Сюльви Кекконен. Амалия

1

Прямо пролегла дорога — прорубилась сквозь густые леса, гранитные скалы, вытянулась напрямик через болото длинным валом насыпи. По широкой колее, выглаженной автомобильными шинами, едет на велосипеде Амалия. Сзади грохочет рейсовый автобус, и ей приходится свернуть на обочину.

Автобус этот Амалия видела в селе на остановке; шофер с кондуктором и пассажиры сидели тогда в кафе «Лотта» — она видела их в окно, проходя мимо. Амалия приезжала специально в управление народного обеспечения, чтобы выхлопотать новые шины для велосипеда. Господа из управления, чинно восседавшие в старой деревянной пристройке дома Торвелайнена, конечно, уже знали о том, что Таави приехал с фронта в отпуск на время уборки урожая. Ведь через их руки, проходят все прошения об отпусках, и вообще эти господа из управления всегда первыми в приходе узнают любые новости. Конечно, они знали! Неспроста они расспрашивали Амалию, как она управилась с покосом и заготовками сена и когда приступит к уборке хлеба. А затем всей гурьбой пошли осматривать шины ее велосипеда (как будто недостаточно было пойти кому-нибудь одному из них!). А когда хозяин Торвелайнен выписал ордер, Амалии почему-то вдруг стало так неприятно — уж лучше бы она и вовсе не ходила за этими шинами. Хозяин Торвелайнен, давая ордер, как будто радовался чему-то про себя и еще уговаривал Амалию пойти в лавку сейчас же. Он говорил, что ей очень повезло: именно сейчас получены такие шины.

И Амалия вспоминает все, что произошло в лавке. Там было полным-полно народу. Лавочник с супругой невероятно медленно работали ножницами, старательно вырезая талоны в ее карточках.

Женщины со всех концов большого села собрались в лавке и обменивались новостями. Мужей отпустили с фронта на время уборки — это было главной темой разговоров. Вдруг за своей спиной Амалия услышала имя Таави. Кто-то рассказывал, как мужчины, едва выгрузившись из эшелона, сразу бросились обнимать добравшихся на станции девушек. И Таави подхватил под ручку какую-то модницу. Другой отпускник пытался отбить ее у Таави и сказал: «Что же ты к девушке пристраиваешься, у самого ведь дома баба!» Таави ответил: «Что поделаешь, если мне в придачу к хорошему дому подсунули всякое барахло!»

Болтливая рассказчица вызвала общий смех. «Тише, тише!..» — услышала Амалия чей-то голос. Хихиканье и аханье кумушек прекратилось. В это время лавочник как раз отстригал последние талоны в карточках Амалии. Он с трудом сдерживал смех: щеки его подрагивали. В воцарившейся тишине Амалия не спеша собрала с прилавка свои пакеты, завязала рюкзак и отдала лавочнику деньги. В толпе послышался шепот: «Она слышала!..» Амалия спокойно сунула сдачу в карман парусиновой куртки, рывком вскинула на плечи рюкзак, поправила ремни, направилась к выходу и, оглянувшись на стоявших в очереди женщин, сказала громко и отчетливо: «Конечно, слышала».

«Ну и ладно!» — рявкнула ей вслед дверь лавки.

Казалось, в воздухе долго еще звучал решительный голос и стук захлопнувшейся двери... А теперь, гордо подняв голову, смотрит Амалия вперед, на уходящую вдаль дорогу. С трудом едет она по острому, расползающемуся под колесами гравию. Автобус проносится мимо, и камень, выскочивший из-под колеса, больно ударяет Амалию по ноге. В это же время что-то громко хлопает, и Амалия вместе с велосипедом летит под откос, на кочковатую, покрытую осокой болотистую луговину. Лопнула передняя шина.

— Ах ты сатана! — вырывается у Амалии ругательство, которое слышат только болотные кочки.

