АРКАДИЙ АДАМОВ НА СВОБОДНОЕ МЕСТО Роман

Журнальный вариант. Печатается с сокращениями.

СЕГОДНЯ понедельник. Мнение, что «понедельник день тяжелый», сложилось, я уверен, у людей, которые в воскресенье и субботу отдыхают, я же провел их на работе и уже не воспринимаю понедельник так трагически. А сегодня день выдался даже чуть спокойнее, чем обычно. Воспользовавшись этим, я пишу всякие бумаги.

И вдруг в очередной раз звонит телефон.

— Лосев слушает, — говорю, снимая трубку.

— Виталий, — торопливо произносит чей-то знакомый голос, который я, однако, сразу не узнаю. — Это Володя говорит, Чугунов. Понял?

— А-а, — облегченно улыбаюсь я. — Чего же тут не понять? Привет!

Володя Чугунов таксист, причем классный водитель. Мы с ним однажды познакомились, когда на его машине — она нам случайно подвернулась в самый острый момент — преследовали ночью преступников, совершивших дерзкую кражу. Володя показал себя в тот раз не только асом в вождении машины, но и вообще отличным парнем. Мы с ним давно не виделись. И вдруг этот звонок.

— Ты послушай, чего случилось, — волнуясь, говорит Володя. — Я этого типа у Белорусского посадил. Говорит: «Вези, где пообедать можно». Я отвечаю: «Вот тут, на вокзале, и можно». — «Совался, — говорит. — Только я за обед хочу деньгами платить, а не свободой». Понял?

— Приезжий?

— Ага. И еще спросил: «Переночевать найдешь где? Полсотни за ночь дам, но чтобы чисто было». Я ему говорю: «Подумать надо. Одно место есть, но там только деловых принимают». Это я уже от себя горожу, понимаешь? «Давай, — говорит, — вези обедать. Пока я заправлюсь, ты думай. Вот тебе десятка на это дело. Придумаешь, полсотни твои. А я деловой, такой деловой, что у вас в Москве мало таких найдешь». Ну я его на всякий случай поближе к вам, в «Баку», отвез. Сейчас там обедает. Что делать-то с ним?

— Володя, — говорю я. — Вези его вот по какому адресу. Пиши. У тебя есть чем?

— Ага, — торопливо откликается Володя.

Я медленно диктую ему адрес и добавляю:

— Сам вас там встречу. Ты только не особо торопись. А спросишь дядю Илью.

Минуту подумав и взглянув на часы, снова берусь за телефон. Нужный номер я прекрасно помню, хотя прошло уже, наверное, с полгода, как я звонил последний раз Илье Захаровичу. Когда-то, лет так шесть-семь назад, он работал у нас, тоже под началом Кузьмича. Но однажды его ранили, он в засаде был с товарищем. Месяца три по больницам лежал, не одну операцию сделали. Словом, кое-как он выкарабкался, но со службой пришлось ему проститься.

Илья Захарович с большим интересом меня выслушивает, сразу все понимает и коротко говорит:

— Ясно! Приезжай. Будет антураж. Он любит выражаться изысканно.

Я выпрашиваю у Кузьмича машину, в двух словах объяснив ему, в чем дело. А дело, между прочим, может быть весьма серьезным. В розыске находится ряд опасных преступников, и если этот окажется одним из них... На такую удачу я даже боюсь рассчитывать. И все-таки это вполне вероятно.

...Бесшумный лифт мчит меня на двенадцатый этаж.

Открывает мне сам Илья Захарович. При виде его я сразу начинаю улыбаться. Ну и видик у него. Где он только выкопал такие брюки, такую рубашку. Тут же в передней весь угол заставлен пустыми водочными и винными бутылками. А это он откуда достал, интересно?

Илья Захарович довольно похохатывает, подтягивает все время сползающие, немыслимо мятые старые брюки. Он вводит меня в комнату и, оглядывая царящий там бедлам, довольным тоном говорит, чуть шепелявя:

— Видал, за час какой антураж навел?

Да, Илья Захарович не пожалел труда и проявил немалую фантазию. Впрочем, выдумывать ему ничего не требуется, достаточно навидался за двадцать с лишним лет работы в розыске.

В это время в передней раздается звонок.

Я валюсь на стул и небрежно закуриваю, потом придвигаю к себе карты, а Илья Захарович идет открывать дверь.

И вот уже до меня доносится шарканье ног, возбужденный голос Володи, воркотня Ильи Захаровича. Только третьего голоса что-то не слышно! А, нет! Третий человек что-то гудит, глухо, неразборчиво.

Наконец все заходят в комнату.

Ого, вот это экземпляр! Совершенно квадратный малый. Мать-природа расщедрилась и заставляет думать, что выражение «косая сажень в плечах» не всегда бывает слишком сильным преувеличением. Нет, этот парень не числится в розыске, я почти убежден. Но почему он сбежал из вокзального ресторана, почему испугался?

— Садись, паря, садись. Стул только случайно не поломай, — весело шепелявит между тем Илья Захарович. — Гостем будешь, если монета водится. А нет, счастья попытай, вот они, сами в ручки просятся. На худой конец без порток уйдешь, — посмеиваясь, он кивает на карты, потом представляет меня... — Витек — дружок мой закадычный. Только начали, а уже полсотни мне оставил. И выпил всего ничего. Ну, как не дружок, верно?

— За дружбу с тобой, дядя Илья, можно и больше оставить, — хитро щурюсь я и поворачиваюсь к гостю. — Как тебя величать-то будем?

Взгляд у меня настороженный, даже подозрительный, оценивающий, словом, «деловой» взгляд, никакой приветливости в нем нет. Пусть чувствует, не к новичкам попал, не к «лопухам», пусть сам подмазывается, ищет расположения, доказывает, кто он есть и чего заслуживает в такой компании.

— Леха, — гудит он и тянет свою лапу.

Володя уходит, а мы продолжаем наше застолье, время от времени кидая Лехе всякие вопросики. Его это, однако, не удивляет и не настораживает, «порядок» он, видно, знает.

Постепенно мы выясняем, что Леха приезжий, что в Москве он недавно и туда, где он до сих пор ночевал, возвращаться ему сейчас никак нельзя. Потому что он кое с кем тут, в Москве, посчитался и шум теперь от этого пойдет большой.

— Завалил? — деловито спрашиваю я.

— Вроде того... — хмурясь, отвечает Леха, и мне кажется, что он сам недоволен тем, что сотворил.

А я внутренне невольно напрягаюсь. Неужели убийство? Где, кого? Но такие вопросы уже не положено задавать в лоб. А мы пока ничего не знаем о подобном происшествии в городе. Возможно, это попадет только в завтрашнюю суточную сводку.

— Откуда ж ты к нам залетел? — интересуется Илья Захарович.

— Где тепло, где урюк растет, — усмехается Леха.

После очередной рюмки, когда взгляд у Лехи слегка затуманивается, Илья Захарович снова подступает к нему.

— Счеты, соколик, сводил или деньга большая светила? — спрашивает он, с заметным усилием прожевывая колбасу.

— Надо было, значит... — неохотно гудит в ответ Леха.

Я зло ощериваюсь.

— Темнишь?

В такой компании этого не любят. Леха должен знать. А если не любят, то бьют. Но драка Лехе невыгодна. Не потому, что он не надеется взять верх. Тут он, кажется, не сомневается. Но он боится снова очутиться на улице. Это его состояние я ощущаю каждым своим нервом. Боится, боится. И, видимо, не зря боится. Судя по всему, он в самом деле натворил что-то серьезное. А раз так, он ссориться ни в коем случае не будет и на него можно нажать. Во всяком случае, следует попробовать.

— Ты номера-то брось, понял? — добавляю я угрожающе. — Отвечай человеку, когда спрашивают. Закона не знаешь? Хозяин он.

А добродушный Илья Захарович улыбается при этом так многозначительно, что Лехе становится явно не по себе.

— Счеты свели, — бормочет он.

— Ты в Москве бывал? — вкрадчиво шепелявит Илья Захарович. — Порядки тут знаешь или как?

— Первый раз залетел. Больше не сунусь.

— И умно сделаешь, — кивает Илья Захарович. — Потому порядки здесь, паря, особые, чтоб ты знал. Вот я на них все зубы съел, видал? — Он оскаливает зубы, и я на секунду столбенею, но тут же вспоминаю, как он мне перед приходом Лехи жаловался, что уже неделю ждет новый протез и даже стесняется выходить на улицу.

А Леха в усмешке кривит толстые губы, но в узеньких глазах его появляется тревога. Ох, и неуютно же ему в Москве, даже страшно.

— Чем кончал? — небрежно спрашиваю я. — Перышком?

И, продолжая жевать, лениво и равнодушно закуриваю.

Между тем вопрос очень важен. Если он ударил свою жертву ножом — это одно. Нож можно выбросить, можно якобы случайно найти. За него не зацепишься. Да и не всякий нож считается холодным оружием. Но если у Лехи пистолет, то все меняется. С пистолетом его можно брать хоть сейчас, и надо брать. Это слишком опасно. И прокурор немедленно даст санкцию на арест. А как же? У нас это ЧП: преступник вооружен пистолетом.

— Не все те равно чем? — угрюмо и недовольно отвечает Леха.

Я пожимаю плечами.

— Думал, может, тебе маслята нужны, а ты небось при капитале.

Леха в ответ подозрительно щурится и, решившись, говорит:

— При себе, робя, ничего нет. Вот три сотни, и все. Он достает из кармана брюк деньги, красные десятки рассыпаются по столу.

А Леха между тем выворачивает карманы. На столе появляются расческа, кошелек, небольшой перочинный нож, которым убить человека никак нельзя, грязный носовой платок. На Лехе толстый старый свитер, и, кроме как в брюках, карманов у него больше нет. Но в задний карман брюк он почему-то не лезет. И я коротко приказываю:

— Там чего? Покажь.

— Вот там чего, — усмехается он. — Глядите.

К сожалению, глядеть нельзя. Паспорт тут не пользуется уважением. Наоборот, малейший интерес к паспорту может вызвать подозрение. И я, даже не взглянув на него, с легким разочарованием говорю:

— А я думал, тебе маслята нужны.

— Пригодятся, — неожиданно заявляет Леха.

— Сколько требуется? — спрашиваю я.

— А у тебя что, склад? — ухмыляется одними губами Леха.

— Твое дело сказать сколько, — отвечаю, — а уж склад у меня или полсклада — мое дело. Интерес у тебя нехороший. Дошло?

— Ну, к примеру, полсотни можешь? — спрашивает он, поколебавшись.

— Посмотрим, — отвечаю. — У тебя пушка-то какая?

— Пушка?.. Как ее, заразу... — Он скребет затылок и неуверенно говорит: — Кажись, вальтер.

— Кажись, — насмешливо передразниваю я. — А с какого конца она стреляет, заметил, голова?

— Твое дело достать, что заказано, — озлившись, теперь уже пытается передразнить меня Леха. — А что я заметил — мне знать. Дошло?

Последние слова он произносит явно многозначительно. Что бы такое особенное он мог заметить, интересно?

— Ты, Леха, не сомневайся, — миролюбиво вставляет Илья Захарович. — Витек что пообещает, то железно. Завтра все будет как штык. Верно, Витек?

— Само собой, — киваю я. — Маслята мои, хрусты твои. Счет три — один в мою пользу. Сговорено?

— Пойдет, — охотно соглашается Леха...

Утром, на работе, я первым делом просматриваю суточную сводку происшествий по городу. Ничего, однако, что можно было бы «примерить» к Лехе, не случилось.

Я сижу в кабинете Кузьмича. Тут же и Валя Денисов. Он осторожно замечает:

— Может быть, они убили тоже приезжего и труп спрятали?

— М-да... Вполне может быть и так... что приезжий... — недовольно ворчит Кузьмич, откидываясь на спинку кресла, и трет ладонью седоватый ежик волос на затылке. — Надо, милые мои, вокруг этого Лехи поработать. Кажется, какая-то неприятная перспектива тут для нас все-таки откроется.

— Но ведь ни одной зацепки пока, ни одной! — досадливо восклицаю я. — Если бы хоть с пистолетом его прихватить.

— Надо узнать, где вообще его вещи, — замечает Валя. — Ведь приезжий все-таки.

— Да, — соглашается Кузьмич. — Нужна какая-то хитрость, чтобы он привел на тот адрес, где ночевал. И вторая хитрость, возможно, потребуется, чтобы к пистолету привел. Но патроны ему при этом давать ни в коем случае нельзя.

— Но показать? Только показать из своих рук можно? — с улыбкой спрашиваю я. — От этого ничего не случится?

— А что это тебе даст?

— Пока не знаю, — честно признаюсь я.

— Он плохо знает пистолеты, — напоминает Валя. — И калибры, конечно, тоже.

И тут меня осеняет. Валя, сам того не подозревая, подал блестящую идею. Я торопливо развиваю свой план. Кузьмич ухмыляется в усы.

— Что ж, попробуй, — говорит он. — Вообще-то неплохо придумано. Одна слабинка только есть. Продумай, откуда все взял. И еще помозгуйте-ка вдвоем пока над первой задачей. Адрес надо узнать непременно.

Когда мы выходим от Кузьмича, Валя Денисов по поводу моего плана замечает, как всегда, негромко и полувопросительно:

— Может быть, пистолет приведет и к тому адресу, и к преступлению, и к соучастникам. Не думаешь?

— Надо бы так сделать, — задумчиво отвечаю я. Но как это сделать, я пока не знаю, и это не дает мне покоя. Ведь других зацепок у нас пока нет.

Мы с Валей заходим ко мне в комнату. Звонит телефон. Я поспешно хватаю трубку, потому что все время жду каких-то звонков из разных концов города. Ведь одновременно у меня крутится с десяток самых разнообразных неотложных дел.

— Лосев слушает, — говорю я в трубку.

— Здорово, Витек, — усмехаясь, отвечает знакомый голос. — Привет от Лехи.

— Здорово, дядя Илья, — смеюсь я в ответ. — Чего он делает?

— Спал как убитый. А сейчас меня с хлебом ждет. Завтракать будем. Звонил при мне бабе какой-то. Видно, на работу. Зовут Муза Владимировна.

— Что он ей говорил?

— Ничего не говорил. Ее на месте еще не было. Боюсь, как бы без меня не дозвонился.

— Вы номер, который он набирал, не заметили?

— А как же? Пиши.

Илья Захарович диктует мне номер телефона. Экий молодец. Глаза такие, что молодой позавидует.

Мы прощаемся. Я передаю номер телефона Вале.

— Уточни, что это за учреждение и кто такая Муза Владимировна, где живет, ну и все прочее, что требуется.

А я мчусь в машине к Илье Захаровичу, по дороге лихорадочно соображая, как себя там вести.

Врываюсь я в маленькую квартиру как буря, не то испуганный, не то обозленный, это пусть уже Леха сам решает. И, едва успев поздороваться, накидываюсь на него:

— Что ж ты, дурила, наделал? Ведь труп-то нашли.

Леха, опешив от моего напора, секунду смотрит молча на меня, потом неуверенно говорит:

— Не...

— Вот тебе и «не». Приметы же сходятся!

— Какие приметы? — не понимает Леха.

— Да твои, дурья голова, твои!

— Да ну?

Леха пугается. Он даже меняется в лице. А маленькие черные глазки под припухшими веками продолжают зло и недоверчиво буравить меня.

— Уж будь спокоен, — говорю я. — В Москву небось попал. Это тебе не под алычой пузо греть, — и деловито спрашиваю: — Где ты его хоть завалил, какой примерно район?

— А я знаю ваши районы? — пожимает широченными плечами Леха. — Почем я знаю какой?

— Темнишь, Леха? — угрожающе говорю я. — Ну гляди. Сам все равно теперь из Москвы не выберешься. Захлопнуло тебя здесь.

И я энергично сжимаю перед его носом кулак. Лехе становится явно не по себе, он нервно затягивается и яростно мнет недокуренную сигарету в пепельнице.

— Ладно, — решается он. — Сейчас вспомним... Значит, так. Здоровущая церковь там недалеко. Видно ее с того двора хорошо. Потом вокзалы рядом. Вот в том дворе мы его... вечером.

«Мы»! — Леха впервые сказал «мы».

— Неужто пальнули? — пугается Илья Захарович.

— Еще чего, — нервно усмехается Леха. — Мы его — чик! И не кашляй. А Чума камнем по лампочке. И тикать... Вернулись потом. В сарай чей-то затащили. И за доски спрятали. Теперь до весны, это точно, — словно сам себя успокаивая, говорит Леха.

— А сарай-то чей? — продолжаю расспрашивать я.

— Хрен его знает. Мы петлю вывернули, а потом на место поставили.

Леха вдруг запинается, решив, что сказал что-то лишнее, и, усмехаясь, добавляет, надеясь отвлечь мое внимание:

— Лопухи! Среди зимы надумали ворота красить зеленью какой-то.

— Да это ладно, — небрежно машу я рукой.

Что ж, пожалуй, можно попробовать отыскать тот двор. Вполне можно попробовать... Церковь... Вокзалы рядом. Да ведь это, кажется, о Елоховской церкви речь...

Ну а теперь следует перевести разговор на пистолет, надо реализовать нашу «домашнюю заготовку». Мне этот пистолет не дает покоя.

Я небрежно достаю из кармана патроны и рассыпаю их на столе перед Лехой. Он недоверчиво, с любопытством рассматривает их, ни к одному, однако, не притрагиваясь.

— Узнаешь? — насмешливо спрашиваю я.

— Чего ж тут не узнать, — в тон мне отвечает Леха.

— Эх, темнота, — уже с откровенной насмешкой говорю я. — Это же все разные калибры, на глаз видно, — и кладу рядом два патрона. — Вот вальтер номер три, а это — наган. А вот это, — я придвигаю ему третий патрон, — от ТТ. Лавка к тебе приехала, дура. Выбирай, чего требуется, ну?

Леха озадаченно чешет затылок.

— Вроде, вальтер...

— «Вроде», — передразниваю я. — А номер какой?

— Хрен его знает какой.

— Ну тащи тогда. Примерим, чего тебе требуется.

— Ишь ты, какой «примерщик», — недоверчиво усмехается Леха, наклоняясь над столом и рассматривая патроны, по-прежнему не решаясь, кажется, к ним прикоснуться, потом откидывается на спинку кресла, сунув руки в карман, объявляет: — Вот я их отнесу, там и примерят.

— Там пусть свои примеривают, — зло отрезаю я. — А эти, милый человек, я из рук не выпущу, понял? Не мои они. Хочешь их примерить?

— Хочу, — не задумываясь, отвечает Леха.

— Тогда ноги в руки и пошли, — все так же решительно заключаю я. — Так и быть, гляну, что за пушка у вас.

— С тобой... ехать?..

— Со мной. Чего вылупился! — усмехаюсь я. — Не бойся, не обижу.

— Ну зачем обижать, — неуверенно гудит Леха, все еще не придя в себя от моего неожиданного решения. — Мы зазря тоже никого не обижаем.

— И того, значит, не зря, — вполне к месту интересуется Илья Захарович. — За дело, выходит, а, Леха?

— За дело, — хмуро соглашается Леха.

— Как же вы с ним перекрестились, ежели ты первый раз в Москве? — не отстает Илья Захарович.

— Он тоже из наших мест.

— Чего же вы его там не завалили, у себя? — удивляется Илья Захарович. — Чего проще-то, лопухи?

— Значит, надо было так, — недовольно отрезает Леха и предупреждает: — Не цепляйтесь, дядя Илья. Больше трепать об этом деле не буду. Нельзя.

— О! — поднимает палец Илья Захарович и обращается ко мне: — Видел, Витек? Я ж тебе говорю, деловой мужик, — указывает он на Леху. — Вполне можешь доверить ему... кое-что. Как он нам.

— Ну так как, едем, что ли? — спрашиваю я таким тоном, словно проверяю Леху, деловой он мужик и можно ли вообще с ним иметь дело.

— Некуда пока ехать, понял? — горячо, даже с каким-то надрывом отвечает мне Леха, как бы принимая мой вызов и изо всех сил демонстрируя искренность. — У Чумы она, пушка-то. Его она. А маслят нет. Он чего хочешь за них отдаст.

— Ну а за чем дело?

— За Чумой и дело, — все так же горячо отвечает Леха, совсем утеряв свою сдержанную солидность. — Мы как в тот вечер разбежались, так и не сбежались пока. Побоялся я по тому адресу идти, куда меня ночевать определили. К бабке одной. Вот к вам, значит, прибился. Ну Чума меня и потерял. И я про него пока ничего не знаю.

— Ну и что дальше? — холодно и напористо продолжаю спрашивать я, словно экзаменуя Леху.

— А дальше вот: звоню Музке-Шоколадке, бабе его, — охотно продолжает Леха. — Она по телефону темнит. Чуму даже называть не хочет. Встретиться, говорит, надо. В городе. К себе, видишь, не пускает.

— Чума у нее живет?

— Хрен его знает. Может, и у нее.

— Ну а как же ты его теперь найдешь? — спрашиваю я.

— А вот с Музкой-Шоколадкой в четыре часа свидимся, она и скажет. Отсюда до Белорусского вокзала далеко?

— Отсюда куда хочешь далеко, — рассеянно отвечаю я. — Это же конец Москвы. А Чума не подведет?

— Чума — кореш мой старый. Чего у нас только не было, — упрямится Леха. — Ни разу не подвел. Так что будь спокоен.

— Где работали?

— У себя.

— Это где же?

— В... Южном.

— Ишь ты. У самого синего моря, значит?

— Ага.

— А тебя оттуда отдыхать отправляли?

— Было дело, — невольно вздыхает Леха. — Два раза хватали. Двояк и пятерку имел. Сто сорок четвертая, часть вторая, и восемьдесят девятая, тоже вторая часть. По двум крестили.

Я смотрю на часы и говорю:

— До Белорусского нам переть долго. Пора, Леха, двигаться.

Говорю я это таким тоном, словно вопрос о нашей совместной поездке уже давно обговорен и решен.

— Ага, — беспечно и как будто даже обрадованно подхватывает Леха. — Пошли. Эх, познакомлю я тебя с такой кралей — закачаешься.

И мне почему-то кажется, что игра у нас с ним пошла взаимная и потому серьезная.

Уже у дверей я услышал телефонный звонок. Говорил Валя Денисов. Он сообщил, что Муза Владимировна работает официанткой в ресторане, производит впечатление легкомысленной и доверчивой, крутит роман с каким-то командированным Николаем.

НА УЛИЦЕ Леха решает взять такси. Я не возражаю. Пусть тратится.

Мы забираемся в пропахшее бензином старенькое нутро подвернувшегося такси и некоторое время едем молча.

Мне кажется, Муза не знакома с Лехой. Это вполне согласуется с тем, что Валя только что успел сказать мне по телефону. Николай, наверное, не решился знакомить девушку с этой бандитской рожей. Но если Леха эту Музу не знает, то как же они встретятся? Об этом я у Лехи по дороге и спрашиваю, тихо, чтобы не слышал водитель.

Леха усмехается:

— Она меня не знает, а я ее знаю. Понял?

— Нет, — твердо и требовательно говорю я.

— Ну мы с Чумой в ресторане ее сидели. Он и показал.

Наконец мы приезжаем на площадь Белорусского вокзала. Место встречи — вход на кольцевую станцию метро. Здесь, как всегда, тьма народу. Мы отходим в сторону, и Леха принимается внимательно разглядывать всех проходящих. Я стою чуть поодаль, и можно подумать, что мы с Лехой вообще не знакомы. Он так поглощен непростой, видимо, задачей не пропустить Музу — ведь видел он ее всего один раз и без пальто, — что, кажется, даже не замечает моего маневра. А я в толпе замечаю наших ребят. Видно, приехали следом за нами и держат Леху цепко.

Так проходит минут десять, как вдруг Леха устремляется куда-то в толпу. Ясно, увидел Музу. Я медленно следую за ним, давая на всякий случай понять, что навязываться не собираюсь. Но Леху из виду не теряю. Вот он подходит к высокой девушке в красивой дубленке с пушистым воротником и большой, из светлого меха шапке. Очень эффектная девушка. Рядом с ней громадный и неуклюжий Леха в дешевеньком пальто нараспашку, под которым виден расстегнутый ворот мятой рубахи, и в кепке на затылке выглядит совершенно нелепо.

Я совершаю в толпе несложный маневр и приближаюсь к этой паре настолько, что могу уже уловить кое-что из их разговора.

— ...а я говорю, нет, — сухо произносит Муза. — Коля не велел. Дайте номер телефона, он вам сам позвонит.

— Да срочно он мне нужен, поняла? — сердито гудит в ответ Леха.

Тут меня сносит толпой в сторону, и я перестаю слышать их разговор. Когда мне удается снова занять подходящую позицию, разговор их уже принял явно другой характер.

Тогда, лавируя в толпе, я возвращаюсь на свое место, возле входа в метро, и тут же появляется Леха.

— Поехали, — коротко бросает он, не останавливаясь.

И я устремляюсь за ним.

Муза нас поджидает в стороне, у края тротуара. Мы знакомимся, и я чинно представляюсь:

— Витя.

— Муза.

Она протягивает мне руку и, не скрывая интереса, оглядывает меня. Потом обращается к Лехе:

— Леша, возьмите такси. Вон там стоянка, — она указывает на площадь. — А мы здесь вас подождем.

Мы остаемся одни.

Но я не считаю нужным первым начинать разговор. И Муза, конечно, долго не выдерживает этого молчания.

— Вы тоже приезжий? — спрашивает она, мило улыбаясь.

— Нет. Москвич.

— Как же вы с Лешей познакомились?

— Случайно, — туманно отвечаю я и, тоже улыбаясь, добавляю: — Представляете? С первого взгляда потянуло друг к другу.

— Ой, что-то я вам не верю, — смеется Муза. — А с Колей вы тоже знакомы? Вас к нему не потянуло?

— Это уж Леша меня к нему тянет, — в тон ей отвечаю я и, в свою очередь, спрашиваю: — А вас к кому из них тянет?

Ничего, немного развязности не мешает. Потом она все поймет. А пока пусть потерпит. Ее приятели тоже деликатностью не отличаются. А я пока ничем не хочу отличаться от них.

Муза вздыхает и без всякой последовательности неожиданно заявляет:

— Знаете, Коля очень хороший, но такой неудачливый, — и уже с интересом спрашивает: — А где вы работаете?

— В мастерской, — беспечно сообщаю я, заранее готовый к подобному вопросу. — Починка кожгалантереи. На Сретенке, знаете?

— Ой, у вас там, наверное, хорошие вещи попадаются?

