"Первое дело Аполлинарии Авиловой" - читать интересную книгу автора (Врублевская Катерина)

Глава вторая Траты и утраты

Счета, предъявленные г-же Авиловой.

Шляпа «Trocadero» из коричневого бархата с эгреткой из страусиных перьев — 35 руб.

Патентованный корсет Пабста «Удобство» на китовом усе — 7 руб. 50 коп.

Шелковые французские чулки — 12 руб. за три пары.

Бальное платье из португальского атласа, с бисерным шитьем — 280 руб.

Браслеты-змеи, золото, инкрустированное изумрудом, мелкого плетения — 2 штуки — 200 рублей.

Услуги «Куафер де Пари» — 50 рублей.

Штабс-капитан Николай Сомов — поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Соковнину, Москва.

Алеша, душа моя!

Пишу тебе ночью. Спать совершенно не хочется, и я спешу рассказать тебе о невероятных событиях, происшедших со мной нынешним вечером.

Этикет требовал остановиться перед входом в бальный зал, украшенный к Рождеству.

— Госпожа Авилова и штабс-капитан Сомов! — громко произнес церемонимейстер.

Навстречу чинно шествовала совсем юная девушка. Было заметно, что она хочет броситься к нам, но старалась не давать волю чувствам.

Она легко поклонилась и повела представлять нас Maman.

Уверяю тебя, Алексей, со стороны мы смотрелись прекрасной парой. Полина — высокая изящная дама с прекрасной осанкой, во французском туалете и модной шляпке. И хотя в этом цветнике было множество достойных особ, все же моя спутница выглядела самой очаровательной.

Мадам фон Лутц, начальница института, походила на пупырчатую жабу, а ее жирный пудель хрипло тявкнул и пустил слюну.

— Maman, c’est mon cousin…[3] Позвольте вам представить, Maman, дочь моего опекуна, госпожу Авилову и моего кузена штабс-капитана г-на Сомова, — Настя произнесла это, приседая в глубоком реверансе.

Начальница протянула пухлую руку в перстнях, пришлось мне прикоснуться к ней губами, выдохнуть с чувством «enchant#233;»,[4] а Полина вослед за Настенькой присела в долгом реверансе.

— Помню, помню вас, милая, — хриплым голосом по-французски сказала Maman. — Немало вы доставляли мне треволнений. И вашим классным дамам тоже.

Две сухопарые дамы в синих форменных платьях, стоящие за стулом начальницы, закивали в такт, как китайские болванчики.

Полине пришлось присесть еще раз. На этом официальное представление было закончено, и мы отошли в сторону, уступив место другим парам.

— Милая Полина, я так рада, что ты пришла! — прижалась к ней Настенька.

— Неужели ты думала, что мы с Николаем Львовичем не придем? — грудным контральто, сводившего с ума не только меня, но любого, слышавшего этот божественный голос, спросила она. — Мы же обещали.

Улыбнувшись, я еще раз, более внимательно глянул на зардевшуюся девицу. А она, право, не дурна. Нет, до мадам Авиловой ей далеко, разумеется, но девушка обещает быть чертовски милой. И я машинально подкрутил развившийся ус.

Подскочивший кадет отвесил энергичный кивок и пробормотал:

— Mademoiselle, un tour de valse?[5] — и умчал Анастасию танцевать, а Полина хлопнула меня веером по руку.

— Месье Сомов, вы опять за свое?

— Что, моя бесценная?

— Когда вы крутите ус, вашу голову посещают скабрезные мысли!

Признаюсь, не первый раз поражала меня ее наблюдательность…

Она слегка щурилась, глядя по сторонам, — не хотела доставать лорнет.

— Знаете, г-н Сомов, — обратилась она ко мне, — столько воспоминаний!.. Боже, как я стояла вот здесь, у стены, ожидая отца, который приезжал каждый раз с новой ослепительной красавицей, и каждый раз с замиранием сердца гадала: не она ли станет моей мачехой? — Полина обвела взглядом зал. — Бальная зала ничуть не изменилась с того времени, когда я была воспитанницей и носила форменное камлотовое платье с пелериной. Та же Maman, те же пепиньерки и синявки, только постарше и посуше. Как будто время совершенно не движется в этом стоячем болоте.

Странно, наверное, тебе слышать, что я, чьи похождения в Москве тебе известны не понаслышке, вдруг заинтересовался ее семьей, отцом, стал посещать балы в качестве «кузена». Поверь, я иду на это не скуки ради и не из каких—либо иных соображений. Мне нравится Полина. Что же до событий невероятных и странных, то их здесь предостаточно. Но об этом позже.

Отдельной группой стояли учителя в мундирах. Скучные и сутулые, они были похожи друг на друга, как близнецы, но не фигурами, а особенным выражением лица, словно им пришлось проглотить горькую облатку. Мне стало интересно, как мужчины, даже такие невзрачные, чувствуют себя, находясь постоянно в окружении прелестных нимф.

— Аполлинария Лазаревна, чем занимаются эти четверо личностей в синих вицмундирах? — спросил я. — Сеют разумное, доброе, вечное? И как, удается достичь урожая?

— Это наши учителя: Сверчок, Ранжир и Урсус, — с лукавой гримаской сказала она. — Такие занудные господа! Как мы их боялись в институте. Боялись, и все равно обманывали.

— И кто дал им такие прозвища?

— Не знаю, когда я начала учиться в институте, их уже так называли. Сам посмотри, Николай: Андрей Степанович, учитель словесности, — вылитый сверчок. Слышал бы ты, как он стрекочет, читая воспитанницам Державина. Он после Державина да Сумарокова никакой литературы не признает. Для него Пушкин с Гоголем — новомодные щелкоперы.

Действительно, маленький, ледащий учитель словесности выглядел настоящим сверчком, коленками назад. Особенно сходство это проявлялось, когда он нелепо задирал голову, чтобы ответить другому учителю — неповоротливому мужчине огромного роста в плотно сидящем сюртуке, готовом треснуть по швам.

— А этот, стало быть, Урсус, — показал я на него подбородком. — Наверное, латынь преподает.

