"Первое дело Аполлинарии Авиловой" - читать интересную книгу автора (Врублевская Катерина)

Глава четвертая Остерегайтесь подделок!

Карманные часы из американского настоящего нового золота, крытые, мужские, с тремя крышками, анкерные, механизм высшего сорта (удостоен медали на женевской выставке 1899 года). Часы трудно отличаемые, даже специалистами, от настоящих, дорого стоящих золотых.

Цена 12 руб. и 15 руб.

Такие же дамские 13 рублей. Во избежание подделок на часах требовать пломбу «Женева», утвержденную Департаментом Торгов и Мануфактуры за № 19857.

За пересылку не платят.

При заказе на 2 шт. уступается 50 коп., на 3 шт. — 1 руб.

Часы отпускаются тщательно выверенные и обтянутые и снабжаются ручательством за прочность металла и верность хода на шесть лет. По желанию заказчика с его монограммой на верхней крышке.

К часам прилагается изящная цепочка с брелоком, тоже американского нового золота. Многие фирмы предлагают золоченые часы вместо часов из нового золота, поэтому обращаем внимание гг. покупателей, что наши часы, в отличие от золоченых, имеют две марки на внутренней стороне крышки: «Женева» и «donble or».

Имеются также золоченые часы мужские крытые в 8 руб. и 9 руб.

Наши часы в 8 руб. и 9 руб. продаются магазинами в 10 руб. и 12 руб.

Адрес: Ю. Губер. Одесса, Почтовая № 2, склад женевских часов.

Множество благодарных писем и отзывов.

Остерегайтесь подделок!

Штабс-капитан Николай Сомов — поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Соковнину, Москва.

Алексей, друг мой!

Ты представить себе не можешь, что предложила мне Полина. И я, влюбленный идиот, согласился!

Когда закончился обед, во время которого я сидел, как на иголках из-за своей обмолвки, Полина поманила меня к себе и предложила:

— Г-н Сомов, не хотите ли вы посмотреть мою коллекцию.

Обрадовавшись, я вскочил со стула, и тот со страшным грохотом опрокинулся позади меня. Лазарь Петрович даже не оторвался от «Губернских ведомостей», за которые он принялся по окончании десерта, а Полина усмехнулась, но ничего не сказала.

На втором этаже дома Рамзиных я еще не бывал ни разу. Я шел, понимая, что мне оказана великая честь, и вскоре очутился в небольшой комнатушке, вроде чулана.

В полумраке я сначала не понял, что передо мной, и вздрогнул: комната выглядела, как святилище безумного индейца. Везде были скальпы. Болванки, числом около сорока, с напяленными на них париками, производили впечатление отрубленных голов.

— Что скажете? — улыбнулась Полина.

— Интересно, откуда у вас столько? — спросил я, разглядывая головы из папье-маше.

— Эту коллекцию начала Вера, наша горничная, бывшая инженю провинциальных театров. А я продолжила. Вот этот парик, — она взяла в руки две толстые косы, — из пьесы Островского «Снегурочка». Между прочим, настоящие косы, у одной крестьянки купленные.

— А это что? — я ткнул пальцем в нечто блестящее, круглой формы.

— Это бычий пузырь, — засмеялась Полина. — Если нужно лысину изобразить, бычий пузырь самый лучший материал. Только его все время распятым держать надо и маслом смазывать, иначе рассохнется.

Полина села и внимательно посмотрела на меня.

— Николай Львович, я хочу попросить вас об одной услуге.

— С радостью, — воскликнул я, счастливый, что она на меня не сердится.

— Вы не могли бы быть моим провожатым… — она сделала паузу, — в публичный дом мадам со шрамом.

Алеша, я оцепенел от изумления. Чтобы дама, вдова, бывшая институтка, могла предложить такое! Уму непостижимо! Стоя истуканом, я даже не пытался возразить. А Полина продолжала:

— Дело в том, что я пойду туда не в своем облике, а переоденусь мужчиной. Да-да, и не спорьте, я не впервые это делаю. То есть не публичные дома посещаю, а переодеваюсь в мужской костюм. Все началось с того, что я играла мужчину в спектакле «Барышня-крестьянка» по Пушкину. Однажды, переодевшись, вышла на улицу. И никто, представляете, Николай Львович, никто не усомнился. На меня просто не обращали внимания. Как это прекрасно! На тебя не оборачиваются, не провожают взглядом. Не нужно брать с собой горничную или компаньонку, чтобы соблюсти приличия. Даже корсет не нужен — мужская одежда такая удобная.

Ее глаза сверкали, щеки раскраснелись, она была прекрасна, хотя и говорила невероятные вещи. Я не знал, как возразить этой новоявленной Жорж Занд.

— Аполлинария Лазаревна, дорогая, — наконец, решился я, — вы себе не представляете, какие грязные люди могут там оказаться. Вам совершенно не подобает с ними общаться. Они приходят туда лишь за одним…

Тут я запнулся, так как не в силах был объяснить порядочной даме, зачем туда приходят мужчины.

— Ах, оставьте, штабс-капитан, — она устало махнула рукой. — Вы обращаетесь со мной, словно я несмышленая институтка. Мне двадцать четыре года, и я вдова. О том, что публичные дома посещают не для распевания псалмов, я знаю…

Она замолчала.

— Вы хотя бы можете объяснить, зачем вам это надо? — осторожно спросил я.

— Надо, Николай Львович, очень нужно. Я чувствую — там разгадка. Если я не помогу своим близким, Егорова не выйдет из тюрьмы, Настенька будет опозорена, а убийца — гулять на свободе. Хотя покойный был премерзким человечишкой, но заповедь «Не убий!» еще никто не отменял.

— Но для этого есть сыскная полиция!

— Что полиция?! — возмутилась она. — Сколько времени уже прошло, а полиция только и смогла, что посадить безвинную девушку, страдавшую от притязаний покойного! Вот что, штабс-капитан, если вы мне не поможете, я все равно пойду. Без вас!

Разве я мог допустить такое? Отпустить ее одну и подвергнуть опасности ее жизнь! И я принял решение. Все равно мне ее не отговорить, лучше буду ее охранять. Так спокойнее.

— Успокойтесь, дорогая Аполлинария Лазаревна, не надо так расстраиваться. Лучше расскажите мне, как вы это себе представляете?

Полина прижала ладони к щекам, успокаивая кровь, и начала говорить:

— В конце концов, никто нас не заставляет идти в кабинеты. Мы можем посидеть, заказать вина, поговорить с… — тут она запнулась. — Побеседовать с девицами, оценить обстановку. Приглядеться к посетителям, послушать, о чем они говорят, может, найдем какую-нибудь зацепку. А если удастся и с хозяйкой побеседовать, то на многое прольется свет.