Я хитренько улыбаюсь.

— Случается. Для близких друзей, конечно.

— Ой, Витя, вы бесценный человек! — всплескивает руками Муза. — С вами надо дружить.

— Обязательно надо, — подтверждаю я и, уже не стесняясь, спрашиваю в свою очередь: — А вы где работаете?

— В ресторане. Вот я у вас куплю итальянскую сумку, а вы у меня получите такой обед... Увидите.

— Куда же мы сейчас с вами едем? — спрашиваю я.

— К Колиному приятелю. Он сейчас за границей. Оставил Коле ключи.

— Ишь ты, какие у него приятели.

— А почему бы и нет? Коля говорит, что и сам скоро поедет за границу.

— Совсем скоро, да? — с улыбкой спрашиваю я.

Муза смеется и грозит пальчиком.

— Не надейтесь, не очень скоро. Кажется, через год. За это время много чего успеет случиться.

— Не сомневаюсь, — убежденно говорю я.

Подъезжает такси. Я помогаю Музе усесться на заднее сиденье и опускаюсь рядом. Муза называет адрес, и я его запоминаю, конечно.

Машина несется по уже окутанным зимними сумерками улицам центра.

— Приехали, — говорит наконец водитель.

Леха, сопя, лезет за деньгами. А я поспешно выкарабкиваюсь из машины и оглядываюсь по сторонам. Так и есть! Я как чувствовал. Конечно, ребята нас потеряли. Не могли не потерять в такой обстановке. Эти чертовы рывки из-под светофора.

— Я вас сейчас оставлю, — озабоченно говорит Муза. — И так уже опаздываю. Только открою вам квартиру. Вы там подождите. Коля скоро придет.

— Музочка, — спрашиваю я, — а там, в квартире, случайно нет телефона? Надо бы предупредить. Не думал я, что так задержусь, понимаете. А клиенты, между прочим, ждут.

— Нет, — качает головкой Муза. — Нет там никакого телефона.

— Тогда, Музочка... Может быть, вы позвоните?

— Конечно, — охотно откликается она. — Куда позвонить?

— Я вам сейчас запишу номер.

На клочке бумаги я пишу шариковой ручкой номер телефона Ильи Захаровича и передаю записку Музе.

— Это мой знакомый, — поясняю я. — Вы ему скажите, чтобы он через часок за нами сюда заехал. Леха у него ночует. Нетрудно вам?

— Ну, ясное дело, позвоню, — безмятежно говорит Муза, пряча бумажку с номером телефона к себе в сумочку. — Прямо как приеду, сейчас же позвоню.

Мы все трое поднимаемся на лифте до десятого этажа, выходим на площадку, и Муза открывает нам дверь квартиры.

— Ну вот, мальчики, располагайтесь, — говорит она.

Хлопает дверь, и мы остаемся с Лехой вдвоем.

— Ну, — говорю я, — давай оглядимся. Ты тут бывал?

— Не, — крутит головой Леха и не спеша закуривает.

Квартирка однокомнатная, обставлена скромной и совсем какой-то ветхой мебелью. В комнате я замечаю две полки с книгами, явно случайными, к тому же запыленными. Тахта в углу под стареньким, вытертым ковром, в другом углу груда старых подрамников. На стенах висят какие-то фотографии и большая, написанная маслом картина. Городской пейзаж, тихая улочка зимой, скверик. Картина — единственное живое, свежее пятно в этой душной, запущенной, какой-то даже нежилой квартире и выглядит совершенно неожиданно.

— Ладно, — говорит Леха. — Пошли на кухню.

— Может, он не придет? — спрашиваю я наконец. — Мне тут торчать до завтра не светит, учти.

— Придет, куда денется? — басит в ответ Леха и придвигается к столу. — Давай лучше по первой рубанем. Ну его к лешему, Кольку.

Мы выпиваем, закусываем, и Леха, закурив, настраивается на благодушный, даже мечтательный лад.

— Эх, елки-палки, — вздыхает он. — Ведь вот живут же люди. С деньгами, большими деньгами, я тебе скажу, громадными прямо.

— Где берут? — с набитым ртом спрашиваю я.

— Где берут, там нас с тобой нет, — хмыкает Леха. — Туда нашего брата не пускают. Только, Леха, давай, Леха, вали. Пачкайся за их копейки.

— А ты плюнь. Охота тебе?

— Из «плюнь» рубашку не сошьешь и бутылка не капнет. А так все же кое-что, как ни крути, а имеем. Могу даже кое-кому подарочек сделать.

— Музе-то дубленку небось Чума купил?

— А кто же ты думал! Он поболе меня зашибает. Давно у них на цепи бегает.

Разговор становится все интереснее. Леха впервые разоткровенничался вдруг.

Но тут в передней лязгает замок, слышно, как распахивается входная дверь. Кто-то входит в квартиру, топчется в передней. И мы слышим веселый, возбужденный возглас:

— Эй, вы, люди!

— Эге, Чума!..

Леха неуклюже вскакивает со стула, чуть не опрокинув на меня стол со всеми закусками: я еле удерживаю его.

А из передней к нам на кухню уже идет высокий, чуть не с меня ростом, худощавый, гибкий парень. Он скинул в передней пальто и шапку, и сейчас на нем модный коричневый костюм, а под пиджаком — красивый, салатного цвета, тонкий свитер. Да, это тебе не Леха. Во всех отношениях, между прочим.

Голубые, настороженные глаза останавливаются на мне.

— Ага, вот он какой, новый знакомый, — медленно говорит Чума. — Как звать-то?

— Витька. Ну а ты, выходит, Чума. Ясно, — спокойно отвечаю я, развалясь на стуле, подчеркнуто-спокойно и дружелюбно.

Но холодок в голубых глазах не исчезает и настороженность тоже.

— Что ж, будем знакомы, раз так, — сдержанно говорит Чума и подсаживается к столу. — Наливай, — приказывает он Лехе, не поворачивая к нему головы. — Выпьем, значит, за знакомство. Потом, значит, дальше пойдем.

Леха с готовностью разливает по рюмкам водку. А Чума тем временем обращается ко мне и говорит с насмешкой:

— Ну, расскажи, Витек, как тут у вас честному вору живется. Как тут ваш великий МУР воюет, а? Трясетесь, значит?

— Живется трудно, — усмехаюсь я. — Но, как видишь, живем.

— Хорошие дела делаете, слыхал.

— Для кого хорошие, для кого и не очень, — туманно отвечаю я, как и положено в таких случаях. — Кто на что тянет.

— Есть чего предложить?

— А тебе что, в Москве делать нечего? — спрашиваю я насмешливо.

Слишком уж наседает этот блондинчик.

— Тихо, Витек, — улыбаясь одними пухлыми губами, с угрозой предупреждает Чума. — Тихо. Против шерсти не гладь. Ты ко мне, а не я к тебе пришел. Помни. Вот и говори, с чем пришел.

Не нравится мне его поведение, разговор, даже взгляд. И я чувствую, что и сам ему тоже не очень-то нравлюсь. Но ведь я себя веду вполне нормально и поначалу даже дружелюбно.

— Вот он говорит, маслята тебе требуются, — продолжаю я. — Так, что ли?

— Допустим, — осторожно соглашается Чума.

— Ну вот. А какая пушка у тебя — толком не знает.

Я презрительно усмехаюсь.

— Не его это забота, — отвечает Чума. — У тебя какие маслята-то есть?

— А какие требуются?

Весь ассортимент показывать ему, пожалуй, не стоит. Такой обширный выбор и в самом деле может вызвать подозрение. А его уже и так, кажется, хватает. Да, Чума — это не простак Леха. Откуда, интересно, взялась у него такая кличка — Чума? По виду вроде бы ничто на эту мысль не наводит, даже наоборот, цветущий ведь парень. Но и случайными клички бывают редко. Вот, кстати, глаза у него... просто оловянные глаза, пустые, какие-то бесчувственные даже, я бы сказал, жутковатые. Как Муза не заметила такие глаза?

— Надо к вальтеру номер один, — спокойно и четко произносит тем временем Чума. — Найдется или как?

И смотрит на меня с неприятной усмешкой.

— Пушка с тобой? — деловито спрашиваю я и достаю из кармана три патрона. — Примерить надо. Вот эти два от вальтера, а номер не знаю.

— А говорил, знаешь, — угрюмо бросает Леха.

— Да? — косится на него Чума. — Выходит, запамятовал, профессор.

— Знаю только, что это от вальтера, — сердито говорю я. — А этот вот от нагана. Еще и от ТТ есть, — небрежно машу рукой. — Не мои они. Деловые мужики дали. А ты человека не путай, — обращаюсь я к Лехе. — Надо будет, он и сам запутается, видишь, какой самостоятельный.

И дружески ему подмигиваю.

Чума, не отвечая мне, спокойно придвигает к себе патроны и внимательно, не спеша их рассматривает по очереди.

— Ладно, — наконец говорит он и откладывает патроны в сторону. — Допьем сначала. Чего ж застолье-то портить. Давай, Леха.

Что-то начинает меня не на шутку беспокоить в поведении Чумы. Я и сам пока не могу понять, что именно. Но ощущение какой-то ошибки все сильнее тревожит меня. Что это за ошибка, где она допущена, я тоже понять не могу.

Мы выпиваем. И Чума решительно отодвигается от стола, поднимается легко, пружинисто, словно не пил ничего, и говорит мне:

— Ну ты, Витек, погоди тут. А я пойду маслята твои примерю.

Он сгребает со стола патроны и направляется в коридор. На пороге кухни он, однако, задерживается и, оглянувшись, командует:

— Леха! А ну, выйди со мной.

Леха молча и неуклюже выползает из-за стола. Я остаюсь на кухне один.

Первым возвращается в кухню Чума, он чему-то довольно улыбается, при этом пухлые губы его не раздвигаются, как у всех, а складываются в трубочку. За Чумой появляется и Леха. Этот всегда, мне кажется, мрачен, но сейчас почему-то особенно. В руках у Чумы патроны, все три. У Лехи в руках ничего нет.

— Вот этот подходит, — говорит Чума, выкладывая передо мной один из патронов. — Сколько можешь приволочь?

— Десятка два...

— Фью! Это всего-то?

— А ты сколько хотел?

— Ну хоть полсотни. И еще гляди вот сюда...

Чума наклоняется ко мне и берет в руки патрон. Он, видно, что-то хочет показать мне на его гильзе. И я тоже невольно склоняюсь над ней.

В этот момент мне на голову, откуда-то сзади, обрушивается страшный удар.

Я падаю. Я просто опрокидываюсь на пол вместе со стулом. Все бешено кружится перед глазами и сразу меркнет. Невыносимая, режущая, колющая боль разрывает голову... Из кромешной тьмы слышу далекий голос Чумы:

— Так его, сволочь!.. Нормально уложил!.. Тюря, кому поверил? Если бы не Музка... Оба были бы уже на крючке... Быстрее. Быстрее.

Голос слабеет и уходит в темноту. Потом вдруг опять возникает на какую-то секунду, две: «...Если бы не Музка... Если бы не...» — и уже окончательно исчезает. Я теряю сознание.

Когда я прихожу в себя, кругом царит темнота, плотная, душная, непроницаемая, мертвая темнота. Я пробую чуть-чуть пошевельнуться и слышу из темноты собственный стон. Какая кромешная тьма! А ведь мне кажется, я открываю глаза. Но темнота не уходит. И становится страшно. Ведь никого нет кругом. Один в темноте...

Я подползаю к двери и, опираясь на стену, медленно поднимаюсь. Теперь дрожат ноги... Ну вот. Так. Хорошо...

Сидя в передней на стареньком неудобном стуле, я постепенно прихожу в себя. Через некоторое время я поднимаюсь и направляюсь к двери. Замок там, оказывается, самый простой, однако открываться он почему-то не желает. Я решительно не могу с ним справиться. Что за чертовщина! Я вожусь с ним еще минут двадцать, не меньше, выбиваюсь из сил и наконец убеждаюсь в безрезультатности моих усилий. Испорчен он, что ли? И ведь телефона тут нет, вот еще что. Ну и положение.

Остается один, малоприятный способ.

Я возвращаюсь на кухню, оглядываюсь и выбираю табуретку. Сил у меня за это время заметно прибавилось, и я грохочу этой табуреткой в стену соседней квартиры так, что сотрясается, наверное, весь дом.

Во всяком случае, уже минут через пять кто-то настойчиво стучит в наружную дверь квартиры.

И я спешу в переднюю. Переговоры мы вынуждены вести через закрытую дверь. Выясняется, что за нею, на площадке, находится встревоженный жилец из соседней квартиры. Прежде всего он подтверждает, что телефон у него есть. Затем, получив инструкции, он, крайне заинтригованный, отправляется к себе и берется за телефон.

Дальнейшие события разворачиваются с кинематографической быстротой.

Не проходит и часа, как я уже сижу в кабинете Кузьмича. Тут же Валя и Петя Шухмин. Несмотря на позднее время, они оказываются еще на работе. Мое исчезновение не на шутку всех встревожило.

Поминутно потирая свою гудящую голову, я докладываю о случившемся.

— Да-а... — хмуро тянет Кузьмич, когда я кончаю, и энергично потирает ладонью ежик волос на затылке, что, как известно, свидетельствует о крайнем его неудовлетворении. — Перспективное дело ты откопал, что и говорить.

— Опасное дело, — добавляю я, морщась. — Они же черт знает что еще могут натворить. И у них пистолет, Федор Кузьмич.

— Именно, — кивает Кузьмич. — Надо браться всерьез, милые мои. — И мрачно добавляет: — Муза эта самая тоже пропала. Вот какое дело.

НА СЛЕДУЮЩЕЕ утро я прихожу на работу позднее обычного. С разрешения Кузьмича, конечно. Он вчера вечером, когда подвозил меня, как пострадавшего, домой, посоветовал даже взять бюллетень, но я отказался.

— Так вот, милые мои, — говорит нам утром Кузьмич. — Надо, я полагаю, по этому делу узнать пока что три вещи, которые мы сейчас можем узнать. Первое, где и кого они убили и найти труп. Или же убедиться, что ничего такого вообще не было. Второе. Надо узнать, кому принадлежит та квартира, куда завели Лосева. И, наконец, розыск той девицы, Музы. По всем ее связям. Может, и она нас к Чуме приведет. А где-то возле него и Леха окажется. Ну что скажете?

Я, помолчав, добавляю:

— Надо запросить наших товарищей в Южном. Небось знают они этих ребят.

— Дело, — кивает Кузьмич. — Что еще?

— Между прочим, — вмешивается присутствующий тут же Петя Шухмин, — по тому району, у Елоховской, крупная квартирная кража вчера по сводке прошла. Помните?

— Да, — вспоминаю. — Точно. Была. — И подозрительно смотрю на Петю. — Ну и что ты хочешь этим сказать?

Петя, особенно рядом с щуплым Валей Денисовым, выглядит очень эффектно. Огромной фигурой своей он немного напоминает мне Леху, только тот бесформенный какой-то, неуклюжий, а Петя как-никак чемпион московского «Динамо» по самбо, а потому вид у него подтянутый и спортивный, несмотря на мешковатый костюм и вечно расстегнутый ворот рубахи на могучей шее. Галстук Петя носит преимущественно в кармане и надевает лишь в самых ответственных случаях, когда его вызывают к высокому начальству или остро требует оперативная обстановка.

А пока что Петя мне отвечает, пожимая широченными плечами:

— Ничего я не хочу сказать. Просто напоминаю: была кража...

— И что взяли? — спрашивает Валя.

— Квартира академика какого-то. Взяли главным образом антиквариат, картины.

— Вот, кстати, — замечает до этого молчавший Кузьмич. — Надо будет посмотреть, что еще за эти дни в том районе произошло. Да не по сводкам. Туда надо поехать и на месте поговорить. Вот так, значит...

Как только кончается оперативка у Кузьмича, я поспешно направляюсь в свою комнату и звоню Егору Ивановичу Савельеву, участковому инспектору, доброму моему знакомому, который знает интересующий меня район как свои пять пальцев. И мы уславливаемся о встрече.

Я преподношу Егору Ивановичу малоприятную новость: на его территории, видимо, произошло убийство. Причем он об этом даже не знает, вот еще в чем заключается для Егора Ивановича дополнительная неприятность.

Я не успеваю со вкусом выкурить первую сигарету, как обеспокоенный Егор Иванович начинает уже меня теребить. Мы выбираемся из его теплой служебной комнаты и, продуваемые свирепым ледяным ветром, отправляемся «обходом» по заснеженным дворам и переулкам его путаного участка. При этом я даю Егору Ивановичу имеющиеся у меня ориентиры!

Мы заходим в один двор, второй, третий, скользим по обледенелым буграм, проваливаемся в наметенные ветром сугробы, чертыхаемся и бредем дальше. В некоторых дворах мы осматриваем сараи, дергаем замки, кое-где они срываются с петель, и Егор Иванович берет эти сараи на заметку. В застывших его пальцах карандаш еле пишет и выводит немыслимые каракули.

Выбираемся в узкий, заваленный снегом переулок с одной глубокой, разбитой колеей посередине. На кривом тротуаре, где вытоптана лишь скользкая тропка, идти рядом нельзя. Егор Иванович идет первым, я за ним. И говорю ему в спину, то и дело скользя и взмахивая для равновесия руками:

— Только не пропусти чего, Егор Иванович.

— Не бойся, не пропущу, — хрипит он, не оглядываясь.

— Остались еще подходящие дворы?

— А то. Их за неделю все не осмотришь. А мы с тобой и трех часов не ходим.

— Больше трех...

И вдруг мы одновременно останавливаемся и переглядываемся. Перед нами железные зеленые ворота. И краска как будто недавняя, затеки возле металлических выступов свеже поблескивают. За воротами темнеет короткий проем, и дальше виден двор. Ворота притворены и схвачены цепью. Пройти можно легко, даже очень полному человеку.

Мы медленно обходим двор. Я отмечаю про себя и старый пятиэтажный дом с его подъездом, и то, что с этого двора прекрасно виден купол Елоховской церкви, а так же... впрочем, к сараям надо подойти поближе.

Подходим ближе, и я убеждаюсь, что на всех сараях замки на месте и скобы тоже, и взламывать их никто как будто не собирался.

— М-да, — качает головой Егор Иванович. — Скажи на милость. Вроде бы все сошлось, а вот на тебе, замочки, видать, целы...

Но в тоне его я не улавливаю никакой досады, наоборот, в нем сквозит даже некоторое облегчение. Я Егора Ивановича, конечно, вполне понимаю. Но... Леха не мог придумать такой двор, с этими зелеными воротами, церковью, сараями... Не мог.

Я подхожу к крайнему из сараев и с силой дергаю замок. Еще раз. Потом пытаюсь его выкрутить, повернуть. Все напрасно. Замок держит надежно. Тогда я перехожу к следующему сараю. Хватаюсь за замок. То же самое. Как я ни стараюсь, замок остается на месте. И третий сарай оказывается запертым так же крепко. Но четвертый...

Тот самый громадный, поистине амбарный замок, который я заметил еще издали, вдруг щелкает в моих руках, и дужка выскакивает из него. Я на секунду даже застываю от неожиданности и стараюсь унять волнение. Егор Иванович за моей спиной тихо ойкает. Я оглядываюсь и как можно спокойнее говорю:

— Оставайся, Егор Иванович. Обожди тут. Поохраняй. А я, пожалуй, пойду позвоню.

...Через полчаса двор наполняется людьми. Дежурная оперативная группа нашего управления, следователь прокуратуры, ребята из отделения, понятые. Поодаль толпятся жильцы окружающих домов и, конечно, вездесущие мальчишки, которых загадочный телеграф созвал, кажется, со всей округи.

Тем временем мы раскрываем дверь сарая и, светя фонарями, начинаем осмотр. И наконец в углу, за грудой досок, я обнаруживаю чье-то тело.

Фотограф делает нужные снимки, затем тело выносят на середину сарая, над ним нагибается врач, потом безнадежно машет рукой и говорит следователю:

— Видите сами. Два удара ножом. И мгновенный летальный исход. Завтра получите подробное заключение. Можно увезти?

— Минуту еще, — говорит следователь и оборачивается ко мне: — Осмотрите, Виталий, его одежду. Внимательно только. Я сейчас протокол закончу.

Да, его не ограбили. Все оказывается на месте — бумажник, кошелек, часы, всякая карманная мелочь. Я все это передаю следователю.

— Какое странное имя, — говорит следователь, рассматривая документы убитого. — Гвимар. Слыхали такое имя когда-нибудь? Гвимар Иванович Семанский.

Действительно, странное имя. Испанское, что ли? Откуда оно у русского человека может взяться? Кто были родители, давшие такое странное имя? Кто был сам этот человек? Да, это сейчас главный вопрос.

И вот в конце концов мы снова остаемся вдвоем, Егор Иванович и я.

Проводив взглядом последнего из уходящих, Егор Иванович сокрушенно вздыхает, бросает недокуренную сигару в снег и машинально придавливает ее каблуком, потом обращается ко мне:

— Знаешь, чего скажу?

— Чего?

— На другой день, как его убили, — Егор Иванович кивает в сторону ворот, куда не так давно унесли труп, — вот тут крупнейшую кражу залепили. — Он указывает на окно стоящего во дворе дома.

— Какой этаж? — невольно настораживаясь, спрашиваю я.

— Третий. А что?

— И Семанский в тот вечер спустился с третьего этажа. Когда они его во дворе ждали. Леха сказал.

— Что ж, он, по-твоему, из той квартиры непременно шел?

— Кто его знает, — я пожимаю плечами и, в свою очередь, спрашиваю: — Кто там живет, в той квартире, знаешь?

— Само собой. Как не знать. Я уже после кражи раза два, считай, побывал там. Значит, так. Сам на фабрике работает. Начальник отдела. Солидный товарищ. Фамилия Купрейчик, зовут Виктор Арсентьевич. Ну а жена — доктор, молодая еще... А недавно их трое было. Батюшка ее еще. Его квартира-то. Знаменитый профессор, академик. Брюханов.

— Давай-ка уточним, — говорю я. — Кража, значит, когда была?

— Двадцать первого, в среду. А сегодня у нас пятница.

— Так, А убийство, по словам Лехи, произошло во вторник, вечером. Неужели одна и та же группа! Чем же им этот Гвимар Иванович помешал?

— Надо работать, — опять вздыхает Егор Иванович. — Так разве скажешь, чем да почему?

— Сейчас в ту квартиру идти, наверное, бесполезно? — спрашиваю я. — Небось на работе хозяева-то. Как думаешь?

— Кто их знает...

На всякий случай заходим в темный подъезд, и старенький лифт с усилием тащит нас на третий этаж. У высокой, тяжелой двери, аккуратно обитой квадратами красивого дерматина, с модной, слегка потемневшей от времени табличкой «Профессор Б. К. Брюханов» я кручу старинный звонок, и он надсадно, с усилием, верещит за дверью. Мы прислушиваемся. Я уже собираюсь снова приняться за работу, когда до нас доносятся чьи-то шаги и женский голос испуганно спрашивает:

— Кто там? Кого вам надо?

— Это я, Инна Борисовна, участковый ваш, Савельев, — говорит успокаивающим тоном Егор Иванович. — Откройте, пожалуйста.

Звякает замок, дверь приоткрывается, но она на цепочке. Из-за двери выглядывает настороженное женское лицо. Узнав Егора Ивановича, женщина кивает ему и, сбросив цепочку, распахивает дверь.

— Пожалуйста, — говорит она. — Входите.

Женщина проводит нас через переднюю в большую комнату. Старинная, громоздкая резная мебель вокруг — диван, стулья, шкаф, круглый стол, старинная бронзовая люстра низко над ним, картины на стенах.

— Уж извините, Инна Борисовна, — говорит Егор Иванович, когда мы усаживаемся возле стола. — Надоели мы вам, конечно. Но вот товарищ из уголовного розыска хочет вас кое о чем спросить.

— Пожалуйста, — она терпеливо и устало смотрит на меня.

— Вы знаете Гвимара Ивановича Семанского? — спрашиваю я.

— Да, конечно, — кивает Инна Борисовна. — Он бывает у нас. Он сослуживец мужа. Вернее, он приезжает в командировку на фабрику, где муж работает.

— Когда он последний раз был у вас?

— Последний раз?.. — Она задумывается. — Кажется... во вторник. Да, да. А на следующий день случилась та ужасная кража.

— Долго он у вас был?

— Как всегда, часов до одиннадцати. Сначала пили чай. Потом они с мужем перешли в кабинет. Какие-то служебные дела обсуждали.

— Гвимар Иванович был спокоен?

— Как будто. Смеялся... А, да, — она слабо улыбнулась. — Сообщил, что жениться собрался.

— Кто же невеста, он сказал?

— Нет. Сказал только, что дорого ему досталась, — она снова еле заметно улыбается неохотной какой-то, вялой улыбкой.

— Есть у него в Москве еще знакомые, не знаете?

— Не знаю. Наверное. Я их... Ах, нет. Однажды видела одного. Они с Гвимаром Ивановичем стояли в нашем дворе. Это с неделю назад было. Стояли и спорили. Даже, мне кажется, ссорились. Гвимар Иванович меня тогда не заметил.

Я вынимаю из кармана несколько фотографий. Перед самым отъездом из управления мне вручили фотографии Чумы и Лехи. Их дела отыскали по оставленным ими отпечаткам пальцев.

— Вы не узнаете здесь человека, который говорил с Гвимаром Ивановичем?

Она внимательно рассматривает фотографии и качает головой.

— Нет. Тут молодые люди. А тот был пожилой... Красное лицо, седые усики, щеточкой. Ужасно они с Гвимаром Ивановичем ссорились. Поэтому он меня, наверное, и не заметил. А вот я заметила, что за ними наблюдает какой-то человек. Из подворотни. В кепке, кашне зеленое, худой такой.

— Кто-нибудь из этих? — Я снова тянусь к фотографиям.

— Нет, нет. Совсем другой. Я мимо него прошла. Очень внимательно он наблюдал. Я даже забеспокоилась, помню.

Да, это уже совсем непонятно. Словно вокруг квартиры покойного академика кружило в эти дни сразу несколько преступных групп. Подозрительный какой-то узел завязался тут.

КРАЖЕЙ на Басманной занимается группа из другого отдела во главе с Пашей Мещеряковым. Я к нему заглядываю, как только прихожу утром на работу, и мы уславливаемся о встрече у нашего Кузьмича сразу же после оперативки в отделах. Кузьмич велит Вале и Пете Шухмину тоже явиться к нему.