— Точно! — засмеялась Полина. — Медведь, он и есть медведь. Хотя papa высоко ценит его умение играть в шахматы и часто приглашает к нам. Бывало, Урсус приходил на урок пьяненьким и заставлял нас учить наизусть латинские выражения. До сих пор помню: «Quod licet Jovi, non licet bovi!» Что дозволено Юпитеру… Естественно, под Юпитером он подразумевал себя. А мы выпускали вперед Егорову, и она, обладательница великолепной памяти, тарабанила наизусть все эти пословицы. Тогда Урсус блаженно улыбался.

— А кто это Егорова?

— Она стоит около портьеры, в сером форменном платье, пепиньерка. Из бедной семьи, получила хорошую аттестацию, и после окончания института Maman предложила ей остаться в качестве пепиньерки, помощницы классной дамы. А через год, глядишь, и в синявки выбьется.

— Куда?

— В классные дамы! Они в синих платьях. Вон, как Марабу, которая с Ранжиром разговаривает.

— Мадам Авилова, вы меня убьете! — я от души рассмеялся. — И что, они все знают о своих прозвищах?

— Конечно, не знают! Иначе бы не выйти нам из института с аттестацией.

— Значит, Сверчок, Урсус и Ранжир, — попробовал я на вкус прозвища. А того как зовут?

— Иван Карлович, учитель ботаники, протеже какой-то знатной особы — так говорила Марабу, а уж она все сплетни знает. Его прозвища я не знаю. Настя говорит, что очень хороший учитель. — Вдруг Полина прервалась на полуслове и легонько коснулась моего плеча. — Тихо! Смотрите вон в ту сторону.

Внезапно музыка смолкла, и центр бальной залы опустел. Институтки построились в шеренги. Перед каждым классом стояла классная дама и строго смотрела, чтобы никто не выбился из строя.

Maman поднялась со своего трона и передала пуделя одной из помощниц. Гости стояли позади институток и перешептывались. Оркестр после небольшой паузы грянул нечто бравурное.

В зал вошли губернатор с супругой, следом — еще один важный господин в зеленом мундире статского советника и с Анной на шее. Начальница, мадам фон Лутц, раскланялась с новоприбывшими, и все четверо пошли вдоль шеренги институток. Воспитанницы с приближением гостей приседали и повторяли одну и ту же фразу: «Soyez les bienvenus, votre Excellence!»[6]

— Кто это? — наклонясь к Полине спросил я.

— Попечитель института, Григорий Сергеевич Ефиманов, очень щедрый человек. Многое жертвует на содержание казеннокоштных воспитанниц, — тут она замолчала и отвернулась.

Тем временем Григорий Сергеевич обходил шеренгу институток, приближаясь к нам. У иных он что-то спрашивал, отечески улыбаясь. На вид ему было около пятидесяти лет, небольшого роста, с хищным носом и пышными бакенбардами. Некоторых девиц гладил по головке, отчего те вспыхивали нежным румянцем. Наконец, обход закончился, зазвучал полонез, открывающий танцевальную часть вечера, гости уселись на приготовленные для них почетные места и церемонно заулыбались, наблюдая за танцующей публикой.

К нам подскочила разгоряченная после танца Настенька:

— Полина, m-r Сомов, попечитель потрепал меня по щеке и спросил, нахожусь ли я на иждивении казны или же за меня платят. И я с гордостью ответила, что за меня платит опекун, Лазарь Петрович Рамзин, и что сумма шестьсот рублей золотом в год. А он спросил, почему опекун, и я сказала, что сирота!.. — выпалив это, она снова упорхнула, услышав «En avant! Rond des dames! Cavaliers solo!»[7]

Вскоре все перешли в столовую, украшенную по-праздничному — еловыми лапами и стеклянными шарами в честь Рождества Христова.

Ох, милый Алеша, если бы не славные улыбающиеся лица вокруг, я бы тут же покинул это пиршество. Есть, по моему разумению, было абсолютно нечего. Какие-то непритязательные пироги, вареная курица и овсяное печенье. Но для девушек и такая еда была богатой и обильной, и они поглощали ее с завидным аппетитом. Полина сидела молча, ни до чего не дотрагиваясь, только нервно крошила хлеб на тарелку.

Григорий Сергеевич встал с места, и тут же Maman постучала ложечкой о край хрустального бокала. Шум стих мгновенно.

— Медам, месье, — раздался его хрипловатый, с легкой гнусавинкой, голос. — Мне поручена великая честь передать вам августейшие поздравления с рождеством и пожелать здоровья, прилежания в науках и примерного поведения на благо вашим учителям, родителям и отечеству.

— Он забыл о будущих мужьях, — наклонившись, прошептал я Полине. — Вот для кого в самый раз и прилежание юных девиц, и примерное поведение.

— Николай Львович! — возмутилась она, и, клянусь тебе, Алеша, мадам фон Лутц тут же вперила в нас свой совиный взгляд.

Попечитель продолжал свою речь, а институтки сидели, с тоской глядя на еду, не решаясь до нее дотронуться. Наконец, вновь упомянув монаршую милость, он плавно завершил выступление. За столами вздохнули посвободнее и вернулись к еде, а Григорий Сергеевич уселся на свое место и продолжил беседу с начальницей.

Мы танцевали польку, вальс, галоп, лансье и, наконец, котильон. Я кружил Полину, Настеньку, двух ее подружек и был в совершеннейшем восторге. И когда котильоном завершился бал, я был уже в полном изнеможении. Нет, не танцами. Мне сильно хотелось курить, и я, попросив разрешения у Полины, вышел на веранду, окружающую дом со всех сторон.

Алеша, меня срочно вызывают к полковнику Лукину. Допишу завтра, не прощаюсь…

Аполлиннария Авилова, N-ск — Юлии Мироновой, Ливадия, Крым.

Дорогая моя Юленька!

Только что вернулась с бала, устала и вся дрожу. Но мне обязательно надо записать все по свежим следам, дабы потом не восстанавливать в памяти эти ужасные мгновенья. Не знаю, сумеешь ли ты представить ужаса, испытанный, и не только мною, нынешним вечером.

Сначала все шло как обычно — молебен в институтской церкви все с тем же отцом Алексием в фиолетовой рясе, представление начальнице и прочее. Я встретила Егорову — она подурнела и осунулась в пепиньерках. Бедняжка! Она так посмотрела на мою «Trocadero», что мне стало немного не по себе.

Нас посетили губернатор и Григорий Сергеевич. Фон Лутц отвратительно лебезила перед ними.

