"Принцессы, русалки, дороги..." - читать интересную книгу автора (Шевелёва Екатерина Васильевна)НА РОДИНЕПОЕЗДКА В РОССОНЫПодойдя к белой «Волге» в пять утра, я увидела, что водитель вежливо курил не в кабине, а рядом с машиной. Одновременно он умудрялся резко смахивать с ее лакированной белизны пухлые сырые хлопья непогоды. Водитель был молод, подтянут и очень хмур. Может быть, не успел позавтракать? Или не выспался? Или неохота ему отправляться в дальнюю тяжелую дорогу? Уже здесь, в Минске, окружающие здания еле-еле выбирались из лилового тумана, насыщенного снегом и дождем. — Вы позавтракали? — спросила я в машине. Водитель на миг повернулся ко мне, и я успела заметить на его лице выражение той расслабленной обособленности, когда кажется, что глаза, брови, губы человека существуют вне всякой связи друг с другом. — Поел. Да. Поел. Ответ прозвучал с откровенной досадой — так, как если бы парень хотел сказать: «Ужасно нелепо я устроен — хочу есть по утрам». — Как вас зовут? — Иван. И этот ответ прозвучал с досадой, — мол, совершенно обыкновенное имя, но ничего не поделаешь! Непонятная интонация самокритичности в репликах водителя отбивала охоту отвлекать его внимание от дороги. Тем более что на Витебском шоссе мы попали из межсезонья в глубокую зиму. Навстречу нам и позади нас сквозь метель тяжело и быстро шли МАЗы. Один, как туча, двигался прямо перед нами, тараща на нас задние фонари. Когда небо прорывалось из ералаша метели, оно казалось бурым, — наверно, от фар дорожных автомашин. Они накатали шоссе так, что наша «Волга» неприятно елозила по гололеду. Мельком взглянув на водителя, я успокоенно отметила, что сейчас его лицо стало сосредоточенным, будто невидимая нитка стянула воедино брови, глаза, губы... Вдруг я молча вскрикнула: машину закрутило волчком. Резкими точными поворотами «баранки» водитель выхватил нас из аварийной ситуации. Я подумала вслух: — Правильно делал, что поворачивал в сторону «закрута» и не жал на тормоза. И услышала ответ, прозвучавший без прежней самокритичности, с достоинством: — Да я уже шесть лет за рулем. Мы снова попали в межсезонье. — Черница! — водитель оглянулся налево, где уже осталась темно-серая горстка домишек, похожих на скирды соломы, промокшие от дождя. — Виротки, Замошье, Лепель. Тракторы. Последнее слово было произнесено тоже как обозначение на географической карте. Под огромным навесом стояли длинные мощные ряды машин. Тракторы! В самом деле обозначение, веха на великом маршруте преобразования республики. Так же, как автопоезда грузоподъемностью 20—35 тонн Минского автозавода. Или, допустим, полновесные урожаи прославленного колхоза «Светлый путь» Молодечненского района, в котором я уже побывала. Или изящная точная продукция Минского часового завода... Теперь лес был пониже ростом. Над деревьями, на фоне серого неба, лежали черные полоски телеграфных столбов. — В них — спрессованные расстояния, — сказала я, — телеграммы с директивами партии и правительства, сообщения о важных решениях... — Насчет расстояний верно! — перебил меня водитель. — Один — в партии и правительстве, а другой внизу, и никакими телеграммами расстояние не сократишь! — Приведу пример сокращения расстояний! — горячо воскликнула я. И рассказала, как в прошлый мой приезд в Россоны я подошла к могиле убитой гитлеровцами матери партийного руководителя республики, сорвала веточку растущего возле могилы молодого дуба, чтобы привезти ее в Москву, а потом прошла одна по тропинке, когда-то ставшей последней дорогой той женщины. — Я только потом узнала, — сказала я, — что то же самое сделал он, бывший партизанский командир, когда недавно приезжал в Россоны; он тоже отломил на память веточку дуба и тоже прошел по последней дороге своей матери... Какое же расстояние, когда мы, люди, такие разные по своему положению, чувствуем и думаем одинаково!.. Вы комсомолец? — Комсомолец... В партию вступать собирался. Ответ опять прозвучал так, как если бы молодой водитель досадливо признал: «Но, очень возможно, что не примут». «Склонен к пессимизму», — решила я. И, поскольку в машине можно заниматься не только разгадыванием характера спутника, достала из сумки блокнот с нарисованным на обложке лиловым лосем, вышедшим к лиловой реке, и с нужными мне выписками. Я