку и фунт сверху, кладу деньги на блюдце, прощаюсь и ухожу из кафе. Прогулка начинается.

Прохожу мимо полицейского участка, пытаюсь вспомнить, сколько раз меня сажали в обезьянник. Однажды за драку перед пабом. В другой раз меня остановили и забрали за спид в кармане. Однажды — за то, что бросил кирпич в окно банка. Последний раз забрали за нарушение общественного порядка, к этому добавился ущерб собственности, я выплачивал штраф по десятке в неделю. Драка, за которую меня посадили. Апофегей идиотизма уже забылся, глупые доказательства, тупые копперы, переживающие из-за безвредных наркотиков, я улыбаюсь, вспоминая окно банка, годы кирпичей, суперклея и мелкого вреда. Не могу вспомнить, сколько раз меня штрафовали. По фиг. Мне поебать, поворачиваю, иду по улице, движение заблокировано ямой в асфальте, люди собрались вокруг убогого землекопа, трясущегося с отбойным молотком, куски бетона летят по улице, голова изрыта воронками, толстые изолированные кабели, в них такой вольтаж, что может сжечь человека до костей, проволока под кожей, вены на костях, тянутся от шеи. Иду мимо, поворачиваю налево, прохожу мимо кладбища, глаза бегают, ловят движение среди надгробных плит, но я иду мимо, продолжаю прогулку. Мимо мечети, под железнодорожным мостом, вглубь, две старухи в сари на следующем мосту смотрят в канал. Они поворачиваются и уходят, а я иду дальше, нечего ждать, иду по ступенькам к лавочкам у канала.

Раздеваюсь, складываю одежду в кучу около воды. Зачем-то расправляю. Фиг знает, зачем. Ветер обдувает кожу, я остался в трусах, тёмные облака заслоняют солнце, лучи света пробиваются через прорехи в них. Свет, тьма, теплота, холод. Всё равно. Вокруг ни души. Не ловят рыбу дети, не выгуливают собак старики. Машины едут по мосту, и я вижу верхушки грузовиков, яркие пятна рекламы. Если бы у канала кто-нибудь был, я гулял бы, пока все не разойдутся, а потом вернулся бы. На воде рябь от ветра, я не собираюсь тут стоять, вспоминаю летнюю ночь, когда я был пятнадцатилетним пацаном, ребёнком, который думал, что вся жизнь впереди. Воспоминания притупились, но то чувство ещё живёт во мне, оно — часть того, чем я стал. Сажусь на край канала, дрожу, облицовка «Гранд Юниона» льдом обжигает ноги. Опускаю их в воду, до середины голени. Вода ледяная.

Толстый слой облаков закрывает свет. Я покрываюсь гусиной кожей, вижу, женщина общипывает белого петуха, тело, лишённое перьев, похоже на семечко перца, розовое мясо, которое в цивилизованной стране тушат по секретному рецепту Полковника. Люди говорят о безголовых цыплятах, а я видел одного с отрубленной головой, он бегал кругами и хлопал крыльями по земле, втаптывал душу в пыль, кровь исчезала у меня перед глазами. Такие вещи производят впечатление, влияют на то, чем ты станешь, как будешь себя вести, увидев ребят, построенных перед китайским вокзалом, с табличками на шеях. Наверно, после того, как я вылез из канала тогда, давным-давно, я уже никогда не был прежним. Мир сейчас был другим, всё стало ярче. Изменились цвета, запахи, мои ощущения. На скамейке напротив стояла банка «Колы», лого на ней медленно ржавело, меняло цвет и распалось в золотую ржавчину.

Встаю, опускаюсь в канал. Ледяная вода накатывает волнами, шок поднимается от пяток до затылка, бьёт в мозг. Я двигаюсь дальше, медленно, ещё рано нырять, чуть позже, плечи погружаются под воду, как меня учили в детстве, голова над водой, работаю ногами. Выплываю в середину канала, медленно плыву брассом, как лягушка. Мои движения легки, я вижу тысячи крестьян, выстроившихся в Китае поутру, перед рассветом, одетого в зелёное и голубое Председателя Мао, он занимается тай цзи с партийными чиновниками, командует через громкоговоритель, те же мудаки — по всему миру, куда ни приедешь, будь ты коммунист, фашист, анархист или демократ, всегда найдётся дрочила, который будет говорить тебе, что делать, как думать, объяснит, что лучше, чем сейчас, тебе никогда не было, и хуже не было, разница в подходе зависит только от его способностей к демагогии. Вижу лица китайских крестьян, достаточно умные, чтобы хранить мир в душе, спокойно обманывать власти, выживать на этом пути, держать рот на замке, ничем не выдавать себя.