Танцы начались с полонеза — этого чопорного полонеза, на который соглашаются даже великие княгини. Мой спутник проявил себя истинным кавалером — танцевал со мной, Настенькой, даже пригласил одну пепиньерку на вальс.

Время было позднее и чувствовалось, что институтки устали. Григорий Сергеевич встал со своего места, где он неподвижно просидел весь вечер, и тут же раздался протестующий голос мадам фон Лутц:

— Но как же так?! Вы уже нас покидаете? Останьтесь, прошу вас…

— Не могу, мадам, надо идти, дела. Нет, не провожайте, я знаю дорогу, — он улыбнулся, отчего его левая половина лица скривилась; затем прошелся вдоль радов выстроившихся институток со словами «Adieu, mes enfants, conduisez-vous bien…»,[8] а Настенька подошла ко мне и заговорщицки произнесла:

— Полина, у меня для тебя подарок. Сейчас принесу.

И она умчалась.

Тем временем попечитель раскланялся с начальницей и важным шагом направился к выходу из зала. Мадам с пуделем семенила за ним. Они выглядели комичной парой, ведь Григорий Сергеевич был ниже ростом и старательно распрямлял плечи, добавляя себе пару вершков.

Проходя мимо нас, он строго бросил начальнице:

— Нет, не стоит меня провожать, я здесь не впервые. Займитесь воспитанницами, — и скрылся за тяжелыми портьерами, обрамлявшими входную дверь.

С его уходом началась та суета, которая обычно предшествует разъезду. В миг потерялись десятки шалей, их принялись искать, толкаясь и заглядывая за кресла. Матери звали дочерей, чтобы расцеловать их на прощанье. Учителя, степенно попрощавшись с начальницей, гуськом стали выходить в служебную дверь. Дежурные пепиньерки собирали в пары пансионерок, остающихся ночевать в институте.

Как вдруг чей-то пронзительный вопль разорвал гулкий однообразный шум в зале. Публика замерла, словно остановленная мановением руки невидимого дирижера. Начальница подняла одну бровь, и в наступившей тишине громко завыл пудель.

Затишье тут же прекратилось. Мадам фон Лутц приказала Марабу пойти проверить, кто это смеет нарушать покой института. Марабу вернулась через несколько тягостных мгновений, пошатываясь и хватаясь за тяжелую портьеру. Лицо ее обычного тусклого цвета стало лимонным.

— Там… там… — прошептала она и свалилась в обморок. К ней подбежали пепиньерки, стали поднимать обмякшее тело, а начальница нетерпеливо топнула ногой и воскликнула:

— Узнайте же кто-нибудь, что там происходит!

Штабс-капитан мой оказался очень кстати и тут же решительно двинулся к выходу. Я последовала за ним. За нами потянулась цепочка из матерей, девочек и учителей.

Из классной комнаты с распахнутой настежь дверью доносились громкие всхлипывания.

В углу, прижавшись к стене, рыдала Настенька. Ее платье было заляпано кровью. Посередине классной комнаты лежал попечитель. Вокруг его головы расплылась бордовая лужа. За моей спиной заахали. Я бросилась к Настеньке, а мой спутник — к лежащему, осторожно проверил пульс, потом обернулся, поднялся с колен и стал выталкивать ротозеев, приговаривая:

— Господа, медам, ничего интересного, выйдите, пожалуйста. Нужно немедленно вызвать полицию!

— Врача! Вызовите врача! — истерически закричала полная дама.

— Увы, врач уже не поможет… Разве что констатирует смерть.

Но меня в тот момент куда больше заботила Настя. Девушка дрожала в моих объятьях. Я гладила ее по голове и шептала:

— Успокойся, моя дорогая, вот увидишь, все образуется, это страшный сон, он пройдет, и все будет в порядке.

Но я знала, что уже не будет. Начнется расследование, подозрения и все то, чего я навидалась, сидя с малолетства в служебном кабинете отца.

В комнату вошла мадам фон Лутц. Следом бочком протиснулся Урсус. За его спиной стояли Сверчок и Ранжир. Начальница, достав из бархатной сумочки лорнет, посмотрела сначала на тело, потом на штабс-капитана, стоящего возле двери, а потом уже и на нас с Настей.

— Что здесь произошло? — скрипучим голосом спросила она. Выдержка не покинула начальницу, она даже не изменилась в лице.

Настя не отвечала, только еще сильнее уткнулась носом мне в плечо. Я гладила ее по голове и шептала успокаивающие слова.

Учитель латыни сел на низенький стул для учениц, отчего тот закряхтел под его весом. Сверчок потирал руки, оглядываясь, а Ранжир прошел в заднюю комнатку и начал громко хлопать дверцами от шкафчиков.

— Мадемуазель Губина, — выскочила из-за спины фон Лутц «синявка» по прозвищу Дерюга. Ее фамилия была Дерюгина и воспитанницы, не мудрствуя лукаво, назвали ее Дерюгой. — От вас ждут ответа!

В дверном проеме, удерживаемая храбрым штабс-капитаном, замерла толпа любопытствующих.

— Она не будет отвечать, — резко ответила я. — Вы не полицейский следователь, а Анастасия — несовершеннолетняя и сирота. Она ответит на вопросы полиции только в присутствии опекуна. Лучше вызвали бы полицию и перекрыли все входы—выходы.

Урсус встал со стула и пожал плечами.

Дерюга задохнулась от возмущения.

— Что вы себе позволяете?! — но тут же запнулась, услышав не терпящий возражений голос начальницы: «Вы слышали, мадемуазель Дерюгина? Выполняйте!»

Дерюга опрометью бросилась вон из комнаты, а Николай предложил:

— Господа, покойному мы уже ничем не поможем, а полиции надо предоставить место преступления нетронутым. Давайте-ка выйдем отсюда, ни к чему не прикасаясь, и закроем дверь.

Он подождал, пока вышли все, находящиеся в комнате. Потом осмотрел комнатку за ученической доской — там никого не было и особенного беспорядка не наблюдалось. Заглянул под кафедру, тянущуюся вдоль доски, и разочарованно произнес:

— Преступника нигде нет.

— Не думаю, что он будет под столом сидеть, нас дожидаться, — ответила я и подумала, что иногда Николай бывает донельзя наивным. Хотя, бесспорно, он поступил по-мужски: быстро понял, что к чему и взял бразды правления в свои руки.

