"Слуги в седлах" - читать интересную книгу автора (Ринтала Пааво)

8

Он сидел в саду, смотрел на газон, на тюльпаны, на детские коляски и детей, но не видел их.

Многим хочется знать, что они будут делать в этот час через пять лет, какие будут при этом обстоятельства, каков будет мир, какое общественное положение в нем они будут занимать. Я предпочел бы знать, что я делал в этот час пять, восемь или двадцать лет назад. И как думал тогда. А может быть, я вообще ни о чем не думал? Мне кажется, я лучше знаю, что будет через пять или десять лет, чем то, что было пять, десять лет назад. Это я забыл. Вспоминаю только разрозненные картинки, а не мысли. Я из тех людей, которые не умеют думать, не подчиняясь окружающим обстоятельствам. Нашими мыслями управляла жажда материальных выгод, прикрытая благопристойными одеждами. Вот как оно было. Я только воображал себя независимой личностью. Едва ли не все, что я считал истиной, было чистой шумихой, а мое мудрое мировоззрение оказалось мешаниной смутных иллюзий и выдохшихся фраз. Они уже давно устарели и утратили вкус.

Вспомнив, что Кристина ждет его к завтраку, он встал и направился к дому, но пришел с опозданием.

— Где ты был?

— Бродил по городу.

— Эса пришел. Мы не знали, когда тебя ждать, и сели за стол. Иди есть кашу.

Эса ест. Знакомая картина. Каждый раз, когда он приходит домой завтракать, Эса уже ест, и когда встает из-за стола, Эса продолжает есть. Куда в него столько лезет?.. А ведь не толст, скорее даже худощав.

— Добрый день, Эса.

— Здравствуй.

Кристина ставит тарелку с кашей перед Хейкки.

— Мы с Эсой решили, что когда ты покончишь с проектом и поедешь за границу за счет правления, Эса мог бы поехать с нами.

— Меня не тянет в эту поездку.

— Теперь нас трое, и поскольку двоим она нравится, третий должен подчиниться решению большинства, — говорит Кристина,

— Я мог бы перенести отпуск, если вы поедете.

— А когда он у тебя начинается?

— В июле, но я могу передвинуть. У меня, наверно, не будет другого такого выгодного случая все сразу увидеть. Я и подумал — почему бы не присоединиться к вам, если вы поедете? И мама советует. Хотя я, конечно, не буду там все время разгуливать с мамой.

И мама, значит, советует. Так.

Это он часто слышит от Эсы. С тех пор как тот научился говорить. Уже скоро тридцать шесть лет. Когда Эсе подошло время выбирать — где учиться дальше, он хотел отдать мальчика в профессиональную школу, поскольку из его учебы ничего не получалось. Но «раз мама советует, то...» Так было всегда. Разве мы могли отдать сына в обыкновенную профессиональную школу? Мальчик должен был во что бы то ни стало окончить среднюю школу. Кристина всегда помогала сыну. Все время, пока он учился. По два года терпеливо учила с ним программу одного и того же класса, и Эса все-таки окончил среднюю школу. Потом Кристина потребовала моей помощи. Эса должен получить хорошую службу. Я предложил сельскохозяйственное училище — Эса всегда любил лошадей и сельские работы.

— Сельскохозяйственное училище? Да ведь оттуда выходят агрономы, неужели ты думаешь, что мы впряжем Эсу в такую работу? — сказала Кристина.

Именно так я и думал. Я думал, что Эса был бы счастлив на честной физической работе. Но из этого ничего не вышло, Кристина хотела чего-нибудь поизысканней.

И дело было не только в этом. Эса значил для Кристины больше всех других детей, потому что требовал самых больших забот. Это правда, что без Кристины он не стал бы тем Эсой, который сидит тут теперь в свой обеденный перерыв и уминает кашу. У этого Эсы собственная трехкомнатная квартира, хорошая машина, немного денег в банке, немного строевых сосен в лесу, а самое главное, этот Эса — привлекательный и благовоспитанный мужчина. Потому что Эса — не заброшенный человек, а любовно взращенный сын, счастливый продукт воспитания. Это заслуга Кристины. Кристина стирала ему рубашки, экономила для него сваи карманные деньги, одевала и заставляла меня покупать мальчику игрушки и машины. Парню никогда не пришлось потратить на себя ни одной марки.

Но, несмотря на все это, Эса только что сказал: «Я, конечно, не буду там все время разгуливать с мамой». Меня, отца, это оскорбляет, а мать нет. Кристине даже в голову не придет обидеться. А скажи такое кто-нибудь другой — я, Пентти или Кайса, Кристина рассердилась бы.

— Тебе придется согласиться. Ведь должен же и Эса когда-нибудь совершить настоящую заграничную поездку. Как все другие.

Всегда Кристина ведет к этому.

Когда Пентти женился и приобрел квартиру, Кристина сразу заговорила, что Эсе тоже нужна квартира. Так же было, когда выдали замуж Кайсу и она уехала из дому, а Эса все еще жил дома. У Пентти была машина, Эсе тоже понадобилась машина.