Паша, скромный, немногословный паренек в неизменном синем костюме, голубой рубашке и ярко-синем галстуке, информирует о той квартирной краже. И тут мы отмечаем, что отбор картин произведен весьма квалифицированно, и это уже не под силу ни Лехе, ни Чуме. Тут чувствуется иная рука.

— Протокол осмотра у тебя? — спрашивает Кузьмич.

— У меня, — отвечает Паша.

Тут мы узнаем весьма интересные факты. В квартире, где была совершена кража, не оказалось следов пальцев посторонних лиц. То, что забыли сделать Леха и Чума в квартире, куда меня завезли, их заставил кто-то сделать в квартире покойного академика. Если, конечно, они вообще туда проникли. Но другие факты говорят, что они вполне могли туда проникнуть, вернее даже... Впрочем, вот эти факты. В прихожей, на полу, обнаружили окурок сигареты «Прима», которые курил Леха. И группа слюны на этом окурке совпала с Лехиной группой. Мы внимательно исследовали окурки, оставленные Лехой и Чумой в квартире, где они на меня напали.

Но самым главным фактом — и тут мы, честно говоря, просто ахнули! — оказался не окурок. В квартире покойного академика на полу была найдена перчатка, принадлежавшая... Кольке-Чуме. Коричневая перчатка, наполовину кожаная, а наполовину замшевая, с металлической кнопкой и выступающими грубыми швами. Вторую такую перчатку я своими глазами видел у Чумы.

Да, теперь уж сомнений не оставалось, и даже Кузьмич, я вижу, поверил в мою версию. Раз кражу совершили Чума и Леха из той самой квартиры, где бывал тоже весьма подозрительный Гвимар Иванович, то конфликт вполне мог возникнуть у них из-за дележа украденного.

— Они его поджидали во дворе, пока он был в квартире, — говорит Шухмин. — А потом он вышел, и тут произошла ссора.

— Нет, — возражаю я. — Леха мне намекнул, что кто-то велел им убить этого Гвимара Ивановича. И потом тот седой во дворе...

— У тебя здесь есть список украденных картин и всего остального? — спрашивает Кузьмич Пашу и указывает на папку.

— Есть. Вот он. — Паша достает сколотые листки.

Мы внимательно читаем этот длинный список.

— Да-а... — качает головой Шухмин. — На себе не унесешь.

— Именно что, — подхватываю я и многозначительно смотрю на Пашу. — Как насчет машин, ничего не установили?

— Кое-что, — говорит Мещеряков. — В тот день у дома заметили четыре машины.

— У дома — это значит во дворе? — уточняю я.

— Ну да, — кивает Паша. — Все четыре нашли и проверили. Отпадают.

— Наверное, была еще, — осторожно замечает Денисов.

— Да, точно была, — говорю я. — Уйма же вещей взята.

— Словом, так, милые мои, — говорит Кузьмич, прихлопывая ладонями по столу. — С руководством и прокуратурой договоримся, и дела эти, по убийству и по краже, видимо, надо объединять...

— Теперь ты, — обращается Кузьмич ко мне. — Лучше познакомься с тем домом, с жильцами, с той квартирой, конечно. И двор не забудь. Особенно двор. Надо разобраться, кто там все эти дни кружил. И в уме еще машину держи. Их машину. Она, видимо, московская. А значит, в группе есть еще и москвич, у которого своя машина или казенная...

У меня в комнате мы с Петей Шухминым делим работу, и мне кажется, что я беру на себя более трудную часть — то, что сказал Кузьмич насчет того дома, хозяев ограбленной квартиры и двора, особенно двора, и странных событий, которые там происходили. А Шухмину достается не такое уж сложное дело, по нашим понятиям — встретиться со всеми четырьмя водителями машин, которые в день ограбления квартиры покойного академика побывали во дворе этого дома, и выяснить, не видел ли кто-нибудь из них некую пятую машину в том дворе и кто в ней сидел, что на ней привезли или увезли и что это вообще за машина была. Словом, самое простое задание получает Шухмин. Но если бы я только знал, чем оно для него кончится...

Пете повезло. Диспетчер таксопарка, куда он позвонил, сообщила, что водитель Аверкин только что вернулся с линии.

Не теряя времени, Шухмин помчался в таксопарк.

Толя Аверкин оказался невысоким крепышом, спокойным и рассудительным. Он совсем недавно демобилизовался из армии и сохранил армейскую серьезность и подтянутость. Словно необычайная, грозная техника, с которой Толя имел дело все два года службы, воспитала в нем особую собранность и ответственность за каждый свой шаг и даже, казалось, за каждое произнесенное слово.

И Шухмин сразу почувствовал к этому спокойному, основательному парню полное доверие, даже больше того: постепенно ощутил в нем как бы родную армейскую душу. И с этого момента беседа их пошла так, словно они давно уже знали друг друга и были полны взаимной симпатии.

Толя коротко рассказал, что произошло во дворе, куда три дня назад заехал он на своей машине, и о находившихся там людях. Всех их Толя без труда вспомнил.

Но он вспомнил и кое-что еще, поважнее. Однако рассказывать начал все по порядку, с момента, когда он принял по радио заказ и отправился на поиски нужной улочки и дома. И вот, еще на улице, недалеко от ворот того самого двора, который ему был нужен, Толя увидел возле тротуара зеленые «Жигули» и обратил внимание на сидевшего за рулем парня. Тот пригнулся, подался вперед и напряженно следил за чем-то. Толя ехал медленно, разглядывая номера домов, и необычность позы парня бросилась ему в глаза. Объехав «Жигули», Толя решил притормозить и сориентироваться, прежде чем заезжать во двор. В этот момент водитель «Жигулей» вылез из машины и, чем-то недовольный, отправился к воротам, а к нему навстречу торопливо побежал другой парень, стоявший у ворот, в зеленом кашне. Они встретились около Толиной машины. Боковое стекло у него всегда приспущено, и он хорошо слышал их разговор. «Ну скоро там? — нетерпеливо спросил вылезший из машины. — Учти, мне к двум надо в Москве быть как штык. А до дачи пилить небось километров сорок?» — «Ты что? — ответил другой, в зеленом кашне. — Поворот под мигалкой на двадцать первом километре, так? Мы ж с тобой там были, забыл? Ну еще два до мостика и сразу направо, а там метров двести, и все».

— Я еще подумал, — сказал Толя, — где это может быть? А сейчас вот сам поеду туда, представляешь?

— Как так, поедешь? — удивился Петя.

— Да так. Заказ передали. Как раз туда. Все точно.

— Откуда же ты знаешь, что именно туда?

— Понимаешь, из тамошнего кардиологического санатория больного надо забрать. Ну и объяснили, как ехать. Все точно. Ручаюсь. — Толя испытующе посмотрел на Петю и неожиданно предложил: — Хочешь подброшу? Всего-то делов на два часа. Сорок минут туда, сорок обратно. Ну и там сорок. Посмотришь дачу, и все. А я могу тебя и обратно захватить. Всего двоих повезу. Жди у мостика, и все дела. Ну как?

И Шухмин решил, что такой случай упускать ни в коем случае нельзя. Пожалуй, это был единственный шанс быстро установить эту подозрительную дачу. Без Толи ее так просто не разыщешь. А подозрительна она потому, что, вполне вероятно, именно туда на зеленых «Жигулях» и могли увезти краденые вещи.

— Поехали, — решительно сказал Петя.

Под желтым глазом мигалки машина свернула с шоссе и, сбросив скорость, осторожно пошла по узкой, уходящей в лес дороге, местами совсем обледенелой и занесенной снегом.

Потом они въехали в какой-то дачный поселок, миновали дамбу между двумя замерзшими прудами, продуктовый магазин. Дорога свернула опять, и снова по одну ее сторону раскинулось снежное поле, а по другую все тянулись и тянулись дачи, и прямые, как стрелы, улицы уходили в мерзлую лесную даль. Дорога пошла под уклон, и Петя вдруг увидел впереди небольшой мостик с металлическими перилами. За ним дорога вновь взбиралась вверх, и по одной ее стороне, между соснами, раскинулось кладбище.

У мостика Толя притормозил.

— Прибыли, — объявил он и взглянул на часы. — Сейчас, значит, пятнадцать тридцать пять. Я тут буду не раньше, чем через тридцать минут. В случае чего постараюсь тебя еще минут десять подождать, если пассажиры разрешат. Ну а нет, сам доберешься. Станция рядом.

— Само собой, — согласился Петя. — Спасибо тебе. И вот еще что. Ты мой телефон запиши. А я твой, если не возражаешь.

— Ага. Давай, — согласился Толя.

Шухмин выбрался из машины и, махнув вслед ей рукой, стал оглядываться. Затем не спеша двинулся вверх по дороге, размышляя, как же найти нужную ему дачу. Двести метров, о которых говорил тот парень в зеленом шарфе, свободно могли оказаться и тремястами, а на таком отрезке по обе стороны дороги могла разместиться уйма дач. Как же найти нужную?

Шухмин уже миновал три или четыре участка, как вдруг заметил на середине дороги неожиданно вынырнувший из-под снега след автомобильного протектора. Дальше Петя уже шел, не отрывая глаз от то полузасыпанного, то вполне четкого следа машины. Местами по дороге тянулись даже обе колеи. В одном месте автомобильный след неожиданно свернул в боковой переулочек, чтобы вывести Петю на новую улицу и потом к каким-то воротам в низком и длинном штакетнике. Здесь след оказался совсем уже четким. А за палисадником, в глубине заваленного снегом участка, виднелась за темной стеной кустарника небольшая дача.

Подойдя поближе, Шухмин увидел, что все окна плотно закрыты ставнями. Дача казалась покинутой. Но след протектора был совсем свежий, сегодняшний, и чем ближе подходил Петя, тем больше он в этом убеждался. Наконец, очутившись уже возле ворот, Петя увидел, что они лишь небрежно прикрыты, а на замочных петлях виднелись царапины, словно замок только что сняли и проделали это торопливо. За воротами след протектора тянулся совсем уже четкий, недавний, прямо к даче и, обогнув ее, исчезал за углом.

Разглядывая все это, Петя невольно замедлил шаг, а потом и остановился.

— Чего рот разинул? — услышал он чей-то голос из-за забора.

Петя оглянулся. В кустах стоял высокий худой парень в пальто и кепке, шея его была замотана зеленым пушистым шарфом. «Тот самый», — мелькнуло в голове у Пети.

— Да вот иду, — добродушно улыбнулся он. — Тебе-то чего?

— Вон видал? — Парень указал на что-то рукой. — Там такие же вот шли, как ты. И дачу спалили. Понял?

— Ты что, рехнулся? — сердито спросил Петя. — Чего это я буду дачи палить?

— А кто тебя знает, чего тебе тут надо. Человек ты тут чужой. Вот и ступай себе.

— Ты не указывай, чего мне делать. Я тебе чужой, а ты мне чужой, — обиженно ответил Петя. — Так что квиты.

В это время со стороны дачи раздался чей-то окрик:

— Степка! Иди подсоби, ехать пора!

— Иду! — крикнул в ответ парень с зеленым шарфом и снова повернулся к Пете. — Топай отсюда. Еще раз увижу, гляди тогда.

И он не спеша побежал к даче.

«Сейчас уедут, — обеспокоенно подумал Петя. — И чего-то увезут. Небось те самые вещи, не иначе. И кто там второй, не Чума ли?» Впрочем, их там могло быть и двое, и трое, и четверо. В том числе, возможно, и Чума, и хозяин зеленых «Жигулей». Но было ясно, что задержать их всех Петя один не сможет. Впрочем, задерживать сейчас и не следовало. А вот поехать за ними и посмотреть, куда они путь держат, куда вещи отвезут, было бы очень важно. Но у Пети под рукой не было машины, а когда точно появится Толя — он не знал. Мелькнула мысль поймать на дороге какую-нибудь машину.

Петя выждал, пока парень не скрылся за дачей, и решительно повернул назад, к шоссе. Когда он отошел уже довольно далеко, до него донесся звук заработавшего мотора: на даче завели машину. Они сейчас выедут, обгонят его — и поминай как звали. Не удержавшись, Петя побежал изо всех сил, быстро, легко, под уклон, то и дело взмахивая для равновесия руками.

Наконец он увидел впереди мостик и, слегка задыхаясь, перешел на шаг. Потом остановился, нетерпеливо поглядывая по сторонам. Черт возьми, как назло ни одной машины!

Неожиданно за Петиной спиной послышался рокот мотора. Из-за поворота на узкой дороге, по которой только что он сбежал, показался красный «Москвич». Петя рванулся ему навстречу, замахал рукой и вдруг увидел, как машина, набирая скорость, устремилась прямо на него. Петр неловко отпрыгнул в сторону, ощутил внезапную, резкую боль в ноге, затем удар и...

Когда он открыл глаза, то увидел лишь удаляющийся красный «Москвич». Сам же он лежал на обочине, возле моста. Нога горела и ныла внизу, где-то возле ступни.

Медленно, чтобы от внезапной боли снова не потерять сознание, Петр подобрал под себя локти, потом напрягся и подтянулся на них, чуть приблизившись к перилам моста. Потом, отдохнув, повторил это еще раз, еще...

Вот он, мост. Боль в теле как будто даже притупилась. И наконец, уцепившись руками за железные, липкие от мороза стойки перил, Петр начал медленно-медленно приподниматься. Выше, выше...

Он не мог сказать, сколько времени висел так на перилах моста, не имея сил пошевелиться. И вдруг услышал, что по дороге приближается машина. Но не было сил даже посмотреть в ту сторону.

Машина остановилась. Хлопнула дверца.

— Петька! — услышал он за спиной Толин возглас. — Что с тобой?!

Толя схватил его за плечи, и Петр громко застонал сквозь стиснутые зубы.

— Довезешь?.. — с усилием спросил он.

— Ты что, очумел? — сердито ответил Толя. — Нет, брошу тут. Ну-ка, вались на меня... Так... Ох, медведь... Ну давай, давай... А пассажира у меня нет. Оставили. Что-то хуже ему вдруг стало... Ну вот так...

Продолжая говорить, Толя осторожно подтащил Петра к машине, открыл одной рукой заднюю дверцу и, согнувшись, начал медленно втаскивать его на заднее сиденье.

— Ну куда поедем? — не поворачивая головы, спросил он.

— Дуй что есть силы... — с трудом проговорил Петя. — Красный «Москвич»... догони. Преступники уходят...

Толя рванул с места так, что завизжали покрышки.

После совещания у Кузьмича Валя Денисов отправился к себе.

Итак, с чего же ему следовало начать поиск этого самого Кольки-Чумы? Обманчивый его облик и коварный, жестокий характер Денисов уже знал.

Как же подобраться к нему? Через кого? Легче всего это сделать, конечно, через Музу. И найти ее проще, хотя она сейчас и с Чумой. Все-таки у Музы в Москве больше всяких связей, дел, зацепочек...

Валя решил аккуратно и последовательно перебрать в памяти все факты, с которыми вчера столкнулся, вспомнить, где был, что видел, что слышал, от кого именно.

Сначала он приехал в дом, где жила Муза, зашел в домоуправление, там бухгалтер сказала... Нет, не то. Потом говорил с Альбиной Афанасьевной, матерью Музы. Живет отдельно. С ней он тоже повидался. И получил важные сведения... Дочь терпеть не может... И внучку к себе забрала. Но все-таки богатого мужа дочери желает... Чуму не любит... Гвимар Иванович — вот кто за ней ухаживать стал... Кольцо подарил. Дом обещал подарить... Стоп, стоп! Тут что-то было... Хотела бежать искать Музу... Нет, что-то еще из подарков... Значит, кольцо, дом... Что еще?.. Ах, да! Телевизор. Цветной. Деньгами дал... И что? Велел в рассрочку взять. Ишь ты... А дальше что? А-а, она ездила его оформлять. На Музу, конечно. Вот что... Ну и что из этого?.. Что же из этого следует?.. Поехала оформлять, паспорт взяла, справку с места работы... Позавчера Альбина Афанасьевна по этому делу ездила... Позавчера... Муза больше у нее не появлялась... Как же она... Как же она без паспорта уедет? Ведь паспорт у матери! Вот оно что!

И тут Вале изменила его обычная выдержка. Он вскочил как ужаленный, схватил с вешалки возле двери свое пальто, шапку и выскочил в коридор, на ходу натягивая пальто, даже забыв накинуть на шею шарф. Такой небрежности за ним еще никто не замечал.

...Валя торопливо вбежал в просторный, заснеженный двор и, подгоняемый сильными порывами ветра, пересек пустынную детскую площадку с двумя сиротливыми, облупленными «грибками» и неизменной снежной горкой. Перебежав асфальтовую дорожку возле дома, Валя уже собирался нырнуть в подъезд, когда за его спиной раздался веселый и знакомый голос:

— Куда вы так спешите, молодой человек? Валя оглянулся.

Возле подъезда, за выступающей невысокой стенкой, украшенной цветной плиткой, спряталась от ветра Альбина Афанасьевна, она была в красивой меховой шубке и пуховом белом платке. На румяном лице молодо блестели черные глаза. Возле нее стояла детская коляска. «И не скажешь, что бабушка», — подумал Валя.

— А я к вам, — сказал он.

— Вот и прекрасно. Помогите только коляску занести.

Валя охотно помог затащить коляску на второй этаж, подмигивая удивленно таращившейся на него девчушке. Пока Альбина Афанасьевна возилась в комнате с внучкой, он, следуя приглашению, снял в передней пальто и шапку и прошел на кухню.

В этот момент раздался звонок.

— А вот и Ниночка! — услышал Валя возглас Альбины Афанасьевны. — Вам не скучно будет ждать меня.

Она поспешно выбежала в переднюю и открыла входную дверь. Послышались оживленные возгласы, какая-то возня.

— Проходите, проходите, Ниночка, — говорила Альбина Афанасьевна. — Вон туда, на кухню. Там меня один молодой человек ждет. А я сейчас, только с Наташкой закончу.

А Денисов тем временем лихорадочно соображал, что же ему теперь делать. Черт возьми, ну и положение! Нине, которая работала с Музой в ресторане, он представился на днях как инспектор из треста. Альбине Афанасьевне он вчера представился как приятель Кольки-Чумы. Ну и ну. Валя даже усмехнулся от почти комедийной ситуации, в которой неожиданно очутился.

На кухню зашла Нина и в изумлении остановилась на пороге.

— Это вы?..

Взгляд ее неожиданно напомнил почему-то Вале взгляд той девчушки в коляске, ну совершенно такой же — растерянный и любопытный. Он невольно рассмеялся, и сразу же исчезло владевшее им напряжение. И как-то сама собой нашлась единственно, кажется, возможная в этой ситуации линия поведения.

— Да, это я, — подтвердил Валя и очень серьезно добавил: — И я вас прошу, Нина, ничему не удивляйтесь. Я вам потом все объясню, а пока скажите, зачем вы приехали?

— Муза просила взять ее паспорт.

— Что вы говорите!.. Хотя... Я так и думал. Что ж, берите, и выйдем обязательно вместе. Хорошо?

— Ну конечно...

Только очутившись во дворе, Валя спросил:

— Вы поняли, что происходит с вашей подругой?

— А! — досадливо махнула рукой Нина. — Просто очередное увлечение. Это пройдет, как всегда. Тут с ней невозможно ничего поделать. Такой уж взбалмошный характер. А вы, значит... — она украдкой посмотрела на Валю, — так ею заинтересовались?

— Больше ее приятелем, честно говоря.

— Почему? — удивилась Нина и, неожиданно спохватившись, неуверенно спросила: — Об этом, наверное, нельзя спрашивать?

— Можно. Но сначала скажите, как вы передадите Музе паспорт?

— Я ей сейчас позвоню, и мы встретимся.

— Где?

— Ну где-нибудь. Она не хочет приезжать на работу.

Денисов мысленно прикинул: если взять Музу под наблюдение в момент встречи с Ниной, то она, очевидно, приведет к Чуме, туда, где он скрывается, на какую-то квартиру. Второй путь туда — номер телефона, по которому Нина должна сейчас позвонить. Словом, место, где скрывается Чума, а с ним, вероятно, и Леха, установить теперь нетрудно. А дальше должна действовать группа захвата. Однако прежде всего об этом следовало доложить Кузьмичу.

— Когда вы будете звонить Музе? — спросил оп Нину.

Девушка посмотрела на часы.

— Сейчас половина первого. А звонить я ей должна от часа до двух.

— Отлично. Едем.

— Куда? — испуганно спросила Нина.

Денисов виновато улыбнулся. Он и в самом деле произнес это слишком уж решительно, словно приказ отдал.

— Не бойтесь, — сказал он уже совсем другим тоном. — Просто мы сейчас заедем ко мне на работу. На одну минуту, хорошо? Очень вас прошу. Надо посоветоваться с товарищами. Ах, да! Дело в том, что я работаю... — он секунду помедлил, — в уголовном розыске...

Кузьмич был на месте.

— Значит, так, — сказал он Денисову, когда они остались на минуту одни. — Группа следует за вами. На машинах. Твоя задача не входить в ту квартиру, а выманить их из нее. Или в крайнем случае выйти вместе с Чумой. Ты меня понял?

— Понял, Федор Кузьмич. И когда он будет рядом, я...

— Дальше действуйте по обстановке. Но сигнал даешь ты.

...До площади Маяковского их довезли на машине. Дальше Нина и Денисов не торопясь пересекли площадь, миновали памятник и подошли ко входу в метро, рядом с массивными квадратными колоннами концертного зала.

— Вот и Муза! — воскликнула Нина.

Денисов сразу узнал девушку. Она была удивительно похожа на мать, только выше, и краски на смуглом лице были ярче, а походка легче и порывистей. А Муза уже подошла к ним в своей вызывающе красивой дубленке, пушистой огромной шапке и изящных сапожках, вся словно сошедшая со страницы журнала мод, оживленная, улыбающаяся, сознавая, что привлекает внимание, и радуясь этому. Она увидела Нину, обняла ее.

— А я не одна, — сказала Нина, — Знакомьтесь.

Муза быстро оглянулась на Денисова и погрозила пальчиком подруге.

— Ой, Нинок! Это твой друг? Ой, я не верю!

— Почему же? — улыбаясь, спросил Денисов. — Разве у вас нет друга?

— Нет, это я от неожиданности, — рассмеялась Муза. — Чтобы эта скромница... и вдруг... Имейте в виду, вам очень повезло.

— Тогда давайте это отметим, — предложил Валя. — Дело в том, что я имею некоторое отношение к Москонцерту, Нина знает. — Для убедительности он достал из кармана какую-то книжечку и помахал ею. — Так вот, сейчас в Москве начинает гастроли мировой славы негритянский ансамбль. Знаете, надеюсь?

— Еще бы! — азартно воскликнула Муза. — Это неслыханное событие. За билетами сутками стоят.

— Все правильно, — подтвердил Валя. — Так вот, завтра у них первый концерт.

— Ой, завтра мы уже уезжаем, — горестно сообщила Муза.

— Нет, я вас хочу пригласить сегодня, — сказал Валя. — В четыре часа у них генеральная репетиция. Хотите?

— Валечка, — Муза взволнованно погрозила ему пальчиком. — А вы не шутите? С ума сойти!

— Так вы не возражаете?

— Ну еще бы! А мы пойдем...

— Вчетвером. Если у вас есть друг, конечно. Есть, надеюсь?

— Допустим, — лукаво улыбнулась Муза.

— Тогда поторопимся. У нас всего час пятнадцать. Погодите! Вон такси. Момент!

Валя сорвался с места. Девушки, улыбаясь, следили за ним.

Спустя минуту они уже садились в машину.

— Куда ехать? — оглянулся Валя.

— К Белорусскому. На Лесную, — ответила Муза. — Там я покажу.

— Поехали, — распорядился Валя и добавил, обращаясь к водителю: — Только не спешите, ради бога. Время у нас есть.

Машина медленно свернула на улицу Горького. Развернувшись возле Центрального телеграфа, она двинулась в сторону Белорусского вокзала. Денисов изредка поглядывал на заднее стекло, перебрасываясь шутками с девушками. Впрочем, Нина больше помалкивала, с напряженной улыбкой следя за болтовней подруги.

Когда машина, следуя указаниям Музы, наконец остановилась в одном из тихих переулков недалеко от Лесной улицы, Валя, помогая девушкам выйти, сказал Музе:

— Мы с Ниной заходить не будем. Подождем вас здесь. Чтобы шеф не нервничал. Хорошо?

— Вы подождете, а Ниночка пойдет со мной, — распорядилась Муза и, сияя, добавила: — Вы просто волшебник. Мне же никто не поверит!

— Следующий раз только через пятьдесят лет, — засмеялся Валя. — Спешите, почтеннейшая публика!

Девушки исчезли в дверях подъезда...

Валя не спеша прогуливался по тротуару. Он заставлял себя не ускорять шаг и чувствовал, как легкий озноб холодит спину. Хуже всего ждать. Валя небрежно посмотрел на часы. Пора бы уже...

И в тот же миг, словно следуя его указанию, хлопнула дверь подъезда и оттуда вышли Нина, Муза и высокий рыжеватый парень в светлой дубленке и пушистой ушанке. Валя сразу его узнал. Он самый, Чума!

Улыбнувшись, Валя быстро направился к ним. Парень небрежно протянул ему руку:

— Ну будем знакомы. Нико...

Он не успел закончить. Нелепо поскользнувшись, он вдруг перелетел через пригнувшегося Денисова и со всего размаха грохнулся на тротуар. В ту же секунду Валя очутился на нем и заломил его правую руку за спину с такой силой, что Чума лишь глухо вскрикнул и уткнулся лицом в снег.

От двух стоявших невдалеке машин уже бежали к ним люди...

...О том, что взят Чума, я еще не знал, когда около семи часов вечера звоню, вернее — с силой кручу старомодный звонок в высокой, обитой кожей двери на третьем зтаже теперь уже хорошо знакомого мне дома.

Дверь открывает седоватый, невзрачный с виду человек средней упитанности и совершенно незапоминающейся внешности. Таков Виктор Арсентьевич Купрейчик. На нем коричневая пижама, изящно сшитые брюки и теплые, отороченные мехом домашние туфли.

— Прошу, — говорит мне Виктор Арсентьевич, делая приглашающий жест рукой, и указывает на вешалку. — Раздевайтесь.

Из передней мы проходим в узкий коридор и оттуда попадаем в другую комнату. Это, очевидно, кабинет покойного академика, ставший теперь кабинетом Виктора Арсентьевича. Однако прежняя обстановка здесь, как мы говорим, «не нарушена». Громадные стеллажи, набитые книгами, занимают две стены, от пола до потолка, возле них на двух овальных, необычайно массивных столах с мощными резными ножками в беспорядке навалены книги и журналы, одни раскрыты, в других топорщатся бесчисленные закладки.