Юленька, я продолжу эту историю, как только у меня будет достаточно новых известий. А пока до свидания и жди новых писем.

Твоя подруга Полина.

Анастасия Губина, N-ск — Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.

Ванечка, милый, приезжай! Со мной произошло ужасное! Я в отчаянии!

Я — убийца, Ваня, я убила нашего попечителя. Толкнула, а он упал и умер! И теперь меня посадят в тюрьму. Как папу. Что делать?!

Я удавлюсь, я не знаю, что с собой сделаю! Мне стыдно в глаза смотреть всему свету. Все шепчутся, показывают на меня пальцами, и я слышу мерзкий шелест: «Убийца! Яблоко от яблони!»

Ваня, что мне делать? Помоги!

(Письмо прочитано и спрятано Аполлинарией Авиловой).

Аполлиннария Авилова, N-ск — Юлии Мироновой, Ливадия, Крым.

Юленька, я продолжаю.

Мы вышли в коридор, я поддерживала бедную девушку, у которой подкашивались ноги. Она то и дело готова была упасть.

Отойдя немного подальше вдоль по коридору, я усадила Настю на скамью, стоявшую у стены, и спросила:

— Ты в состоянии рассказать что-либо?

Она отрицательно замотала головой, не в силах проронить слово.

— Настенька, милая, успокойся, — сказала я, — расскажи мне. А мы что-нибудь придумаем. Ведь сейчас сюда явится полиция, и тогда они будут тебя спрашивать. А на их вопросы ты будешь обязана ответить.

— Я… я не убивала! — она подняла на меня свои огромные глаза, на дне которых плескалось отчаяние. — Я не знаю, кто это сделал. Ты мне веришь, Полина?

— Ну, конечно, моя девочка! Конечно, верю. Просто расскажи мне, как ты очутилась в этой комнате. И как там оказался попечитель?

Настя высвободилась из моих объятий, вздохнула и начала свой рассказ:

— У меня для тебя был приготовлен рождественский подарок. Шелковый мячик. Все девочки делают такие мячики, и каждая старается, чтобы ее мячик вышел самый красивый. Я сделала синий и обмотала его золотой ниткой. Знаешь, как я старалась, чтобы он получился! — ее плечи вздрогнули.

— Ладно, ладно, не будем об этом. Продолжай.

— Мячик я оставила в классной комнате, в ящике стола. Знаешь, Полина, я ужасная растеряха, и я долго не могла его найти, все копалась в ящике. И вдруг кто-то схватил меня сзади. И… и… — она зарыдала.

— Анастасия, возьми себя в руки! — строго сказала я, отчего девушка моментально перестала трястись, хлюпнула носом и продолжила свой рассказ.

— Кто-то подошел ко мне сзади, задрал мне юбку и стал гладить мне панталоны. Я чуть не умерла на месте. Обернулась и вижу попечителя. А в руках у него мой мячик. Говорит: «Будешь хорошей девочкой — получишь назад свой мячик». И мерзко улыбается. Дернув юбку, я вырвалась и говорю: «Зачем вы так, Ваше превосходительство?» И отскочила в сторону. А он идет на меня и бормочет: «Будешь дерзить — вышвырну тебя из института с волчьим билетом! Ни в один порядочный дом тебя не возьмут. Ни замуж, ни гувернанткой. Думаешь, тебя твой опекун вечно в нахлебницах держать будет? Лучше иди ко мне, порадуй меня, деточка.»

Анастасия вопросительно взглянула на меня:

— А что такое волчий билет? Наверное, что-то нехорошее?

— Не обращай внимания на глупости, продолжай.

— Вдруг он полез в карман и достал оттуда двух шахматных королев. Это я взяла дома и ничего не сказала Лазарю Петровичу, — Настя понурила голову, а потом быстро добавила: «Я ничего плохого не хотела, просто показать Милочке в классе, какие красивые фигурки. Мы даже наряды им придумывали.»

— А как ферзи оказались у попечителя?

— Мы так увлеклись, что не заметили, как подошла Марабу и отобрала у нас фигурки. Она еще сказала страшным голосом: «Все, мадемуазель Губина, вы долго испытывали наше терпение, но сейчас…» Думаю, что она передала их попечителю с жалобой на меня.

— Когда это было, Настя? — спросила я.

— Третьего дня. Прости, я не успела ничего вам сказать. Мне очень жаль, — ее плечи затряслись, и она уткнулась носом мне в плечо. Я гладила ее по голове, пытаясь успокоить. Но в душе меня точила досада — эти шахматы Владимир привез в подарок отцу из своего последнего путешествия. Будет жаль, если ферзи пропадут.

— Полина, на меня как морок нашел. Я стояла возле стены и не могла пошевелиться. Меня же выгонят! Он расскажет обо мне гнусные вещи — что я воровка, что я обкрадываю своего благодетеля! Нельзя было этого допустить! И эта мысль придала мне силы. Я кинулась к нему, чтобы отобрать фигурки, толкнула его, он пошатнулся, а я выскочила за дверь. Оказалось, что я отобрала только черную королеву, а белая осталась у попечителя. Нужно было бежать к тебе. И тут я вспомнила, что и мячик мой остался в классе. С чем же идти к тебе? — она вопросительно посмотрела на меня. — И я вернулась обратно.

— Какие глупости! — всплеснула я руками. — Так рисковать из-за какого-то глупого мяча.

— И совсем не глупого! — возразила мне Настенька. — Хороша я была, если бы, пообещав подарок, вернулась к тебе с пустыми руками. Да и фигурки необходимо вернуть. Чем Лазарь Петрович будет играть в шахматы? Я же слышала, как королева отлетела и ударилась об пол. Надо было только немного подождать, пока Григорий Сергеевич выйдет из класса. Заберу и пойду, и так много времени потеряла, — иногда Настя умиляет меня своей рассудительностью. — И когда я вошла снова в класс, начала искать королеву — ее нигде не было. И вдруг я увидела попечителя. Он лежал почти у самой кафедры. Мне стало страшно, неужели я его так сильно толкнула? Я подошла поближе и потрясла его легонько. А из-под него как кровь хлынет — мне на передник и пелеринку… Я закричала. Потом Марабу пришла и увидела меня возле него. Вот и все.