Когда я увидел Полину в образе молодого человека, то не смог сдержать возгласа удивления. Передо мной стоял юноша лет девятнадцати, тонкий, с небольшими усиками и смущенной улыбкой.

— Добрый вечер, господин штабс-капитан! — сказал он мне ломким голосом. — Вы обещали свести меня в одно интересное местечко. Что ж, я готов.

— Не может быть! — изумился я. — Глазам своим не верю! Настоящий франт из вас получился.

Она подошла к креслу, опустилась в него, приняв совершенно расслабленную позу.

— Меня зовут Евгением, — глядя мне в глаза, произнесла Полина. — Мы с вами недавно познакомились. В N-ске проездом из Санкт-Петербурга, по поводу наследства любимой тетушки. Не забудьте. Нет мадам Авиловой, иначе навлечете на нас обоих большие неприятности. Ну что, пошли?

Мы вышли из дома Рамзиных, я подозвал извозчика, и вскоре ванька домчал «гуляющих господ» до заведения мадемуазель Блох. Мы остановились возле дубовой двери с начищенной медной табличкой и колокольчиком. Я нетерпеливо позвонил, дверь открылась и мы с Полиной, нет, с Евгением, очутились в «богопротивном вертепе».

Швейцар с седыми бакенбардами, принимая у нас верхние вещи, наклонился к моему уху и прошептал:

— Не желают ли господа альбомов во французском жанре? Намедни новые получили, прямо из Парижа.

От альбомов мы твердо отказались и прошли за тяжелую бархатную портьеру, загораживающую вход в залу.

— О! Штабс-капитан, душка! Давненько вы нас не радовали своими визитами, — воскликнула одна из девиц, Клотильда, пышная брюнетка, к которой я не раз хаживал. Я уж было смутился, что подумает Полина, но она украдкой ободряюще пожала мне ладонь, и я воспрянул духом.

— А кого это ты к нам привет, какой красивенький. И молоденький! — к нам подскочила юркая рыжая Лизка-оторва, маленького роста, которую обожали звать в нумера «папеньки» почтенного возраста. Лизка изображала капризную девочку, клиенты шлепали ее по попке, перегнув через колено. Лизка отчаянно визжала и просила прощенья, а потом получала в подарок конфеты и богатые чаевые. Конфет она не ела, а меняла в буфете на водку. — Иди ко мне, сладкий мой, а то у меня эти старые хрычи вот уже где сидят!

Мой «Евгений» мягко оторвал от себя ее руки и потрепал по щеке:

— В другой раз, моя милая.

Но она не отставала:

— Тогда закажи мне шампанского!

Мне пришлось вмешаться:

— Лизка, зачем тебе эта кислятина? Ты же не пьешь шампанского! Давай я тебе водки куплю. А к молодому человеку не приставай, дай осмотреться. Не видишь, он тут впервые.

— Не надо ей водки, — раздался низкий звучный голос. — Напьется, буянить начнет.

В зале появилась мадам. Ее пышные телеса были укутаны в креп-жоржет цвета маренго, а страшный шрам на лице скрывала густая вуаль. Она прошла к небольшому диванчику, села, и тут же горничная в белой наколке поставила перед нею столик с разнообразной выпечкой.

Мы оба обернулись к ней и щелкнули каблуками.

— Вот, привел вам своего молодого приятеля, Евгения. Прошу любить и жаловать, — представил я Полину.

— И полюбим, и жаловаться не на что будет, — ответила она, приторно улыбаясь. — Сейчас с девушками познакомлю. Здесь не все, Любочка и Кончита сейчас спустятся. У них гости.

Она махнула рукой, и сидящие на диванах и пуфах ее подопечные оторвались от своих гостей и подарили нам ослепительные улыбки.

«Евгений» отошел от Мадам и оперся на крышку кабинетного рояля.

— Может, сыграете нам что-нибудь? — спросила худенькая блондинка с боа из перьев на шее.

— А что бы ты хотела?

Блондинка задумчиво посмотрела на потолок и прошептала:

— Что—нибудь романтичное.

Мой спутник открыл крышку, пробежался по клавишам и запел низким волнующим голосом:

Полина пела о такой же дамочке из веселого дома, как и сидящие вкруг рояля девицы. Те слушали очень внимательно. А когда она дошла до слов «Старость, как ночь, вам и ей угрожает…» тут слушательницы отчаянно захлюпали носами, а Лизка—оторва зарыдала в голос, кляня судьбу

Песня смолкла.

— Браво! — донеслись возгласы. — Молодец! А можешь, еще?

Моего «Евгения» обступили, похлопывали по спине, и тут по внутренней лестнице спустились две девушки. Я не поверил своим глазам — одна была в форме институтки, в пелеринке и шляпке, из-под которой выбивались непокорные светлые локоны. Вторая — жгучая брюнетка в узком платье с низким декольте, выглядела как обычная кокотка. Брюнетка смотрела на нас пронзительными карими глазами.

— А вот и девочки! — фальшиво воскликнула мадам. — Подойдите сюда, познакомьтесь. Ах, как жаль, что вы не слышали прекрасный романс, который исполнил нам молодой человек. Я в восторге, полном восторге!

Произнося это, мадам вперила взгляд в Любочку, и та ответила ей еле заметным кивком. От «Евгения» не ускользнуло это движение, и он, беря быка за рога, быстро произнес:

— Можно пригласить вас, Люба?

Она посмотрела на него, чуть склонив головку, и, подойдя, взяла его под руку. Я заволновался.

— Евгений…

— Николай, не волнуйся. Это не тот случай, чтобы сопротивляться.

— Конечно, — хохотнула брюнетка, — оставь его. Пойдем лучше со мной. Я за стеночкой. И мне будет хорошо, и тебе спокойнее.

И она потащила меня за собой.

На этом, Алеша, я заканчиваю свое послание, так как о том, что последовало вслед за этим, писать не пристало, да и нет в этом занятии ничего нового.

Всех тебе благ, милый.

Николай.

Аполлинария Авилова, N-ск — Юлии Мироновой, Ливадия, Крым.

Уговорила я все же Николая на эту авантюру! Переоделась в мужской костюм, парик с короткими волосами, приклеила усики и вышла к изумленному штабс-капитану эдаким кавалером. Видела бы ты выражение его лица! Я с трудом удержалась от смеха.

Николай быстро пришел в себя, мы вышли на улицу, и первый же извозчик, которого удалось поймать, отвез нас к заведению.

Мы вошли в слабоосвещенную большую комнату. Посредине стоял кабинетный рояль, на стенах развешены фривольные гравюры Патена «Кавалер ловит блоху у дамы», «Сорванный поцелуй» и другие, которых я просто не разглядела.