Виктор Арсентьевич подводит меня к дивану, придвигает небольшой столик и, попросив секундочку подождать, неслышно исчезает. Я даже не успеваю как следует осмотреться. Кажется, и в самом деле через секунду он возникает вновь, уже с подносом в руках, на котором стоят кофейник, чашки, лимон, сахар, вазочка с печеньем и кувшинчик с молоком.

— Ну, знаете, — улыбаюсь я, — если вы каждого работника милиции будете угощать кофе... Он теперь, между прочим, дорогой.

— Каждого я угощать не собираюсь, — спокойно, даже деловито возражает Виктор Арсентьевич. — Но первое знакомство надо как-то отметить. — Он аккуратно и не спеша разливает по чашечкам кофе.

— У вас есть какие-нибудь подозрения относительно этой кражи? — спрашиваю я. — Ведь воры не случайно набрели на вашу квартиру.

— Согласен. Но подозрения...

Он задумчиво отхлебывает дымящийся кофе и качает головой.

— У нас, между прочим, есть подозрения, что кражу совершили приезжие, — продолжаю я, тоже берясь за чашечку с кофе. — Пока, правда, это только подозрение. У вас в доме бывают приезжие?

— Бывают. Изредка, — сдержанно отвечает Виктор Арсентьевич.

— Вам знаком, например, Гвимар Иванович Семанский?

Я чувствую, как настораживается мой собеседник, хотя выражение лица у него по-прежнему устало-спокойное и рука, держащая чашечку с кофе, ничуть не дрожит. Вот только еле заметно сходятся вдруг тонкие брови и прищуриваются глаза. Всего лишь на миг.

— Да, знаком.

— Кто он, откуда?

— Вы, простите, в связи с чем им интересуетесь, если не секрет? — впервые сам задает вопрос Виктор Арсентьевич.

— В связи с его смертью, — говорю я.

— Что-о?! Как так... смертью? От чего, разрешите узнать? — нетвердым голосом спрашивает испуганный Виктор Арсентьевич.

— Убит, — коротко отвечаю я.

— Не... не может быть... — лепечет Виктор Арсентьевич, не сводя с меня перепуганных глаз и окончательно забыв о кофе. — За что? Боже мой!

— Меня интересует Гвимар Иванович, все, что вы о нем знаете.

— Я же вам сказал.

— Думаю, не все еще, — улыбаюсь я. — Сразу разве все вспомнишь.

— А вы мне подскажите, что именно вас интересует, — говорит Виктор Арсентьевич, закуривая сигарету. — Легче будет вспоминать.

— За подсказку наказывают, — отвечаю я. — Вы уж сами.

— Ну тогда надо подумать... Дайте мне ваш телефон.

Он записывает мой телефон, имя, фамилию.

ДОПРОС Музы Кузьмич провел сразу после задержания Чумы. Сам провел, лично, ведь он был полностью в курсе дела.

— Садитесь, Муза Владимировна, побеседуем, — негромко сказал Кузьмич, указывая на стул возле своего стола. Муза послушно опустилась на самый краешек стула. Она с трудом сдержалась, чтобы не разрыдаться, и машинально продолжала мять в руке мокрый от слез платочек.

— Мне кажется, вы не совсем поняли, что случилось? — спокойно и даже участливо спросил Кузьмич.

Муза молча кивнула, боясь расплакаться.

— Что же, я вам объясню, — едва усмехнувшись, продолжал Кузьмич. — У вас на глазах был задержан опасный преступник, трижды до этого судимый и отбывший разные сроки наказания, некий Совко Николай Иванович, по кличке Чума. Задержан он по подозрению в убийстве и краже. Вот с кем вы подружились, Муза Владимировна.

— Неправда, — вдруг с силой произнесла Муза и впервые взглянула в глаза Кузьмичу. — Он секретный сотрудник, он майор.

— Что?! — изумленно переспросил Кузьмич. — Какой он секретный сотрудник, какой он майор, да что вы?

— Да, да. Он мне сам сказал. Он в Москву только в командировку приезжает, — горячо продолжала Муза. — Здесь какая-то ошибка. И убивал... у него такое задание было. И ему выдали пистолет.

Кузьмич снял трубку одного из телефонов и, набрав короткий номер, сказал:

— Мария Николаевна, вы получили последние материалы на Совко и его фотографии? Прекрасно. Занесите их мне, пожалуйста.

Когда я возвращаюсь на работу после беседы с Виктором Арсентьевичем Купрейчиком, то застаю в кабинете Кузьмича следователя прокуратуры Виктора Анатольевича, а также Валю Денисова.

— Вовремя прибыл, — кивает мне Кузьмич. — У нас тут все дымится. Вот он, — Кузьмич указывает на Валю, — только что Чуму взял...

— Ну да?! — удивленно восклицаю я. Но это, конечно, от неожиданности, ибо рано или поздно это должно было неизбежно случиться.

— А Муза? — тут же спрашиваю я.

— У нас, — отвечает Кузьмич. — Виктор Анатольевич сейчас будет ее допрашивать.

В этот момент ко мне наклоняется Денисов и негромко сообщает:

— Петр наш в госпитале.

Черт возьми, сколько событий в один день! Розыск разворачивается, как туго сжатая пружина, и пока жестоко бьет по нас.

Валя коротко рассказывает, что произошло с Шухминым, и о красном «Москвиче».

— Путь к Лехе, милые мои, сейчас только через Чуму, — говорит Кузьмич. — Да и к другим, кто за ними. Муза нам тут не помощник.

— Федор Кузьмич, — подает голос молчавший до сих пор Денисов. — А что из Южного сообщают?

— Вот-вот, — подхватывает Кузьмич. — Кое-что сообщают.

Он встает из-за стола и, оттянув тяжелую дверцу несгораемого шкафа, в которой болтается связка ключей, достает тонкую зеленую папку и с ней возвращается к столу.

— Значит, так, — надев очки, он просматривает бумаги. — Вот по Совко они сообщают... ну, кроме судимостей, это мы и сами знаем... так. Вот адрес его. Мать пенсионерка, работала в санаториях, поварихой. Отец умер. Имел, между прочим, две судимости. Теперь дальше, Леха. То есть, значит, Красиков Леонид Васильевич. Есть мать и сестра, живут вместе. Сестра разведенная, бухгалтер в магазине. Но самое интересное — в магазине, где директором был Гвимар Иванович Семанский. Это магазин мелкооптовой торговли. Между прочим, такой магазин за наличный расчет не торгует, и идет через него всякая мелочь — спецодежда, обувь, белье для общежитий, инструмент кое-какой. Вот так мне объяснили, словом. Ну а теперь давай ты, Лосев...

Я рассказываю о своей встрече с Купрейчиком и о том, что одна женщина во дворе узнала по фотографии Чуму.

— Та-ак, — настороженно произносит Кузьмич. — Ну что же, про все это, милые мои, нам должен рассказать сам Чума. Его допрос сейчас — самое главное дело...

И вот Совко перед нами. Высокий, стройный, он входит энергично и подчеркнуто-спокойно, а на узком, нежно-розовом лице безмятежная, прямо-таки детская улыбка. Он уже готов и сказать что-то в таком же роде сидящему за столом Кузьмичу, но тут он видит вдруг меня, расположившегося в стороне, на диване, и сразу, конечно, узнает. Как будто облачко проходит по его лицу, на миг стискиваются зубы, даже ритм движений сбивается, когда он делает несколько шагов к столу. Он явно в смятении, и надо быстрее воспользоваться этим моментом.

— Садитесь, Совко, — как всегда спокойно, даже буднично говорит Кузьмич. — Для начала хочу вас предупредить. В отличие от прежних судимостей эта ведь будет особая.

— Почему же такое?

— За вами убийство, покушение и крупная квартирная кража. Это тянет на серьезный приговор, Совко.

— Это все надо еще доказать.

— Непременно, а как же.

— И помогать я вам не собираюсь, не надейтесь, — криво усмехается Совко.

Нет, он еще не пришел в себя, он чувствует себя очень неуютно, паршиво себя чувствует и плохо это скрывает.

— Если вы имеете в виду, — замечает Кузьмич, — что не собираетесь говорить правду, то ведь это, Совко, и очень трудно и очень вредно. Во-первых, таких, особо тяжких преступлений вы до сих пор не совершали. Во-вторых, вы еще не знакомы с МУРом. О МУРе вы вон его только спрашивали, если помните, — Кузьмич кивает в мою сторону. — Ну как, мол, тут ваш великий МУР воюет?

— Теперь сам вижу и хвалю, — старается вести себя как можно развязнее и увереннее Совко. — Неплохо воюете.

— Да нет, — небрежно машет рукой Кузьмич. — Ничего вы еще не увидели. Главное впереди.

— Запугать хотите?

— Ни в коем случае, — серьезно говорит Кузьмич.

Он мне сейчас удивительно напоминает Макаренко, каким я его запомнил по известному фильму — длинный, широкоплечий, чуть сутулый, круглое, слегка монгольского типа лицо, очки в простой тонкой оправе, ежик седеющих волос на голове, мешковатый, немодный костюм. И манеры неторопливые, основательные, невольно внушающие доверие. Впрочем, сейчас никакого доверия он Совко пока не внушает.

— Так вот, надеюсь, — продолжает Кузьмич, — вы кое-чему научились. Например, что глупо и вредно запираться, когда все ясно, известно и доказано. Так ведь?

— Ну, допустим, этому я научился, — снисходительно соглашается Совко. — Только никакого убийства я на себя не возьму, уж будьте спокойны.

— На Леху спихнешь? — спрашиваю я.

И от моего тихого голоса невольно вздрагивает Совко и, повернув голову, мутно, пристально смотрит на меня.

— Скажешь, — медленно продолжаю я, — что ты только присутствовал тогда, во дворе, ну еще лампочку разбил, помог труп затащить в сарай. И все. Так скажешь, да? А бил ножом Леха, два раза бил. И еще оправдаешься перед самим собой: Лехи, мол, тут нет, его еще искать надо, а я уже тут. А что Леху мы теперь в два счета найдем, об этом ты не думаешь сейчас, об этом думать тебе не хочется...

Чем дальше я говорю, тем больше наливается Совко лютой ненавистью. Я вижу, как темнеют его водянистые глаза, как сцепились пальцы на коленях.

— Не собираюсь ни на кого валить. Собираюсь просто все отрицать. Не знаю никакого убийства, никакого покушения и никакой квартирной кражи. Может, вы еще чего хотите на меня повесить? Валяйте, доказывайте. Как докажете, так приму. Никак иначе.

— Это я вам уже обещал, — снова вступает в разговор Кузьмич. — Наше дело такое, все доказывать. Но сперва давайте уточним вашу позицию. Значит, очевидные вещи вы отрицать не будете, так я вас понял?

— Не буду, — соглашается Совко.

Видно, что с Кузьмичом ему разговаривать куда легче, чем со мной. Это понятно.

И чем дальше идет допрос, тем охотнее отвечает на вопросы Чума, то есть Совко. Он, сам того не подозревая, то и дело о чем-то проговаривается. Например, упоминает какого-то Льва Игнатьевича. А потом, на миг придя в ярость от каких-то моих слов, называет вдруг фамилию Ермакова. «Даже Ермаков!» — кричит он. «Даже!» При этом убийство Семанского он, конечно, целиком валит на Леху, а кражу категорически не признает.

— Ладно, — говорит Кузьмич. — Этот вопрос оставлю вам для размышлений. Только имейте в виду, по краже мы располагаем на счет вас прямыми уликами. И еще, — многозначительно добавляет Кузьмич, — впереди у нас с вами разговор о Ермакове.

— Чего?! — ошеломленно спрашивает Совко и таращит свои светлые глаза на Кузьмича.

— О Ермакове, — властно повторяет Кузьмич.

Совко уже, конечно, забыл, что случайно назвал эту фамилию. И вот сейчас, когда эту фамилию называет Кузьмич, на Совко такая осведомленность действует ошеломляюще.

Допрос окончен.

Теперь Совко будет мучительно соображать, в какую ловушку он угодил, что нам еще известно и что ему грозит теперь. Не позавидуешь его состоянию.

Но и нам тоже не позавидуешь. Дело все больше осложняется, все новые люди появляются в нем, все запутанней связи...

Я торопливо выхожу из кабинета Кузьмича, закуриваю и уже не спеша иду по длиннейшему коридору в дежурную часть. Оттуда я звоню в Южный. К аппарату зову знакомого сотрудника уголовного розыска. Его зовут Давуд Мамедов. Я ему как-то помог в Москве, и он до сих пор горит желанием ответить мне тем же. Кажется, это ему скоро удастся.

— Значит, приедешь? — радостно переспрашивает он. — Ай, как хорошо! Непременно приезжай. Пусть зима, пусть снег, у нас его, ай, сколько в этом году! Все равно приезжай. Все сделаем. Правда, приедешь? Или нет, а?

— Как решит начальство, — отвечаю я. — Но к тому идет.

Мы прощаемся. Я возвращаюсь к себе. Звонит городской телефон.

— Здравствуйте, Виталий Павлович, — раздается незнакомый мужской голос, солидный, скрипучий, немолодой, вполне спокойный и уверенный. — Вы меня не знаете. Но я могу быть вам полезен. По телефону всего, конечно, не скажешь.

— Понятно, — говорю я, не очень удивляясь такому звонку: в нашей работе нечто подобное случается нередко. — Что ж, заходите, потолкуем.

— Нет. Желательно встретиться в городе, — говорит незнакомец.

Ну что ж. И к таким встречам я тоже привык.

— Где именно? — спрашиваю я.

— Допустим, в центре. На улице Горького. Перед Центральным телеграфом. Через час, если вам удобно. Узнаю вас я. И подойду, если... все будет спокойно вокруг вас.

— Не беспокойтесь, — усмехаюсь я.

Мы прощаемся. Я отправляюсь за советом к начальству.

Я мысленно перебираю все законченные и незаконченные дела, из-за которых может произойти такая встреча, и, конечно, прихожу к выводу, что она может произойти по десятку поводов. Остались, например, кое-какие неясности, а на свободе кое-какие личности по недавнему делу, и личности эти продолжают суетиться, и некоторые из них меня знают. То же происходит и еще по одному непростому делу, даже, я бы сказал, неожиданному, в области, как мы полагали, вовсе не «криминогенной», то есть не чреватой преступлениями. Как-нибудь я об этом деле расскажу. Наконец, мы сейчас вместе с уехавшим в командировку моим другом Игорем Отколенко подбираемся к одной потенциально весьма опасной группе и, увы, только что сделали крайне неосторожный шаг. И теперь подобный звонок вполне может последовать и оттуда.

На улице холодно и вьюжно. На город опустились сумерки. На высоченных мачтах фиолетовыми бутонами начинают раскаляться мощные светильники.

Я подхожу к телеграфу ровно за три минуты до условленного срока и, не переходя узкую проезжую часть улицы Огарева, напряженно вглядываюсь в толпу людей возле здания телеграфа, на площадке между двумя старинными фонарями, к которой от тротуара ведет широкая мраморная лестница. Нет, я не вижу ни одного знакомого лица. Да и видно-то плохо. Остается только встать на условленное место и ждать.

Так и делаю. Впрочем, ждать приходится совсем недолго.

Ко мне подходит невысокий пожилой человек в темном пальто с пушистым меховым воротником и в шапке из того же меха. На шее ярко-красный шарф. И лицо его тоже красное от ветра и холода. Брови и усы в морозном белом инее.

— Здравствуйте, Виталий Павлович, — хрипловато произносит он.

— Здравствуйте, — сдержанно отвечаю я.

Секунду мы внимательно рассматриваем друг друга.

— Не согласитесь ли перейти дорогу и посидеть за столиком? — спрашивает незнакомый мне человек. Но что-то в его внешности меня настораживает.

— Отчего же, — соглашаюсь я. — Тут, конечно, не поговорить.

Мы спускаемся по широкой лестнице, переходим улицу и через минуту оказываемся в двухэтажном кафе.

Освободившись в гардеробе от пальто и шапок, мы снова исподтишка, пытливо оглядываем друг друга. Незнакомцу лет за пятьдесят, пожалуй, одет солидно, манеры тоже солидные, уверенные и энергичные. Взгляд из-под густых бровей умный, слегка ироничный, мне такой взгляд обычно нравится.

Мы усаживаемся за столик и закуриваем. Эта дурная привычка создает, однако, благоприятную обстановку для начала непростого разговора, который, видимо, нам предстоит.

— Как прикажете мне вас называть? — осведомляюсь я.

— Допустим, Иван Иванович, — усмехается мой собеседник.

— Не пойдет, — решительно возражаю я.

— Почему же?

— У нас оказываются неравные условия, вы-то знаете, как меня зовут. А неравные условия не обещают доверительного разговора, сами понимаете. Но главное даже не в этом, — я с улыбкой машу рукой. — Иван Иванович — очень уж банально и нарочито. Называя вас так, я каждый раз буду невольно улыбаться. А при серьезном разговоре это неуместно. Как вы считаете? Мой собеседник усмехается. При этом седые стриженые усы его приподнимаются, обнажая влажные, ровные, прямо-таки перламутровые зубы, явно, конечно, вставные.

— А с вами приятно беседовать, — говорит он. — Что ж, будь по-вашему. Меня зовут Павел Алексеевич.

— Это другое дело, — соглашаюсь я. — Во всяком случае, ближе к истине.

Мы снова закуриваем.

У Павла Алексеевича забавная привычка: закурив, он не гасит спичку, а, ловко перехватив ее за обгорелый конец, старается, чтобы она сгорела вся и остался только черный, обугленный червячок. Это занятие, отвлекая внимание собеседника, вероятно, помогает успешнее вести сложный разговор.

Осторожно положив в пепельницу очередную обгоревшую спичку, Павел Алексеевич внушительно говорит:

— Так вот. Первое предложение: не воюйте с ветряными мельницами.

— Как же это расшифровать применительно к конкретному случаю? — спрашиваю я, все еще не понимая, к чему же в самом деле относится вся эта грандиозная артподготовка.

— Как расшифровать? А вот как, — говорит Павел Алексеевич и при этом крутит в руках зажженную спичку, стараясь, чтобы она сгорела до конца.

И я невольно наблюдаю за его манипуляциями.

— ...Обратите внимание, — продолжает Павел Алексеевич, с удовлетворением бросая обуглившийся кусочек в пепельницу, — наше планирование построено так, что то и дело остаются неиспользованные, неучтенные резервы.

— Кем не учтенные?

— Вышестоящими органами, конечно. А предприятия, обладатели этих резервов, этих материальных излишков, причем чаще всего весьма дефицитных, вольны или копить их, или комбинировать с ними. Об этом, кстати, не раз писалось в газетах, небось читали?

— Читал.

— Ну так вот. И эти излишки, всякие комбинации с ними сулят предприимчивым людям немалый доход, а населению — нужные товары, дополнительно, как бы сверх плана. Парадокс заключается в том, что при этом не страдают планы ни самого предприятия, ни даже всей отрасли.

— На бумаге?

Незаметно я втягиваюсь в спор. Наглость и очевидная удачливость этих ловкачей начинает бесить меня. И я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наговорить лишнего. Пусть выкладывает, пусть. Это полезно услышать.

— Да в некотором смысле план получается... с изъяном, — иронически усмехается Павел Алексеевич. — Но этим планом, однако, все довольны, его все утверждают. И это второй парадокс указанной ситуации... Хозяйственники — народ запасливый и боятся всяческих невзгод. Накопленные ими излишки на черный день все равно никто не найдет и не станет искать, вот ведь в чем дело. Естественные издержки гигантского, всеобщего планирования. Наказывать за их использование хоть и законно, но в принципе, я полагаю, несправедливо.

— Очень спорное утверждение, — насмешливо замечаю я.

Но Павел Алексеевич убежденно прихлопывает рукой по столику.

— Да, да. А главное — бессмысленно. Накажут одного, но об этой возможности знает еще десяток предприимчивых людей. Появится свободное место, а на него найдется немало охотников, уверяю вас.

— На свободное место?

— Вот именно.

— А если мы вообще заткнем эту щель?

— И все-таки борьба с подобного рода явлениями бессмысленна, как сражение с ветряными мельницами, поймите.

— Пойму я это или не пойму, для вас это значения не имеет. Я подобными явлениями, а точнее — преступлениями, не занимаюсь, это...

— Знаю, — перебивает меня Павел Алексеевич. — Вы хотите сказать, что это дело БХСС, а вы уголовный розыск. Так?

— Вот именно.

— Но в данном случае ваша работа имеет для нас значение. Потому что мы хотим, чтобы вы занимались только своим прямым делом. Только. И не уходили в сторону. В этом случае не отказывайтесь от огромных денег. Это будет в высшей степени глупо. Как видите, от вас не требуется никаких служебных нарушений. Работайте по своей линии, и только. Деньги же будут переданы вам так, что никто и никогда не сможет поставить их вам в вину.

— Очень соблазнительно, — улыбаюсь я. — Но поясните сперва, что значит «занимайтесь только своим прямым делом»? А чем я еще могу заниматься?

— Что ж, поясню. Теперь это можно. Вам надлежит заниматься убийством некоего Семанского Гвимара Ивановича, так ведь?

Ну вот. Ситуация начинает наконец проясняться.

— И еще кражу, квартирную кражу, не забудьте, — усмехаясь, говорю я.

— Ах, да. Верно. Так вот, это и есть ваше прямое дело. Кстати, убийство и кража увязываются между собой?

— Возможно.

— Да, да. Я не вправе ставить такие вопросы, понимаю. Так вот, расследуйте все это на здоровье. Но... не уходите в сторону, не залезайте в чужой огород, даже если вдруг... что-то такое вам померещится, скажем так. Согласны?

— Что вы называете «чужим огородом»?

— Область деятельности БХСС, — решительно произносит Павел Алексеевич, и красное лицо его с тяжелыми мешочками под глазами и седыми усиками как бы твердеет в этот момент и перестает быть благодушным.

— Что же меня может привести в этот огород?

— Ну, такие вопросы уже вы не вправе ставить, — укоризненно качает головой Павел Алексеевич, стряхивая пепел с сигареты. — Вы и сами, возможно, вдруг что-то нащупаете. А возможно, и не нащупаете, возможно, вообще ничего не окажется. И тогда вознаграждение будет просто найденным кладом. Так как, в принципе вас устраивает такое предложение?

— В принципе, конечно, нет, — говорю я задумчиво. — А вот в частности хотелось бы прикинуть.

— Естественно. Я позвоню. Когда?

— Завтра суббота. Позвоните в понедельник, в конце дня.

— Прекрасно. Но меня просили передать еще вот что. Учтите, мне лично это не нравится. Но передать я обязан.

— Что ж, слушаю вас.

— Так вот. В дело втянуты серьезные люди, и на карту поставлено слишком много.

— Понятно... — медленно говорю я.

— Вот, пожалуй, и все, — заканчивает нашу встречу Павел Алексеевич. — До понедельника, следовательно...

НА ТУМБОЧКЕ в кабинете Кузьмича звонит один из телефонов, вернее — басовито шуршит: Кузьмич во всех своих аппаратах почти снял звук, чтобы не раздражал внезапный звонок. Сейчас он берет одну из трубок.

— Цветков... А, это ты... Хорошо, жду... Он у меня, как раз... Ладно.

Кузьмич вешает трубку и сообщает мне:

— Денисов. С вокзала звонит. Едет сюда. Новости какие-то есть. Просил тебя тоже его дождаться. Да, вот еще что, — добавляет он. — Поступил материал из Южного. Давай-ка пока им займемся.

Надев очки, он начинает перебирать бесчисленные бумаги.

— Вот, — достает он несколько сколотых листков с обычным грифом «секретно». — Ответ на наш запрос. Так... Ну, во-первых, никакого Льва Игнатьевича они не нашли. То ли имя вымышленное, то ли в поле зрения к ним не попадал. Скорей, пожалуй, первое. Как считаешь?

— То ли искали плохо, — сердито говорю я.

— И это возможно, — соглашается Кузьмич. — Кстати, мы им на всякий случай фото Павла Алексеевича пошлем после того, как ты с ним еще раз встретишься. Он тебе сегодня ведь должен звонить, так, что ли? Сегодня понедельник.

— Должен. В конце дня.

— Вот, вот. Назначай встречу, поддавайся, так сказать, соблазну.

— Даже не торговаться? — улыбаюсь я.

— Ты сначала попробуй встретиться с ним. Это главное. А вот потом... Потом лучше всего оставь вопрос открытым.

— Ясно, Федор Кузьмич.

— Тогда пойдем дальше. Теперь второй наш запрос, насчет Ермакова. — Он проглядывает уже другой листок и указывает пальцем на какое-то место там. — Вот. Пишут, что обнаружено трое подходящих Ермаковых. Один — директор плодоовощной базы, тут, я думаю, развернуться есть где. Второй Ермаков — на рынке торгует, инвалид. Ну а третий — директор магазина готового платья, передовое предприятие. Вот такая троица. Первый Ермаков, по их мнению, может быть замешан в каких-нибудь махинациях.

— Все они перспективные, — усмехаясь, говорю я. — Разве что инвалид далеко не пойдет. И то попадаются резвые.

— Ну, словом, все это требует специальной проверки. Догадываешься?

— Догадываюсь. Придется ехать.

— Конечно, в курортный сезон приятнее, — усмехается Кузьмич. — Но не каждый раз получается, уж извини.

— На бархатный сезон не претендую, — говорю я.

В это время в дверь кабинета раздается деликатный стук, она приоткрывается, и на пороге возникает худощавая фигура Вали Денисова.

— Ну заходи скорей, — говорит нетерпеливо Кузьмич, снимая очки. — Рассказывай, чего там у тебя стряслось.

— Весьма прискорбное событие, — с угрюмой насмешливостью говорит Валя. — Погиб Леха. На посту, можно сказать, погиб.

— Что-что?! — удивленно восклицаю я. — Как так, погиб?

— Очень даже просто, — отвечает Валя, подсаживаясь к столу. — Ведь знал же, подлец, что надо быстрее удирать куда подальше. И ночным поездом из Москвы рванул. Билет кто-то ему, видно, купил. В Орше с поезда он соскочил. Затем, видимо, попутной машиной до Могилева добрался — это всего-то километров восемьдесят. И только там, оказывается, снова на поезд сел. Мурманск — Киев. В направлении на Киев. Видно, все же к дому тянулся. Ну угодил в первый вагон, общий. И тут подлая его натура не выдержала. Ночью, уже в Чернигове, украл чей-то чемодан и с поезда бежать. Кто-то заметил — и за ним, конечно, кинулись. Так вот на площади уже, перед вокзалом, он под единственную в тот час грузовую машину угодил, которая там проезжала. Представляете! Тут же и скончался.