Мы молчали. Анастасия, выговорившись, немного успокоилась, а я, наоборот, встревожилась. Ее рассказ так взволновал меня, что я не смогла усидеть на скамье и, встав, начала расхаживать вдоль коридора. Я мучительно размышляла, как вытащить девушку из беды, обрушившейся на нее? Она первая подозреваемая, и тут срочно надо будет просить помощи у отца.

Вот такие у нас дела, дорогая моя подруга. Я очень беспокоюсь за душевное здоровье нашей Насти — на нее обрушилось страшное горе.

Вскорости жди нового письма.

Твоя подруга Полина.

Штабс-капитан Николай Сомов — поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Соковнину, Москва.

Душа моя, вернувшись от полковника, я заснул, как убитый! Проспал утреннюю отправку почты. Поэтому письмо запечатываю в тот же конверт. Смотри, не перепутай, с чего начинать читать.

Пока я гулял по веранде и ежился на свежем морозце, в зале зашумели. Я не обратил на звуки особого внимания.

Вдруг мимо меня пробежали какие-то люди. Я увидел двух учителей, сторожа, истопника в измазанном углем фартуке. Поспешил и я.

Боже, Алеша, что я увидел! Смерть всегда неприглядна, но вот так, в классной комнате! Статский советник лежит с проломленным черепом, а вокруг топчутся зеваки. Отвратительное зрелище!

Я тут же навел порядок. Выставил всех за дверь, нисколько не чинясь. Полина утешала Настеньку — девушка была сама не своя.

В рекреации послышался шум, и из-за колонны показалась группа полицейских. Впереди шел небольшого роста человек с самым деловитым выражением лица. Лет пятидесяти, залысины, обвисшие усы. Рядом с ним мрачный тощий господин в очках и с медицинским саквояжем в руках. Замыкали шествие четверо городовых.

Усатый подошел к мадам фон Лутц и отрекомендовался:

— Агент сыскной полиции Ипполит Кондратьевич Кроликов. Проводите меня к месту… э-э… происшествия.

Мадам, не вставая, махнула рукой по направлению к классной комнате.

— Попрошу всех пока не покидать здание. С вами поговорим позже, — сурово сказал Кроликов и вошел в класс.

За ним вошел человек с саквояжем, двое городовых остались у двери, а вторая пара спустилась вниз, ко входу в институт.

Они пробыли там не более десяти минут. За это время я видел, что Полина с Настей места себе не находили. Особенно когда дежурная оторвалась от начальницы, медленным шагом приблизилась к ним и вернулась обратно, ничего не говоря. Но выражение лица у нее было самое многозначительное.

Подойдя к Полине, я встал рядом и погладил Настю по голове.

Дверь открылась, оттуда вышел агент и, обводя всех взглядом из-за насупленных бровей, проговорил:

— Ну-с, приступим. Кто нашел тело?

— Она, — пришедшая в себя Марабу вытянула длинный палец по направлению к нам, хотя наверняка сама учила институток, что показывать пальцем неприлично.

— Кто она? — переспросил Кроликов.

Полина с Настей присели в реверансе.

Марабу подскочила к нам, и я удивился, сколько прыти в этой желчной синявке:

— Анастасия Губина, сирота на попечении, отец умер в следственной тюрьме. Я вошла и увидела ее всю в крови, около тела его превосходительства, невинно убиенного!

Такой наглости Полина стерпеть не могла:

— Постыдились бы, Зинаида Богдановна! При чем тут покойный отец Анастасии? Говорите по делу, то, что видели, а не возводите напраслину на честную девушку!

— Простите, с кем имею честь? — спросил Кроликов, сверля глазами мою храбрую Полиньку.

— Аполлинария Лазаревна Авилова, вдова коллежского асессора Владимира Гавриловича Авилова, дочь опекуна мадемуазель Губиной.

Сыскной агент посмотрел на нее с некоторым уважением.

— Хорошо, — он кивнул, — я хочу побеседовать с мадемуазель Губиной. Пусть она пройдет в класс.

— Никуда она не пойдет! — твердо возразил я. — Мадемуазель Губина несовершеннолетняя и будет отвечать на ваши вопросы только в присутствии ее опекуна. Или в присутствии госпожи Авиловой.

— Кто вы? — спросил меня Кроликов, впрочем, ничуть не смутившись.

— Штабс-капитан артиллерийского полка N-ского гарнизона Николай Сомов.

— Кузен мадемуазель Губиной, — внесла лепту высунувшаяся некстати Марабу.

— Как начальница этого заведения, я должна знать, что совершила мадемуазель Губина, — заявила мадам фон Лутц.

— Но тайна следствия? — попытался было возразить Кроликов.

— Я буду жаловаться губернатору! — грозно отмела его возражения фон Лутц. — И Игорь Михайлович мне не откажет.

Следователь оказался в неловком положении. Наконец, он справился с собой и широким жестом пригласил нас в классную комнату. На пороге он обернулся:

— Господин штабс-капитан, — внезапно обратился он ко мне, — проследите, чтобы никто из присутствующих здесь не покинул коридор.

Я вышел, дверь закрыли, и что происходило в классной комнате, мне пока неизвестно. Полина скупа на объяснения.

Вот такие дела, брат.

Запечатываю и отсылаю — не заметил, как обедать пора. Поеду в трактир, оттуда к Рамзину. Может, что-то и прояснится.

До встречи, Алеша!

Твой Николай Сомов.

Анастасия Губина, N-ск — Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.

Милый братец!

Прости меня за ту отчаянную записку, которую я отправила тебе, не помня себя от горя. Теперь я успокоилась и могу связно описать все произошедшее после того, как я обнаружила в классной комнате Григория Сергеевича, лежавшего в собственной крови.

Как я боялась заходить туда, где лежал этот несчастный! Тело попечителя прикрыли серой холстиной, полицейский врач копался в саквояже, а нас Кроликов усадил так, чтобы мы сидели спиной к месту преступления.

— Ну-с, начнем, медам. Расскажите, мадемуазель, как было дело?

Полина ободряюще посмотрела на меня и я сказала:

— Я зашла в класс, чтобы взять из ящика мячик, свой подарок Полине, то есть мадам Авиловой.