Больше всего меня поразили запахи. Пахло пачулями, старой обивкой и пороком. Да-да, не удивляйся, у порока есть свой запах, как есть он у нищеты, старости и смерти. И женщины, сидевшие на честерфильдовских диванах, выглядели уставшими в резком свете ламп. Они были сильно накрашены, одеты в платья, подчеркивающие изгибы тела, и манили мужчин ненатуральной чувственностью.

Одна из них, по имени Люба, в институтской форме с пелеринкой, тут же привлекла мое внимание. Я подумала: уж не посещал ли ее Ефиманов? Почему она одета именно так? Вероятнее всего, это приказ хозяйки, на себе испытавшей, как притягательны невинные существа для сластолюбивых старцев.

Николай очень волновался за меня. Это было так трогательно наблюдать, как он пытался перетянуть внимание на свою персону. А когда я подошла к роялю и запела романс Апухтина, он озирался по сторонам, всматриваясь в лица. Разумеется, это была дерзкая выходка, но надо было каким-то образом почувствовать себя свободнее.

А дальше следовало заняться тем, зачем приходят в публичный дом. Не представляя себе, как буду выходить из этой двусмысленной ситуации, я подошла к «институтке», перекинулась с ней парой слов и, уже собираясь подняться к ней в комнату, была остановлена Николаем. Это просто смешно! Он так и не понял, что я занимаюсь делом, а не играю в бирюльки. Его со смехом отвлекла на себя полуобнаженная брюнетка, мой штабс-капитан как зачарованный поплелся за ней, и смятенные чувства полностью отражались на его честном лице.

Комната Любы (так звали девушку, к которой я пошла) полностью отвечала моим ожиданиям. В центре большая двуспальная кровать, застланная плюшевым покрывалом, на стенах — скрещенные веера и лубок «Целующиеся голубки». В углу ширма, за ней — рукомойник с тазом.

— Ах, милый, — манерно протянула Любочка, — ты не хочешь заплатить барышне за усердие?

— Я заплачу, — сказала я, — а если ты проявишь не только усердие, но и благоразумие, получишь вдвое против условленного.

На лице Любочки отразилось непонимание. Мне показалось, что никто в этой комнате не призывал ее к благоразумию. Скорее наоборот — требовали от нее африканской страсти. Но спустя мгновение она спохватилась и, подойдя ко мне, обвила мою шею руками:

— Ах да, я же совсем забыла, ты же мальчик, девственник! Как интересно! — она прыснула. — У меня еще не было девственников. Они ищут тех, кто поопытнее, как наши Кончита с Хуанитой. Не бойся, Любочка не сделает тебе больно — вот увидишь, тебе понравится. Хорошо, мой славненький?

И она принялась расстегивать пуговицы на моем жилете.

Мягко отведя ее руки, я подвела ее к кровати и усадила, ведь в ее комнатушке больше негде было сидеть.

— Послушай, Люба, — сказала я как можно строже. — Мне нужно с тобой серьезно поговорить.

— Поговорить? — она в изумлении посмотрела на меня. — Как поговорить? Ты разве за этим пришел?

— Скажем так, и за этим тоже.

— Может быть, ты боишься? Не бойся, это с каждым в первый раз такое приключается, — вдруг некая мысль пришла ей в голову, и она испуганно вскочила с кровати. — А может, я тебе не нравлюсь? Конечно, я не такая полная, как Кончита и Эсмеральда, у них все при всем. Но знай, я многое умею. Разочарованным не останешься!

— Тьфу ты! — в сердцах рявкнула я. — Как же ты, однако, глупа! Не можешь выслушать, о чем я тебе толкую! Пойми, я задам тебе несколько вопросов. Ответишь на них честно, получишь еще столько же. Будешь врать — повернусь и уйду, да еще мадам нажалуюсь, что ты неумеха! И она тебя проучит!

Конечно, последние мои слова выглядели настоящим шантажом, но у меня просто не было никакой возможности добиться от нее чего—нибудь путного.

— Ладно, — хмуро сказала она, — спрашивайте, господин хороший. Только времени у вас немного. Через четверть часа горничная в дверь стучать будет, намекать: или освобождай, или плати еще. А как тогда с моими деньгами будет?

— Не волнуйся, получишь все сполна. В убытке не окажешься. Скажи лучше, откуда у тебя это платье?

— Посетитель принес.

— Какой посетитель?

— Он часто захаживает. Странный такой. Приходит совсем поздно вечером, в залу не заходит, его горничная сразу ко мне в комнату проводит. Он лампу не разрешает зажигать. И знаешь, что интересно? Я ему даже рада бываю.

— Это почему же?

— Потому, что когда бы он ни пришел, после него я засыпаю и просыпаюсь только утром. Никто меня больше не трогает — он за ночь платит. А утром его никогда не бывает.

«Интересно, а мог ли это быть Ефиманов?» — подумала я.

— Как он выглядел, Люба?

— Среднего роста, худой, а руки большие, — она задумалась. — Не богат, скорее бедствует — белье у него несвежее.

— Лет около пятидесяти? — я спросила наугад, так как на Ефиманова этот тип совсем не был похож. Не будет статский советник даже из-за сокрытия собственной личности носить несвежее исподнее. Не к лицу ему такое.

— Нет, вроде, помоложе будет. Около сорока.

— Лыс?

— Не сказала бы. Проплешина имеется, но это если только на ощупь. А волосы не то седые, не то пегие — в темноте не разобрать. Выпить любит. Всегда в номер с бутылкой вина приходит, хоть посетителям и не полагается с собой носить — в буфете покупать надо. От этого заведению польза, да и нам барыши. И знаешь еще чего? Я от него всегда с больной головой просыпалась. Вроде и мужик невидный, а без сил от него каждый раз валилась. К чему бы это?

Но я не оставляла надежды узнать о попечителе больше.

— Люба, приходил ли сюда, не к тебе, к какой—нибудь другой девушке, Григорий Сергеевич Ефиманов — старый, маленького роста, со шрамом на левом виске. Он был попечителем института.

— Этот, которого убили? Знаю я его. Ко мне не приходил. Он к мадам иногда приходил.

В дверь постучались, и тоненький голос горничной спросил:

— Любушка, ты там еще не закончила с молодым кавалером?

Разозлившись, что нам мешают, я громко крикнула:

— Не мешайте, в накладе не останетесь!

— Ну, хорошо, хорошо, — раздался голос за дверью. — Я ведь просто так, мадам узнать велели.

Дробные шаги постепенно стихли вдали, а я вытащила еще одну купюру и протянула ее Любе.

— Держи, — сказала я, — а то я тебя совсем утомил. Вроде как тот, о котором ты говорила.

Она проворно спрятала деньги в чулок и потянулась.