Доплываю до середины канала, несколько секунд болтаюсь там, смотрю на поверхность воды, гладкую и серую. Канал недавно чистили, но он ещё мертвее, чем в прошлый раз. Обычно тут постоянно плавали, когда был бум на кирпичных заводах, везде были духовки и печи, интересно, они ещё стоят, может, их сровняли с землёй, построили что-нибудь, это было задолго до моего рождения, лошади тянули баржи, ломая спины, мечтали оказаться на поле, работали на износ, их продавали живодёрам, убивали на корм собакам, копыта размалывали и превращали в желе. Я чувствую слизь на воде, хотя её давно уже нет, всю тину давно убрали, но водой на конце Рукава Слау ещё не пользуются. Здесь ничего нет, ни тины, ни жизни, всё выдрано с корнем, и когда я прислушиваюсь, не слышу ничего, кроме шума машин на дороге. Даже лягушки не квакают, им негде тут жить. Момент настал.

Я глубоко вдыхаю и погружаюсь под воду, разворачиваюсь и плыву вглубь, тянусь руками и напрягаю мускулы, насколько их хватает, правильно работаю ногами, как лягушка с выпученными глазами и раздутой шеей, лягушат ловят в лужах и распинают в рамке протыкают проводами посылают электрические сигналы одиннадцать в общественном клубе немолодые женщины стучат карандашами по бокалам лагера потрошат лягушачьи лапки и протыкают маленькие сердечки разорванные камеры сочатся кровью банки наполнены икрой превращающейся в головастиков большие пузыри растут и растут а мы сидим и смотрим как они плавают в банке пытаются убежать становятся больше день ото дня всё осталось позади всё глубже и глубже и когда я достаточно глубоко переворачиваюсь головой вверх приготовился, раз-два-три-четыре, выдыхаю воздух из лёгких медленно и верно и когда дошёл до конца думаю что не выдержу не смогу выдыхаю изо всех сил задыхаюсь доля секунды и я вдыхаю воду и открываю глаза затишье перед потопом глаза затуманиваются я смотрю на свет в конце туннеля изломанный и разрушенный он тянется через все годы если бы я не выдержал и всплыл стояла бы летняя ночь и Майор на берегу канала ждал бы чтобы помочь и взрыв наслаждения я понимаю что это мой второй шанс и Смайлз ещё жив и я могу повернуть ход вещей шанс изменить историю и стремительно как вспышка быстрее счастья приходит ужас осознания невозможности не получится и нет второго шанса стрелки часов не пойдут вспять рот распахнут и вода врывается давление в голове растёт я помню как оно бывает когда Уэллс бросил нас в воду и мы не могли выбраться момент когда понимаешь что умрёшь думаешь что уже считай мертвец но я знаю время пришло и это конец всего поэтому я никогда не слушал телевизор и радио когда был молодым не интересовался спорами вокруг жизнь суть то что я видел и голоса становятся громче от них никуда не деться мы со Смайл-зом сидим в вокзальном кафе притворяемся что в чашках ещё есть чай потому что в карманах пусто и он рассказывает что станет папой и пока он жалеет себя девушка которую он поимел носит Люка в животе ребёнок вцепился в стенки утробы другого ребёнка он был вероятностью а теперь он парень избитый ублюдком он провёл лучшие годы жизни в приюте а Уэллс живёт — жил — на свободе я чувствую лагер в животе дешёвое пойло из общественного клуба специальный лагер лайт и горькие сырные рулеты на прилавке месиво из резаных томатов сок течёт сквозь хлеб струйка лагера по бокам кружки и брызги на стене стоянки вспышки в голове русская проводница обнажена мы едем через весь мир местная девушка отворачивается от зеркала милая женщина и мои лёгкие готовы взорваться стою на дне канала подмётки десятидырочных мартенов тащат меня вниз я столько работал ради этих ботинок делал полки для этой мудацкой обезьяны он считал меня дерьмом я вырвался оттуда стал работать на себя я тону раздуваюсь распухший труп это настоящее как тогда я боролся за жизнь с собственным братом пуповина скрученная в материнских водах мой близнец запутался в собственной пуповине и на этот раз я отказываюсь от борьбы хочу умереть с ним чтобы у обоих не было имени отправиться в печь вместе и ладно Смайлз а вот моя собственная плоть и кровь но я должен умереть чтобы всё было правильно нож входит в Уэллса и прикол в том… это был не я… я правда не расчленял его, временное помешательство и попытка самоубийства, я не псих, я ничего не делал, не хотел его убивать, просто сделал то, что считал правильным, разновидность правосудия, я отталкиваюсь тянусь рвусь на поверхность каждую доли секунды думаю, что почти сдался перед глазами пятна.

Лёгкие требуют кислорода с хрипом глотаю воздух плыву назад, кашляю, выблёвываю воду, ищу протянутую руку, её нет, во второй раз пытаюсь сам, лежу на длинной траве, острые лезвия пронзают голову, отхаркиваю воду, пытаюсь отдышаться.

Облака разлетаются, и прорывается свет. Солнце накрывает меня и согревает кожу. Я смотрю на длинный след самолёта в небе. Дыхание успокаивается, постепенно прихожу в норму. Ищу в воздухе мелодию, тишина. Музыки нет. Люди быстро забывают, а мне надо запомнить, что я чувствовал в канале. Воспоминания гаснут, я убил человека или думал, что убил, но я его не резал. Ничего не понимаю. Надо вспомнить, что он делал, если я хочу и дальше чувствовать себя человеком. Надо знать, что ты всё сделал правильно. Жизнь слишком хороша, чтобы отказаться от неё, а вдруг в небесах нет музыки, если надо вечно гореть в аду, чтобы услышать приличную мелодию, жить рядом со Сталиным, Гитлером и этим пиздоблядским говнюком Мао, и транссибирский экспресс за тобой не приедет. Быстро одеваюсь, пока та женщина не вернулась и не увидела меня, а то напряжётся и вызовет полицию, пошлёт за водолазами и соцработниками, приедут люди в белых халатах, шприцы наполнены, иглы готовы.