читала и, порой отрываясь от страницы, ловила косящий на меня взгляд соседа. Что-то напоминал мне этот взгляд. Ах, да! Однажды в школе верховой езды на московском ипподроме любопытный посетитель случайно ударил рыженького жеребенка дверью донника. Жеребенок потом тревожно косился на всех подходивших к нему, И в его влажном коричневом глазу, казалось, плавал вопрос: «В хороший ли мир я попал? Или в такой, где тебя ударят ни за что ни про что?» Я рассмеялась, а водитель покосился на меня уже с явным недоумением. — Мир будет таким, каким сделаешь его ты сам и твои товарищи, — сказала я, невольно перейдя на «ты». — А вы приехали в Белоруссию к родным, посмотреть, как живут, или доклады читать? Впервые я не расспрашивала водителя, а он — правда, чуть-чуть иронически — проявил ко мне нечто большее, чем профессиональное внимание. Интерес проявил. Я оценила это и постаралась ответить максимально честно: — Приехала в командировку от газеты, но главное, чтобы встретиться с моим давним другом, Петром Мироновичем Машеровым, и побывать в его родных местах. — Значит, вы давно его знаете? Сколько лет? Пять? Десять? — Почти сорок, — сказала я, немного удивленная дотошностью расспросов. В них, показалось мне, скрывалась некая практическая заинтересованность. Так оно и было: молодой водитель, как выяснилось, хотел, чтобы я походатайствовала за него перед Петром Мироновичем. Мой спутник рассказал историю, объясняющую и его хмурость в начале пути и его досадливые реплики. Рассказ был долгий, с паузами и повторами, но, по существу, укладывался в несколько слов: Иван самовольно накатал десятки километров, навещая родных и знакомых; за это он получил выговор, лишился премии и должен был пересесть на «газик». — За один проступок столько наказаний. Может быть, раз вы сорок лет знаете товарища Машерова, вы попросите товарища Машерова, чтобы все-таки по справедливости было... Надо его наказать, но не столько раз! — Кого «его»? — Меня. Человека. Если провинился. Но по справедливости наказать. Теперь уже я стала хмурой и раздосадованной. Молчала, думая о том, как легко обращается нынче молодежь с высокими понятиями «правда», «справедливость» и какие они практичные, современные молодые люди! Едва-едва сложились хорошие, впрочем, типично путевые взаимоотношения, как Иван придумал способ их выгодного использования! Он, однако, не лишен был интуиции и чуткости. Догадался, что наше дорожное товарищество могло надломиться. Догадался, какой просьбой предотвратить надлом: — А вы можете рассказать сейчас, какой товарищ Машеров? Вокруг нас был утренний зимний лес, в котором вьюга скульптурно вылепила, как мне чудилось, фигуры партизан: один бросает гранату, другой стреляет с колена, третий скачет на коне... — Могу. Стихами, — сказала я. И прочитала ему свои стихи о Белоруссии и главы из поэмы, которую тогда начала писать. Поездка в Россоны входила в план моей командировки, но я никого не предупреждала о своем приезде всего на несколько часов. Вдвоем с молодым водителем мы до позднего вечера ходили по городу юности Петра Мироновича Машерова, разговаривая с местными жителями. Особенная атмосфера в Россонах. В партизанские отряды здесь в годы войны ушло более пяти тысяч человек, а те, что остались, поддерживали партизан, нередко становились заложниками карателей, трагически погибали. Кроме того, здесь дислоцировалось несколько партизанских бригад Калининской области, некоторые другие партизанские бригады, много специальных диверсионных групп. Но есть и другие, менее заметные факты, черты, детали, позволяющие почувствовать атмосферу тех лет: рассказ бывшего партизана, недавно посаженный и уже крепкий молодой дубняк, тропинка, по которой когда-то провели заложников к месту расстрела... Мы возвращались в Минск на рассвете. Небо впереди было бурым, как и 24 часа назад. Может быть, ночные огни города так отражались в облаках? Но мне чудилось, что бурое зарево — отражение давнего боя. За справедливость. — Я вот что решил, — неожиданно сказал Иван. — Поработаю на «газике». Покажу себя! ...Жизнь Петра Мироновича Машерова вскоре трагически оборвалась. Может быть, в стихах и главах из поэмы «Коммунист», которые я привожу здесь, мне хотя бы в малой степени удалось показать, какой это был человек.
|
||
|