— А теперь не хочешь поваляться, миленький? — спросила она. — А то все спрашиваешь, да спрашиваешь. Ты, наверное, студент, они все такие любопытные. Хотя нет, не студент, потому что деньги у тебя есть. Да и не в мундир одет. Кто ты?

— Так, человек один, — ответила я. — А хочешь, Любаша, я тебе часы подарю? Красивые часы, луковичкой, на золотой цепочке.

— Давай! — загорелась она. — Мне часы нужны. Буду по ним кавалеров принимать, и время отсчитывать. Как засидятся — в шею. Очень полезная вещь.

Люба потянулась было за часами, но я остановила ее.

— Посиди вот так, посмотри какие они красивые, спокойно посиди, не отводи взгляд. Ты чувствуешь, как веки твои тяжелеют, руки теплеют, становятся горячими и ватными, и ты вся расслабленная, не можешь двинуть даже мизинцем.

Я качала часами на цепочке перед глазами моей визави, а она все глубже и глубже погружалась в гипнотическое состояние.

— Люба, ты слышишь меня?

— Да, — ответила она безжизненным голосом.

— Что делал с тобой человек с пегими волосами?

— Он поил меня сладким вином, а потом мне становилось горячо и весело. Я не замечала, что он сутул и некрасив — он был для меня самым лучшим на свете.

— Что было дальше?

— Он зажигал пахучие палочки, становился на колени напротив меня и молился на странном языке.

— Ты можешь вспомнить что—нибудь из того, что он говорил?

— Крусификсус мортуус эт сепультус десендит ад инферос тертия дье рессурексит эмортуис, — это была явная латынь, исковерканная необразованным произношением.

— Он не называл своего имени?

— Нет, не называл. Когда он заканчивал молиться, то ложился со мной в постель, долго не давал мне спать, и лишь под утро я засыпала.

— Все хорошо, а сейчас, Люба, на счет «три» ты проснешься, и ничего не будешь помнить из нашего разговора. Раз, два…

Я не успела сказать «три», дверь с треском распахнулась, в комнату влетела мадам со шрамом:

— Наконец-то я вспомнила твое лицо! Мерзавка! Институтка! — она схватила меня за волосы, и мужской парик остался в ее руках. — Тимофей! Хватай ее! У меня честное заведение, и я не позволю…

— Три! — закричала я. — Люба, проснись!

С этими словами девушка встрепенулась и начала протирать глаза.

— Что? Где? Ой, мадам, а мы тут с Евгением…

— Дура! — заорала на нее мадам Блох. — Не можешь отличить кто перед тобой? Ты разве в штаны ей не лазила? Она же женщина! Проверять нас пришла! Что ты ей наговорила?

В это время швейцар Тимофей крепко держал меня за запястья, а я вырывалась из последних сил.

Неожиданно в комнате появился Николай. Тимофей получил умывальным тазом по затылку. Штабс-капитан схватил меня за руку, и мы побежали сломя голову вниз по ступенькам, сшибая по пути слуг и зевак.

Вот такая история, дорогая Юля. Пишу тебе по свежим следам, так как нервы на пределе, и, если бы не Николай, мне бы не поздоровилось.

Пойду зализывать раны и раздумывать, что же означали слова, произнесенные человеком с пегими волосами.

Всего тебе самого наилучшего.

Твоя рисковая подруга Полина.

Штабс-капитан Николай Сомов — поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Соковнину, Москва.

Алеша, здравствуй, дружище!

Получил твое письмо, и нахожусь в полном недоумении. Ты упрекаешь меня в нерешительности и советуешь, как ты пишешь, «взять мадам Авилову в оборот, дабы неповадно ей было вертеть таким молодцом, как я». Да знаешь ли ты, что я безмерно счастлив, что она обратила на меня свое внимание! Я просто диву даюсь, за что мне такое счастье! Женщина богатая, свободная, образована отлично, почему бы ей и не найти себе пару по сердцу? Прожила она с мужем в любви и достатке и непроизвольно сравнивает претендентов на руку с покойным супругом. Вот я и держусь подле нее, чтобы всегда быть рядом, невзирая на тяготы службы.

Продолжу свой рассказ о том, что произошло с нами в борделе мадам Блох. После того, как пышногрудая фемина увела меня к себе, я форменным образом забылся. Полина дает мне лишь поцеловать ручку, и я не вижу ничего дурного, чтобы время от времени побаловаться в веселом доме.

Но на этот раз… Все произошло, как в дешевом водевиле. Сначала я пытался прислушиваться, что происходит за дощатой перегородкой, разделяющей нас с Полиной, но потом увлекся Кончитой, которая и завладела целиком и полностью моим вниманием.

Не помню, сколько прошло времени, но, когда я, уже одетый и готовый к выходу, собрался проститься с пылкой красавицей, послышались крики. Выскочив в коридор и с ходу врезав в скулу детине, околачивающемся возле соседнего нумера, я распахнул дверь и увидел, как мою обожаемою Полину держит за руки швейцар. А мадам со шрамом потрясает париком, как индеец скальпом.

Чтобы не вдаваться в ненужные подробности, скажу только, что я схватил Полину в охапку, и мы с ней ринулись вниз, прочь из этого вертепа. На улице удалось тут же свистнуть извозчику, и только уже при подъезде к дому г-на Рамзина ее перестала бить крупная дрожь.

— Я сама расскажу отцу об этом происшествии, — сказала Полина. — Вы только не вмешивайтесь, хорошо?

Лазарь Петрович сидел в гостиной и беседовал с Настей.

— Полина, — радостно воскликнула она, увидев нас. — Егорову отпустили! Лазарь Петрович добился.

— Слава Богу! — она перекрестилась. — Слава Богу!

Тут господин Рамзин только обратил внимание на ее наряд.

— Полина, в каком ты виде? — удивленно спросил он. — И вы, штабс-капитан, позволяете ей идти рядом с вами в мужском платье? Может, вы были на маскараде, хотя мне ничего не известно о том, что сегодняшним вечером в городе устраивали нечто подобное.

— Я переоденусь и скоро выйду к вам, господа. Настя, пойдем со мной.

Я остался наедине с г-ном адвокатом.

— Николай Львович, я, как отец, должен знать, в какую авантюру вас впутывает моя дочь. В конце концов, вы разумный человек, офицер, а идете навстречу прихотям взбалмошной женщины! Не поверю, что вы ее поддерживали и не отговаривали.

Мне было чрезвычайно неловко, ведь Лазарь Петрович был прав. Пепиньерку Егорову он освободил из-под стражи, Настя выглядела нормально, от былой подавленности не осталось и следа. Для чего нужны были причуды Полины — не понимаю.