Слова эти Амалия выкрикнула совсем неожиданно для себя, но они принесли ей облегчение. Она выросла в доме, где никто не смел ругаться. Мать жила в вечном страхе перед богом, постоянно думала о загробной жизни и старалась отогнать от себя нечистую силу при помощи духовных песнопений. Отец иначе относился к религии, но и он никогда не позволял браниться. Никто из детей не посмел бы выругаться при родителях. Но потом красивая сестра Ээва и оба брата Амалии пошли в городскую школу, где многому научились. Когда они приезжали домой на каникулы, мать встречала их как почетных гостей. С тех пор она уже и не пыталась поправлять их речь, не навязывала им своей веры и даже не обращала внимания на бранные слова. Но Амалии, своей тезке, она все же запрещала поминать нечистого. Это она повторила даже на смертном одре. И вот теперь Амалия вдруг выругалась, выругалась от всего сердца. Этим она словно бросала вызов своей прежней жизни в отчем доме.

Амалия поднимается с трудом, опираясь руками о колени, и поправляет сбившийся шерстяной платок. Один плечевой ремень рюкзака отстегнулся. Амалия укрепляет рюкзак на раме велосипеда так, чтобы большая часть груза приходилась на заднее колесо. Руль погнулся. Болит правый локоть. А жесткая болотная трава оставила на руках кровоточащие царапины. «Могло быть и хуже», — улыбается Амалия и втаскивает велосипед на дорожную насыпь.

Велосипед принадлежит Таави, и рюкзак тоже. Таави живет во всем, что окружает Амалию. Он подарил ей и этот бледно-зеленый с красными цветочками, теперь уже сильно поношенный платок. Это было в осенний субботний вечер, вскоре после смерти дочки.

Много мрачных мыслей, завладевших ею после смерти девочки, развеял Таави своим подарком. Никогда раньше не было у Амалии такой красивой вещи. Мать всегда носила черное, одевала в черное или темно-серое и свою младшую дочку, маленькую Амалию. Этим она точно хотела сказать, что Амалия принадлежит ей. Амалии же так хотелось иметь яркое платье, как у цыганок. Но таких нарядов не было даже у красивой Ээвы, которая отличалась нежным румянцем и темными волосами. В четырнадцать лет Амалия вытянулась и переросла сестру на целую голову. Раньше она стыдилась своей бледности, а теперь стала страдать из-за чрезмерного роста. С тех пор она без возражений ходила в темно-сером и темно-коричневом, надеясь, что эти унылые платья скроют ее рост и резкие, размашистые движения.

Амалия толкает велосипед. Рюкзак висит, привязанный лямками к раме, — рюкзак Таави. Для перевозки покупок он удобней, чем сумка Амалии, которую ей прислала в подарок Ээва. Даже сапоги на ногах у Амалии — и те раньше принадлежали Таави. Их в свое время заказал еще отец. В счет годовой платы в имении Ээвала работникам полагались, кроме рукавиц и грубошерстного костюма, также и сапоги. Сапоги были Таави тесноваты, но Амалии они пришлись как раз впору. И очень кстати: теперь, в военное время, даже хозяйке имения нелегко добыть себе такую добротную пару сапог. Наверное, эти сапоги Таави тоже считает барахлом, как и Амалию? Таким же барахлом, которое принимает мужчина иной раз для того, чтобы завладеть домом? Локоть Амалии саднит, рука ноет, и сердце тоже. «Ах, сатана, сатана!..» — машинально повторяют ее губы.

Онемевшими руками толкает Амалия тяжелый велосипед по крупному гравию. Передняя шина разрезана стеклом. Теперь уже не обойдешься простой заплатой. Наверно, это был осколок бутылки. Кто-то прямо на дорогу выбросил бутылку из окна проходящего автобуса. Надо бы найти это стекло и закинуть подальше в болото, а то кто-нибудь еще напорется на него босой ногой. Амалия сердится на себя за то, что не сделала этого сразу. Но возвращаться теперь, искать осколок, пожалуй, не стоит, хотя нет-нет да и приходит ей в голову беспокойная мысль: «Надо вернуться...» Она знает, что многое в ее жизни получается не так, как надо. И вот чувство, похожее на раскаяние, наконец побеждает в ней ярость...

