НЕ ПОГАСНЕТ, НЕ ЗАМЕРЗНЕТ

Отец ходил по комнате и останавливался то у этажерки с книгами, то у маминого столика с флакончиками и коробочками, то подолгу смотрел в черное окно. Маринку он словно не замечал, и ей это нравилось. Если бы дома была мама, давно бы уже велела идти спать.

И только она подумала об этом, как ее мысль сразу передалась отцу.

— Маринка, — сказал он, — спать. Она вздохнула и скривила брови.

— А почему ты не спишь?

Отец смотрел в окно и отвечал, не оборачиваясь:

— Я большой, могу лечь попозже.

— Почему?

— Вот вырастешь такая, как я, тоже будешь ложиться позже.

Маринка вдруг подумала, что ни разу не видела, как отец и мама ложатся спать. Они укладывали ее, она быстро засыпала, а когда просыпалась утром, они уже ходили по комнате, точно и не ложились.

— Хорошо, — сказала Маринка, — лягу.

Но отец, кажется, не слышал ее. Он все смотрел в свое окно, как будто там было что-то интересное. А там не было ничего, кроме ветра, темных сопок и туч. Иногда вспыхивал прожектор, и на вершинах сопок был виден снег, потом полоса света исчезала, и за окном становилось еще темней и неуютней.

— Папа, чего ты все смотришь туда?

После того как мама слегла в больницу и ее увезли лечить на юг, отец был какой-то странный: редко смеялся и ходил по паркетному полу, точно по скользкому льду.

— Просто так, — сказал отец. — Шторм начинается, ветер большую волну разгонит… Ну, дочка, раздевайся.

— А плохо, что волны?

Отец повернул к ней худое лицо, подошел к маминому столику и потеребил на коробочке с духами красный хвостик.

— Почему же плохо? Хорошо.

У отца всегда все было хорошо. И даже этот ветер, с хрустом давящий на стекла, и шторм, и хождение по комнате — это тоже хорошо. Хотя бы раз отец рассказал о чем-то грустном и невеселом, ведь иногда этого так хочется. Даже вот маму увезли, на много месяцев увезли от Маринки, больную, с измученными глазами, увезли на юг, а отец и не пожалел ее при Маринке, не сказал, что без мамы им так плохо…

Эти мысли пришли ей в голову, когда она уже засыпала. Ей приснилось, как они с отцом однажды лазили на крутую Маячную сопку и как мама ругала его за то, что он мог там простудить Маринку. Потом с сопки покатились камни, рассыпаясь и превращаясь на лету в зайцев и волков, и те разбегались в стороны. Затем с воды поднялась чайка, крик-мула, внезапно стала реактивным самолетом, и он с расхаянным свистом пронесся над их домом. А потом ее отец, нысокий и строгий, стоя на подводной лодке, махнул рукой, и лодка начала медленно погружаться в море. Вот уже он по грудь стоит в воде, по плечи, вот уже одна голова в фуражке с золотым крабом видна Маринке. А потом исчезла и она, все смешалось, исчезло, утонуло… Проснулась Маринка внезапно от легкого, чуть слышного скрипа паркета. Было совсем темно, окон не видно, и в этой темноте кто-то все ходил и ходил.

— Па!.. — слабо позвала Маринка.

Шаги раздались ближе, и вот уже над самым ее лицом склонился кто-то большой и темный, и мягко прозвучал голос отца:

— Что ты, Маринка?.. Надо спать… Спи.

— Хорошо, — сказала она, — буду спать, только ты не ходи в темноте.

— Не буду.

Маринка услышала, как отец раздевается, повернулась па бок и опять уснула.

И все же уснула ненадолго. В комнате что-то стукнуло. Она открыла глаза. В передней горел свет, и тонкий лучик, пробившись сквозь щель закрытой двери, разрезал комнату надвое.

Маринка вскочила, спрыгнула в ночной рубашке на пол и открыла в переднюю дверь. Отец стоял в короткой меховой куртке и надевал фуражку.

У Маринки все сжалось внутри.

— Папа, куда ты?

— Сейчас вернусь. Только сбегаю в базу и вернусь. Одно дело надо проверить.

Ей вдруг показалось, что отец что-то скрывает от нее. Сейчас он, как всегда, уйдет в море и долго-долго не вернется, и она останется одна в этой большой и пустой комнате.

— И меня возьми, — попросила она. — Я не хочу оставаться.

— Да я сейчас приду. Через полчаса.

Но Маринка вцепилась в полу его куртки и крепко— Возьми! Я не хочу одна.

Уговаривая ее лечь спать, убеждая, что на улице холодно и темно и все дети давно спят, он старался потихоньку оторвать ее пальцы от куртки, но не смог. Тогда он печально посмотрел на нее и вздохнул.

— Ладно. Одевайся.