Вышла Полина, переодетая в домашнее платье. И от этого она стала такой милой и близкой, что я хотел только одного — быть рядом с ней, целовать руки и вновь делать все, что она попросит.

Но госпожа Авилова, скорей всего, была другого мнения. Она холодно посмотрела на меня и вымолвила:

— Г-н штабс-капитан, полагаю, вас заждались на службе. Не смею больше задерживать и благодарю за помощь.

После этих слов мне только и оставалось, что откланяться. Пошел в кабак и напился с двумя поручиками.

(На следующий день)

Алеша, друг, тут такое произошло!

Утром просыпаюсь, а мне денщик говорит:

— Слышали, барин? Хозяйку веселого дома, ту, что со шрамом, подушкой придушили.

Голова гудела, глаза слипались, но от этого известия я окончательно проснулся.

— Кто? Когда?

— На улице говорили. Мол, девица из тех, кто в доме жила, накинула подушку на лицо и задушила. Потом все золото забрала, а бумаги по комнате рассыпала, паспорт искала вместо желтого билета своего. Сбежать хотела, да не вышло. Ее в холодную отвели.

Наскоро ополоснув лицо и надев мундир, я бросился прямиком в дом Рамзина, к Полине, а там меня ждал неприятный сюрприз. В центре гостиной восседал знакомый агент из сыскной полиции, г-н Кроликов.

Как назло, Лазаря Петровича дома не было, и Полина одна принимала гостя.

— Госпожа Авилова, свидетели показывают, что вас видели вчера вечером в заведении мадемуазель Блох, в мужской одежде и парике. Так ли это?

— Вы меня допрашиваете? — спросила Полина Кроликова.

— Ни в коем разе! — всплеснул тот руками. — Если бы допрашивал, то мы бы с вами не здесь разговаривали, а совсем даже в противоположном месте. Просто мне бы хотелось узнать истину. Были ли вы в заведении?

— Была.

— Позвольте полюбопытствовать, зачем вам понадобилось совершать столь авантажный поступок? Вы же не писательница Жорж Занд, в конце концов!

— Вот уже десять дней прошло, как убит г-н Ефиманов! Егорову выпустили только благодаря стараниям моего отца, наша подопечная Анастасия Губина все это время находилась в тяжелом нервном расстройстве, по городу ползут слухи, а полиция ничего не делает, дабы вернуть девицам доброе имя.

Кроликов повернулся ко мне и приподнялся на стуле:

— А вот и вы, милостивый государь, бесстрашный Вергилий, присаживайтесь да присоединяйтесь к нашей беседе, авось и вытащим истину за ушко да на солнышко.

— Что вас интересует? — спросил я сухо.

— Все! — живо ответил он. — Зачем ходили, о чем говорили?

— Известно зачем, — возразил я, — неужели вам не ясно, зачем посещают такие заведения?

— Но не каждый раз туда берут даму. Да еще переодетую мужчиной. И не какую-нибудь искательницу приключений, а ту, к которой питают самые добродетельные чувства.

Мне стало неприятно оттого, что кто-то лезет в мои отношения с Полиной, и я нахмурился:

— Я бы попросил вас…

— Нет, это я вас хочу попросить, расскажите все без утайки, глядишь, дело и прояснится.

Полина вмешалась в наш диалог:

— Оставьте его, г-н Кроликов. Штабс-капитан всего лишь выполнял мою просьбу. Жизнь у меня вдовья, бедна развлечениями, вот и придумала со скуки.

— Лукавите, любезнейшая Аполлинария Лазаревна, — погрозил мне пальцем Кроликов. — Не вы ли нападали на сыскную полицию за нерасторопность и благодушие? Вне всякого сомнения, захотели сами взять расследование в свои руки. И что же вышло? Отделению — убийство, а вам — скандальная известность. Вот что делается, когда сапоги начнет тачать пирожник. Поэтому и обращаюсь к вам пока с просьбой: расскажите, почему вы пошли именно в публичный дом мадемуазель Ксении Блох и что там искали? Еще более обяжете, если поделитесь, что же вам удалось там отыскать?

Полина посмотрела на меня вопросительно, а я чуть пожал плечами, мол, буду поддерживать ее во всем.

— Хорошо, я расскажу вам, Ипполит Кондратьевич, — Полина кивнула. — Все началось с письма, которое прислала мне моя подруга Юлия. Она в нем описывала бывшую институтку, старше нас по году выпуска, Ксению Блох, которая, как и несчастная Анна Егорова, и Настенька, а быть может, и многие другие институтки, о которых нам ничего не известно, стала жертвой преступного сладострастия г-на Ефиманова. Но в отличие от пепиньерки Егоровой, m-lle Блох нимало не тяготилась своим положением, а наоборот, научилась извлекать из него определенную пользу.

— Весьма интересно, — пробормотал Кроликов. — Весьма… Вы позволите мне глянуть на это письмо, уважаемая Аполлинария Лазаревна?

— Только держите его содержание в секрете, прощу вас, все-таки это частное письмо моей подруги, и мне бы не хотелось…

— Не извольте беспокоиться, г-жа Авилова. Кроме как по служебной надобности это письмо никто не прочитает. Продолжайте.

Я смотрел на мою обожаемую Полину и восхищался. Как она спокойна, как держится! И в такой момент не забывает о конфиденциальности отношений с подругой. Даже немного отвлекся, рассматривая луч света, игравший ее развившимся локоном. Из небытия меня вывел ее голос, произнесший мою фамилию:

— …И тогда я попросила штабс-капитана Сомова сопровождать меня в публичный дом, где намеревалась найти m-lle Блох и поговорить с ней.

— Почему же вы этого не сделали, придя на место? — спросил Кроликов, избегая называть вещи своими именами.

— Прежде всего я увидела хозяйку публичного дома, невероятно толстую и в вуали, прячущей уродливый шрам на лице. Трудно было представить, что она захочет рассказывать мне о тех временах, приведших к ее нынешнему состоянию. Чтобы немного оттянуть время, я села за рояль и спела романс, попутно размышляя, где же мне добыть хоть немного сведений. И тут случай пришел мне на помощь. В зал вошли две проститутки. Одна, обычная накрашенная брюнетка, а вот другая была одета в институтскую форму, точь-в-точь такую я носила в отрочестве — камлотовое платье, передник и пелеринка на плечах. И я поняла, что мне нужно поговорить с ней. Ведь любители молоденьких девиц будут приходить к m-lle Блох не для того, чтобы наслаждаться видом ее шрама, а именно за такими девушками, вместе с платьем надевающими на себя маску невинности.

— И вы решили поговорить с ней, а для этого пошли к ней в комнату?

— Да, — ответила Полина.

— И она вас не разоблачила? — изумился Кроликов, но тут же поняв двусмысленность своих слов, добавил: — Она не поняла, что вы — женщина?