Амалия переводит велосипед на колею, накатанную колесами автобусов. Шаг становится шире, идти легче. Надо спешить домой, ее ждут вечерние работы и сын. Антти играет теперь там же, где когда-то играла в детстве сама Амалия: на лужайке во дворе имения или в тупичке между амбарами и хлевом. Кертту не нравится, что ее Эльви играет в тупичке, в котором почти не бывает солнца. Но Амалия заметила, что летом дети часто играют именно там, где прохладно. В свое время мать Амалии никогда не запрещала детям играть, где им нравится.

Чудесное существо эта Кертту, думает Амалия, хорошо, что брату Пааво досталась такая жена! Красивая Кертту, такая тоненькая и тихая. Пааво выбрал себе подругу, совсем не похожую на него. И все же он полностью доверил Кертту управление домом. А Кертту не хочет поручать какую-либо работу детям. Ведь и ее в детстве не принуждали к труду. Амалию же с малых лет заставляли очень много работать, и она уже тогда поняла, что родилась на свет именно для работы. Все-таки своему сыну Амалия желала более беззаботного детства, чем выпало на ее долю.

Таави тоже был совсем ребенком, когда поступил в имение Ээвала в мальчики. Амалия была старше Таави на пять лет. Потому-то хозяйки в свое время и говорили: «Уж, кажется, великовозрастной дочери Ээвала следовало бы хорошенько подумать, прежде чем запутывать свои дела до того, чтобы беременной идти под венец с несчастным батраком».

То же самое довелось услышать однажды Амалии, когда Ээва разговаривала с тетушкой Ийдой. «Вот дура Амалия, — говорила Ээва, — доигралась, и теперь пришлось ей идти замуж за самого последнего батрака. Да и любви-то настоящей у них не было. И вообще, что она понимает в любви?..» А тетушка рассердилась тогда и ответила: «Работать на совесть — вот это Амалия понимает. От работы она никогда не отлынивала: помогала и на конюшне, и в хлеву, да и с домашними делами неплохо управлялась. А во время болезни матери и хлебы пекла, и белье стирала. Она не проводила вечеров, как ты, за чтением разных любовных историй. Я тоже в любовных делах не слишком много понимаю, но муж есть и у меня, и живем мы в мире и согласии. А детей нет, бог не дал». Насколько известно Амалии, больше Ээва о ее браке ни с кем не говорила. Вероятно, она уже тогда пожалела, что распустила язык и рассердила тетушку. Говоря с матерью, Ээва, конечно, не забывала взвешивать каждое слово, но тетушка Ийда гораздо моложе матери; веселая, жизнерадостная, она всегда обращалась с племянницами как старшая сестра. Но все же давала им понять, что в их отношениях должна быть какая-то граница, которую не следует переступать. А мать вообще была настолько суровой и замкнутой, что даже отец старался всегда тщательно выбирать слова, разговаривая с нею.

Амалия идет дальше и думает о том, что напрасно она не зашла навестить тетушку. Она собиралась зайти к ней, но сцена в лавке так ее расстроила, что уже никого не хотелось видеть.

Тетушка Ийда относилась к Амалии значительно мягче и ласковей, чем мать. Дарила ленты, расчесывала щеткой ее густые волосы, заплетая их в две косы. Амалия улыбается, вспоминая, как радовалась она когда-то широким голубым шелковым лентам. Расчесывая и приглаживая щеткой волосы Амалии, тетушка рассказывала, что так же заплетала она когда-то косы своей сестре. Но и тогда у Амалии-матери не было таких густых волос, как у дочери. По мнению тетушки, Амалия больше похожа на отца, чем на мать. В молодости отец был видным, красивым, работящим. Мать и тетушка познакомились с ним на деревенской свадьбе. А после того как мать стала его женой и хозяйкой Ээвала, тетушка тоже переехала в эти края.

Когда-то родители их имели большой торговый дом, мельницу и ферму в далеком приморском приходе. Все это после их смерти было обращено в деньги. Единственный брат тетушки и матери переселился в город и открыл торговое дело. Тетушка на свои деньги купила дом здесь, в Такамаа, неподалеку от церкви. Там она и теперь ведет торговлю вместе с хромой Сельмой. Сельма живет у тетушки с тех пор, как Амалия помнит себя.