И Эса получал все, что имели другие. Разница состояла в том, что это я, отец, добывал для Эсы то, что другие дети добывали себе сами. А парень, видно, даже не чувствует, что Кристина для него сделала. Свободное время господин конторщик проводит в кино, на спортивных состязаниях, общественных пляжах, в ресторанах шестого разряда с программой кабаре, читает детективы и сексуальные романы, водится с кондукторами, конторщиками и стюардессами. Ищет общества себе подобных и старается сберечь каждую марку, которую получает. И действительно сберегает, потому что Кристина продолжает вести его хозяйство.

А Лаури погиб. Эсу даже не ранило, как Пентти. В пору самых тяжелых боев у Эсы выскочили фурункулы, и он валялся с ними в госпитале. Фурункулы. Именно тогда пришло извещение, что жизнь Лаури навсегда оборвалась.

— Ты о чем задумался? — спрашивает Кристина.

— Об этом деле.

— Вот и хорошо. Очень было бы славно, если бы и Эса...

— Да, да.

— Это был бы для меня такой выгодный случай, что...

— Чем ты нынче занимаешься?

— Вчера ездил с Оскари на дачу, — отвечает Эса,

— Да, в самом деде. Ну, как там?

— Мы были на Салоярви. Оскари пробовал подцепить щуку, но, похоже, в этом озере нет рыбы, — говорит Эса. Оскари — его зять, муж Кайсы.

— В Салоярви? Там есть рыба. Я каждое лето ловил. Вечно ты все обобщаешь. Не поймал однажды, и сразу говоришь, что рыбы вообще нет. А я знаю, что есть.

— Не горячись, папа.

— Я не горячусь, но Эса судит так во всех делах, и это меня раздражает.

— Мне все равно, есть там рыба или нет, — говорит Эса, и голос у него вялый. — Вечно отец талдычит одно и то же.

— Оба вы хороши, ешьте, наконец. Хейкки, у тебя все остынет.

— А сирень там уже цветет? — спрашивает Хейкки, лишь бы что-нибудь спросить.

— Я не заметил, — говорит Эса.

Очень на него похоже. Парень ничего не замечает, только то, что его самого интересует, а уж это-то наверняка не заслуживает внимания, думает отец.

Они встали из-за стола, и Хейкки ушел в свою комнату. Даже не заметил, цветет ли сирень, хотя весь двор засажен сиренью. Меня просто раздражает этот парень. Бог с ним. Стоит ли мне вообще думать о детях, мне, который оказался несостоятельным и как должностное лицо, и как отец. Если я не подпишу проект, начальство отправит меня на пенсию и возьмет на мое место другого, Сэвандера, например, или какого-нибудь новичка, которого навяжут политиканы.

Что я сумел дать трем своим сыновьям?

И особенно Лаури. Что я дал ему? Когда Лаури погиб, мое собственное представление о мире тоже рухнуло.

Лаури?

Он встал, вышел в переднюю и взял куртку.

— Ты куда?

— Схожу по делам.

— Обедать придешь?

— Конечно.

Он доехал на трамвае до ворот кладбища и направился к братским могилам. Сначала шел по центральной аллее, потом свернул налево, сделал шесть шагов в сторону и остановился перед мраморным обелиском.

На нем лежит веточка сирени. В его сознании на минуту всплыла Кристина, но тотчас же исчезла.

Двадцать шестое февраля. Был довольно теплый день. Мороз спал. Я проснулся ночью оттого, что пошел снег. Предыдущей ночью у Кристины начались схватки, и к вечеру мальчик родился.

Я зашел вечером к Кристине и сыну, но мальчик был похож на что угодно — на монгола или ворону, только не на ребенка, каким я его себе представлял.

Тот вечер я провел дома в одиночестве. Что я тогда читал? Не помню. Какое-то исследование о японской культуре. Помню, меня удивляло: почему почти все названия японских кораблей оканчиваются слогами: «ма», «ру».

Это я помню. Проснулся ночью. Я стал отцом, и шел снег. Это я хорошо помню. Я думал о том, какое счастье для ребенка — родиться в свободной северной стране, свободу которой я сам добывал три года тому назад с оружием в руках.

Я рассказал об этом Лаури, когда он учился в школе и мог это понять.

А потом, в другой раз:

— Лаури, эй, Лаури!

Группа студентов высыпала из ворот на улицу. Все в темных костюмах и белых шапочках. На улице было пустынно. Я стоял на другой стороне и смотрел на ворота. Ребята не заметили меня. Хилый, очкастый светловолосый юноша оглянулся, увидел меня и перебежал дорогу.

— Привет, папа. Я думал, ты с мамой.

— Я ушел. Иду на работу. Остановился тут на минутку. Вы куда?

— Идем на могилы героев, несем цветы.

— Положите несколько роз и тем, другим.

— Да ведь у них и порядочных могил нет, цветы положить некуда.