— Документы при нем какие-нибудь оказались? — спрашивает Кузьмич.

— Нет.

— Пусть официальный протокол и заключение о смерти вышлют. И все вещи, до единой. Передай туда, в Чернигов, — приказывает Вале Кузьмич. — Мы тут сами все исследуем. Фото, кстати, тоже, — и вдруг вздыхает: — Досадно вообще-то. Глупо погиб, безобразно.

— Мать его ждет, — добавляю я. — И еще не могу забыть, что рука у него все-таки дрогнула, когда он меня сзади бил. И Чуму он теперь ни в чем не уличит. Чума теперь на него все свалит, увидите. Как только узнает, что его в живых нет. Да, ничего не скажешь, повезло Чуме.

— Его москвичи уличают, которых Петя Шухмин установил, — говорит Валя и обращается к Кузьмичу: — Когда мы, кстати говоря, их брать будем, Федор Кузьмич?

— Они непременно должны снова на дачу заскочить, — рассеянно отвечает тот, думая, видно, о чем-то другом. — Там их и дожидаться надо. Пусть сами достанут то, что спрятали там.

— Значит, с поличным будем брать? — уточняет Валя.

— С поличным, с поличным, — отвечает Кузьмич нетерпеливо и обращается ко мне. — Приедешь в Южный, непременно навести его мать и сестру. Возможно, кое-кто туда и заскочит из интересующих нас людей.

— Когда же мне ехать, Федор Кузьмич?

— А вот встретишься с этим Павлом Алексеевичем, возьмем его под наблюдение, и тогда езжай себе. Тут мы уже без тебя управимся.

Вторая половина дня, когда Павел Алексеевич должен мне звонить, уже наступила. И потому я отправляюсь ожидать его звонка. Ради этого я даже откладываю некоторые срочные дела в городе и некоторые встречи.

Воспользовавшись такой неожиданной паузой в своих бесконечных делах, я пишу всякие служебные бумаги и решаю по второму, внутреннему, телефону некоторые неотложные вопросы, стараясь не занимать прямой городской телефон.

Мои занятия прерывает телефонный звонок.

— Виталий Павлович? — слышу я знакомый скрипучий голос. — Мое почтение. Это Павел Алексеевич. Звоню, как условились. Помните?

— А как же? Конечно, помню, — говорю я как можно дружелюбнее. — Что ж, надо бы встретиться еще разок.

— Нет, не надо, — мягко возражает Павел Алексеевич. — Во всяком случае, пока. Если вы согласитесь со мной, то мы это сами увидим по вашей, так сказать, линии действия. И немедленно отреагируем. За это не беспокойтесь.

— Гм... Кое-что все-таки надо было бы оговорить, — с сомнением произношу я, подавляя досаду.

— Единственный вопрос, который, как я понимаю, вам хотелось бы оговорить, — усмехается Павел Алексеевич, — будет решен так, как вам и не снилось. Но пока мы, к сожалению, не уловили с вашей стороны встречных шагов. Учтите. Смотрим мы внимательно. Так что всего доброго. Спешу. Я вам позвоню недели через две.

В трубке слышатся короткие гудки. Я медленно опускаю ее.

Да, ушел от меня загадочный Павел Алексеевич, буквально из рук ушел.

САМОЛЕТ мой вылетает во второй половине дня, так что утром я еще заскакиваю на работу. Мне надо повидаться с Валей Денисовым. Дело в том, что вчера, пока я дожидался звонка Павла Алексеевича, Валя побывал на фабрике, где работает Купрейчик, и просмотрел в отделе охраны все книги регистрации посетителей, которым выписывались по чьей-либо заявке разовые пропуска. Однако фамилия Семанского в книгах ни разу не упоминается. Не был Гвимар Иванович на фабрике, вообще не был, никогда. В связи с этим опять под вопросом, под большим вопросом оказывается искренность уважаемого Виктора Арсентьевича.

Обо всем этом я размышляю, прогуливаясь по огромному залу ожидания Внуковского аэропорта.

Вот объявляют посадку и на мой рейс. Весь полет занимает каких-нибудь два-три часа и проходит над сплошной пеленой облаков, а под конец и в кромешной тьме рано наступившего зимнего вечера.

Однако аэропорт безропотно, даже радушно принимает нас. И вот я уже в объятиях Давуда Мамедова. Он невысок, худощав и подвижен. Лохматые брови на узком смуглом лице придают не свойственную Давуду суровость. Но глаза его сияют от радости. Вообще мой экспансивный друг радуется так шумно, что мне становится неловко и я увлекаю его к выходу.

...Утром я прихожу в городское управление, и уже совсем другой Давуд, собранный и серьезный, подробно информирует меня о положении дел.

Что касается Лехи и Чумы, то, кроме их родных, Давуд установил несколько связей, среди которых есть некий Хромой, в прошлом дважды судимый, где-то лишившийся ноги и сейчас работающий сапожником в маленькой палатке на набережной. Хромой имеет обширные связи в городе, знает вся и всех и пользуется немалым авторитетом. Впрочем, и врагов у него, по словам Давуда, тоже хватает. Парень умный, сообразительный и деловой.

— Артист, — выразительно поднимает обе руки Давуд, словно собирается пуститься в пляс. — Берегу для тебя, дорогой. Мой личный подарок, учти. Никто из нас с ним еще не работал.

— Большое спасибо, — церемонно благодарю я. — А как все-таки его зовут и что еще о нем тебе известно?

— Зовут его, понимаешь, Сергей, фамилия — Голубкин. Живет один, бедняга. Никаких родных, кажется, нет. Приехал сюда из Новосибирска, без ноги и с двумя судимостями. Такой, понимаешь, подарок из Сибири мы получили.

Потом мы с Давудом отправляемся в город.

— Покажи мне город, — говорю я ему. — И, по возможности, всех действующих лиц. Включая Хромого, конечно.

Идем по одной из центральных улиц. Светлые дома кажутся нахохлившимися и недовольными. Здесь много магазинов, кафе, палаток, закусочных, ателье, пожалуй, больше, чем в обычном городе. Хотя многие кафе и закусочные закрыты.

Давуд указывает на противоположную сторону улицы, и я вижу длинную красивую вывеску: «Готовое платье». Под вывеской тянутся зеркальные витрины. Оформлены они красиво, со вкусом, по крайней мере, на мой взгляд. Небось специалист оформлял. Виден покрой каждой вещи на манекенах, причем каждый раз в каком-то своем изящном повороте. И ассортимент в магазине тоже, кажется, неплохой. Да, приятно смотреть на такой магазин.

— Зайдем? — улыбается Давуд.

Мы переходим улицу.

Магазин просторен и почти пуст. Однако увидеть директора Гелия Станиславовича Ермакова нам не удается.

Мы с Давудом не торопясь выходим из магазина, некоторое время идем по улице дальше, затем сворачиваем на другую, потом на третью, поднимаемся куда-то в гору по совсем уже узенькой улочке с выбитой булыжной мостовой, потом по такой же улочке спускаемся вниз. За покосившимися заборами протянуты бесконечные веревки с бельем, за которым еле видны маленькие домики, и кажется, будто тут живут одни прачки.

Наконец мы выходим на большую пустынную площадь, в глубине ее я вижу длинный глухой забор и высокие, настежь распахнутые ворота, над которыми укреплена большая вывеска: «Колхозный рынок».

Сейчас здесь тихо и почти безлюдно. Жизнь перекинулась в глубь рынка, где протянулись ряды палаток и маленьких магазинчиков. Среди них я вижу скромную вывеску: «Готовое платье», а ниже выведено: «От магазина № 17». В маленькой, туманной витринке выставлен нелепый манекен в костюме, шляпе и пестром галстуке, к неестественно изогнутой руке прикреплена даже трость, ботинок на манекене нет, демонстрируются только носки. Тут же на витрине, у ног манекена, разложены мужские рубашки, женские кофточки и всякая галантерейная мелочь.

И тут я вижу, как стоящий за прилавком могучего сложения усатый человек с глянцево-бритой головой бросает на входящего Давуда какой-то вопросительно-обеспокоенный взгляд. Это, без сомнения, Ермаков. И, видимо, Давуда он знает. Поэтому я, как посторонний, отхожу в сторону и смешиваюсь с покупателями у прилавка.

Незаметно разглядываю Ермакова. Он уже выпрямился и хорошо виден. Лицо широкое, крупной, неуклюжей лепки, грубое в каждой своей черточке. Глаза быстрые, настороженные и недобрые, рысьи какие-то глаза, светлые и круглые. Движения порывистые и угловатые. Силища разлита в нем непомерная. А одет совсем просто, даже небрежно. Расстегнутый ворот мятой рубахи под дешевеньким пиджаком открывает могучую шею. Большим цветным платком он то и дело вытирает бритую голову и лицо. Жарко ему, видно, даже в такой холодный день. Мог ли иметь его в виду Чума? Нет, нет, этот Ермаков отпадает, безусловно отпадает. Такого Чума уважать и бояться никогда не будет.

Я не торопясь выхожу из магазина и, отойдя в сторону, разглядываю витрину посудной лавчонки. Через минутку ко мне присоединяется Давуд, он недовольно хмурится.

— Слышал, э? — сердито спрашивает он. — Мы их изучаем, а они нас. По имени, видишь, меня величает. И сразу с услугами суется. На что еще можно поймать слабого человека, ясно, да? Ну а вообще что скажешь?

— Скажу, что не похож он на того, кто нам нужен.

— На молодого директора надеешься? — усмехается Давуд.

— Возможно. Но давай и до третьего доберемся, на базу плодоовощную, — предлагаю я.

— Трудно. С улицы не зайдешь, предлог нужен. Завтра пойдем. Я подготовлю. А сейчас пойдем, я тебя с Хромым познакомлю. Совсем другое дело, я тебе скажу.

— А стоит ли через тебя знакомиться? Может, мне самому пойти?

— Обязательно через меня. Я ему помог, он мне поможет. Уверен.

— Как же ты ему помог?

— Год назад хотели, понимаешь, порезать его. За что — не знаю. И не спрашиваю. А он не говорит. Поздно вечером на набережной кинулись на Хромого сразу четверо. Не случайно как-нибудь. Не один день стерегли. Это мне уже сам Хромой сказал. И еще сказал: «Старый дружок счеты сводит». Ну пустая набережная, понимаешь, зима, вечер, темнота. Смерть, одним словом, в лицо ему глядела. Учить его хотели. Случайно только я там оказался.

— А судимости у него за что?

— Драка и еще раз драка. Все двести шестая статья, первый раз: часть первая, а потом и вторая. Но как и почему все было, не знаю, не спрашивал и, понимаешь, не хочу спрашивать пока.

Разговаривая, мы незаметно выходим на набережную. Вот и море. От него невозможно оторвать глаз. До этого оно один только раз серой полоской мелькнуло далеко внизу, когда мы шли к рынку. А сейчас оно рядом, вот оно, шумное, холодное, зимнее море, злое и косматое.

Наконец мы у цели. Между двумя домами притулилась маленькая сапожная мастерская. Давуд толкает дверку, и мы входим в тесное помещение. Невысокий дощатый барьер делит его на две части. За барьером на низенькой скамеечке сидит мастер, я не сразу могу его разглядеть после дневного света в кажущейся полутьме, царящей здесь.

Когда мы входим и облокачиваемся на барьер, сапожник поднимает голову, и я постепенно различаю узкое, небритое, бледное лицо, темноватые круги под глазами, а сами глаза дерзкие и умные, но хитрости и тем более коварства я в них не замечаю.

— Здравствуй, Сережа, — улыбаясь, говорит Давуд и протягивает через барьер руку.

Хромой, прежде чем пожать ее, вытирает свою о фартук.

— Здравствуй, Давуд.

В резком его голосе чувствуется теплота.

— Жалобы есть? — спрашивает Давуд.

— Не кашляю, — в ответ сдержанно усмехается Хромой.

Это, видно, стало у них ритуалом при встрече.

— Слушай, Сережа, — уже серьезно говорит Давуд. — я тебя, дорогой, никогда ни о чем не просил. Так или не так, а?

— Так, — спокойно подтверждает Хромой.

— А теперь вот хочу попросить. Очень нужно, понимаешь!

— Проси, — тем же тоном произносит Хромой.

— Вот, гляди, — Давуд кладет руку мне на плечо. — Это мой друг. Приехал из Москвы. Верь ему, как мне, понимаешь!

— Понимаю, — кивает Хромой, внимательно вглядываясь в меня.

Мы пожимаем друг другу руки. Давуд смотрит на часы и объявляет:

— Перерыв на обед, пожалуйста. Я ухожу, вы разговаривайте. В семнадцать часов я тебя жду, Виталий, а?

Я киваю, и Давуд, приветственно взмахнув рукой, уходит.

Хромой с усилием поднимается со своей скамеечки и, сильно припадая на одну ногу, выходит из-за барьера.

— Серьезная беседа не терпит суеты, — говорит он. — Пусть будет второй перерыв на обед. Все равно работы сейчас нет.

Он запирает дверь на длинный засов, потом выставляет в оконце табличку с надписью: «Перерыв на обед».

— Прошу в мои апартаменты, — шутливо произносит он.

Я захожу за барьер. Хромой толкает заднюю дверцу, и мы оказываемся в темной и, как видно, просторной комнате.

— Курить можно у тебя тут? — спрашиваю я.

— Можно. Мы не в ресторане.

— А в ресторане разве нельзя? — удивленно спрашиваю я.

— Ага. Ни в одном. У нас город некурящих. Нигде курить нельзя. Ни в кино, ни в театре, ни на пляже.

— Ай, ай, — я качаю головой. — Знал бы... впрочем, все равно приехал бы. Серьезное дело привело. Вот слушай. — Я закуриваю. — В Москве убит человек. Из вашего города приехал. Фамилия Семанский, зовут Гвимар Иванович. Был здесь директором магазина. Не знаешь такого?

— Не-а, — качает головой Хромой, боком пристраиваясь на стуле.

— Убили ваши, — продолжаю я. — Чума и Леха. Их знаешь?

— Этих знаю, — ровным голосом произносит Хромой и тоже тянется за сигаретой, а мне показалось, он не курит.

— Так вот, Чума арестован, Леха погиб.

— Лучше бы наоборот.

— Это точно, — соглашаюсь я. — Но так уж судьба распорядилась. Только вот что пока не ясно: за что убили-то. Они там, в Москве, крупную квартирную кражу совершили. И вроде бы этот самый Семанский им подвод к ней дал. А потом, я так полагаю, что-то они не поделили.

— А Чума что говорит?

— Пока ничего. Но вот Леха погиб. Теперь Чума постарается все на него свалить. И больше уличить его пока нечем. Вдвоем они это убийство совершили. Но скорей всего приказал третий.

Хромой слушает напряженно, забывая даже про сигарету. Он весь как-то съежился на стуле, подобрался, будто хочет прыгнуть куда-то, и только отброшенная в сторону искалеченная нога, как подбитое крыло птицы, разрушает это ощущение. Что-то особое, личное чувствуется в этом напряженном его движении.

— Ты такого Льва Игнатьевича, случайно, не знаешь? — спрашиваю я.

— Не-а. Это все не наша бражка. У нас другой народец, — усмехается Хромой, затягиваясь наконец сигаретой. — Но... Тут есть одно обстоятельство.

Я уже успел заметить, что выражается Хромой иной раз как-то необычно, слишком, я бы сказал, культурно. Странно.

Отпетый вроде бы, с двумя судимостями, а такой вдруг язык, откуда бы ему, спрашивается, взяться. Это — или семья, или образование.

— Какое обстоятельство? — спрашиваю я.

— Я этих двоих знаю как облупленных. Особенно Чуму. У меня с ним инцидент был еще там. — Хромой неопределенно машет рукой. — Так вот, квартирные кражи им никогда не светили. Это не их ума специальность. И вообще они уже больше года на дела не ходят. А грошей, между прочим, у каждого из них навалом. Вот кое-кто и толкует, будто они в няньки нанялись. Понял?

— К кому?

— Никто не знает. Темнят. Или теперь уже об этом в прошедшем времени говорить надо? Темнили, значит.

— А узнать можно?

— Попробовать можно.

— Попробуй. Ты ведь многих тут знаешь!

— Больше, чем надо.

— И врагов, значит, тоже нажил?

— Тоже больше, чем надо.

— Почему же так получилось?

— Расходимся во взглядах, — чуть заметно усмехается Хромой, не поднимая глаз. — Я кодлу не терплю. И на дела в жизни не ходил. Ну а это мне простить не хотят. И еще спасибо Чуме. Так что отношения у меня здесь пестрые, с кем как.

— И друзья есть?

— Не без того. Оборону держим. Вот так. Но помни, — сурово предупреждает Хромой. — Меня нигде не называй. Мало кто тебе встретится.

— Знаю.

— Приходи завтра вечером, как стемнеет. Но до шести. Может, чего уже буду знать. Один человек утречком должен ко мне заскочить.

— Ладно, — киваю я и смотрю на часы. — Пойду пока.

Я жму Хромому руку и выхожу на темную и пустынную набережную. С шумом ухают где-то рядом невидимые волны, с рокотом откатываются и снова бьют в каменную стенку набережной.

Я еще толком не успеваю сориентироваться, в какую сторону мне следует идти, как вдруг возле меня внезапно возникают из темноты несколько парней.

— У Хромого был? — угрожающе спрашивает один из них.

— Ну, был, — отвечаю я. — Он и в самом деле хромой.

— Зачем приходил?

— Да вот хотел узнать, не шьет ли ботинки, а он только старые чинит.

— Заливаешь, — зло смеется другой парень за моим плечом. — Такие лбы за этим к Хромому не ходят. Лучше говори так, пока ежиком не пощупали. Зачем он дверь запер, а? Чтобы примерять не мешали?

И парни довольно гогочут. Их, кажется, четверо или пятеро. Многовато. К сожалению, я не могу как следует разглядеть их лиц. Впрочем, и они меня тоже, значит, не разглядят и не запомнят. Вот только по росту смогут узнать. Довелось же так вымахать, черт возьми! Сыщик ничем не должен бросаться в глаза. А я... Впрочем, один из парней, кажется, под стать мне.

— Ну, топай на первый раз, — решает наконец кто-то из них, — второй раз, гляди, не попадайся. В море кинем.

И вся компания тут же растворяется в темноте, словно ее и не было...

В управление я прихожу с опозданием. Но Давуд меня ждет. Я подробно рассказываю о том, что сообщил мне Хромой, о неприятной встрече на набережной и о всех своих соображениях по этому поводу. Давуд со мной согласен. Мы решаем, что Хромого следует предупредить. И пусть он нам расскажет, что тут к чему, и пусть доверится нам. Мы все-таки кое в чем поопытней его.

Остаток вечера мы с Давудом проводим у меня в гостинице, ужинаем вместе и составляем подробный план на завтра.

Утром, однако, выясняется, что план придется менять. Третий, самый, очевидно, интересный из Ермаковых, Иван Спиридонович, директор плодоовощной базы, заболел и три дня как находится в больнице. Так что со знакомством придется повременить.

В этот день я отправляюсь к матери и сестре Лехи и от них узнаю немало подробностей, например, о том, что сестра Лехи была замужем и развелась. Работает бухгалтером в магазине, где директором был Семанский, а теперь некий Георгий Иванович Шпринц. Обе женщины, и мать и сестра, о судьбе Лехи, конечно, ничего не знают.

После этой встречи я решаю побродить немного по городу. До условленного часа, когда надо идти к Хромому, время еще есть.

Так уж я устроен. Не могу без какой-либо цели бродить, не умею. Вот и сейчас. Я не спеша иду по улице и невольно перебираю в уме, куда бы зайти по дороге, кого бы еще повидать. И мне приходит в голову, что неплохо бы именно сейчас заглянуть в тот необычный магазинчик, где директором был покойный Гвимар Иванович Семанский, и познакомиться с его преемником.

Адрес магазина мне известен. Пройдя две или три улицы со светлыми, невысокими, но довольно красивыми, даже живописными домами, оградами, лестницами и скверами, в которых летом, наверное, благоухают цветы, я наконец отыскиваю среди больших и маленьких магазинов нужный мне, совсем уж скромный.

Продавщица сонно и безразлично следит за мной, даже не меняя позы, в которой она только что дремала. Я вежливо осведомляюсь:

— Георгий Иванович у себя, товарищ Шпринц?

От такого нестандартного вопроса продавщица слегка оживляется, даже поправляет прическу и, повернувшись и откашлявшись, громко кричит в какую-то дверь за прилавком:

— Георгий Иванович, к вам пришли!

И через минуту передо мной появляется маленький, тщедушный человечек, лысый, с торчащими ушами, в больших очках с сильными стеклами. Узенькое, мышиное личико его все в морщинах, под острым носом топорщатся рыжеватые усики. На нем черный сатиновый халат, под которым видны полосатая рубашка и тоже полосатый, но другого цвета галстук.

— Вы ко мне? — настороженно спрашивает Шпринц.

— Именно к вам.

— Тогда прошу, — он делает широкий жест в сторону двери, из которой появился. — Там говорить будет удобнее.

Мы проходим в темный коридорчик и тут же попадаем в маленький тесный кабинет директора.

Георгий Иванович предупредительно указывает на старенькое кресло возле своего стола.

— Тэк-с. Так чем могу служить? — спрашивает он, склонив лысую голову и глядя на меня сквозь стекла очков.

Эти огромные очки в темной тяжелой оправе словно защищают его от окружающих.

— Я из милиции, — говорю я самым миролюбивым, почти дружеским тоном. — Случилось, понимаете ли, несчастье.

— Какое еще, господи боже мой?

— Вы, конечно, знали Гвимара Ивановича?

— Еще бы! И знал, и, так сказать, знаю. Честнейший...

— Погиб.

— Что-о?!

Шпринц даже подскакивает в своем кресле.

— Убит?! За что?!

— Вот это меня к вам и привело.

— Но я же, так сказать, ничего не знаю... Клянусь, ничего не знаю... — испуганно лепечет Шпринц. — Если бы я, так сказать, знал... Поверьте...

— Верю, верю. Откуда вам это знать. Но его самого-то вы же знали? По крайней мере, так же, как он вас, когда рекомендовал на этот пост.

Я указываю на стул.

— Ну в какой-то мере, с какой-то, так сказать, стороны, конечно, я его знал. Какой может быть разговор, — разводит руками Георгий Иванович, откидываясь на спинку кресла. — Это, конечно, сам по себе факт.

— И некоторых его знакомых в Москве тоже знаете?

— Кого вы, так сказать, имеете в виду? — настораживается Георгий Иванович. — Поясните, так сказать, на факте.

— Ну, ну. Вы же знаете этих людей лучше меня, — примирительно говорю я. — Будет даже неудобно, если я их вам буду называть. У нас же неофициальный разговор.

— Вы тысячу раз правы, тысячу! — восклицает Георгий Иванович, оживляясь и прижимая руки к груди. — Знакомые у него там есть. Так сказать, были. Это сам по себе безусловный факт. Но, господи боже мой, зачем он туда к ним поехал? Вы можете мне пояснить? — с мученической гримасой вопрошает Георгий Иванович.

— Полагаю, чтобы повидаться, — говорю я.

— Да, да, — горячо подхватывает Шпринц. — Вы тысячу раз правы, тысячу! У него там есть... был, так сказать, задушевный приятель, это сам по себе факт.

— Деловой приятель, — поправляю я.

— Да, да, деловой, — снова подхватывает было Шпринц, но тут же, словно поперхнувшись, внезапно умолкает.

— Представьте, Георгий Иванович, — сочувственно говорю я. — Вот в том самом дворе, где этот приятель живет, его и убили.

— У Виктора Арсентьевича?! — в полной панике восклицает Шпринц. — Быть того не может! Господи боже мой...

— Почему же не может? Всякие споры, ссоры иногда кончаются бедой.

— Да, да... Морально, так сказать, опущенные люди... Это сам по себе факт... — растерянно лепечет Георгий Иванович, не сводя с меня испуганных, водянистых глаз. — Ужас просто, господи боже мой... Я же говорю... Им бы только урвать... Только себе...

— Вот и Лев Игнатьевич...

— Не говорите о нем! — с негодованием восклицает Георгий Иванович. — Это шакал, уверяю вас!.. Это, так сказать, гиена... Его и сам Виктор Арсентьевич терпеть не может, господи боже мой...

— Но принимает, — на всякий случай вставляю я.

— А что, так сказать, делать остается? Только приятных людей принимать? Морально, конечно, хотелось бы. Но фактически...

— Вы давно его видели?

— Кого, простите?

— Да Виктора Арсентьевича.

— Прошлым летом. Приезжал отдыхать с супругой. Милейший человек. И абсолютно культурный. Это сам по себе тоже факт, уверяю вас.

— И деловой?

— О-о! Я понимаю, так сказать, ваш намек, — с хитрой улыбочкой грозит мне пальцем Георгий Иванович. — Понимаю. Но имейте в виду, его поставки нам вполне официальны. Он лишь выполняет указание руководства, это сам по себе абсолютный факт.

И тут я вспоминаю рассказ сестры Лехи о каких-то внеплановых поставках пряжи, причем самые большие партии шли из Москвы. Уж не от Виктора ли Арсентьевича?

— Вы имеете в виду пряжу? — спрашиваю я.

Шпринц важно кивает.

— Именно, так сказать, ее.

— Но Гвимар Иванович после ухода из магазина разве был с ней связан?

— Не имею понятия! — поспешно восклицает Шпринц и выставляет перед собой обе руки, словно защищаясь от кого-то. — Уверяю вас, не имею! Бумаги идут абсолютно официальным путем. Через управление Разноснабсбыта. За высокой подписью, это сам по себе, без сомнения, факт.

— А Ермаков? — снова на всякий случай вставляю я.

— Господи боже мой, при чем тут Ермаков? — впадает в панику мой собеседник. — У него же, так сказать, другая система. Это абсолютный факт. Даже не говорите про Ермакова, боже мой...

— Но Лев Игнатьевич...

Я нарочно сейчас подбрасываю ему эти имена, всякие имена. Пусть он разбирается по-быстрому, в спешке, что я в самом деле знаю и чего нет, где я попадаю в точку, а где пальцем в небо. Пусть разбирается и при этом, конечно, неизбежно будет путаться.