— Люба не успела. Сначала мы немного поговорили, а потом в комнату вбежала хозяйка и сорвала у меня с головы парик.

— Как вы думаете, откуда она узнала, что вы — женщина?

Полина недоуменно посмотрела на него:

— Помилуйте, Ипполит Кондратьевич, да откуда мне знать? И, вероятнее, никто уже не раскроет, каким образом покойной стало известно об этом. Наверное, у нее был большой опыт по этой части. Впрочем, какую ценность могут иметь мои измышления по сравнению с событиями, увиденными собственными глазами?

В очередной раз я мысленно восхитился ею. Полина не теряла присутствия духа ни при каких обстоятельствах! Решив немного помочь ей, я вмешался в беседу:

— Может быть, в комнатах есть отводные трубки, а владелица заведения подслушивала разговор? Я читал, так в одном замке делали, и все секреты становились явными. Надо у девушки спросить, с которой г-жа Авилова разговаривала, есть ли у нее в комнате такая трубка или нет?

— Зачем же спрашивать? — Кроликов повернулся ко мне. — Мы уже там с утра обыск провели. Никаких трубок, ловушек и прочих монтекристовских подземных ходов не обнаружено. Обычные стены, тайников нет.

— А девушку, Любу эту, спрашивали? Мне денщик сказал, что ее в тюрьму посадили.

Сыскной агент внимательно посмотрел на меня, потом на Полину, словно взвешивая, говорить или нет, и произнес после паузы:

— Не посадили, врет ваш денщик. Пропала Люба, или правильнее, Прасковья Маланьина, крестьянка Псковской губернии.

— Как пропала? — воскликнули мы с Полиной в один голос.

— Очень просто. Нет ее нигде. В розыске она теперь. Так что если вдруг каким боком узнаете — покорнейше прошу сообщить в полицию.

Сыскной агент поднялся со стула, пригладил усы и, надев форменную фуражку, откланялся. Уже в дверях обернулся и сказал серьезным тоном:

— Отеческий совет, Аполлинария Лазаревна: не ищите приключений, они вас сами найдут.

И вышел из гостиной.

Вот такие дела творятся, Алеша, в старинном сонном N-ске.

Пойду немного посплю, уже третий час ночи.

Твой друг Николай.

Мария Игнатьевна Рамзина — графу Кобринскому, Петербург.

Здравствуй, Викентий Григорьевич!

Сразу же, как получила твое письмо, прочитала не откладывая. Ты просишь поспешествовать тебе в одном деле. Что ж, я всегда рада тебе угодить, ведь ты не чужой мне человек.

Третьего дня послала Полине письмо с просьбой навестить меня, старую тетку. Ее дома не оказалось, слуга вернулся ни с чем. На следующий день тоже ни слуху ни духу, а вот вчера она у меня объявилась, но до этого узнала я, что ввязалась племянница в неприглядное дело. В дом Рамзиных приходила полиция! И не по адвокатской надобности, а с подозрениями! Никогда не было в нашей семье подобного позора, и вот дождались!

Даже если бы ты меня не попросил поговорить с племянницей, я бы все равно ее вызвала к себе. Негоже так поступать! Ко мне уже и Наталья Лаврентьевна, почтмейстерша, заезжала, и первая сплетница нашего N-ска, Аделаида Федоровна. Чего только не говорят, какую только напраслину не возводят, и все корни оттуда идут, из этого змеиного гнезда Елизаветы Павловны, будто на ее «четвергах» больше и говорить не о чем, как о нашей семье.

Не спорю, Полина тоже хороша. Так испортить себе репутацию, посещать притоны — я всегда говорила, что воспитание Лазаря Петровича до добра не доведет. Если бы я тогда не настояла на определении девушки в институт, сейчас и не знаю, что с ней стало бы!

Что-то я заговорилась. Вернемся к нашим баранам, то есть к твоей просьбе.

Я всегда говорила, что у тебя доброе сердце! И когда ты написал, что хочешь представить на комиссию императорского географического общества бумаги и записи Авилова, дабы впоследствии, после высочайшего одобрения, издать книгу его путешествий, я даже всплакнула. Так заботиться о нас, живущих в провинциальной глуши. Так вот зачем ты спрашивал о моей племяннице! Прочитав, что я пишу о бедной вдове, решил помочь, а заодно и прославить нашу фамилию.

Честь тебе и хвала, Викентий! Знал бы ты, как я сожалею о ее поведении, особенно после твоего благородного предложения.

Итак, вчера моя беспутная племянница, наконец, изволила посетить меня. Все-таки я ее люблю, Викентий. Всем хороша: и статная, и умница редкостная. Тоща только, да ничего, после родов наберет округлостей. Выдать бы ее замуж, чтобы голова не болела у меня, как пристроить племянницу. Грешным делом думала я, что ты ею интересуешься, жениться хочешь, потому что холост всю свою жизнь. Ошиблась.

Опять я заговорилась. Впрочем, в мои годы это не мудрено.

Полина была прекрасно одета. В простое полотняное платье, сидевшее на ней, как влитое. Я даже не удивлюсь, узнав, что она не носит корсета. С ее привычкой заниматься лаун-теннисом всего можно ожидать.

Поцеловав меня, она села напротив и посмотрела мне в глаза:

— Как вы себя чувствуете, тетушка?

— Твоими молитвами! — не удержалась я. — Скажи мне, душа моя, что за слухи о тебе по городу ходят?

Она сделала вид, что не понимает, о чем я толкую:

— Какие слухи, Мария Игнатьевна?

— А такие, моя милая. Будто подозревают тебя в убийстве кокотки. Может, и не сама убила, но при этом присутствовала. Люди говорят.

— Люди говорят глупости, — резко ответила она. — И слушать их, только время терять. Ведь вы меня не за этим позвали, тетушка? Чтобы я выслушивала сплетни записных болтушек, как Наталья Лаврентьевна и Аделаида Федоровна.

И все-то она знает!

Полина отпила чаю и резко сказала:

— Если вы за этим позвали, то мне лучше будет уйти. Дела накопились.

— Сиди, сиди, — я остановила ее, уже готовую подняться с места. — Ишь, прыткая какая! Раз позвала, значит, дело к тебе имеется. Мне тоже недосуг сплетни выслушивать, да приходится иногда. Не буду же я, как ты, с места вскакивать.

— Тогда чего ж вы хотели, ma tante?[9] — спросила Полина с интересом. Даже чашку в сторону отставила.

— Хочу тебя обрадовать, моя дорогая! — сказала я ей. — В Императорском географическом обществе хотят выпустить в свет книгу о твоем покойном супруге!