Иду к дороге, Майор сидит на стене, на другой стороне. Он всё знает, что происходит в городе. Наверняка это он был с ножом, сбит с толку решением суда, мальчик без отца, сын коппера с врождённым чувством правосудия, стоит у стола и режет слизняков. Он улыбается и кивает. Он читает мои мысли. Знает, о чём я думаю. Он, наверно, ходил в патруль и видел, что случилось. Не хочу знать подробности. Когда я вернусь, первым делом постираю и почищу одежду, пойду в паб и напьюсь. Отворачиваюсь от Майора, ищу мелодию, но слышен только гул проезжающих грузовиков, если бы я умер в канале, когда был ребёнком, если бы меня утянули на дно ботинки, кожа начищена кирпичом до сверкания, я бы пропустил всё, что было потом. Я выжил, а мой брат умер. Он был мертворожденный. Ему не дали имени. Смайлз сошёл с ума. В их смерти нет моей вины. Уэллс случайно напал на нас. Если бы я сейчас утонул, я не смог бы вечером пойти к Саре, я бы не узнал, что будет дальше.

Иду по дороге, минарет и купол мечети — прямо справа, слева — тюрьма спряталась за пабом, собачьи бега давно в прошлом, теперь там полки с белыми консервированными помидорами, консервированная морковь и горох, консервированные груши и яблоки, консервированная свинина и рыба, рабочие ломают асфальт у подножия железнодорожного моста, жёлтые каски, сладкая вонь дизеля в воздухе. Кто-то гудит в гудок на другой стороне дороги. Смотрю, вижу, Дэйв тормознул у автобусной остановки, машет мне из окна. Я хочу пройти мимо, хочу остаться один, но он начинает кричать, и рабочие оборачиваются. Перелезаю через забор, перехожу через рельсы и жду промежутка в машинах, дым летит мне в лицо.

Пассажирская дверь открывается, я залезаю внутрь.

— У тебя чего волосы мокрые?

Он не ждёт ответа, включает поворотник и осторожно трогается, грузовики несутся мимо. Появляется просвет, и он давит на газ.

— Ты полный мудак, так бездарно слить им своё имя, — говорит он. — Отпечатки пальцев на значке, и полумёртвый Уэллс. Он тебя сдал. Они дали тебе пять лет, учитывая, что ты уже сидел. Может, добавят. За то, что воткнул в него значок.

Он смеётся и стучит по моей голове костяшками пальцев.

— Ебучий тупой мудаГ. Машины еле ползут.

— Ты правильно тогда задвинул про расчленёнку. Мы доезжаем до верха моста.

— Пришлось доделывать твою работу. Зря ты бросил дело на полдороге. Я тоже не резал ему голову. Это всё брехня. Ничего, прорвёмся. Он, по-любому, был ублюдком.

Дэйв говорит сам с собой.

— Хорошо, что я пошёл за тобой.

Дэйв хороший друг, лучший в моей жизни. Он смеётся долго и от души.

— Мы братья, ты и я, мы как братья.

Он тянется ко мне и вкладывает мне в ладонь значок. Я смотрю на вырезанные из газет буквы, складывающиеся в «GOD SAVE THE QUEEN», вспышка света во всё небо, в мире, который превратился во вспышку света много лет назад. Дэйв убирает звук на магнитоле, но я всё равно слышу «Во имя отца»[51] Black Grape. Прибавляю громкость, и колонки дрожат от сильного голоса.

Дэйв убил человека. Из-за меня порезал его на куски. Полиция ищет бродягу, чужака, маньяка, который убивает просто так.

Я бы не вынес тюрьмы, запертый в вонючем блоке, потеряв даже искру свободы. Так жить нельзя. Я лучше бы повесился, чем гнить в тюрьме. Дэйв спас мне жизнь.

Небо располосовано следами от самолётов, летящих в Хитроу, загорелые пассажиры смотрят вниз, на стёкла, кирпичи, улицы нашего города, людей не видно, едут игрушечные машины. Дэйв вжимает педаль, и мы несёмся под уклон, чистый золотой купол мечети сияет в солнечном свете, небо расчистилось, мы смеёмся, изображаем растаманский вокал из песни, бумканье баса уносит всё в прошлое.

Впереди загорается красный, мы тормозим, пересекаем развязку, наш светофор, мы ускоряемся, дорога впереди пряма и пуста.

Хорошо быть живым, что бы там ни говорили, и если вдуматься, в нас нет ничего особенного, два простых парня, пытаемся совершать правильные поступки, плывём по течению, но с широко открытыми глазами. Просто живём.