От тетушки Амалия слышала, что жилой дом Ээвала был заново перестроен на деньги матери: были пристроены три новые комнаты и малая изба. Это случилось еще до рождения Ааретти, а Пааво был тогда так мал, что ничего не помнит о тех временах. Когда тетушка вышла замуж, Амалии шел четвертый год. Тетушку венчали в церкви. На свадьбе не танцевали, а только пели духовные песни. После свадьбы тетушка по-прежнему часто навещала сестру. По-видимому, замужество не внесло больших перемен в ее жизнь... И тут Амалия невольно начинает вспоминать о своем замужестве.

Младшей дочери Ээвала, Амалии, еще при жизни родителей была выделена часть имения соответственно ее доле наследства. На обширных полях Ээвала ей выделили часть пахотной земли, а для постройки дома отвели склон холма за полем. Дорогу от ее нового дома вывели на шоссе у одинокой ветвистой сосны.

Правда, когда по краям дороги рыли канавы, случайно подрубили корни этой сосны, но дерево стоит и до сих пор. Отец был хороший хозяин: постоянно придумывал разные новшества, чтобы повысить урожаи, много работал над осушением болот и даже представлял свои планы мелиорации в местное самоуправление. Кроме того, он деятельно участвовал в работе приходского комитета, однако старался не вмешиваться в религиозные дебаты и остерегался бичевать кого бы то ни было именем божьим, как это принято среди их односельчан. Однажды Амалия, стараясь угодить матери и смягчить суровое выражение ее лица, пела песнь Акрепиуса о муках ада, и отец сказал тогда: «Пой, Амалия, если песнопения тебе по душе, но только не пой про ад, иначе ты и эту жизнь превратишь в ад! Лучше посмотри в окно».

Амалия посмотрела. Во дворе цвела черемуха. А по лужайке прыгали ягнята. Замечание отца было так неожиданно, что Амалия навсегда запомнила это лето — лето своего детства: цветущую черемуху и ягнят возле старой, ослабевшей овцы.

В то лето отец часто уезжал на новых дрожках по новой дороге в село, и белая грива лошади красиво развевалась по ветру. Мать сурово смотрела ему вслед, но Амалия уже не пыталась помочь ей песнопением. После замечания отца она стала стыдиться этих смиренных песен. Только когда мать и тетушка брали ее с собой на собрания верующих, где пелись духовные песни, она пела вместе со всеми. С той поры в ее памяти песнопения живут как могучее слитное звучание многих голосов. И вот это зазвучало теперь, когда она уже деревенеющими от усталости руками толкает свой груз по шоссе.

Шагать снова стало тяжело, мучительные мысли гнетут душу. «Безобразная Амалия» — такой она была всегда рядом со своей сестрой, хорошенькой Ээвой. И ноги-то как у мужика. И шрам на лбу в довершение всего. Шрам Амалия сама себе заработала. Маленькой девчушкой она шлепнулась ничком, споткнувшись о порог хлева. Это случилось потому, что ей не терпелось поскорее увидеть, как из яиц вылупятся цыплята. Если бы она тогда не спешила, не было бы и шрама. А теперь он сверкал, как светлая звезда, на ее широком лбу, над правой бровью. Эта звезда на лбу не к лицу девушке, она могла бы украсить коричневый лоб коровы, и то если бы пришлась посредине. Амалия усмехнулась своим мыслям. Недоставало еще, чтобы у нее посредине лба была звезда! Тогда-то уж она со своим широким носом и большими коровьими глазами совсем походила бы на этих животных, с которыми ей приходится проводить все дни. Во всяком случае, до сих пор она не разлучалась с ними. А что будет дальше? Об этом ничего нельзя сказать... Война сеет смерть. Все горит вокруг. Люди бегут от войны — со скотом и без скота, порой даже не зная куда, но бегут. И войне не видно конца.

Амалия вздрагивает от звука собственного голоса. Точно крик, вырвались эти стихи из ее груди. Кругом раскинулось топкое болото с черными окнами и красными кочками. Дорога пересекает болото, подобно мосту. Прежние свои мосты болото уже поглотило. Местами еще виднеются полусгнившие бревна. Там, под дорогой, болото живет своей жизнью: растет мох, цветет, созревает морошка. Вдали от дороги сиротливо стоят болотные сосны. Они маленькие и словно покрыты лохмотьями, как беспризорные дети. Кругом вода, а они засохли.