— Не может быть! — всплеснула она руками. — Сколько писем он написал, самому Семенову несколько раз! Но тот был в экспедиции на Тянь-Шане и не смог ответить. Зато другие отвечали, у меня все письма сохранились. Не интересуют никого бумаги моего мужа! А ведь он столько пережил, о стольких событиях рассказать хотел! Я все его бумаги бережно храню. Уже и рукопись к публикации была готова. Владимир закончил ее, будучи совсем больным.

Полина поднесла к лицу платок и вытерла набежавшие слезы. Я так была рада, что, благодаря тебе, исполнится мечта ее мужа.

— Успокойся, дитя мое, — сказала я ей. — Вот видишь, стоит только усердно молиться Богу и наши желания исполняются. Я все время молюсь. И за тебя, и за твоего отца, и панихиды по усопшему своему мужу заказываю. Жить надо по совести.

— А кто поспешествовал этому решению? — вдруг спросила она.

— Мой старый друг, граф Кобринский, действительный член географического общества.

Полина посмотрела на меня недоуменно.

— Постойте-ка, тетушка, но одним их тех, кто отказывал Владимиру, был именно граф Кобринский!

Я рассердилась:

— Тогда отказывал, а ныне благоволит. Делали вы дела через теткину голову, так оно и выходило. А теперь, наоборот, положительно смотрят на прошение покойного Авилова.

Полина бросилась мне на шею и стала благодарить! Что и говорить, мне было приятно, хотя только мы с тобой знаем, что последнее слово оказалось за тобой. Это тебя надо благодарить, а я тут совсем ни при чем.

Что-то я, Викентий, заговорилась. Голова плохо меня слушается, мысли заплетаются, устала очень.

Поэтому заканчиваю свое письмо. Полина пообещала, что подготовит дома все бумаги и вышлет их тебе в ответ на официальное письмо на гербовой бумаге Императорского географического общества.

Молюсь за тебя.

Твоя давнишняя знакомая,

Мария Игнатьевна Рамзина.

Анастасия Губина, N-ск — Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.

Милый мой брат!

Корю себя, не писала тебе целую неделю! Но теперь постараюсь рассказать обо всем и ничего не пропустить.

Кончились рождественские каникулы, и я вернулась в институт. Приняли меня по-разному. Подруги тут же подошли, расспрашивать стали, охать сочувственно. А когда я сказала им, что не хочу даже вспоминать об этом страшном событии и что для меня все было, как во сне, они немного отстали.

Зато толстая Вересова, с вечно недоеденным калачом в руках, цеплялась ко мне, словно репей:

— Расскажи, как это было? А что ты сказала? А как он тебя поймал? А тебе правда было страшно? И много крови натекло?

Она так замучила меня своими расспросами, что в перерывах между уроками я пряталась от нее в рекреации.

Более всего мне достается от синявки Марабу. Видя меня, она поджимает губы и говорит со мной таким презрительным голосом, будто я повинна во всех смертных грехах!

— М-ль Губина, у вас опять пятно на фартуке. Как можно быть такой грязнулей? Хотя понятно… — и она корчит такую гримасу, будто до жабы дотрагивается. А сама жаба и есть!

За кляксу в тетрадке я должна была триста раз написать по-французски: «Я неряха и не умею писать без клякс!» Марабу оставила меня после уроков, когда все уже разошлись, я писала и плакала. Одна слеза упала на страницу. Все расплылось, и мне пришлось выдирать листы и писать заново.

Единственный, кто меня жалеет, это учитель ботаники и географии. Я думала, что он такой же, как все, а оказалось — нет, он добрый и великодушный. Когда он меня вызвал к доске и я перепутала тычинки и пестик в цветке ириса, только покачал головой и, вздохнув, мягко сказал:

— Останьтесь на пять минут после моего урока, м-ль Губина.

Мне стало не по себе. Неужели Иван Карлович тоже хочет заставить меня триста раз переписывать на латыни названия этих глупых тычинок?

Я осталась. Прождала в классе четверть часа, а его все не было. Наконец он пришел, и сел напротив меня.

— М-ль Губина, — сказал он мне печально, — я нахожусь в затруднительном положении. Вы не успеваете по моим предметам, и я просто обязан доложить об этом мадам фон Лутц. Мне крайне жаль, но, может быть, я вызову вашего опекуна, или напишу ему записку, чтобы он каким-то образом вмешался. Нанял бы вам учителя. А если дорого, то студента, студенты сейчас немного берут за уроки.

Ваня, мне так было стыдно! Повторялось то же самое, что и с Григорием Сергеевичем, нашим попечителем. Но в отличие от него, ботаник не угрожал мне, не смотрел пронзительно, так, что мне становилось страшно. Он искренне пытался мне помочь, и я это чувствовала.

Совсем забыла описать его тебе. Он человек пожилой, лет сорока или сорока двух, росту высокого такого, что руки вылезают из рукавов форменного мундира. У него траурная кайма под ногтями, это делает его ногти неухоженными, но он все время возится в нашей институтской оранжерее, и, наверное, поэтому ему трудно отмыть землю с рук. Наши Бубенцова и Ключарова влюблены в него и по вечерам рассказывают, как они «обожают» Ивана Карловича. А Цыпкина и Холодова, наоборот, смеются над ним, называют «чухонцем» за немецкий акцент и обожают француза — учителя ритмики и танцев. У нас все институтки кого-то «обожают». Кто начальницу мадам фон Лутц, но таких мало и они подлизы, кто учителя математики, а целых три пансионерки обожают сторожа Архипа! Ходят к нему, просят набойки на сапожки набить — Архип еще и сапожным делом у нас занимается, и за глаза «пусей» называют. Смешно, право. Это все такие глупости, но, впрочем, нет, Ваня, как только я услышала, что Иван Карлович участлив ко мне, я тоже решила его «обожать».

— Скажите, Настя, — обратился он ко мне, — что мешает вам сосредоточиться на занятиях? Может быть, какие-то мысли, страхи? Может, стоит показаться врачу, попить микстуры с бромом?

— Нет, ничего, — ответила я, — это пройдет. Просто после того случая…

— Да, — вздохнул он, — я понимаю. Если позволите, попробую посоветовать вам нечто. Я недавно прочитал в одном биологическом журнале статью Корсакова Сергея Сергеевича. Это известный доктор, специалист по душевным болезням. Нет-нет, дорогая Настя, я уверен, что вы совершенно здоровы, нет у вас болезни. Просто я подумал, если вы сделаете так, как описано в той статье…

— А о чем там пишет этот доктор? — полюбопытствовала я.

— Он советует тем, у кого произошла трагедия в жизни, страшный случай или несчастье, не замыкаться в себе, не уходить от людей, а рассказать все, что произошло. Вслух. И страшные тени отступят — они боятся света.