— Вот тут не верьте! — захлебываясь от негодования, почти кричит Георгий Иванович и заклинающе протягивает ко мне короткие ручки. — Не верьте этому человеку, умоляю вас! Обманщик и демагог! Это абсолютный сам по себе факт. Подпустит такие, так сказать, экономические обоснования, что тебе ученый, боже ты мой. А сам... без масла... куда хотите влезет. Его уже многие раскусили, многие! Родного отца зарежет! Всех продаст! Ах, господи боже мой, Гвимар... Какая беда, какая беда...

И Шпринц в припадке искреннего отчаяния хватается за голову.

Но я так быстро не могу переключиться на покойного Гвимара Ивановича. «Экономические обоснования»? «Демагог»? Ведь это очень похоже на моего собеседника в кафе, пресловутого Павла Алексеевича. На всякий случай я подбрасываю Шпринцу еще одно имя.

— А Павел Алексеевич? — спрашиваю я.

— Кто? — удивленно смотрит на меня Шпринц, обрывая свои причитания.

— Павел Алексеевич, — повторяю я.

— Извините, извините. Но такого не знаю, — категорически объявляет Георгий Иванович и, в свою очередь, спрашивает, причем голос у него начинает снова дрожать: — Кто же его, так сказать, убил, вы выяснили?

— Да, — киваю я. — Представьте, из вашего города. И после этого они еще обокрали квартиру Виктора Арсентьевича.

— Не может быть!

— Увы, да.

— Ой, что творится, господи боже мой! — снова начинает причитать Георгий Иванович, хватаясь за голову. — Отказываюсь верить! Отказываюсь, и все! Ну с Гвимаром я хоть как-нибудь, но понимаю. Лев на что хотите пойдет... если, допустим, можно крупно заработать. Но поднять руку на Виктора Арсентьевича, на золотую курочку, так сказать... Не понимаю! Не понимаю!

Шпринц ошарашен этой кражей, поэтому у него вырываются слова, которые он, конечно же, никогда бы не произнес при других обстоятельствах. Ох, как мне нужен сейчас мой друг Эдик Албанян из нашего московского БХСС.

— Лев Игнатьевич действовал не сам, — говорю я.

— А я вам говорю! — азартно возражает Георгий Иванович и машет на меня руками, словно прогоняя из кабинета. — Гелий тут ни сном, ни духом, это абсолютный сам по себе факт, слышите?! Идиотом же надо быть, господи боже мой! Чтобы на Виктора Арсентьевича... А Гелий не идиот, уж будьте уверены. Ха, ха!

Наконец мы прощаемся со Шпринцем.

Магазин по-прежнему пуст, и по-прежнему дремлет за прилавком продавщица в черном халате. Когда я ухожу, она поднимает голову, и я ей киваю на прощание.

На улице и в самом деле уже темно, хотя высоко над головой, на длинных изогнутых мачтах горят яркие лампы, и вокруг них серебрится некий воздушный нимб.

Я иду в сторону набережной, не замечая прохожих, и чувствую, как у меня медленно разбаливается голова. Слишком уж много впечатлений за один день, слишком много важных сведений надо удержать в памяти. И сейчас мне предстоит еще одна встреча, очень важная, встреча с Хромым. Не забыть бы, ведь у него тоже какие-то счеты с Чумой.

— ...Опаздываешь, — говорит при встрече Хромой. — А точность — это вежливость королей, между прочим.

Поговорив о разных делах, в том числе о повстречавшихся мне хулиганах, я интересуюсь, есть ли какие новости.

— Кое-что есть. Человек у меня утром был. Сказал так. Этих двоих — Чуму и Леху — точно, наняли. Их в Москву недавно послали. Для охраны вроде.

— А квартира, ведь там нашли перчатку Чумы?

— Не их работа.

— А перчатка?

— Это сам разбирайся. На то ты и мастер. А вот про их мокрое дело в Москве здесь уже знают.

— Не все.

Я вспоминаю испуг Шпринца.

— Кому надо, тот знает.

— А от кого знает?

— Вот ты мне тогда имя одно назвал... — досадливо щелкает пальцами Сергей. — Как его?.. Ну-ка, напомни.

— Виктор Арсентьевич? Лев Игна...

— Во, во! Лев Игнатьевич!

— Тебе, случайно, о нем ничего не сказали?

— Вроде он живет в Москве, а работает на здешних.

— А что за человек у тебя был?

Сергей качает русой головой.

— Неохота его подставлять, Виталий. Слово дал. Привык держать.

— Ну что ж. Тоже верно. Оставим это тогда, — киваю я. — Итак, выходит, Лев Игнатьевич работает на кого-то, кто Чуму и Леху нанял: так, что ли?

— Вроде так.

— Кто же это может быть и чем занимается, интересно знать.

— У них бизнес какой-то, — поясняет Сергей. — Дикую деньгу, говорят, зашибают. А кто — не знаю. Но тут они сидят, у нас. Один, говорят, на синей «Волге» катает. Регулировщики будто бы честь отдают.

— Интересное кино, — усмехаюсь я. — Взглянуть бы самому.

Сергей снисходительно машет рукой.

— Ну, может, и брешут насчет «Волги», кто их знает.

— А за что Гвимара Ивановича прикончили — тоже не знаешь?

— Вроде бы этот самый Лев и приказал. Чем-то ему тот помешал.

— М-да... Что-то не складывается картина, — задумчиво говорю я, стряхивая пепел с сигареты. — Что-то мешает...

— Шевели мозгами давай. Тебе за что платят? — смеется Хромой.

— Сергей, — неожиданно спрашиваю я, — а у тебя отец с матерью кем были?

— А что? — сразу настораживается он.

— Да так, — улыбаюсь я. — Язык у тебя такой, не типичный.

— Отец у меня завгаром был, а мать учительницей русского языка и литературы, конечно. Много у нас книжек дома было.

— Ну а потом?

— Потом помер отец. Несчастный случай в гараже. Мать одна осталась. Я тогда уже второй срок тянул. Ну, болела, болела и за отцом ушла. Все без меня... Эх!..

Он умолкает и пристально смотрит куда-то в пространство перед собой, словно что-то видит там и не может оторвать глаз.

— Но почему же так получилось, Сергей? — снова спрашиваю я. — Как же ты судимости схватил, одну, вторую?

Сергей хмурится.

— Тебе это для дела надо или так? — нехотя спрашивает он.

— Для размышлений. Ты уж мне поверь.

— Верю, — кивает Сергей. — Первая судимость — драка. Вторая — опять драка. Схлопотал три года строгого. Первый раз — за друга вступился. Второй раз... за женщину, словом. Тут мы с Чумой первый раз и сошлись.

— Можно ему это напомнить при случае?

— Напомни, напомни. Веру напомни. Он на стенку полезет. Как тогда от меня лез, шкуру спасал... — Он стискивает зубы и умолкает.

— Как же дело было?

— Ох, Виталий, — вздыхает Сергей, по-прежнему глядя куда-то в сторону. — Я вижу, ты и до моей души решил докопаться?

— Если тяжело, не говори.

— Нет. Скажу. Пусть, гад, вспомнит. Это моя девушка была. — Сергей злобно ударяет кулаком по столу. — Он ее искалечил. Не доказали только. Тогда я сам с ним посчитался. Надо было кончить, да рука дрогнула. Уполз.

«Как у Лехи», — с неожиданной тоской думаю я.

— Где же Вера сейчас?

— Не знаю, — глухо отвечает Сергей, опустив голову. — После тюрьмы я к ней явиться не смел. А потом и хромым стал.

— Чума?

— Не-а. Дружков подослал. Сам встретиться со мной и сейчас боится. Хоть и одна нога у меня осталась. Знает, пока руки есть, я ему горло рвать буду. Потому других подсылает.

— Теперь ему конец, Сергей, — говорю я. — Всему этому конец.

Некоторое время мы сидим молча. Я докуриваю сигарету и встаю. За мной поднимается и Сергей.

— Пойду, — вздохнув, говорю я. — Завтра жди... нас.

Сергей кивает в ответ.

— Буду ждать.

Мы снова проходим через мастерскую, на пороге я жму ему руку, крепко жму «и смотрю в глаза. Сергей через силу улыбается.

Утром я иду в управление вместе с Давудом. Он зашел ко мне в гостиницу, и мы вместе позавтракали в буфете. Давуду не терпится узнать всякие новости, И я ему подробно рассказываю о своих вчерашних встречах. При этом я ощущаю очевидные неясности, недоработки и даже всякие тупики в нашем деле.

В конце концов мы с Давудом кое-что придумываем. Потом я смотрю на часы. Ого, двенадцатый час! Мне уже пора.

Я иду в центр города, отыскиваю хорошо запомнившуюся мне красивую улицу, где среди бесчисленных торговых точек расположился и нужный мне образцово-показательный магазин с симпатичными продавщицами и выдающимся молодым директором.

В магазине я неторопливо разглядываю один костюм за другим, со знанием дела обсуждаю с молоденькой продавщицей их фасон, покрой. Затем мы переходим к мужским сорочкам. Неожиданно девушка сообщает:

— А вот наш директор.

Я с нескрываемым любопытством оглядываюсь.

Гелию Станиславовичу на вид лет сорок, невысокий, стройный, с длинным, холеным лицом, на тонком с горбинкой носу изящные очки в светлой оправе, темные, густые волосы модно подстрижены, как у эстрадного артиста, и аккуратно прикрывают уши. Большие эти, вялые уши — единственный, кажется, признак далекого родства с рыночным верзилой Ермаковым, у того уши точно такие же. На Гелии Станиславовиче, кстати, очень красивый костюм, темно-серый, спортивного покроя пиджак « светло-серые брюки из грубой ткани «в елочку». И еще я обращаю внимание на глаза Гелия Станиславовича, умные, зоркие, спокойные, чуть ироничные. Очень неглуп, очень. Сейчас он почему-то приветливо улыбается мне.

— Здравствуйте, дорогой товарищ, — говорит он, подходя. — Удовлетворяет вас наш ассортимент?

Я рассыпаюсь в комплиментах его магазину.

Гелий Станиславович внимательно оглядывает меня, потом уже другим тоном спрашивает:

— Ну а что вам лично требуется? У нас поступили отличные финские костюмы.

— Пока, увы, не требуется.

— Жаль. Не часто ваш размер имеется. Но когда потребуется, заходите. Прямо ко мне. Надо дорожить такими покупателями, — улыбается Гелий Станиславович, но в глазах его холодок и настороженность.

— Спасибо, спасибо, — говорю я. — Если буду еще раз в вашем городе, то непременно загляну к вам.

— Вот и мне, представьте, показалось, что вы приезжий, — подхватывает Гелий Станиславович, продолжая улыбаться. — Вы не из Москвы?

— Именно.

— Еще долго пробудете у нас в городе? — вежливо интересуется Гелий Станиславович.

— К сожалению, завтра улетаю. А впрочем, слава богу. Надоела, знаете, гостиница, слякоть, ресторанная еда, скука. Хочется домой.

Гелий Станиславович сочувственно кивает.

— Служебная командировка? — усмехнувшись, спрашивает он.

И усмешка его мне не нравится.

Гелий Станиславович любезно прощается со мной и задумчиво смотрит мне вслед, поглаживая пальцами бритый подбородок.

Я выхожу на улицу и вижу, как большой автофургон с фирменной надписью «Готовое платье» осторожно въезжает в соседний двор, куда, видимо, выходят подсобные помещения магазина. И я, проходя мимо ворот, невольно в этот двор заглядываю. Фургон медленно подается задом к распахнутой двери магазина, возле которой его уже поджидают двое рабочих в серых халатах. Сейчас начнется разгрузка.

Мой взгляд обегает двор, и неожиданно я замечаю чуть в стороне от двигающегося фургона, возле стены, сверкающую синюю «Волгу».

В это время мне навстречу выходит со двора какой-то небритый человек с кошелкой в руке, и я восхищенно спрашиваю его, указывая в глубь двора:

— Это чья же такая синяя красавица стоит, интересно знать?

— Ну-у, — жмурясь, мечтательно цокает языком человек с кошелкой. — Ясно чья, директорская. Здесь, брат ты мой, такой директор, что ого-го! Будь здоров и не кашляй, одним словом. Понял ты?

— И спокойно живет?

— А чего ему спокойно не жить, спрашивается, коли такие деньги есть? — иронически усмехается мой собеседник.

— Все до поры, — говорю я.

— Э, браток. Пока эта пора настанет, нас с тобой давно закопают. Хотя... — Он оглядывает меня и снова усмехается: — Ну ты еще, может, и доживешь.

— Постараюсь, — серьезно отвечаю я.

И мы, кивнув друг другу, расходимся. Человек, позвякивая чем-то стеклянным в своей кошелке, торопливой рысцой направляется к расположенному невдалеке продуктовому магазину.

Я не спеша бреду по улице и пытаюсь сообразить, какой все-таки промах допустил я во встрече с Гелием Станиславовичем. Ведь не случайно возникло у меня такое ощущение, нет, не случайно.

Вот и управление. Я разыскиваю Давуда, и мы уже вместе обдумываем все с самого начала. И снова не находим ответа. Скорей всего кто-то нас с ним видел вместе. Произошла какая-то не замеченная нами случайная встреча. Как у меня с синей «Волгой». Давуда узнали, меня зафиксировали. И об этом, видимо, сразу стало известно Гелию Станиславовичу. И все это было бы еще полбеды, не появись я у него в магазине, и того хуже — не вступи с ним в разговор. Придется и об этом доложить своему руководству, то есть Кузьмичу. Представляю, что он мне при этом скажет.

Вечером мы с Давудом идем к Хромому. Долго тянется наш разговор. Расходимся поздно. И, по-моему, довольные друг другом. Все-таки некая компенсация за неудачу с хитроумным Гелием Станиславовичем.

Наутро я улетаю. Давуд едет провожать меня в аэропорт. За эти четыре дня мы подружились еще больше.

В ТО УТРО, когда Лосев вылетал из Южного в Москву, Валя Денисов дождался наконец того, что все с таким нетерпением ждали уже целую неделю.

Дело в том, что накануне вечером подошла очередь Денисова и его группе дежурить на даче академика Брюханова. До этого было получено разрешение прокурора на ее обыск.

На эту дачу, кстати говоря, вышли не случайно. Ибо удалось установить еще двух скрывшихся участников преступной группы — Гаврилова и Шершня. Тщательный обыск дачи дал ожидаемый результат: в одной из комнат под полом был обнаружен тайник и в нем краденые вещи и картины. Было очевидно, что Шершень и Гаврилов спрятали на даче свою долю украденного. Поэтому их появления там следовало ждать в любой момент, как только они найдут надежного и выгодного покупателя или решат перепрятать свою добычу.

И вот вечером в пятницу туда незаметно прибыла на смену товарищам группа Вали Денисова.

Ночь прошла без особых происшествий. Только вот погода выдалась неприятной. Всю ночь, не утихая, выла свирепая метель, наметая сугробы. Под утро к тому же еще сильно похолодало.

Последнее Валино дежурство в кустах возле ворот выпало как раз на это время.

Спать Вале хотелось очень. Несмотря на мороз, слипались глаза, дурела голова от подступающего сна. Шли самые тяжелые часы дежурства. Валя время от времени менял все же позу, возился с тулупом, сосал захваченный на этот случай леденец и судорожно зевал. Где-то далеко вдруг злобно залаяла собака, и немедленно на другом участке тоже отозвался какой-то пес, мощно, басовито, ему ответила визгливым лаем мелкая шавка уже совсем близко от Вали, к ним присоединились еще две или три собаки, и вскоре разноголосый лай разнесся по всему поселку.

Через минуту где-то вдалеке, в серой предутренней мгле мелькнул и сразу же исчез желтоватый свет фар. Валя ждал. Ему вдруг стало казаться, что темнота вокруг начала снова сгущаться. Но желтая полоска света возникла вновь где-то в конце улицы. И уже не исчезла. Наоборот, она приближалась, становясь все ярче, все шире, захватывая уже чуть не всю улицу, и снег молочно заискрился перед Валиными глазами.

Когда машина поравнялась наконец с соседней дачей, Валя смог ее уже неплохо разглядеть и по силуэту догадался, что это «Москвич», но цвет, конечно, определить было невозможно.

Но вот погас свет фар, лязгнула и открылась правая дверца машины, и оттуда вылез какой-то человек. Он огляделся, потоптался на снегу, потом, пригнувшись, что-то сказал оставшемуся за рулем человеку и направился к соседней даче. Ловко перескочив через заваленную снегом канаву, он скрылся за деревьями.

И вдруг вышедший из машины человек неслышно возник возле забора, за которым находился Валя, как раз около того места, где он прятался за кустарником. Человек подошел вплотную к забору, внимательно оглядел дачу, прислушался и, видимо, окончательно успокоившись, беспечно выскочил на середину улицы и призывно помахал рукой. В ответ немедленно взревел мотор, и машина, негромко урча и не зажигая фар, медленно подползла к стоявшему посреди улицы человеку. Он нагнулся к опущенному боковому стеклу, что-то сказал водителю, и тот вылез из машины. Вдвоем они подошли к воротам и принялись их открывать.

Пока приехавшие возились с воротами, Валя подал сигнал на дачу, сообщив, что приехали двое. Он уже знал, что сейчас предпримут его товарищи там, знал и свою задачу.

Вот ворота наконец были отворены, и машина, по-прежнему с погашенными фарами, осторожно въехала на участок и остановилась возле заднего крыльца дачи, так что с улицы машину было почти не видно. Затем один из приехавших вернулся к воротам, слегка прикрыл их и после этого присоединился к товарищу, который поджидал его возле машины. Вдвоем они осторожно приблизились к даче. Издали Вале видны были только их не очень четкие силуэты, лиц он разобрать, конечно, не мог. Валя решил, что тот, кто в пальто и кепке, судя по описаниям, и есть Гаврилов, он и осторожнее и опаснее второго, и на него следует обратить особое внимание. Догадаются ли сделать это ребята там, на даче? Вообще, Валя начал постепенно все больше нервничать. Выпавшая ему роль была в какой-то мере второстепенной. Вполне могло случиться, что ему вообще не придется участвовать в задержании, даже скорей всего так и случится, как бы трудно ни пришлось ребятам там, на даче.

Одолеваемый всякими сомнениями и опасениями, Валя постарался незаметно приблизиться к машине, как только приехавшие зашли наконец в дом и прикрыли за собой дверь. Добравшись до машины, Валя огляделся. Да, скорей всего, видимо, если кому-нибудь из приехавших все же удастся вырваться из дачи, он тут же кинется к машине. Впрочем, нет. Он же сообразит, что машину надо будет еще завести, развернуть, потом подъехать к воротам, открыть их... Нет, он не будет всем этим заниматься, пытаясь скрыться. Он кинется...

Но Валя не успел додумать. В доме раздались возгласы, чей-то отчаянный крик, звуки борьбы и... выстрел! Валя на секунду оцепенел и сразу же, не раздумывая, скинул с себя тулуп и валенки, потом выхватил из кобуры пистолет.

В этот момент дверь дачи с треском распахнулась, по ступенькам крыльца даже не сбежал, а просто кубарем скатился человек и сразу же метнулся за угол, даже не думая подбегать к машине. И Валя, тоже уже ни о чем не думая, кинулся вслед за ним.

Расстояние между ними было совсем небольшим. Бегать же Валя умел, даже любил, конечно, не при таких обстоятельствах. А человек между тем то ловко перемахивал через низкие штакетники, то юркал в какие-то малозаметные калитки, то продирался через кустарник, огибая еще спящие или наглухо забитые дачи, после чего выскакивал на улицу и что есть духу несся по обледенелой, неровной земле, а потом снова забегал на чей-то участок. И тем не менее расстояние между ним и его преследователем неумолимо сокращалось.

Но в какой-то момент, перебегая через чей-то захламленный, неровный участок, Валя неожиданно споткнулся и упал, больно подвернув руку, в которой был зажат пистолет. И тогда он крикнул, с усилием приподнявшись и перебросив пистолет в левую руку:

— Стой!.. Стрелять буду!.. Стой, тебе говорю!..

Валя понял, что теперь ему этого человека не догнать, правая рука висела как плеть, и острая боль, нарастая, пронизывала все тело. Он даже боялся, что выстрелить левой рукой не сможет, он задыхался от бега и от боли, сердце колотилось как бешеное, и левая рука, сжимавшая пистолет, мелко и противно дрожала.

Но человек в тот момент, когда Валя закричал, прыгнул в сторону и, ожидая выстрела, спрятался за дерево.

— Стреляю!.. Шаг в сторону — и стреляю!.. — снова закричал Валя.

Медленно, с трудом превозмогая боль, он пополз к тому месту, где прятался за деревом преступник. И когда до него осталось всего несколько шагов, выстрелил в воздух.

Грохот разорвал сонную утреннюю тишину засыпанного снегом поселка, и первыми на него отозвались бесчисленные собачьи голоса, яростные и испуганные.

Сразу после выстрела Валя тяжело и медленно поднялся на ноги, помогая себе левой рукой, в которой по-прежнему был зажат пистолет. Ноги вдруг сразу ослабели, правая рука бессильно висела, и острая, колющая боль откуда-то от плеча рвала все внутри. Вале еще было очень холодно в легком его пальто и тонких ботинках, и зубы сами собой выбивали какую-то судорожную дробь. Однако Валя заставил себя встать на какие-то ватные, непослушные, словно чужие ноги и замер на несколько секунд, закусив губу и как бы проверяя, устоит он в таком положении или нет. А потом крикнул человеку за деревом:

— Выходи!.. Руки на затылок!.. Ну!.. Помни, больше в воздух стрелять не обязан!.. Выходи лучше!..

Как Валя и предполагал, он задержал Гаврилова. Когда они вошли в дачу, Шершень сидел в углу большой комнаты на стуле и, жалобно всхлипывая, нудно и глупо: скулил:

— Ну, отпустите, ребята... Ну, чего я вам сделал?.. Ну, не буду больше... Забирайте хоть все... пропади оно... ну, отпустите...

Увидев входящих, он подскочил на стуле и воскликнул, не то испуганно, не то обрадованно:

— Гляди, поймали!.. Ей-богу, все-таки поймали!..

— Молчи уж, дура... — зло процедил Гаврилов. Больше он сказать приятелю ничего не успел. Его тут же увели.

Я ПОЯВЛЯЮСЬ на работе по возвращении из Южного буквально за минуту до того, как Кузьмич и Валя начинают допрос Шершня. Гаврилова они решили оставить на вторую очередь и уличать его данными, полученными от Шершня, резонно рассудив, что этот перепуганный и трусоватый парень расскажет куда больше, чем молчаливый и озлобленный Гаврилов.

Увидев меня в дверях своего кабинета, Кузьмич, заметно обрадованный, выходит из-за стола и крепко жмет мне руку, даже хлопает по плечу.

— Вовремя, — говорит он. — Бери-ка к себе Гаврилова, да и побеседуй с ним по душам. Пока он еще разогретый. И учти, Гаврилов чуть было от наших не ушел. Его вот он догнал, — Кузьмич кивает на Валю. — И привел назад. Очень, понимаешь, Гаврилов не хотел, чтобы в него стреляли. До сих пор небось еще в себя не пришел от всех переживаний. Вот теперь и займись ты с ним, — кивает он мне и обращается к Вале: — Ну давай сюда этого Шершня. Как его звать-то?

Гаврилов не может прийти в себя, но и я тоже пока не могу. Кажется, только что простился с Давудом и с морем, кстати, тоже.

И вот уже передо мной сидит угрюмый, озлобленный Гаврилов в расстегнутом пальто, с намотанным на худую шею зеленым шарфом и мнет в руках кепку.

Он сидит перед моим столом и молчит, упрямо глядя в пол.

Некоторое время молчу и я, разглядывая его и собираясь с мыслями, потом не спеша закуриваю и говорю:

— Кражу из квартиры Брюхановых вам отрицать не удастся, Гаврилов. Можно сказать, взяты с поличным. Конечно, вы можете ее взять всю на себя и других не называть. Но что двое, что, допустим, пятеро — все равно групповая кража. А кодекс вы, я полагаю, знаете?

Гаврилов продолжает молчать и не отрывает глаза от пола. Но он меня слушает, внимательно слушает и соображает, прикидывает, как тут себя вести, какую позицию занять, что для него сейчас выгоднее. Все это я прекрасно понимаю, поэтому его молчание меня не удивляет и не сердит. Пусть подумает, я ему для этого и еще кое-что подкину.

— Так что групповую кражу считайте доказанной, — продолжаю я. — Другое дело — роль главаря, инициатора, подстрекателя. Из вас двоих, если только выбирать, на эту роль тянете, конечно, вы.

При этих словах Гаврилов бросает на меня быстрый взгляд, который я не успеваю понять, и снова опускает глаза.

— Это если выбирать из вас двоих, — повторяю я многозначительно. — Но ведь вас было не двое, а... пятеро, так, что ли?

Гаврилов, не поднимая головы, сердито бурчит:

— Ну а если и пятеро, так что?

— А то, что главарем и подстрекателем тогда может оказаться совсем другой человек, а не вы. Вот это первый пункт, Гаврилов, над которым вам стоит подумать, согласны или нет?

— Подумать всегда стоит, когда к вам попадешь, — резко отвечает Гаврилов, не поднимая головы, и снова умолкает, словно и в самом деле что-то обдумывая.

— Правильно, — соглашаюсь я. — Особенно когда к нам попадешь. Тем более что есть и второй пункт, над которым тоже стоит подумать, даже побольше, чем над первым. Второй пункт — это убийство, Гаврилов.

— Чего, чего?! — Он рывком вскидывает голову и впервые смотрит мне в глаза, со злостью смотрит и с испугом тоже.

— Убийство, — повторяю я. — Накануне кражи. Во дворе.

— Только этого мне не хватает, — переводит дух Гаврилов и насмешливо говорит: — Вешайте на кого другого. Со мной номер не пройдет. Вам небось его раскрыть побыстрей надо да начальству отрапортовать?

Он стал вдруг разговорчив, этот молчаливый тип, и что-то уж очень быстро пришел в себя. Последнее мне совсем не нравится.

— Да, убийство нам надо раскрыть и отрапортовать, — спокойно подтверждаю я. — А как же иначе? Дело-то серьезное. Особо серьезное, Гаврилов.

— Вот и раскрывайте себе. А я тут ни при чем.

— Вполне возможно. Но вот что точно, так это то, что вы связаны с убийцами другим, уже общим преступлением, квартирной кражей. Тут имеются...

— Да ни с кем мы не связаны, говорят тебе! — грубо перебивает меня Гаврилов. — Сто раз, что ли, повторять?

— И вот тут имеются доказательства, — не повышая голоса, спокойно продолжаю я. — Железные доказательства, Гаврилов.