Амалии хочется пить. При мысли о морошке текут слюнки, но ведь она не может собирать морошку. У нее еще много дел дома. Там и так, наверно, удивляются, что ее долго нет. Лучше поспешить. Наверно, Кертту с детьми уже пригнали коров с пастбища. Но доярки ведь они никудышные. Амалия останавливается на минуточку передохнуть и, опершись на велосипед, делает движения руками, словно желая набрать побольше воздуха. И затем продолжает путь. Ветер стих, и Амалии совсем жарко. От жажды даже распух язык. Теперь она уже не смогла бы петь, даже если бы захотела. Пот ручьем стекает по спине. А дорога кажется бесконечной. Но, к счастью, идти остается немного. На третьем километре от того столба, у которого кончается болото и начинается лес, находится Ийккала.

Странное название у этого имения — Ийккала. Согласно землемерным книгам, когда-то, несколько десятков лет назад, большая часть этих земель принадлежала человеку по имени Ийккала. Со смертью последнего мужчины из этого рода земли были проданы владельцам имения Ээвала.

Потом, когда эти поля по наследству перешли Амалии, брат Ааретти еще упрекнул отца, что он, проявляя особое пристрастие к младшей дочери, отдал ей лучшие земли. «Амалия больше всех вложила труда в эту землю, — сказал тогда отец. — И это простая справедливость, что я отдаю ей хорошо обработанные поля. Надо оформить документы так, чтобы только Амалия имела право распоряжаться землями, независимо от того, кто пашет поле — Таави или кто-нибудь еще». Ааретти не стал перечить отцу. Кажется, он понял, что поля и нивы Ээвала нисколько не становятся лучше от того, что он и сестра Ээва зиму живут в городе, а лето проводят за чтением книг да собиранием цветочков, которые засушивают потом между листами серой бумаги.

По желанию матери Ааретти изучал в университете науки о земле и лесе. Но вряд ли когда-нибудь он сам мечтал заняться осушением болот и заболоченных лугов Ээвала, чтобы привести имение в образцовый порядок.

Ааретти не привлекала жизнь в деревне. Ему претили запахи пота и навоза. Он не раз беседовал об этом с Ээвой, и вместе они пытались поговорить с матерью. Но мать или не понимала, или не хотела их понять.

Амалию поражают сила и твердость матери. Горьким для нее было замужество Амалии. Отец не был ни за, ни против Таави, так по крайней мере казалось Амалии. Когда же отец добился того, что Ийккала со всеми землями и постройками было закреплено в брачном контракте за Амалией и ее наследниками, у нее создалось впечатление, что и отцу ее брак не доставил особой радости. Да и могло ли быть иначе? Балагур и песенник — вот каков Таави по своему характеру. Когда, бывало, в воскресенье во дворе Ээвала начнет Таави напевать да насвистывать, мать приказывала ему помолчать в святой день. Весельчаку приходилось перебираться из избы во двор, со двора на улицу и бежать от сурового воскресного покоя в деревню, чтобы там рассказывать и слушать разные побасенки.

Вместе с Таави пришли в дом Ээвала веселые рассказы и светские песни. Они приводили в восторг девушек и юношей, которые быстро усваивали и потом сами напевали запомнившиеся мелодии.

Таави, Ээва и братья начали обучать Амалию танцам. Правда, уроки проводились тайно, когда матери не было дома. Но мать редко ездила по гостям, и обучение не подвинулось дальше начальной стадии. И все-таки это успело вскружить голову Амалии. Таави расхваливал ее способности к танцам. Танцуя, Амалия забывала о своих больших ногах, грубых руках и даже о шраме. Она видела только рыжеватые, как ржавчина, вьющиеся волосы Таави и чувствовала на своей талии его руку. Несколько туров танца вдвоем сентябрьскими темными вечерами, а затем проведенная на сеновале ночь — и младшая дочь Ээвала была готова в жены батраку.

Была ли она действительно готова к тому, чтобы ее повели к венцу?

В глубине души Амалии, точно скрытая подземная вода, накапливалось в то лето желание принадлежать Таави. Она не думала и не мечтала о свадьбе, не предвидела последствий. В этом стремлении было лишь мучительное очарование, зовущая глубина омута.