— Но я уже все рассказывала, — возразила я ему. — И Полине, и господину полицейскому. А освобождения все нет.

Иван Карлович улыбнулся:

— А вы подумайте, как вы рассказывали? Как вы пришли в класс, когда попечитель вошел, что сказал, что потом произошло. Верно?

Я кивнула.

— Корсаков же пишет о совершенно другом: что вы чувствовали в этот момент, чего боялись, чего хотели? Что пронеслось перед вашим внутренним взором? Советую вам, Настя, подумайте об этом и расскажите близкому человеку. Но только подготовленному к вашей откровенности, иначе не миновать вам гнева неправедного. Или напишите. Можете даже мне написать. Я пойму. Уверяю вас, после того, как вы выложите ваши чувства на бумагу или в откровенной беседе, все горести и напасти оставят вас, вы снова достигните прилежания и успехов в учебе. Профессор Корсаков знает, что говорит.

Он еще раз улыбнулся и вышел из класса. А я осталась.

Ванечка, какой хороший у нас учитель! Решено, я буду его обожать! Он пуся!

До свидания, мой милый брат!

Скоро напишу еще.

Твоя сестра, Анастасия.

Письмо, оставленное в кабинете Лазаря Петровича Рамзина его дочерью Аполлинарией Лазаревной.

Папа, я должна срочно уйти. Когда придешь, прочитай немедленно то, что я вложила в конверт. Это рассказ Насти. Я волнуюсь за нее, с девушкой надо что-то делать. Буду к ужину, возможно, с Николаем.

Полина.

Записка Анастасии Губиной к учителю ботаники и географии Ивану Карловичу Лямпе.

Дорогой Иван Карлович! Всю ночь не спала, раздумывала над вашими словами. И поняла, что вы совершенно правы. Все, что произошло тогда, в те страшные минуты, произошло из-за меня, из-за того, что я оказалась такой нехорошей и безнравственной особой.

Дело все в том, что я сама хотела оказаться в такой ситуации. Мне было очень горько, когда умерли мои родители и я осталась сиротой. Меня усыновил Лазарь Петрович, добрейшей души человек, и я благодарна ему всем сердцем. Но словно какой-то бес противоречия вселился в меня. Я дерзила Полине, на красоту которой не могу налюбоваться, — она для меня идеал. Я обманывала синявок, нарушала правила института, и меня поймали только за малую толику моих нарушений. Однажды я утащила у горничной Веры ее микстуру от желудка и подлила ее в молоко к Вересовой, чтобы та, наконец, перестала изводить меня расспросами, хорошо ли мне жить, как в приюте. Вересова два дня не выходила из туалетной комнаты, ее даже освободили от занятий. А я злорадствовала.

Другой пансионерке я тихонько вылила воску на волосы за то, что она назвала меня при всех тюремным выкормышем. Ей потом отстригли огромный клок на затылке. И никто не знал, что это сделала я. В следующий раз она поостережется бросаться такими словами. Хотя почему? Она же не знает, что это я.

С попечителем же произошло вот что. Я очень завидовала тем институткам, которые получали из рук его высокопревосходительства знаки отличия и прилежания. Для меня подобное было недостижимо. Я не успевала по французскому и словесности, а про арифметические задачи даже и не вспоминаю.

И тогда я решила привлечь к себе внимание другим способом. Не дают мне награды — и не надо! Обойдусь! Но сидеть скромно в углу серенькой мышкой и терпеть насмешки соучениц тоже не буду. Пусть меня наказывают, пусть вызывают к мадам фон Лутц или к самому попечителю. Но обо мне будут знать и не посмеют больше проходить мимо меня, как мимо пустого места!

Мне недолго удалось походить в «отчаянных» — так мы, институтки, называем между собой учениц, с которыми сладу нет. Обычно такие девушки долго не задерживаются здесь, если им не покровительствует кто-либо из начальства. Бедных просто исключают, а богатые платят большие деньги за экзамены и аттестации. Эта безумная мысль (стать гадкой девчонкой) пришла мне в голову примерно за месяц до рождественского бала, поэтому я не успела настолько нагрешить, чтобы быть исключенной из института. Но потом, когда я поняла, что могло бы со мной случиться, если бы я потворствовала своим гадким желаниям, меня охватило раскаяние. Неужели я могла так вести себя?

И вдруг это страшное убийство… Мне стало понятно — вот она, расплата за мои грехи. Я хотела быть «отчаянной», не слушаться учителей и классных наставниц, так теперь буду подозреваемой в убийстве.

Больше всего меня мучает страх. Страх, что я не все рассказала Полине и полиции. И еще: я боюсь убийцу. Он на свободе, и я чувствую, как он ходит кругами около меня. Однажды он подойдет ко мне совсем близко и…

Нет, я не буду его бояться, я все расскажу. Открою то, о чем тогда смолчала.

Когда я вновь вошла в класс за мячиком и наклонилась над лежащим Григорием Сергеевичем, сзади меня мелькнула тень. Я не успела обернуться, как чьи-то руки зажали мне лицо, и я услышала шепот: «Только посмей слово сказать. Найду и убью. Поняла?»

Еле живая от страха, я кивнула. Шепот продолжался: «Закрой глаза. Ляг на него и уткнись носом в мундир. Когда досчитаешь до ста, откроешь глаза. Не раньше. Не то убью!»

Эти минуты были самые долгие в моей жизни. Я лежала, зажмурившись, и считала: «девяносто один, девяносто два…». Как только дошла до сотни, то осторожно подняла голову и огляделась. В комнате никого не было. Но когда я взглянула вниз, на лицо попечителя, на свой фартук, залитый кровью, то решимость меня оставила, и я закричала так сильно, как только смогла.

Ничего больше не помню. Только чуть заметный запах. Руки того человека пахли каким-то странным О-де-Колоном. Никогда прежде я не слышала такого запаха.

Потом прибежала Марабу, ну, а дальше я уже рассказывала полиции. Я открыла им все, кроме того, что слышала убийцу. Эта тайна теснила мое сердце. А сейчас мне легче, будто освободилась от тяжкого груза. И будь что будет, пусть этот страшный убийца меня находит — не боюсь я его.

Спасибо вам, Иван Карлович. Прав был ваш профессор Корсаков, надо не таить в себе, а рассказать людям, так, чтобы тебя поняли и помогли. Вы сняли с меня чрезмерную ношу, и теперь я за вас Бога молить буду.

Посоветуйте, стоит ли рассказывать об этом полиции? Ведь я ничего не видела. Вдруг теперь меня арестуют за сокрытие или подумают, что я заодно с преступником? Что делать? Вы умный, вы обязательно посоветуете мне что-нибудь правильное.

Остаюсь ваша ученица,

Анастасия Губина.