Он помог ей надеть платье, шерстяную кофточку, натянул меховую шубейку и так сильно затянул на шее шарф, что Маринка с трудом могла повернуть голову. Завязав крест-накрест узел, отец сказал:

— Морским узлом, не соскочит.

Потом осторожно, чтобы никого в квартире не разбудить, прихлопнул дверь, и они стали спускаться по полуосвещенной лестнице. Как только вышли на улицу, на них навалился ветер. Он наверняка сбил бы с ног Маринку, если бы отец не поддержал ее.

Ветер дул с моря, плотный, порывистый, и бросал в лицо острые, как стекло, снежинки. Мороз сковал лужи, покрыл ледяной коркой мокрые тротуары, и идти было очень скользко. По небу по-прежнему шарили прожекторы — их уже было два. В губе тревожно и заунывно гудел поплавок-буй, извещая корабли об опасности, и Маринке, только что покинувшей дремотное тепло комнаты, было холодно и жутко в этом студеном и безлюдном мире.

Они прошли возле закрытого на замок книжного киоска, миновали огромный дом с темными окнами, свернули влево и пошли вдоль высокого забора к проходной, , к маленькому домику со светящимся окошком, к дверям, которые всегда разлучали ее с отцом. Ветер мешал дышать, мешал идти, мешал открыть глаза, Атакой он был тяжелый и резкий.

— Дыши носом, — приказал отец.

Чем ближе подходили они к проходной, тем явственней долетал до них грохот волн в губе. Он нарастал, становился все отчетливей, и уже можно было различить шипение пены и удары брызг о пирс.

— Папа, — спросила Маринка, — а море может замерзнуть? Что будет, если оно вдруг покроется льдом?

— Не замерзнет, — сказал отец, — сюда заходит теплое течение.

— А этот маяк на сопке не погаснет? Ведь такой ветер!

— Нет. Не погаснет.

— Ну, а если такой мороз нападет и такой ураган налетит, тогда море замерзнет, а маяк погаснет? Ну, скажи.

Отец кашлянул и крепче сжал ее руку.

— Все равно не погаснет. И не замерзнет.

Больше Маринка ничего не спрашивала у него.

Город словно вымер. Черные вершины сопок смутно виднелись в небе. Ревел, захлебываясь в плаче, буй.

«И куда это отец так торопится?» — думала Маринка, то и дело повисая на его руке, когда ветер сбивал ее с ног. Никто, кажется, не звонил срочно из штаба, не вызывал, не прибегал за ним, как это случалось, матрос из базы не докладывал четким голосом, что необходимо немедленно явиться на корабль.

Все спят, весь город спит, темные окна домов спят, звезды в небе спят, только не спит ревучий буй, да маяк, да прожекторы в небе, да она с отцом. А еще не спит окошечко в домике у ворот, к которому они уже подошли.

Отец открыл дверь и пропустил внутрь Маринку. Матрос В коротком полушубке, с автоматом на груди отдал отцу честь и что-то сказал. Отец слегка нахмурился и, держа одной рукой Маринку, второй полез во внутренний карман куртки, вынул какую-то маленькую книжечку и показал матросу.

Матрос, насупив брови, раскрыл книжечку и пристально посмотрел на крошечную фотокарточку отца, потом вернул ему и сказал:

— Проходите.

— Дочка моя, — чуть виновато проговорил отец, подталкивая вперед Маринку. — Одна осталась.

— Мама поехала на юг, — тут же бодро уточнила Маринка.

Отец потянул ее за руку, и они очутились на пирсе — широкой и длинной площадке; на краю ее прыгали белые и красные огоньки.

На столбах ветер мотал электрические лампочки, и по пирсу метались невнятные тени. В стену его с размаху били волны, и высоко в воздух взлетали сверкающие в свете фонарей брызги.

Отец повел Маринку к прыгающим огонькам.

На волнах тяжело колыхалось большущее судно с мачтами и подъемными лебедками. А справа от него в два, три ряда стояли у пирса какие-то длинные, узкие суда с маленькими домиками посредине, очень похожие на спящих китов.

Шторм сильно вскидывал их, встряхивал, волны перехлестывали суда, и яркие красные и белые огоньки на носах и домиках посредине тоже раскачивались в такт ударам волн. Стальные канаты, державшие их, надрывно скрипели. Вот-вот, казалось, оборвутся.

Брызги тут же замерзали на досках пирса, и отец с Маринкой то и дело поскальзывались на ледяных наростах. Маринка боялась упасть вниз, в шипучие, клокочущие волны, но рядом был отец, и его железная рука до боли сжимала ее ладонь. Отец остановился возле одного спящего кита. У трапа — легкой лесенки, перекинутой с пирса на спину этого кита, — стоял, кутаясь в полушубок, матрос с пистолетом-автоматом в руках.

Отец подошел к нему.