Вспоминая все это, Амалия добирается наконец до ветвистой сосны. Отсюда дорога сворачивает прямо к дому. Амалия уже видит мать Таави, вернее, догадывается, что существо, которое, сгорбившись, сидит на камне и курит, — это ее свекровь. Старуха кажется совсем маленькой в своей черной мешковатой кофте, темно-серой юбке с полосатым передником и в платочке, туго завязанном под подбородком.

Свекровь, наверно, зашла узнать, не слышала ли Амалия что-нибудь о Таави. Он младший и самый любимый ее ребенок. Целую дюжину детей нарожала она в свое время, хлопотливая хозяйка избушки Тёрмя, а, овдовев, осталась с одним крошкой Таави. А когда через несколько лет господа из попечительского совета устроили Таави мальчиком в имение Ээвала, старуха вышла замуж за вдового хозяина Хукканена.

Хукканен владел пахотной землей на склоне холмов Такамаа. Три сына, две лошади, шесть коров и овцы. Амалия улыбается, вспомнив, сколько шуму подняла свекровь, когда готовилась стать хозяйкой дома. Но все равно никто уже не думал звать ее хозяйкой. Пока она была вдовой, вся деревня привыкла называть ее Старухой, — так это прозвище и осталось за ней, даром что теперь она как хозяйка ходит за собственными коровами, стирает, варит похлебку два раза в день, печет хлебы и моет избу по субботам. Впрочем, Старуха старательно подметает полы, только когда вспомнит и когда успеет, варит кофе и суррогат тоже время от времени, а усердней всего она занимается огородом, потому что больше всего любит табачок. Амалия перебирает в памяти все нелепые события из жизни Старухи, точно повторяет какой-то с детства затверженный вздор.

Старуха сидит на камне, усердно посасывая, свою трубку, клюет носом, и удовольствие лучится из всех складочек ее морщинистого лица. И только когда Амалия подходит совсем близко, свекровь замечает ее и с трудом поднимается с камня.

— Ба, велосипед поломался, вот почему ты задержалась, — говорит Старуха.

Затем она долго объясняет, как рано она подоила своих коров, чтобы успеть встретить Амалию с новостями, потому что ведь сегодня День народного обеспечения и День почты, и должны же эти господа из обеспечения так устроить, чтобы наконец отпустили Таави помочь Амалии убрать урожай. И вообще могут же они послать нам пару солдат, чтобы помочь в Такамаа. Тяжело, когда женщинам приходится годами отдуваться за мужчин на изнурительной работе. Старуха говорит быстро и еще успевает делать короткие затяжки. Наконец она со вздохом выбивает трубку о камень и сует ее в карман передника. При этом говорит без передышки. Оказывается, она уже побывала у Кертту и видела, что та пригнала коров Амалии во двор. Старуха подумала было, не начать ли их доить, но очень захотелось выкурить трубочку. Кертту даже баню истопила и ждет Амалию. Затем Старуха спрашивает снова: приедет ли Таави? Знают ли что-нибудь об этом господа из управления народного обеспечения?

— Говорят, приедет, — отвечает Амалия.

Старуха смотрит на нее, удивленно раскрыв рот, и снова кудахчет:

— Что это ты такая бледная, не заболела ли? Может, помочь тебе доить коров?

— Не надо.

Амалия достает из рюкзака пакет суррогатного кофе и дает Старухе, чтобы та отнесла его Кертту: Амалия обещала отдать невестке кофе сразу же, как только вернется из лавки. Сейчас для Амалии самое главное — это выпроводить Старуху как можно скорее.

Во дворе мычат коровы: услышали голос своей хозяйки. Амалия торопливо рассовывает содержимое рюкзака по полочкам в чулане, выпивает ковшик воды и переодевается для дойки. Работа успокаивает Амалию, к ней возвращается самообладание. А при дойке Торстикки она даже поет:

Торстикки определенно нравится пение Амалии — она поворачивает голову и трогает руку хозяйки шершавым языком. Торстикки трудно доить: ей в это время непременно надо петь. Так уж она приучена, ни за что не даст молока молчаливой доярке, начнет капризничать, вертеть хвостом и в конце концов перевернет подойник. Из всех коров Амалии только Торстикки бодлива. Она любит, чтобы с ней обращались ласково, пели ей, уговаривали.