— Как вы смели, мадемуазель Губина? — прервала меня возмущенная начальница. — Вы нарушили дисциплину! Институткам запрещено входить в классные комнаты, когда нет занятий.

Но тут вмешался этот страшный полицейский с висячими усами:

— Прекратите, мадам фон Лутц, — твердо сказал Кроликов. — Вы здесь присутствуете как свидетельница того, что с мадемуазель поступают по закону. Когда мне необходимо будет вас допросить, я вам об этом скажу. А сейчас попрошу не вмешиваться в ход допроса.

К моему великому изумлению, начальница немедленно замолчала, а следователь посмотрел на меня прямо—таки ласково:

— Продолжайте, дитя мое.

Нет, он, оказывается, совсем не страшный. И я продолжила:

— Мячик я нашла не сразу. А потом его превосходительство подошел сзади и… — тут я с мольбой посмотрела на Полину. И снова разрыдалась. Сил нет такое рассказывать, да еще при мужчине.

Как долго я рыдала не помню. Полицейский врач подошел к нам, достал из саквояжа какие-то капли, налил из графина стакан воды и подал мне. Я не могла сделать глотка, чтобы не расплескать воду, губы стучали о край стекла.

— Говори все, как было, Анастасия. Как мне рассказывала, — Полина обняла меня и погладила по спине.

— Нет… не могу… — ответила я и отвернулась.

Этого начальница стерпеть уже не смогла.

— Мадемуазель Губина, говорите! Не смейте ничего утаивать! Вы запутываете следствие и мешаете поискам истинного убийцы.

Полина возмутилась и решительно поднялась с места:

— Почему вы давите на мою подопечную! Кто дам вам право, мадам фон Лутц? — и, обратясь к следователю, бросила в сердцах: — Это не допрос, а форменное самоуправство. Я буду жаловаться!

— Сядьте, сударыня, — приказал он ей, а на фон Лутц даже не глянул.

И тогда я решилась:

— Я его оттолкнула и выбежала за дверь. Но на полдороге спохватилась и вернулась за мячиком. И когда я нагнулась, то увидела, что его превосходительство лежит. Мне даже в голову не пришло, что он мертв. Подойдя к нему, я дотронулась, и вдруг хлынула кровь.

— Господин Ефимцев убит тяжелым предметом. У него проломлен череп. Как по-вашему, что это могло быть?

— Протестую, господин агент, — остановила его Полина, не дав терзать меня дальше. — Спрашивайте мадемуазель Губину о том, что она видела и делала. Ее подозрения и догадки не находятся в вашей компетенции.

Кроликов посмотрел на нее с интересом:

— Где вы научились так говорить?

— У моего отца — адвоката Рамзина. Мне часто доводилось присутствовать при его работе.

Начальница снова что-то недовольно проворчала.

— Ну, что ж… — обратился он ко мне: — Не видели ли вы кого-нибудь постороннего в классной комнате или в рекреационном коридоре, мадемуазель?

— Нет, никого. Все были на празднике, в зале.

— А в классе кто-нибудь мог спрятаться, когда вы там присутствовали?

— Не знаю…

— Позвольте мне вмешаться, — попросила Кроликова Полина. — Под кафедрою находится длинный шкаф. Там могут четверо спрятаться. И в задней комнатке, за доской. Там даже дверка есть.

— Я уже осмотрел, — кивнул Кроликов. — К сожалению, никаких следов не оставлено. А вот мадемуазель наследила везде, где могла.

От этих слов я зашлась слезами еще более. А Кроликов поглядел на меня участливо и произнес:

— На сегодня достаточно. Барышню отпускаю, позднее увидимся снова. Езжайте домой да приведите ее в чувство. А пока пригласите ко мне госпожу Радову.

Марабу словно ждала этого часа. Прямая и чопорная, с поджатыми губами, она подошла и заняла мое место.

— Прежде, чем вы начнете допрашивать мадемуазель Радову, — сказала Полина, — не могли бы вы дать указание своим городовым внизу пропустить нас?

— Верно, совсем забыл, — согласился он. — Пойдемте, я провожу вас.

Чем это кончится, не знаю… Но на одно уповаю, только бы не оставили меня Полина и Лазарь Петрович. Я еще буду писать, Ванечка. Молись за меня.

Твоя бедная сестра Анастасия.

Аполлинария Авилова, N-ск — Юлии Мироновой, Ливадия, Крым.

Здравствуй, дорогая!

В последнем письме ты просишь, чтобы я больше рассказала тебе о своем новом знакомом, штабс-капитане Сомове. Похоже, мои письма пока не дошли, и после этого ужасного события, постигшего нас, мне уже совершенно не хочется описывать, как он посмотрел на меня, и что сказал, и как у меня забилось сердце. Не тем заняты мои мысли.

Юлия, я вынуждена задать вопрос, который может показаться тебе вульгарным или неуместным. Но я должна знать, а спросить не у кого — ни с кем, кроме тебя, дорогая, я не была особенно дружна и поэтому вряд ли смогу вызвать кого-либо из наших бывших соучениц на откровенность. Они лишь подожмут губы и отвернутся.

Юленька, известно ли тебе, что к нашим институткам обращались с неприглядными намерениями?.. Нет, не так. Были ли у нас соблазненные, лишившиеся девственности? И если да — кто оказывался виновником этого мерзкого действия? Ты общительнее меня, могла кое—что слышать. А я только книжки капитана Майн Рида читала и думала, что стою выше всех этих глупых переглядываний и перешептываний.

Спрашиваю я тебя не из праздного любопытства. Настя рассказала мне наедине такое, что я просто не могла поверить своим ушам. Оказалось, что господин Ефиманов пытался ее соблазнить. Причем не первый раз он докучал ей, а она, по своей неопытности и невинности, не понимала, что от нее хотят.

Он, приходя в институт, часто уединялся в кабинете, отделанном специально для него. Там стояла удобная кушетка, на окнах висели тяжелые драпри, и никто не мог зайти к нему, когда его превосходительство работал.

По словам Насти, он нередко приглашал к себе в кабинет девушек, не успевающих в учебе, и строго им выговаривал. Причем чаще у него оказывались институтки из второго отделения, дочери обедневших дворян и сельских помещиков. Воспитанниц первого отделения, из богатых семей нашего N-ска, он не трогал.