— Я сейчас, подожди! — заглушая свист ветра, крикнул отец на ухо Маринке и торопливо пошел по вздымающемуся и падающему трапу.

Ветер дул в лицо. Маринка съежилась и повернулась боком к заливу. К ней подошел матрос в полушубке и ушанке, взял ее за руку, и Маринке сразу стало не страшно: рука у матроса была такая же крепкая и теплая, как у отца. Теперь никакой ветер не сдует ее с ног!

— Что это? — Маринка показала на кита.

— Где? — видно, не расслышав, переспросил матрос. Но потом улыбнулся и крикнул: — Это лодка… Подводная лодка.

Маринка только издали видала подводные лодки, и только днем, при свете солнца, и сейчас, ночью, вблизи, не узнала их.

— Ею твой папа командует.

И в эту самую секунду с лодки донесся приглушенный, но все же знакомый голос отца:

— Отдать дополнительные швартовые концы!

На крыше домика появились черные фигурки. Стуча ногами о металл, они стали спускаться по лесенке на спину лодки.

— Дядя, — спросила Маринка, — а зачем это — отдать концы?

Матрос нагнулся к ней:

— Это тросы так называются. Видишь, как ветер разыгрался? Чтоб лодку не било о пирс, нужно лучше закрепить ее тросами.

И он снова заходил у края пирса, как грудного ребенка, баюкая в руках пистолет-автомат. Больше Маринка не боялась, что ветер унесет ее в сопки, и была рада, что матрос отпустил ее руку.

Между тем на темной спине лодки; от носа до кормы, быстро задвигались силуэты людей, потом на домике пронзительно ярко вспыхнул глаз прожектора, и Маринка поняла, что никакой это не домик, а рубка — она возвышается над корпусом, и на ней нарисована пятиконечная красная звезда и большая белая цифра.

Широкий луч прожектора освещал людей, которые отдавали по распоряжению отца дополнительные швартовые концы.

Зажглись прожекторы и на других лодках. Видно, и там решили получше укрепить свои корабли.

Потом отец по тому же качающемуся трапу сошел на пирс. Минуты три он постоял так, глядя на лодку, о чем-то поговорил с матросом. Корабль бросало гораздо меньше, это и Маринка видела.

Она подошла к отцу и громко сказала:

— Теперь лодку не побьет о пирс, да?

Отец засмеялся, не смог удержаться и матрос.

— Ну, Маринка, пойдем. Ты, я вижу, здорово разбираешься в морском деле. Тебя хоть командиром лодки назначай.

— Пожалуйста, — серьезно сказала Маринка.

И мужчины опять рассмеялись.

Отец взял ее за руку.

— До свидания, дядя! — вежливо сказала она матросу в полушубке.

— Спокойной ночи, Маринка. — Матрос помахал ей рукой и опять принялся ходить по краю пирса.

— Ты не плакала? — спросил отец, когда они уже шли по городу.

Его вопрос показался ей странным: да как можно плакать, если рядом был такой добрый человек, этот матрос в полушубке!

— Нет, — сказала Маринка, — и не думала..

— Ну и хорошо. Умница.

Ветер свистел не умолкая. В губе протяжно ревел буй. Дома стояли темные, и город казался безлюдным, незнакомым, чужим. Но так только казалось. Маринка впервые ступила, на полшага ступила в этот тревожный и суровый взрослый мир — мир, в котором надо вскакивать ночью и бежать на пирс, чтобы распорядиться получше закрепить подводные лодки; мир, в котором люди, рискуя своей жизнью, бросаются в ледяную воду, чтобы спасти других людей; мир, в котором действуют непреложные воинские приказы; мир, полный студеного ветра, шторма, острых брызг и неуюта, где не любят жалоб, уныния и слез.

Но сколько доброты и тепла разлито в этом суровом и жестком мире!

— Слушай, Маринка, — сказал вдруг отец, повернувшись к ней лицом, когда они дошли до своего дома. — Ты, я знаю, у меня храбрая девчонка.

— И теперь я ничего не боюсь, — гордо сказала она, — ну ничего-ничего. И ни разу не заплачу.

— Я хочу сказать тебе, Маринка… Хочу сказать… Она вся потянулась к нему:

— Что, папа?

— То… — тихо произнес он и запнулся, — то, что у нас с тобой нет больше мамы.

Вначале Маринка не поняла:

— Совсем нет?

— Совсем…

— И не будет?

— И не будет. Она умерла.

Маринка уткнулась в его меховую куртку. Плечи ее вздрогнули. Но она не плакала. Она не могла плакать. Отец еще что-то говорил ей, но она не слышала: его слова заглушил дикий порыв ветра, и, чтобы дочка не упала, отец подхватил ее на руки.

Ветер ураганной силы нес снег, в губе клокотала и пенилась вода, а над черными каменными сопками, окружавшими Матросск, негасимо горели маячные огни.

1960