Во время «зимней войны»[1] Амалия часто брала с собой в хлев Антти. Ребенок боялся оставаться один в избе. Здесь, в хлеву, Амалия, чтобы развлечь мальчика, рассказывала ему сказки о Торстикки и о лесных людях. Постепенно она и сама стала верить, что Торстикки — особенная, необычная корова. Но одно безусловно: молока Торстикки дает больше, чем любая из ее восьми коров. Амалия любит именно здесь, на скотном дворе, обдумывать важные хозяйственные дела. Никогда, как бы она ни устала, ее не раздражает эта работа, наоборот, она делает ее с удовольствием.

И вот теперь, после дойки коров, когда к Амалии вернулось хорошее настроение, она пошла мыться в курную баню. Невестка и свекровь еще моются, а дети уже ушли. Они обещали приготовить к приходу старших кофе: его сварит Эльви, а Антти достанет бутылку сливок из колодца.

Вскоре Амалия остается в бане одна. Она выливает два ковшика воды на раскаленные камни и вся сжимается, когда пар, сначала взметнувшись кверху, обступает ее со всех сторон. Кажется, будто совсем не стало воздуха. Амалия открывает отдушину и начинает мыться. Нелегко промыть густые волосы в маленьком деревянном ушате, но вот наконец это сделано. Амалия взбирается на полок, закрывает отдушину, снова поддает пару и хлещет себя веником по спине и бедрам. Попарившись, она льет на себя холодную воду. Вода плещется по полу, печка шипит, когда на нее падают брызги. Раскрасневшаяся, с мокрыми волосами, завернутыми в толстое льняное полотенце, спешит Амалия к послебанному кофе.

Лунный свет льется прямо в окна избы. Едва Амалия открывает дверь, навстречу ей бросается Антти с белым малюсеньким котенком в руках:

— Мама, мама, смотри, что мне подарили!

Амалия отступает и поднимает руку, как бы защищаясь. Она не хочет даже коснуться котенка.

— Когда? — испуганно спрашивает она.

Светлые волосы Эльви блестят в лунном свете. Рядом с Эльви на подоконнике так же сверкают цветы бальзамина. Шея Эльви, тоненькая, точно стебелек цветка, вытянулась вперед.

Девочка сидит на скамье, наклонившись и скрестив руки на груди. У нее на коленях тоже лежит котенок, только серый. Она бросается вперед, чтобы показать его тете Амалии, и начинает подробно объяснять, откуда взялись котята. Она увидела их еще неделю назад, когда собирала в лесу ягоды и зашла в избушку Харьюлы. Старая хозяйка Харьюла пряла шерсть, которую тетя Амалия подарила матери Эльви. Котята лежали в избушке на печке, на старой рабочей блузе, и у них еще совсем не было глаз. Старая хозяйка обещала прислать Эльви одного котенка, как только они откроют глазки. Правда, Эльви не могла тогда сказать, какой ей больше нравится. И вот сегодня, пока взрослые мылись в бане, пришла Дочка старой хозяйки и принесла котят, чтобы Эльви могла выбрать. Эльви взяла себе серого. Тогда дочка старой хозяйки отдала белого Антти. Теперь у каждого свой котенок. Пока Эльви рассказывает, Антти сидит на скамейке рядом со Старухой и гладит живой комочек.

Амалия смотрит на посветлевшие, выгоревшие от солнца волосы Антти. Чисто вымытые, они лежат красивой волной. У нее самой волосы прямые и жесткие, как конская грива, да и цвет у них какой-то неопределенный, как невыбеленный лен. «Красивый мальчик мой Антти, — с нежностью думает мать, — да и вообще славный».