Девушки очень боялись вызова в кабинет к Григорию Сергеевичу. Обычно он начинал их расспрашивать, отчего они неприлежны в учебе и почему классные наставницы на них жалуются. Потом подходил к ним и начинал отечески похлопывать по плечу и спине, не прерывая своих укоризненных увещеваний. Многие плакали у него в кабинете, но в один голос сообщали, что Григорий Сергеевич очень строг, но участлив и справедлив. И только добра желает.

Однажды он пригласил Настю к себе. Я писала тебе, Юленька, что у Насти живой характер, она резва, ей трудно усидеть на месте. К сожалению, она вновь попала в список Марабу, который та еженедельно готовила к приходу попечителя. Настя перекидывалась записками с институткой Людмилой Мазуркевич, и «синявка» перехватила одну из них.

Господин Ефиманов опросил уже всех девушек. Те выходили из его кабинета в слезах, некоторые украдкой крестились. Настю он пригласил последней.

— Ну-с, мадемуазель, чем объяснить ваше поведение? — нахмурившись, спросил он.

Настя опустила голову и не отвечала.

— Я спрашиваю, — в голосе попечителя зазвенела сталь.

— Простите меня, — прошептала пунцовая от стыда и страха девушка, — я больше не буду.

— Вы позорите достойное заведение, мадемуазель. Эти непристойные записки! О чем вы думали, когда их писали? Ну, конечно же, не об уроке словесности.

Он нацепил очки и расправил мятую бумажку.

— Интересно, он мажет усы фиксатуаром или они у него так стоят от природы? — прочитал попечитель вслух злосчастную записку. Его тонкие губы скривились в усмешке.

Настя еще ниже опустила голову.

— И кто же это с нафиктуаренными усами, ради которого две юные особы забыли правила приличия? Отвечайте!

— Нат Пинкертон, — чуть слышно прошептала Анастасия.

Она брала у меня книжки в желтых обложках и читала. Правда, я ее просила ее не носить их в институт, но Настя не послушалась и даже дала почитать их своей подруге Милочке. Я не вижу в этих книжках ничего плохого, но, Юлия, ты же знаешь наших институтских сушеных каракатиц. Они яйца куриными фруктами называют! А уж Нат Пинкертон для них — это верх неприличия и морального падения!

Григорий Сергеевич вышел из-за стола.

— Вы понимаете, мадемуазель Губина, что стоите на грани исключения из института? Первый раз вы громко хихикали на уроке латыни, и вам было сделано внушение. Теперь еще более тяжелый проступок. Что вы скажете на это?

— Простите меня, — не поднимая головы, прошептала Настя.

— Если я вас прощу, кто сможет дать мне уверенность в том, что вы не согрешите и в следующий раз? Ведь однажды вы так же, как сейчас, просили прощения.

Настя молчала.

— Вы не оставляете мне выбора. Придется подписать прошение о вашем исключении, — вздохнул Ефиманов и направился к столу.

— Нет, прошу вас! Только не это! Я не хочу, ваше превосходительство, пожалуйста… — она разрыдалась.

— И я этого не хочу, девочка моя, — скорбно сказал попечитель. — Но я не могу ничего поделать. Читал твое личное дело. Читал…

Наступило тягостное молчание. Настю била крупная дрожь. Она мяла в руках мокрый носовой платок и умоляюще глядела на Ефиманова. А тот наслаждался страхами и терзаниями девушки.

— Простите меня, я больше не буду! — вымолвила она. — Я на все готова, лишь бы остаться в институте.

— На все, говорите, мадемуазель? — попечитель с интересом посмотрел на Настю.

Он снова поднялся с места и, подойдя к девушке, кончиками пальцев поднял ее подбородок.

— Ну, полно, полно… Не надо так расстраиваться. Ты же хорошая девушка. И я надеюсь, что мы поймем друг друга, — проговорил он вкрадчиво.

Григорий Сергеевич вытащил из кармана кружевной батистовый платок и промокнул Насте глаза. Она посмотрела на него с благодарностью.

— Я, я… Я буду стараться. Только не выгоняйте.

— Ну, что ты, что ты, моя хорошая, — прошептал он, склоняясь к ее лицу. — Разве можно такой милой барышне плакать? А если барышня будет еще и умненькой, то вскоре и похвальный лист по прилежанию получит.

И его рука медленно спустилась с ее лица на грудь. Ефиманов тяжело задышал и придвинулся еще ближе к Насте. Девушка отпрянула.

— Успокойся, милая, я не сделаю тебе ничего плохого. Дай мне только немного тебя поласкать. Тебе будет приятно.

— Что вы делаете, Григорий Сергеевич? — наконец, подала голос Настя. — Это… Это нехорошо. Стыдно!

Она попыталась отстраниться, но попечитель не дал ей этого сделать.

— А если будешь строптивой — не видать тебе института, как своих ушей! Выгоню!

Его злой голос привет Настю в чувство. Она резким движением отбросила его руки, повернулась и выбежала за дверь.

Стоявшая у двери Марабу еле отскочила в сторону, иначе бы ее пришибло.

— Мадемуазель Губина, что вы себе позволяете? Остановитесь! — закричала она вслед Насте, то несчастная девушка бежала по коридору, не видя и не слыша ничего.

— Оставьте ее, госпожа Радова, — сурово приказал ей его превосходительство. — Зайдите и притворите дверь.

Вот такие дела происходят в нашем милом институте, дорогая моя подруга. Себя ругаю: ну, как я не обратила внимания на то, что в последнее время Настя замкнута и молчалива? Она могла бы давно рассказать мне об этом вопиющем случае, и может быть, удалось бы избежать этой страшной трагедии. Хотя после того, что я узнала, нет у меня к этому сластолюбцу никакой жалости!

Поэтому я прошу тебя, Юлия, если ты хоть что-то знаешь о подобных случаях, напиши мне срочно. Это очень важно!

Спасибо тебе.

Твоя Полина.

Мария Игнатьевна Рамзина — графу Кобринскому, Петербург.

Почтенный друг мой, Викентий Григорьевич, получила намедни твое письмо. Спешу ответить сразу же, после будет недосуг, так как все мысли мои заняты тем скандалом, в котором боком оказалась замешанной и наша фамилия.