— Где-нибудь положите. Джентльмен должен уважать своих врагов... в том числе и казненных.

Стояла тишина. Приятели остановились на другой стороне улицы, ожидая Лаури. Лаури кивнул ему.

— Хорошо, я положу, хотя ребятам это не понравится.

— Счастливо. Вечером встретимся.

Я старался идти непринужденно, потому что знал — Лаури смотрит мне вслед. На углу я оглянулся. Студенты удалялись. Первая группа ушла уже далеко и становилась все меньше. Из ворот высыпали новые шумные группы.

Летом Лаури ушел в армию, а вернувшись оттуда, продолжал учение. Но сначала он совершил небольшое путешествие за границу. Весна 1939 в Париже — это было приятное для Лаури путешествие. Потом была армия, потом снова физика. Из Лаури получился бы хороший физик, а не такой недоучка, как я. Мне тоже надо было заняться прежде всего физикой.

Хейкки Окса уставился на другую дату памятника: 1941.

Семья собралась в столовой смотреть, как Лаури укладывает вещевой мешок. Нет только Пентти. Он как раз отбывает воинскую повинность. Кристина разливает чай.

— Ну вот, Лаури...

— Спасибо, мама, — говорит Лаури и смотрит на Кристину, потом на отца.

— В нашей семье теперь два офицера.

Это Эса.

— В землячестве, говорят, сейчас большие празднества, проводы в армию, — говорит Лаури.

— А ты почему не пошел?

— Из нас, стариков, никто не пошел.

— Да, ты теперь совсем другой человек, чем в начале «зимней войны».

— Я ведь почти все время служил в учебном центре.

— Но в конце попал на передовую, а это опыт.

Лаури усмехнулся.

— Это было совсем не то, что мы себе представляли.

— Вот будет шикарно, когда в нашей семье появятся четыре офицера, — разглагольствовал Эса, — капитан и трое прапорщиков, когда я тоже уйду на войну и стану прапорщиком.

— Я капитан только на домашнем фронте.

— А Лаури теперь произведут в лейтенанты, ведь произведут же?

— Не знаю, да и знать не желаю.

— Чай остынет, — говорит Кристина.

Они садятся за стол. Когда выпито уже по две чашки чая и никто ничего не говорит, кроме Эсы, заикнувшегося пару раз об офицерах, да Кайсы, сказавшей что-то матери про новую юбку, Лаури встает.

— Пора идти, — говорит он.

— Папа и Эса проводят тебя, — говорит Кристина и бросается Лаури на шею.

— Теперь, когда вспыхнет война и если она вспыхнет, мы не окажемся побежденной стороной, — говорит он и хватает руку Лаури.

— Молчи, — говорит Кристина.

— Это правда, — говорит он.

— Это не так просто, отец. Позапрошлой зимой именно так и оказалось. Это не так просто... Отец, послушай... Я, да-а... — говорит Лаури и закидывает вещмешок за плечо, потом идет к двери, — Я бы хотел, чтобы отец и Эса не провожали меня. В тот раз мне хотелось быть с мамой. Останьтесь все здесь, тогда и мама с Кайсой будут как будто со мной.

Лаури взмахивает рукой, открывает дверь вещмешком, и — его уже нет.

Потом Лаури вернулся. Он прибыл с какой-то речки. Он и его рота переправлялись через нее. Они начали переправу под утро, в четыре часа, а к четырем часам дня от всей роты осталось шестнадцать боеспособных солдат. Остальные были либо ранены, либо убиты. Погибли все офицеры, кроме прапорщика четвертой команды, который остался жив, но, узнав об участи товарищей и осознав ее, сошел с ума. Все они были молоды.

Лаури прибыл в гробу, и вместе с другими юношами его торжественно проводили на кладбище. Пастор произнес трогательно красивую речь. Кристина плакала. Он вспомнил, что Лаури хотел заниматься физикой, и тоже заплакал. Пастор продолжал говорить. Это было красиво, но он не понимал слов, потому что речь шла о Лаури. Будь на его месте Пентти или Эса, может быть, он и понял бы, а с Лаури он не мог их связать. Он думал о реке и о юношах. То, что раньше считалось торжественным и почетным, теперь обернулось страданием.

Ему стало казаться, что это дурной сон, что с юношами случилось несчастье, виновник которого — он сам.

Потом наступили бессонные ночи. Он даже боялся заснуть, чтобы не приснилось то, чего уже нет.

Великая и свободная Финляндия, о которой он говорил сыну, рухнула тогда, когда на крышку гроба упала последняя лопата земли. Потом из винтовок трижды выстрелили в воздух, гроб стал исчезать под землей и военный оркестр грянул гимн, подхваченный присутствующими: «Наш край, наш край, наш край родной...»

Мальчик погиб, а он стоял у могилы и мучительно думал: где найти твердую почву своим убеждениям?

С этими думами он так и стоит тут по сей день.

Кристина ждет его к обеду. Но он не торопится домой. Сначала надо побывать у Пентти.