Старуха и Кертту посматривают на Амалию, словно ждут, что она скажет о котятах. Ведь они знают, что Амалия и Таави не выносят кошек. Дети, конечно, не знают этого. Ведь им никто не рассказывал, как когда-то белая кошка искусала лицо трехдневной дочки Амалии и девочка умерла. Дети, кажется, и не замечают той напряженности, что воцарилась в доме с приходом Амалии: они слишком поглощены разглядыванием спящих котят. Амалия быстро выпивает свой кофе и торопится домой. Старухе тоже пора. Ей надо еще долго идти, чтобы поспеть домой к ночи, гораздо дольше, чем Амалии и Антти. Когда все собрались уходить, вдруг послышался тихий, робкий голос Кертту:

— Антти, может быть, не нужно трогать котеночка? Пусть он поспит эту ночь у нас, в Ээвала.

Тут и Старуха стала объяснять Антти, что котятам тяжело расставаться друг с другом: ведь их только что разлучили с матерью. Антти совсем сонный и поэтому легко соглашается. Лучше скорей пойти домой спать, а котенка можно забрать и потом.

Ощущение легкости и свежести, завладевшее Амалией после бани, совсем исчезло, когда она вместе с Антти шагала домой по освещенной луной дороге. Ей снова вспомнились грустные события тех дней — смерть матери, рождение и смерть дочки.

Вскоре после свадьбы Амалии мать тяжело заболела и слегла. И скотница Хилма стала уверять всех, что мать и дочь сглазил нечистый. Конечно, ведь все болезни и несчастья происходят от козней злого духа. А когда мать так ослабела, что не могла уже отогнать нечистого духовными песнопениями, тут-то лукавый и подстроил, что у такой крепкой женщины, как Амалия, родился ребенок-заморыш, совсем не жилец на этом свете.

Хилма говорила, что видела нечистого в образе белой кошки, терзавшей в овине ребенка. Сначала никто не хотел верить ей, но когда все увидели на лице мертвого ребенка следы острых зубов, ни у кого уже не оставалось сомнений.

Антти то и дело отвлекает Амалию от ее дум. Он расспрашивает о кошках, об их повадках. Мальчик спрашивает, почему у них в Ийккала нет кошки, ведь мыши там так и шныряют. Амалия отвечает уклончиво: мышей можно истребить и без кошек, но никто не сможет защитить от кошки маленьких птичек. Даже папа Таави не любит кошек, потому что боится за скворцов, для которых он сколотил маленький домик с покатой крышей и укрепил его на березе во дворе. Амалия уговаривает Антти оставить котенка в Ээвала хотя бы до тех пор, пока отец придет домой. Таави, пожалуй, лучше сумеет объяснить Антти, почему не стоит брать котенка домой. Во всяком случае, сегодня Амалия не станет рассказывать сыну правду. Она вспоминает о Таави — когда же наконец он соизволит явиться домой, — но мальчику она говорит уверенно:

— Отец может приехать завтра.

Антти, несмотря на то, что ему очень хочется спать, радуется словам Амалии: когда отец дома, происходит так много интересных событий. Приходят гости и говорят о своих мужских делах: о войне, о канонадах, о таких сильных выстрелах, что могут оглохнуть и человек, и лошадь. Говорят о водке и о многом таком, чего Антти совсем не понимает. Однажды Антти, не поняв чего-то в разговоре взрослых, спросил отца, но тот не стал объяснять, а только сказал: «Вырастешь — поймешь». Мальчик очень обиделся тогда на отца и до сих пор помнит это. Тогда же Антти решил слушать очень внимательно все, о чем говорят старшие, чтобы потом спросить у Эльви: она старше Антти и больше знает о делах взрослых.

Наконец они дома. Мальчик сразу же бежит в комнату, и мать слышит, как он, вздыхая, забирается под одеяло.

Амалия снимает с головы влажное полотенце и садится на скамью возле печи. Она берет толстый костяной гребень и расчесывает волосы. Они еще не просохли, и поэтому нельзя заплести косы.

В окна Ийккала светит луна, а на душе Амалии тоскливо. Пришел бы Таави домой сразу, как мужья других женщин! Ведь скоро весть о том, что Таави задержался в городе, дойдет и сюда, в Такамаа. Грустно Амалии, грустно и горько. И поэтому изба кажется холодной, а лунный свет раздражает. Лучше пойти в комнату, опустить шторы на окнах и закрыть наглухо дверь. Амалия раздевается в темноте, ложится под теплое одеяло и засыпает.