Ты наверняка уже знаешь о смерти статского советника Ефиманова. Слухами мир полнится, а почта в Петербург и того быстрее доходит. Я заказала молебен за упокой его души, знала Григория Сергеевича немного, хоть и не приятельствовали мы с ним. После молебна мне полегчало.

Не буду докучать сплетнями, расскажу лишь о том, что видела своими глазами.

Третьего дня, в сочельник, поехала с визитами к графине Лужиной, к Сонечке Зарубиной и по пути заглянула к племяннику, Лазарю Петровичу, чьей дочерью ты весьма интересуешься. Вся семья была в сборе. Лазарь, его воспитанница Губина и Полина сидели вокруг стола. При моем появлении все встали, племянник подошел ко мне и проводил к месту рядом с собой.

— Рады видеть вас, тетушка, — Рамзин поцеловал мне руку. — В добром ли вы здравии, как ваша спина?

— Спасибо, милый, — ответила ему, усаживаясь. Все же спина у меня так и ломит, особенно после тряски в карете. И когда наш губернатор всерьез озаботится дорогами?

Полина с воспитанницей молчали.

Только я собралась высказать им все, что думаю о происшествии, как Полина сказала:

— Тетушка Марья Игнатьевна, мы с отцом решили забрать Настю из института. Не место ей там.

— Да что ты говоришь, Аполлинария? — я была возмущена. Сколько трудов стоило моему племяннику пристроить сироту, да и я руку приложила, нажала кое на кого, и теперь все прахом пойдет! — Как это забрать?

— Не учат там ничему хорошему, — ответила она. — Лучше найму Насте учителей, пусть дома обучают ее математике и географии.

Разорение какое — частных учителей нанимать! Откуда деньги? На наследство мое рассчитывает! Я, Викентий Григорьевич, хоть и не родная тетка Полине, но люблю ее, как свою дочь — не дал мне Господь своих детей. А она этим и пользуется.

— Ты, милостивая государыня, большой афронт мне нанесла, — сказала я ей. — Как так учиться дома? Со студентами? А потом экстерном экзамены держать? За что тогда деньги плачены? Шестьсот червонцев!

— Тетушка, — вмешался Лазарь Петрович. — Настенька пережила ужасную трагедию. Ей будет тяжело возвращаться после рождественских каникул в институт.

Хотела я возразить, да тут как раз появилась горничная и сообщила, что пришли из полиции.

— Проси, — коротко бросил ей Рамзин и поднялся навстречу гостю.

Им оказался полицейский чин, отрекомендовавшийся Кроликовым. Росту небольшого, полноват, с залысинами. Беспрестанно теребил обвисшие усы.

Племянник моего мужа всегда отличался непомерной демократичностью. Он тут же пригласил Кроликова за стол. Перед агентом поставили прибор и тот, не чинясь, взялся за куриную ногу.

— Что нового в расследовании? — поинтересовался Лазарь Петрович.

— Идет своим ходом, — ответил агент, занят более едой, а не беседой, — мы арестовали подозреваемую.

— Как? — воскликнула я. — Уже?

— Наша полиция, сударыня, всегда стоит на страже подданных его императорского величества, — торжественность его слов была несколько испорчена тем, что Кроликов продолжал обгладывать ногу с такой жадностью, словно его сроду не кормили.

— И кто же убийца? — в один голос спросили мы с Полиной.

— Подозреваемая, — с нажимом произнес Кроликов это слово, — мадемуазель Егорова, пепиньерка N-ского института.

— Нет, нет! — закричала вдруг Анастасия и громко навзрыд расплакалась.

Рамзин позвонил в колокольчик, и горничная увела плачущую девушку. Очень хорошо. Негоже ей присутствовать среди взрослых бесед. Не спорю, ей досталось, но кто знает, что явилось истинной первопричиной этой трагедии?

Когда все немного успокоились и за столом воцарилась тишина, Рамзин спросил агента:

— Господин Кроликов, почему задержана мадемуазель Егорова?

— Она сама призналась, что убила его превосходительство, — тут он покосился в мою сторону.

— Каким образом? Чем и когда?

— Простите, господин Рамзин, — твердо ответил Кроликов, — но вы не являетесь адвокатом мадемуазель Егоровой, и поэтому я не буду отвечать на ваши вопросы. Я пришел сюда по приглашению госпожи Авиловой…

Полина посмотрела на отца и произнесла:

— Папа, я хочу, чтобы ты стал адвокатом мадемуазель Егоровой. Она ни в чем не виновата, я уверена. Это оговор и трагическое недоразумение!

— Но, Полина, — возразил ей отец, — мадемуазель Егорова не просила меня стать ее адвокатом. Может быть, у нее уже есть адвокат?

— Нет, уважаемый Лазарь Петрович, — Кроликов покачал головой, — у нее нет адвоката.

— Откуда у нее может быть адвокат, папа? Она бедна, как церковная мышь!

Нет, поистине моя внучатая племянница так и не научилась хорошим манерам.

— Однако, господа, давайте перейдем к делу, — полицейский взял в руки бразды правления. — Вы, госпожа Авилова, пригласили меня для того, чтобы…

— Рассказать вам о вопиющем и недостойном поведении статского советника Ефиманова, — договорила за него Полина.

— Очень интересно, мадам, весьма интересно, — с удивлением воззрился на нее Кроликов. — И что вам известно?

Далее, Викентий Григорьевич, я услышала то, во что мой разум отказывается верить, а подагрические пальцы описывать пером. Полина поведала нам о том, что попечитель, этот благородный и уважаемый в свете человек, известный не только у нас, в N-ске, но и в Петербурге, соблазнял Губину, воспитанницу, принятую в дом из жалости и по сердоболию мужниного племянника! Ей бы тише воды, ниже травы быть, а она вот что удумала, такого человека в грязных помыслах обвинять!

Тут я не выдержала, поднялась с места и сказала, что ноги моей в этом доме не будет, раз тут такие разговоры ведутся, да еще в присутствии полицейских чинов! Хоть племянник и уговаривал меня остаться, я была непреклонна. А Полина даже словечка мне не сказала, упрямица! На богадельню капитал отпишу, монашкам-чернорясницам, пусть так и знают!

Вот и все, Викентий. Напиши мне, как отозвались об этом происшествии в свете — а о другом мне и знать не интересно.

Остаюсь твоя старая приятельница,

Мария Игнатьевна Рамзина