— Брехня, а не доказательства.

Он все-таки нервничает, сильно нервничает, я вижу.

— Ну, судите сами, — говорю я. — Первое. У вас обнаружена только часть украденных вещей. Приблизительно третья часть. У кого остальные?

Гаврилов, насупившись, молчит и опять смотрит в пол. Лишь желваки время от времени вздуваются на худых, обтянутых скулах, когда стискивает зубы, словно заставляя себя молчать.

— Это первое, — продолжаю я. — А ведь мы должны не только все найти до последней вещи, но и всех, кто их прячет. Теперь второе. Мы знаем убийц. Один из них арестован уже. Так вот, его перчатку мы нашли в той квартире, куда проникли и вы. Выходит, третьим на краже был с вами он. Так ведь?

Неожиданно Гаврилов поднимает голову и издевательски усмехается.

— Путаешь, начальник, — говорит он с какой-то непонятной мне радостью. — Ей-богу, все путаешь. И никогда не распутаешь. Этот, которого арестовали, не сознается в квартирной краже.

— Почему же?

Что-то все больше настораживает меня, какие-то новые интонации в голосе Гаврилова, какое-то несоответствие между его положением сейчас и возникшим вдруг новым настроением.

— Почему же он не сознается? — повторяю я свой вопрос.

— А потому, — нагло ухмыляется Гаврилов. — Больно работаете плохо.

— Не так уж и плохо, — я почти равнодушно пожимаю плечами. — Вот вас же поймали. Причем с поличным. Так что вы зря радуетесь. И с убийством разберемся. И чем скорее, тем вам же, мне кажется, будет лучше. А сейчас, Гаврилов, я хочу вас спросить: сколько было участников кражи всего, вместе с вами, а? Только лучше считайте, не ошибитесь.

— Ладно тебе, начальник, лепить-то от фонаря, — хмурится Гаврилов и, подняв голову, тускло смотрит на меня.

— Почему же? — возражаю я. — И Колька, и Леха — люди приезжие, сами знаете.

— Ничего я не знаю.

— Ничего или никого?

— И ничего и никого.

— Ну, ну, Гаврилов. Перчатка Колькина вас ведь намертво с ним связывает. И с ним и с... убийством тоже.

Гаврилов по-прежнему смотрит на меня тускло и задумчиво. Я сразу подмечаю эту его внезапную задумчивость и истолковываю ее в том смысле, что Гаврилов колеблется, признаться ему хоть в чем-то или нет. До конца он сейчас признаваться не будет, это ясно.

— Примеривай, не примеривай — ничего не подойдет, — говорит он наконец.

Я молча жду, что он скажет дальше, я боюсь неловким словом что-нибудь испортить, чему-то помешать.

А Гаврилов на секунду снова умолкает, затем говорит, будто споря с самим собой или себя уговаривая:

— Да нет, не вышел номер, чего уж там. Куда-то даже не туда все поехало. Короче, — он поднимает голову и смотрит на меня, — перчатку ту я во дворе подобрал и с собой в квартиру эту самую прихватил. Там и бросил. Вот так все и было, одним словом.

— Ну да? — недоверчиво спрашиваю я. — Так, значит, и бросил?

— Так и бросил.

— Зачем?

— А чтобы голову-то вам задурить. Думал, убийством займутся, ну и кражу заодно им же и пришьют. А тут, я вижу, все наоборот получается. Нам убийство хотите навесить. А мы тут ни сном, ни духом. Вот так.

Я некоторое время молчу, стараясь собраться с мыслями и прийти в себя от этого неожиданного признания. Неужели это правда? Если так, то все становится на свои места. Чума и Леха не участвовали в краже, не участвовали! И перчатку подбросили. Вот это номер!

— Выходит, двое вас было в квартире? — спрашиваю я.

— Выходит, что так.

— И перчатку ту вы, значит, нашли во дворе. Когда именно?

— Я ее не нашел, я ее подобрал, как они убежали, — снисходительно поясняет Гаврилов.

— Выходит, вы видели все, что случилось там?

— Все как есть. Я этих голубчиков давно заприметил.

В результате нашего субботнего «межведомственного» совещания на меня выпадает непростая задача выйти через Купрейчика на след этого проклятого Льва Игнатьевича. Впрочем, особенно непростой она стала лишь сегодня вечером, во вторник. Но расскажу все по порядку.

Возможными, а точнее — вполне вероятными хозяйственными махинациями Купрейчика, для которых он, конечно же, использует свое служебное положение, теперь вплотную занялся Эдик Албанян. А меня пока что интересует Лев Игнатьевич как соучастник, а вернее даже — подстрекатель и организатор убийства Семанского. На это ясно указал Шпринц, это следует из услышанного Гавриловым во дворе разговора между Семанским и этим Львом Игнатьевичем, разговора, который перешел затем в ссору.

Кстати говоря, теперь уже совершенно очевидно, что Лев Игнатьевич решился на встречу со мной в кафе, причем посулил мне, как вы помните, немалую взятку только потому, что испугался моего выхода на Купрейчика, испугался, что тот из жертвы может превратиться в обвиняемого и тогда эта «золотая курочка» не только перестанет приносить «доход», но и потянет к ответу всю «золотую цепочку», в том числе и его самого, то есть Льва Игнатьевича. При этом последнего нисколько, видимо, не беспокоит не только расследование квартирной кражи у Купрейчика, что понятно, но и расследование убийства Семанского, что уже вовсе непонятно и даже, я бы сказал, странно.

А пока единственное, что нам известно про Льва Игнатьевича: он москвич. И если бы знать его фамилию, например, то адрес, где он живет или, во всяком случае, прописан, установить можно было бы легко, как вы понимаете. А за этим потянулось бы и немало других сведений. Слабая надежда на этот адрес у меня было затеплилась, когда Кузьмич передал мне записку с номером телефона, которую Лев Игнатьевич оставил Музе для передачи Совко. Но тут же выяснилось, что на клочке бумаги написан номер телефона Купрейчика. Тогда, естественно, возникла мысль задержать Льва Игнатьевича или, во всяком случае, взять его под наблюдение сегодня, во вторник, когда он придет к Купрейчику, чтобы ждать звонка Чумы.

Интересующий нас дом берется под наблюдение с середины дня. Спустя три часа фиксируется возвращение с работы самого Купрейчика. Затем приходит его супруга. Но Лев Игнатьевич так и не появляется.

Вот теперь задержание или, точнее, обнаружение Льва Игнатьевича становится уже совсем непростой задачей. Ведь тот факт, что он в назначенный им самим день не появился возле указанного телефона, может объясняться как чистой случайностью — допустим, болезнью или каким-то непредвиденным делом, — так и тем, что Лев Игнатьевич каким-то образом почуял опасность и ловко избежал ловушки.

На следующий день, то есть в среду, я звоню Виктору Арсентьевичу на работу и уславливаюсь о встрече у него дома.

Затем я встречаюсь с Эдиком Албаняном. По его просьбе, как любят подчеркивать дипломаты. Это последнее обстоятельство вселяет в меня всякие надежды. Зря Эдик звонить и встречаться не будет.

Как мы и договорились, Эдик появляется у меня в комнате ровно в три тридцать.

На этот раз в руках у Эдика толстая папка. Он садится возле меня за стол, раскрывает эту папку и, перекладывая одну бумагу за другой, бегло их просматривая при этом, начинает докладывать.

— Так вот, первое. Слушай меня. Насчет этой самой пряжи. Помнишь, Шпринц говорил, что получает ее из Москвы?

— И Лида о ней говорила, бухгалтер Шпринца, — добавляю я. — Она еще сказала, что эта пряжа в магазин не доставлялась, а транзитом куда-то шла. Ты это тоже не забудь.

— Будь спокоен, — важно кивает Эдик. — Мы все помним. Так вот, эту пряжу Шпринц действительно получает из Москвы. Причем с фабрики Купрейчика. Ясно?

— Но вполне официально?

— Так-то оно так, — хитро усмехается Эдик. — Но тут есть нюансы. Нюанс первый: Купрейчик сначала этих излишков пряжи добивается, а потом от них сразу же избавляется, направляя Шпринцу. А пряжа эта, между прочим, весьма дефицитная и дорогая, марки двести дробь два. И гнал он ее в магазин Шпринца в огромных количествах. Спрашивается, на каком основании? Отвечаю: действительно, вполне официально. Я сам убедился. На основании прямого и четкого распоряжения управления Разноснабсбыта.

— А чья высокая подпись? — спрашиваю я, вспомнив слова Шпринца.

— Заместителя начальника управления, все как положено. Но... — Эдик хитро блестит глазами. — Вот тут-то и появляется второй нюанс.

— Какой? — спрашиваю я.

— Нюанс заключается в высокой подписи, — снова необычайно лукаво улыбается чем-то довольный Эдик. — Видел это письмо своими глазами. Подпись, представь себе, — Ермаков.

— Ермаков? — удивленно и недоверчиво переспрашиваю я.

— Именно так.

— Это что же, однофамилец, выходит?

— Никак нет, — торжествует Эдик. — Уточнил. Зовут — Дмитрий Станиславович. И выходит, — братец замечательного директора магазина «Готовое платье», так?

— Выходит, что так, — соглашаюсь я, все еще не в силах прийти в себя от этого неожиданного открытия.

— Вот и начало цепочки, понял? — назидательно говорит Эдик. — Ее московские звенья. Остальное там. — Он неопределенно машет рукой.

Когда Эдик уходит, я смотрю на часы. Что ж, пожалуй, пора собираться и мне. Виктор Арсентьевич уже дома.

В передней я снимаю пальто и обращаю внимание, что на вешалке висит только пальто Виктора Арсентьевича. Значит, Инна Борисовна еще не пришла с работы. Кепку свою я кладу рядом со шляпой Виктора Арсентьевича и пушистой меховой шапкой. Эту шапку он, наверное, надевает в холодные дни, она мне почему-то знакома.

Виктор Арсентьевич проводит меня в уже знакомый кабинет, и я располагаюсь в огромном кожаном кресле возле журнального столика. Однако хозяин квартиры выглядит сегодня почему-то очень взволнованным, все как будто дрожит у него внутри и никак ему не удается успокоиться, даже притвориться спокойным ему не до конца удается. Я помню его совсем другим во время прошлых наших встреч.

На столике передо мной стоит вазочка с конфетами и другая, побольше, с яблоками. Тут же лежат сигареты, газовая зажигалка, рядом стоит круглая большая пепельница из тяжелого чешского стекла, в ней несколько окурков.

— Ну-с, так что же вас привело ко мне на этот раз? — с наигранным, ленивым добродушием спрашивает Виктор Арсентьевич и придвигает ко мне вазу с яблоками. — Отведайте-ка.

— Благодарю. Я лучше, с вашего разрешения, закурю, — и, продолжая беседу, вытаскиваю из пачки сигарету, затем щелкаю зажигалкой. — Так вот, прошлый раз мы пришли с вами к выводу, что дружба с Гвимаром Ивановичем бросает на вашу репутацию некое пятнышко. И я предположил тогда, что вы просто не хотите иметь второго, погрязнее, подтвердив свое знакомство с Львом Игнатьевичем. Так, ведь?

— Так, — сухо кивает Виктор Арсентьевич. — Если иметь в виду точность ваших воспоминаний. Но второго пятнышка я не боюсь, так как никакого Льва Игнатьевича знать не знаю. Тогда вам это сказал и сегодня повторяю.

Это уже откровенная ложь.

— Ну так вот, Виктор Арсентьевич, что я вам должен сообщить, — решительно говорю я. — После нашей последней встречи прошло немало времени. За этот срок мы кое-что успели сделать. Во-первых, мы раскрыли кражу и скоро вернем вам украденные вещи и картины.

— Не может быть! — восклицает пораженный и, конечно же, обрадованный Виктор Арсентьевич. — Неужели раскрыли?

— Да. Представьте себе. Однако убийство Семанского мы до конца еще не раскрыли.

Я стряхиваю пепел с сигареты в пепельницу и неожиданно замечаю в ней среди окурков две или три кривые, сплошь обуглившиеся спички. Кто-то, видимо, забавлялся, стараясь, чтобы они сгорели до конца. Стоп, стоп!..

На секунду я даже цепенею от охватившего меня волнения. Вот это открытие! Неужели до меня тут успел побывать уважаемый Лев Игнатьевич? И не вчера, нет, вчера его здесь не было. Да и пепельницу со вчерашнего дня скорей всего вытряхнули бы. Значит, сегодня он тут побывал, незадолго до моего прихода. Вот почему так взволнован Виктор Арсентьевич.

— Так вот, — продолжаю я, — убийство — страшное преступление. Самое, пожалуй, страшное. Почему вы мешаете нам его раскрыть?

— Я?!. Вы... Вы что? Вы думаете, что говорите?..

Виктор Арсентьевич даже подпрыгивает в кресле, и лицо его заливается краской. Мои слова для него, конечно, полная неожиданность.

— Да. Думаю, — спокойно подтверждаю я. — И для ясности кое-что вам сообщу. В этом деле есть подстрекатель. Вы мешаете его обнаружить и задержать.

— Нет, я, кажется, сойду с вами с ума! — хватается за голову Виктор Арсентьевич и, вскочив с кресла, начинает возбужденно шагать по кабинету, огибая столы с наваленными на них журналами и книгами.

Потом он резко останавливается передо мной и спрашивает:

— Чего вы от меня хотите?

Глаза у него при этом совершенно измученные.

— Чтобы вы сказали мне правду. Вы знаете Льва Игнатьевича?

— Нет, нет и нет! В глаза я его не видел.

— Видели. И не так уж давно, — сухо возражаю я.

— От-ткуда... в-вы... в-взяли?.. — заикаясь, спрашивает Купрейчик, наливаясь краской, и глаза его слегка даже округляются от испуга...

За своей спиной я слышу осторожный скрип двери. Виктор Арсентьевич как ошпаренный отскакивает в сторону и куда-то мгновенно исчезает.

Я резко оборачиваюсь и вижу в дверях знакомого мне невысокого плотного человека с седыми усиками. Он стоит на пороге, в нескольких шагах от меня, расставив короткие ноги, в руке у него пистолет.

Гремит выстрел.

Я скатываюсь на пол и, прячась за креслом, кричу:

— Вы с ума сошли, Лев Игнатьевич! Немедленно бросьте оружие!

О, черт! Неужели придется на самом деле в него стрелять?

— Не делайте глупости, прошу вас, Лев Игнатьевич, — снова обращаюсь к нему.

Да, в такой идиотской ситуации я еще не бывал. Что делать? Как схватить этого ненормального? Уговаривать его, видимо, бесполезно. И он в самом деле может в любой момент снова выстрелить.

Я все время ощущаю локтем кобуру под пиджаком и теперь медленно вытаскиваю из нее пистолет, не спуская глаз с ног Льва Игнатьевича. В крайнем случае придется стрелять по ногам. А что, если...

Чуть заметно я шевелю кресло. Да, оно на роликах и очень легко перемещается по натертому полу. И у меня созревает новый план.

— Лев Игнатьевич, считайте до пяти, мне надо приготовиться, — нерешительно говорю я. — Только следите, пожалуйста, за этим негодяем, Купрейчиком. Вы его видите? Он что-то задумал.

— Я его застрелю как собаку вместе с вами, — рычит Лев Игнатьевич. — Трус, предатель...

В это время я незаметно двигаю вперед кресло. До Льва Игнатьевича остается шага четыре. Тут я упираюсь ногой в ножку дивана и неожиданно изо всей силы толкаю кресло вперед. Оно с грохотом летит прямо на Льва Игнатьевича. Удар такой, что сбивает его с ног. В тот же миг я перемахиваю через опрокинувшееся кресло и всей тяжестью наваливаюсь на своего противника, заученным приемом выбиваю пистолет из его руки.

Дальше уже дело техники.

Через пять минут он лежит на диване со связанными руками и ногами. А я, сидя возле него, звоню в отдел. Вскоре за нами приезжает машина.

...Уже довольно поздно, но Лев Игнатьевич Барсиков — он только что сам назвал свою фамилию — желает немедленно беседовать со мной. Такими просьбами пренебрегать нельзя. Сегодня взволнованный Барсиков может сказать куда больше, чем завтра. И вот мы встречаемся, причем поначалу миролюбиво.

— Семьи у меня нет, — отвечает на мой вопрос Барсиков. — И не было. Зачем мне эта обуза? А пожил я так, как вам и не снилось. Все у меня было. Деньги пока еще кое-что значат и у нас.

— А я думаю, больше всего в жизни у вас было страха и еще одиночества. Вы же всегда возвращались в пустой дом, — говорю я и добавляю: — Все-таки не будем уходить в сторону. Вы собирались сообщить мне какой-то секрет.

— Секрет заключается в некоем пороке экономики, который я обнаружил, — многозначительно говорит Барсиков.

— Я вижу, Шпринц прав: вы не только готовы перегрызть глотку ближнему, но любите и философствовать.

— Шпринц мелочь, — наполняясь злобой, скрипит Барсиков. — Его не грызть, его давить как клопа надо! — Он берет себя в руки и уже спокойнее продолжает: — Так вот, насчет порока в экономике. Он заключается в попытке всеобщего, я бы сказал, тотального планирования и одновременного запугивания Уголовным кодексом. Это — с одной стороны. А с другой — всяческие возможности для... как бы это сказать... для внезаконной деятельности, скажем так. Последняя и выгодна, и интересна.

Я качаю головой.

— Ошибаетесь. Внезаконная деятельность, как показывает опыт, у нас дело неверное, опасное и в конце концов обреченное. Ну к примеру. Сколько прошло времени, как вы договорились с... Гелием Станиславовичем?

— С каким еще Гелием Станиславовичем? — подозрительно переспрашивает Барсиков.

— Ну, зачем притворяться, что вы его не знаете? — усмехаюсь я. — Вы же умный человек. Ведь я не с неба взял это имя, правда?

— А! В самом деле... Глупо темнить, когда Виктор, этот трус, сидит сейчас где-то там у вас и все рассказывает. Что вы спросили?

Я повторяю вопрос.

— Мы сотрудничаем года три, — отвечает Барсиков.

— Ну вот. Так стоит ли из-за трех лет такой нервной, хотя и обеспеченной жизни жертвовать куда большим количеством лет, которые вы проведете за решеткой?

— Случайность, — скрипит Барсиков. — Какая-то случайность, ручаюсь.

— У вас это будет первая судимость? — спрашиваю я. — Не скрывайте.

— От вас скроешь. Третья.

— Ну вот видите. И дело-то не шуточное, Лев Игнатьевич. Мы до самого конца цепочки пройдем, будьте уверены. Доберемся и до Гелия Станиславовича с его синей «Волгой».

— Пижон несчастный! — сердито фыркает Барсиков. — Только это еще не конец цепочки, между прочим.

— Возможно. Я тут не специалист. Со специалистами вы еще встретитесь. Но вы не ответили на мой вопрос: стоит ли жертвовать столько лет жизни ради двух-трех «богатых», так сказать? Я этой психологии не пойму. Объясните.

В ответ Барсиков досадливо машет рукой.

— И никогда не поймете, — говорит он. — Я не могу спокойно видеть, как пропадают кругом всякие коммерческие возможности. И тем более, когда они достаются другим. Ведь прорехи в тотальном планировании всегда бывают, имейте это в виду. И тогда на свободное место прихожу я или другой предприимчивый человек. Могу привести пример. Вот эта великолепная пряжа, о которой сейчас, обливаясь слезами, рассказывает Купрейчик, дурак, трус. Эта пряжа лежала у него на складе мертвым грузом, она не нужна была производству, и никто не требовал ее обратно, в планах она как бы не числилась.

— Но он же официально отправил ее на продажу в магазин Шпринца, — возражаю я. — По указанию руководства.

— Верно! — подхватывает Барсиков, и в глазах его зажигается хитрый, живой блеск. — Но все это, представьте, сделал я. И пряжа пошла в дело, а сам я, не скрою от вас, очень недурно заработал на этом. Поэтому я, конечно, перегрызу глотку любому, кто захочет это сделать вместо меня. Вот так пришлось убрать Гвимара, — неожиданно заключает Барсиков. — Что поделаешь. А вам я хотел сказать вот что. Я скоро выйду на свободу. Я знаю много путей для этого. И я вас запомню. С вас началось крушение самого красивого и выгодного моего дела. Я вам этого не прощу. Учтите. И вас найду. Я человек упрямый. Вот что я хотел вам сказать.

— Что ж, Лев Игнатьевич, посмотрим, придется ли нам встретиться. Только о таких планах, как ваши, лучше не предупреждать. Солидные люди так не поступают.

На том наш разговор и заканчивается. Малоприятный получился разговор, хотя и полезный, надо сказать.

СЕГОДНЯ с утра у нас собирается еще одно «межведомственное» совещание. Приехал из прокуратуры Виктор Анатольевич. Службу БХСС представляют Эдик Албанян и его начальник Геннадий Антонович Углов. Ну а уголовный розыск — мы с Кузьмичом, Валя Денисов и Петя Шухмин... Принимается решение о немедленной командировке Эдика в Южный. Мы же тем временем будем завершать расследование убийства Семанского. Займемся Колькой-Чумой и Барсиковым. Если при этом будут получены какие-нибудь новые данные по Южному, то я тут же передам их Эдику. Впрочем, так же должен поступить в случае чего и Эдик.

— Пусть они еще раз обсудят детали, — под конец говорит Кузьмич, имея в виду меня и Эдика.

Эдик летит завтра рано утром, поэтому мы с ним в конце дня уже окончательно прощаемся, прямо у подъезда нашего управления и расходимся. Только бы у Эдика все было в порядке.

А у меня на завтра запланирован новый допрос Совко-Чумы. На этот счет Виктор Анатольевич дал мне специальное поручение. И в самом деле, кому еще и проводить сейчас этот допрос, как не мне. Я знаю столько деталей и подробностей, столько людей и фактов по этому делу, сколько никто не знает. Что же касается наших личных отношений, то как-нибудь я переступлю через взаимную неприязнь и заставлю переступить Совко. Уж как-нибудь.

...При встрече с Совко я сообщаю ему о смерти Лехи, что действует на него угнетающе. Он как-то весь ссутуливается, легкие, как рябь, морщинки проступают на гладком лбу, и глубокая бороздка незаметно пролегает между пшеничными бровями. Нелепая, горькая судьба Лехи кажется ему, наверное, сейчас похожей на его собственную судьбу, и конец ему мерещится тоже жалкий.

Но мне его не хочется ничем утешить. Нет у меня к нему жалости, что хотите делайте, нет. Я в этот момент вспоминаю вдруг Хромого и неведомую мне Веру из Новосибирска и только усилием воли подавляю в себе желание напомадить ему об этих людях. Нельзя сейчас, не вовремя.

— Теперь дальше, — говорю я. — Квартирную кражу мы раскрыли. Не замешан ты в ней. Хотя улика против тебя была там железная. Но, оказывается, подстроил ее один мужик.

— Это какая же такая улика! — заинтересованно спрашивает Совко.

— Помнишь, ты перчатку потерял?

— Ага.

— Так вот, один мужик из тех, кто кражу совершил, подобрал твою перчатку и нарочно в квартире оставил. Чтобы нас, значит, со следа сбить. Ну а сейчас сознался.

— Ах, гад...

— И знаешь, где он ее подобрал?

— Ну?

— Во дворе. Ты ведь ее уронил, когда вы с Лехой Гвимара Ивановича убивали. И тот мужик все видел. Своими глазами. И тебя опознать берется, хоть сейчас.

Совко, отведя глаза в сторону, молчит.

— И еще видела вас в тот вечер во дворе одна женщина. В красном пальто. Ты ее не заметил?

— В красном пальто?.. — механически повторяет Совко.

— Ну да. Она тоже может, оказывается, опознать тебя.

И Совко снова молчит, отводит в сторону глаза.

— А еще, — продолжаю я, — мы арестовала Льва Игнатьевича Барсикова. Не забыл, надеюсь, такого?

— Его забудешь, — глухо отвечает Совко.

— Ну и он тебя не забыл. И вот, представь себе, признался. «Да, — говорит, — это я организовал убийство Семанского, я приказал. А они только исполнители». То есть, значит, ты и Леха. «А почему, спрашиваю, вы отдали такой приказ?» — «Конкурента убрал, — отвечает. — На войне как на войне. Только вы никогда не докажете мою вину тут». Понял ты, куда он клонит?

— Понял. Не глиняный, — хмурится Совко. — Только не получится у него.

— Смотри сам. Но это не все, — продолжаю я. — Есть еще один человек, который тоже, возможно, несет ответственность за убийство. Гелий Станиславович Ермаков. Ты его знаешь.

Совко резко вскидывает голову и напряженно смотрит мне в глаза, словно проверяя, действительно ли я назвал это имя.

— Добрались? — хрипло спрашивает он и откашливается.

— Пока на свободе, — отвечаю я. — Вокруг работаем. Пока он еще на своей синей «Волге» разъезжает.

— Уйдет, — криво усмехается Совко. — Кто-кто, а этот уж точно уйдет. Как раз на синей «Волге» и уйдет.

— На такой красавице далеко не уйдешь, — возражаю я.

— А ему далеко и не надо, — загадочно усмехается Совко. — Только до Гусиного озера. А там — будь здоров.

— Там у него что, тайный аэродром? — Я тоже усмехаюсь.

— Там у него дядя Осип. Лучше всякого аэродрома. Схоронит так, что вовек не найдешь. Это уж точно.

Все-таки незаметно-незаметно, но проговаривается Совко, признает убийство Семанского. Значит, правильно я построил допрос. Ошеломил, подавил, увел его мысли в нужную мне сторону. Сейчас надо вести его дальше и не дать опомниться. Темп, напряжение — вот главное сейчас. Гусиное озеро какое-то выплыло, дядя Осип...

У меня на столе неожиданно звонит телефон. Внутренний. Я поспешно снимаю трубку. Говорит Кузьмич. Голос у него, как всегда, невозмутимый, но я улавливаю в нем какое-то непонятное мне напряжение.

— Немедленно кончай допрос и иди ко мне, — приказывает Кузьмич.

— Ну что ж, Николай, — говорю я. — Пока все. Да, пистолет-то ваш нашли, кстати...

Конвой уводит Совко, а я спешу к Кузьмичу. У него в кабинете я застаю Углова. Вид у обоих хмурый и встревоженный.

— Плохие новости, — говорит мне Кузьмич. — Только что звонил Албанян. Оказывается, исчез Шпринц.

— А с ним все бухгалтерские документы касательно операций с пряжей, — добавляет Углов.

— Собирайся, — добавляет Кузьмич. — Самолет через три часа.

...И вот снова передо мной Давуд. С ним вместе приехал в аэропорт и Эдик.

По пути в город, еще в машине, они наперебой рассказывают мне обо всем, что тут случилось. Ну вначале, конечно, о том, что исчез Шпринц. Но, кроме него, оказывается, из известных мне «персонажей», как выражается Эдик, исчез...

— Кто бы ты думал? — загадочным тоном спрашивает он.

Давуд улыбается не менее загадочно.

— Конечно, ты подумал, что Гелий, да? — спрашивает он. — А исчез-то его двоюродный братец, Василий Прокофьевич, помнишь такого? На рынке торговал.

— Причем, — вмешивается Эдик, — на работе говорят «болен». А дома говорят «к брату в Москву уехал».

— Ай, ай, — я шутливо качаю головой. — Как же мы с ним разминулись?

— Вы не разминулись, — говорит Эдик, хитро щуря глаза. — Есть данные, что он уехал не в Москву.

— А куда?

— Понимаешь, один человек был у него дома сегодня, — туманно сообщает Давуд. — Сосед. Честный человек. Видит: чемодан, красивый такой чемодан, новый, без которого Василий Прокофьевич в Москву никогда не ездит, стоит на месте. И выходной костюм на месте. А вот охотничьих сапог нет.

...Наш разговор продолжается уже в управлении, в кабинете Давуда. Я с удовольствием пью душистый чай.

— Ну а как исчез Шпринц? — спрашиваю я. — Что известно?

— Вчера утром, как всегда, пришел в магазин, — сообщает Эдик. — Кто-то ему позвонил по телефону. И он сразу кинулся в бухгалтерию. Говорит Лиде: «Дайте-ка мне все документы по пряже». Ну, Лида, конечно, выдала. Он забрал и тут же ушел. Машина его на улице ждала. Но какая машина, Лида, конечно, внимания не обратила.

— Там, рядом с магазином, — вспоминаю я, — мастерская какая-то. Ты туда не зашел? Может, они машину эту видели?

— Туда не зашел, — вздыхает Эдик.

— Я зашел, — почему-то виновато сообщает Давуд. Ему, по-моему, неловко перед Эдиком, он боится, как бы нам не показалось, что он такой выскочка. Удивительно деликатный человек Давуд.

— Такси его ждало, — продолжает он. — Номера, конечно, никто не заметил. Но заметили, что там еще один пассажир сидел. Видно, Шпринца ждал. Очень крупный такой мужчина в кепке. Возможно, Ермаков этот, рыночный.

— Завтра утром, пораньше, — обращаюсь я к Давуду, — подъезжай в таксомоторный парк. Он у вас один, я надеюсь?

— Зачем один? Три.

— Значит, создашь три группы. И завтра с утра — во все три парка. Там как раз будет работать вчерашняя смена. Надо опросить всех водителей и найти того, кто вчера вез Шпринца. Договорились?

— Конечно.

Давуд уходит, а мы с Эдиком продолжаем совещаться.

— А что, Гелий Станиславович сегодня на работе? — спрашиваю я.

— Весь день в магазине. «Волга» его во дворе.

— Ты его самого видел, Гелия этого?

— Видел.

— Ну и как впечатление?

— Делец первой статьи. Современный, умный, опасный.

— Кого еще успел повидать?

— К сожалению, эти двое исчезли. Беседовал еще с Лидой. Она припомнила, куда транзитом, минуя их магазин, шла пряжа. Это суконная фабрика. Но ей синтетическая пряжа совсем не нужна. Так что, если Лида не ошибается, то тут какая-то комбинация проделывается. Мы с двух концов проведем проверку. Если магазин официально продал пряжу этой фабрике, то он ей через банк выставил платежное требование. И фабрика, тоже через банк, должна была эту пряжу оплатить.

— И если оплатила, выходит, и пряжу получила?

— Не зря едим хлеб, — снисходительно усмехается Эдик. — Кое-что делать умеем. Помоги только отыскать документы, которые унес Шпринц. Там, в частности, должна быть доверенность фабрики или еще какой организации на получение пряжи. А в доверенности — имя, чье-то имя. И этот человек потом расписался в накладных, когда эту пряжу получал. И накладные эти тоже должны быть в бухгалтерии магазина. Они ей нужны для отчетности.

— А на фабрике разве нет экземпляра этой накладной? Как же они тогда оформили деньги, уплаченные за пряжу?

— Вот! Если бы я только знал. — Эдик страдальчески морщится, словно у него заболел зуб. — Найди мне эти документы! Найди Шпринца, черт бы его побрал! Полцарства за Шпринца! Мало? Ну, чего хочешь, проси.

На следующий день Эдик ни свет ни заря отправляется на суконную фабрику, точнее — в ее бухгалтерию, обзаведясь, естественно, самыми безобидными документами. А специальные группы разъезжаются по таксомоторным паркам. Давуд остается в своем кабинете. Безвыездно. Он — штаб всей операции, к нему будут поступать донесения от всех групп, занятых наблюдением и поиском. Ведь каждую минуту от любой из них может поступить сигнал тревоги, и Давуд обязан будет принять все необходимые меры.

Сам я ухожу в город. У меня зародилась одна мысль, которую я хочу попробовать проверить и реализовать. Внешне она выглядит не очень серьезно, и поэтому я не решаюсь рассказать о ней товарищам. Я хочу повидать Хромого и кое о чем с ним посоветоваться.

По дороге я легко узнаю уже знакомые мне улицы, площади, скверы, даже отдельные дома и вывески магазинов.

Наконец я дохожу до мастерской Сережи-Хромого и толкаю дверь.

Сережа, как всегда, сидит за барьером на низенькой своей табуретке, неестественно вытянув негнущуюся ногу, под низко опущенной лампочкой с железным абажуром и сосредоточенно стучит молотком по подошве ботинка. А рядом на обыкновенном стуле сидит и курит Володя-Жук, один из местных, с которым я познакомился в первый свой приезд.

Когда я вхожу, они оба одновременно вскидывают головы, и Жук первый изумленно кричит:

— Виталий! Ты откуда?!

И вскакивает мне навстречу. Сергей остается сидеть и молча улыбается мне.

Я захожу за барьер, пожимаю им обоим руки, подтаскиваю стул и тоже закуриваю.

— С приездом, — говорит Сергей. — Каким ветром опять задуло?

— А! — досадливо машу я рукой. — Потом. Ну как вы тут?

Некоторое время мы болтаем о том о сем, потом я неожиданно спрашиваю:

— Ребята, а где это Гусиное озеро, не знаете?

— Километров тридцать от города, — отвечает Жук. — В горах.

— Ты там был?

— Водичку туда вожу. Точка там наша.

Дело в том, что Володя — водитель грузовой машины и работает в тресте столовых и ресторанов. Это я еще прошлый раз от него узнал.

— А чего там еще есть, кроме твоей точки?

— Озеро есть, — улыбается Жук. — Здоровое. И красотища же там, ты бы знал. Ну, а еще там санатории всякие, дома отдыха, турбазы, охотохозяйства. Ты там был? — обращается он к Сергею.

Тот утвердительно кивает в ответ. Губами он зажал гвозди. И продолжает энергично стучать молотком.

— И дачи всякие есть? — спрашиваю я.

— Не, — уверенно отвечает Жук. — Дач нет. Ну, может, только какие особые, для начальства. А тебе что там нужно? — в свою очередь, спрашивает он.

— Не что, а кто, — отвечаю я. — Есть там как будто такой дядя Осип. Не слыхал?

— Нет, — крутит головой Жук. — Не знаю такого. А ты не знаешь? — снова обращается он к Сергею.

Тот кивает, потом вынимает из губ гвоздики и говорит:

— Егерь. Сволочь.

— Почему сволочь? — немедленно интересуется Жук.

— Запросто может застрелить. Никого ему не жалко. И еще потом скажет: «Браконьер, в меня стрелял». Было раз такое. А другой раз парень один из города последние гроши ему отвез, чтобы откупиться. Он на него протокол фальшивый составил.

— Ну точно. Сволочь, — соглашается Жук.

— Он там, на озере, и живет? — спрашиваю я.

— Ага, — кивает Сергей. — Сегодня вот в город приехал.

— А зачем?

— Купить чего-то надо. Продукты небось. Да вот сапоги оставил. Скоро прийти должен, забрать. Всякая тварь, что ходит, ко мне приходит, — философски заключает Сергей и кивает на большие болотные сапоги с петлями на длинных голенищах, которые валяются здесь же на полу, среди другой старой обуви.

— Когда же он придет? — спрашиваю я.

Сергей смотрит на часы.

— Да вот сейчас и придет.

— И домой поедет?

— Ага.

— А на чем?

— На чем придется. Может, и на автобусе. Только там еще тогда километра четыре в сторону переть. Попутную небось поймает. Торопится он сегодня обратно. Гости, говорит.

Я с минуту соображаю, молча потягиваю сигарету, потом спрашиваю Жука:

— Володь, твоя машина где?

— Где положено. На базе, — насторожившись, отвечает Жук. — А что?

— Возьми ее да пообещай этому гаду подкинуть его до озера. Все равно, мол, туда за тарой надо ехать. Ты водитель, а я... ну, скажем, экспедитор. Идет? — улыбаюсь я.

— Ты что? — изумляется Жук. — Кто же мне машину даст, соображаешь?

— Дадут. Я попрошу, — продолжаю улыбаться я. — Как с ним договоришься, иди на базу за машиной. Понял? Я там буду.

— Давай, давай, не дрейфь, — серьезно говорит Сергей. — Раз надо, значит, надо.

И Жук, ухмыляясь, чешет затылок.

— Чудеса. Но чего же не скатать? Давай проси машину.

— Значит, Володя, договорились, — говорю я, вставая. — Как он придет, ты, значит, предложи. Сергей поддержит. Предупреди, только так, для порядка, что с экспедитором поедешь. Хорошо?

— Иди, иди, — кивает мне Сергей. — Будет порядок. Я выхожу на набережную, оглядываюсь по сторонам в поисках телефона-автомата, но потом решаю завернуть куда-нибудь за угол, чтобы ненароком не попасться на глаза этому дяде, который вот-вот придет к Сергею. Поэтому я выхожу на какую-то незнакомую мне улицу и для верности сворачиваю еще и на другую в поисках телефона...

Давуд понимает меня с полуслова. План действий складывается у нас в считанные минуты, и я, успокоенный, кладу трубку и отправляюсь на автобазу.

А через некоторое время после моего прихода туда с улицы доносятся нетерпеливые сигналы. Это подъехал Жук и вызывает меня. Я выскакиваю за ворота, предварительно махнув рукой своим. Во дворе автобазы уже дежурит наша оперативная «Волга».

Подбежав к машине Жука, я заглядываю в кабину и сердито говорю ему, стрельнув взглядом на сидящего с ним худощавого бородатого человека с недобрыми глазами:

— Подкалымить вздумал, а я тут жди?

— Ну попросил человек, — смущенно тянет Жук и, подмигнув, добавляет: — Тебе десятка, мне десятка. Плохо, что ли?

— Ладно, поехали, — сразу тоном ниже, примирительно, говорю я и лезу в кузов.

И вот машина наша уже выехала из города и сейчас мчится по долине, между черными, еще прошлогодней вспашки полями и рядами виноградников. Вдали громоздятся угрюмые, причудливые горы, над ними синее, блеклое небо с плоскими реденькими облачками. Сквозь дымку светит неяркое солнце, заливает долину и заметно уже пригревает. Если бы не ветер, то совсем было бы тепло. Юг есть юг.

Но вот начинается подъем. Все ближе горы, все мрачнее они, суровее, холоднее. Их я вижу лишь краем глаза, а передо мной — долина, и совсем вдали тоненькой полоской видны море и город.

Тут я замечаю далеко за нами темную «Волгу». Это, конечно, наши. Не спешат, выдерживают расстояние.

Машину начинает сильно потряхивать на камнях. Причудливые, дикие скалы подступают к самой дороге, сжимают ее, порой загораживают сами горы. Все выше, все круче взбирается дорога.

Неожиданно за одним из поворотов скалистая стена отступает. Распахивается небольшая горная долина. Дорога устремляется по ней, и вот уже с обеих сторон от нас тянутся невысокие, сложенные из плоских камней ограды садов. Вскоре мы минуем деревянные ворота с вывеской во всю их длину: «Санаторий «Горное солнце». Солнца тут и в самом деле много, и припекает оно здорово даже сейчас. Машина, покачиваясь, едет все дальше мимо каменных изгородей и бесконечных садов, потом сворачивает куда-то в сторону, и мы снова углубляемся в горы. Вскоре въезжаем в новое селение. Проехав некоторое время по нему, мы оказываемся на небольшой площади. Здесь машина неожиданно останавливается.

Хлопает дверца, вылезает Жук и весело объявляет:

— Все. Прибыли. Дядь, гони красненькие.

Вылезает и дядя Осип. Жилистый, какой-то пружинистый мужичок, хоть и мал ростом. И глаза быстрые, диковатые, недобрые, чем-то знакомые мне.

— Куда же это ты, дядя, нас завез, а? — спрашиваю я, пока дядя Осип, кряхтя, достает из внутреннего кармана своей поношенной куртки мятый бумажник.

— Так ведь озеро, вон оно, два шага всего, — машет рукой дядя Осип и усмехается. — Там и ресторан ваш. Мы чуток только в сторону забрали.

— Живете здесь? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает. — К дружку заехал. Продуктами вот поделюсь.

— А сами-то где живете?

Я нарочно тяну разговор. Надо дать время подъехать нашим и пока что не упустить этого шустрого старика. Я незаметно оглядываюсь вокруг.

Из-за соседней каменной ограды на нас с любопытством глядят черноглазые загорелые ребятишки в пестрых рубашках и свитерах. Степенно проходят мимо двое мужчин в черных плотных куртках домашней выделки. Куда-то спешит группа молодых стройных женщин в длинных, до земли, юбках и теплых кофтах, весело болтают о чем-то, стреляют в нашу сторону глазами, любопытно им.

Дядя Осип тоже не спешит, медленно раскрывает свой старый бумажник, сосредоточенно и хмуро роется в его кармашке и наконец вытаскивает сложенную вчетверо десятку, бережно расправляет ее, приглаживая, отгибает загнутые уголки. Очень трудно, видно, ему с ней расстаться. Как же, будет он на свои деньги покупать столько продуктов, которые я видел в кузове. Наконец, вздохнув, дядя Осип передает десятку Жуку и начинает доставать другую. Это он проделывает еще медленнее.

Жадность губит людей, это уже не раз было доказано. И вот еще одно подтверждение. Я вижу, как из-за угла с безразличным видом неожиданно появляется Давуд и не торопясь шествует мимо нас.

В какой-то момент наши глаза встречаются. Дядя Осип ничего вокруг себя не замечает, он поглощен прощанием со второй десяткой.

Пройдя мимо нас, Давуд неожиданно останавливается и что-то громко, гортанно кричит, кого-то, очевидно, зовет. Никто почему-то на этот крик не обращает внимания: ни детишки за оградой, ни удаляющиеся женщины, и дядя Осип тоже. А через минуту к Давуду вдруг выбегает его помощник, который ехал с ним в машине, выбегает, кстати, совсем с другой стороны, чем я ожидал. И они начинают громко и оживленно что-то обсуждать на незнакомом мне языке. И тут я замечаю, как вся эта сценка необычайно естественно вписывается в окружающую обстановку.

Наконец дядя Осип заканчивает расчеты с Жуком, кряхтя, вскидывает на спину свой громадный мешок и необычайно бодро отправляется в путь. Не успевает он скрыться из виду, как вслед за ним устремляется сотрудник Давуда.

В это время из-за угла, откуда вышел Давуд, появляется Эдик. Он присоединяется ко мне, и мы отправляемся вслед за Давудом, на некотором расстоянии от него.

На ходу я бросаю Жуку:

— Жди здесь.

Мы следуем на некотором расстоянии от Давуда. Домиков поселка уже не видно вокруг, ограда из камней становится ниже, камни сложены уже кое-как, зато виден кустарник и высокая пожелтевшая трава.

Эдик идет рядом, и в глазах его я вижу возбуждение и любопытство. Конечно, ему непривычно, его «клиенты» — люди, как правило, степенные, деликатные.

Неожиданно Давуд исчезает. Впереди появляется его помощник. Его зовут Ахмет, как сообщил мне Эдик.

Путь наш продолжается, но только становится труднее. Мы сворачиваем куда-то в сторону и начинаем карабкаться по травянистому откосу, между огромными обломками скал, видимо, скатившимися откуда-то сверху в незапамятные времена.

Но вот, сделав нам условный знак рукой, исчезает с наших глаз Ахмет. Мы ждем, привалившись к каменной ограде. Давуд почему-то не появляется. Мы продолжаем стоять, сдерживая нетерпение. Эдик беспокойно оглядывается, все время порываясь идти дальше. Я придерживаю его рукой. Нервы напрягаются все больше. Я расстегиваю пальто, сую руку под пиджак и, нащупав знакомую плоскую кобуру под мышкой, слегка успокаиваюсь.

В этот момент где-то совсем близко неожиданно грохочет выстрел, и глухое эхо катится в горы. За первым выстрелом раздается второй, потом третий. Давуда по-прежнему не видно, Ахмета тоже.

И тогда мы спешим на выстрелы. Я рывком достаю пистолет и спускаю предохранитель. Эдик на ходу проделывает то же самое. Мы то карабкаемся между камней, то перебегаем от одного к другому.

Неожиданно я вижу впереди, возле большого камня, распростертую фигуру. Это Давуд. Он поднимает голову и манит нас к себе. Мы подползаем. Под нами гравий и жидкая грязь.

— Они вот там, — шепчет Давуд. — За той оградой. Там дом.

— Не уйдут?

— Ахмет держит ту сторону.

— Кто стрелял?

— Два раза Осип. В меня. Один раз кто-то другой. Наверное, в Ахмета. Тоже не попал. Ахмет сделал отмашку.

— Кто в доме, сколько человек, ничего не известно?

— Ничего. Откуда? — отвечает Давуд.

— Ограда вокруг дома?

— Да.

— Почему они стреляли?

— Нас заметили, конечно.

Я слегка высовываюсь из-за камня. Выстрела не следует. Я внимательно рассматриваю тянущуюся невдалеке стену из камней. Она довольно высокая, за ней ничего не видно, выглядывают только верхушки редких деревьев и близкий кустарник.

— Эдик, — говорю я. — Ты ползи в ту сторону вдоль стены, а я в эту. Найди в ограде щель какую-нибудь, рассмотри участок и дом, и вообще все, что удастся. А ты стереги их, Давуд.

— Стерегу, дорогой, стерегу. Давайте.

Мы с Эдиком расползаемся в разные стороны.

И вот я уже один. Плоские камин ограды уложены так плотно, что не видно ни щелки. Неужели она вся такая? А высунуться пока опасно. Ну а если все-таки попробовать?

Подобрав какую-то ветку, я цепляю на нее свою кепку и осторожно приподымаю над оградой. Ничего. Никто по кепке не стреляет. В чем дело? Значит, можно выглянуть? Но я сдерживаю себя. И продолжаю ползти вдоль стены, руками прощупывая влажные ее впадины и неровности.

И мне наконец везет. Между камнями неожиданно обнаруживается щель. Толстым концом ветки, которую я почему-то не выбросил, выковыриваю из щели песок, мелкие камушки и приникаю к ней глазами.

В неожиданной близости от себя я вижу дом, небольшой, бревенчатый, на высоком из камня сложенном фундаменте, с застекленной террасой. Возле дома ни дерева, ни кустика. Людей не видно. Ставни на всех трех окнах по фасаду распахнуты. Но сами окна закрыты и дверь на террасу тоже. Откуда же стреляли, да еще двое в две разные стороны сразу?

И я снова ползу по мокрой жухлой траве и ощупываю руками каждый выступ.

Интересно, какой у них план? Если рискнули открыть стрельбу, значит, решили раскрыть себя. А что дальше? Дождаться темноты и бежать? Ведь дядя Осип знает тут каждую тропку, и уйти от погони им будет нетрудно. Да, вполне вероятно, что план именно такой.

Я продолжаю ползти вдоль ограды, разглядывая каждый камень в ней. И вдруг что-то хлещет меня сверху. Я поднимаю голову. Через ограду свешиваются упругие ветки густого кустарника, ветки усыпаны жесткими глянцевыми листочками. Вот это уже другое дело. Я приподымаюсь и слегка раздвигаю ветви. Передо мной все тот же дом, но теперь я вижу его с другой стороны. И отсюда он дальше отстоит от меня. С этой стороны у него глухая стена, без единого окна. Странный какой-то дом. А вокруг ни одного дерева или куста. Незаметно приблизиться к дому невозможно.

Вероятнее всего, в доме сейчас трое: Шпринц, Ермаков и дядя Осип. Иначе о ком бы еще стал беспокоиться сейчас Гелий Станиславович. Ведь он сам, оказывается, привез дядю Осипа в мастерскую Хромого и там вручил ему какой-то сверток. Ну а сейчас стреляют, конечно, Ермаков и дядя Осип. Шпринц скорее умрет от страха, чем выстрелит. Как стреляет дядя Осип, я знаю. Хотя вот выстрелил же он два раза и не попал. А что, если... Нет, надо сначала встретиться с Эдиком и узнать, что обнаружил он.

Но не успеваю я вновь спрятаться за ограду, чтобы ползти дальше, как внезапно гремит выстрел. Я слышу невдалеке короткий, отчаянный вскрик и вижу дядю Осипа с ружьем в руке, он прыгает, чтобы скрыться за угол дома.

И я, не раздумывая уже, подхваченный какой-то жаркой волной, вскидываю пистолет и стреляю сквозь кусты...

Дядя Осип падает навзничь как подкошенный. Еще бы мне промахнуться на расстоянии в двадцать пять шагов. Он падает, и ружье, ударившись о землю, летит в сторону. Секунду я, застыв, остаюсь на месте. Ну кто там кинется к нему на помощь, кого еще?.. И кто кричал сейчас? Главное — кто кричал: Эдик, Давуд, Ахмет, кто? Надо бежать в ту сторону, откуда донесся крик, и надо стеречь Осипа. Вот он приподымает голову, прислушиваясь, и слабо шарит вокруг себя рукой, ищет ружье. Нет, обессилев, опять падает. Потом начинает медленно ползти к дому!

— Лежать! — зло кричу я. — Лежать, говорю! Ермаков, выходи!

И тут же кидаюсь вдоль забора на крик. Нет, нет, это уже не крик. Я слышу стон. Мучительный стон. Все ближе. И сердце мое вдруг на секунду тяжко замирает от ужаса. Это стонет Эдик, я же слышу! Так стонут, когда умирают, когда захлебываются в крови.

Я уже не ползу, я бегу, согнувшись, вдоль забора. И вдруг вижу, как навстречу мне бежит, тоже вдоль забора, какой-то человек. Это Давуд, у него какое-то страшное лицо, яростное, возбужденное, горестное...

А вот и Эдик. Мы почти одновременно подбегаем к нему с Давудом. Эдик, разметавшись, лежит на камнях. Пальто расстегнуто, пистолет выпал из рук. Глаза его закрыты, в лице ни кровинки. Белое лицо и черные, запекшиеся губы, из которых рвется булькающий, хриплый стон.

Я рывком приподымаюсь над оградой и вдруг вижу, что возле лежащего Осипа стоит, подняв руки вверх и оглядываясь по сторонам, Ермаков, как дрессированный медведь, такой же оскаленный, перепуганный и огромный.

— Зови Ахмета, — быстро говорю я Давуду. — Несите Эдика в машину и отправляйте ее в город, немедленно! А сам возвращайся. На грузовой машине этих повезешь. Быстро!

Давуд не успевает мне ответить, я одним махом перескакиваю через ограду и, держа в руке пистолет, приближаюсь к Ермакову. У него какой-то блуждающий, затравленный взгляд, его душит, прямо-таки сотрясает нервная икота. Жалкий, даже какой-то трагикомичный у него вид.

Я подхожу и, не отводя пистолета, громко кричу:

— Шпринц, выходите! Живо! Меня самого бьет нервный озноб.

Мельком я бросаю взгляд на Осипа, он скрючился на желтой траве, спрятав лицо и подобрав под себя ноги. Жив.

— Не стреляйте! — кричит появляющийся из-за угла дома Шпринц и, увидев Ермакова, тоже поспешно вскидывает вверх руки. — Ради бога, не стреляйте!.. Господи боже мой, какой ужас! — продолжает причитать он, не в силах оторвать глаз от лежащего на земле Осипа. — Какой ужас! К черту, к черту!.. Пропал!.. Это уже совершенный факт! Возьмите все документы... Я все скажу! Только не стреляйте!.. Не стреляйте!.. Я абсолютно все скажу... Я все знаю... Я вам пригожусь... Не стреляйте...

В этот момент Ермаков делает нетерпеливое движение, пытаясь опустить руки.

— Руки, — угрожающе говорю я.

И направляю на него пистолет. Меня вдруг охватывает жгучее, просто невыносимое желание выстрелить. И, видно, Ермаков уловил что-то в моем взгляде и вдруг стремительно, как подрубленный, рушится на колени, тяжко, натужно всхлипывая и преданно глядя мне в лицо, все еще боясь произнести хоть слово.

Зато Шпринц, захлебываясь, продолжает визгливо причитать, держа руки над головой и изнемогая от страха:

— Я все скажу... Я все знаю!.. Все, все!.. Меня нельзя убивать!.. — вдруг истерично кричит он.

Нервы его, очевидно, не выдерживают. Глаза расширяются, и он не в силах оторвать взгляда от неподвижно лежащего Осипа. Но перед глазами у меня встает вдруг бледное, перекошенное от боли лицо Эдика, его запекшиеся губы, я чувствую просто физическую боль в сердце.

И тут я вижу, как перепрыгивает через ограду Давуд. А за ним появляется Володька-Жук и еще какой-то человек.

Спустя несколько минут мы уже гуськом двигаемся вниз по крутой, каменистой улочке, туда, где нас ждет машина. Впереди идет Ермаков, руки у него связаны за спиной. За ним иду я. В кармане у меня пухлый сверток, который привез Осип. Там два паспорта, много денег и записка от Гелия с двумя адресами в двух разных городах. Давуд ведет Шпринца.

Вот и все. Мы свое дело сделали, мы, уголовный розыск. Теперь предстоит до конца распутать паутину, которую соткал Гелий Ермаков, хитро соткал, втянув много разных людей. Расследованием его преступлений займутся наши коллеги из службы БХСС. Это сложное и особое дело, тут я не специалист.