"Рассказы" - читать интересную книгу автора (Лохвицкая Надежда Александровна)ДомовойУ нашей старой нянюшки было два врага — внешний и внутренний. Внешний — безбровый, курносый и белоглазый — звался в глаза Эльвирой Карловной, а за глаза чертом чухонским. Занимал этот враг место бонны и представлял собою вторую ступень лестницы нашего воспитания. К ней в нашей семье переходили дети лет пяти прямо из детской от нянюшки для изучения наук. Эльвира Карловна обучала азбуке и начаткам Закона Божия. Учила бодро, когда нужно подшлепывала. Думается мне, что сама она в науках не очень была тверда. На лукавые вопросы отвечала шлепками и мудрой поговоркой: — Много будешь знать, скоро состаришься. Помню, читали мы о чудесном исцелении младенца каким-то пророком. Сказано было: «пророк простерся над младенцем». Я и спросила: — А что значит «простерся»? — «Простерся» значит лег на него голова к голове, руки к рукам, ноги к ногам. — Да как же так? — удивилась я. — Ведь пророк-то был большой, а ребеночек маленький! — Ну на то он и святой, — последовал ответ. Поговорки у Эльвиры были все какого-то разбойничьего уклона: — Шито, крыто и концы в воду. — Не за то вора бьют, что украл, а за то, что попался. Вот эту самую бонну, Эльвиру, ненавидела нянюшка всеми силами души. Я думаю, что в ненависти этой немалую роль играла ревность. «Ребенка» уводили из детской под начало курносой бабищи, которая терзала науками и шлепала, а нянюшкина власть кончалась. Другой враг, внутренний, был домовой и назывался за глаза «хозяином». Чего он только с нянюшкой не выделывал! Положит ей вод самый нос катушку, а глаза отведет, и ищет нянюшка злосчастную катушку, ползает по полу, — нету и нету катушки! И вдруг — глянь, она тут как тут. Стоит на столе рядом с ножницами! Или сдвинет старухе очки на лоб, а та тычется по всем углам: — Кто мне очки запрятал? В общем домовой был не злой, а только дурил. В сырую погоду не любил, чтобы печку топили. Экономный был, дрова жалел. Топи в мороз сколько угодно, а коли затопит старуха печурку в оттепель — залезет домовой в трубу и ну дуть, и весь дым гнать в комнату. А то еще туфли старухины любил ночью засунуть подальше под кровать. Одним словом, дурил. Но зла особого не делал. Нянька хоть и ворчала на домового, но сама сознавалась, что жить с ним можно. — У нас «хозяин» добрый, а вот как я жила у господ Корсаковых, так там такой сердитый был, что все мы в синяках ходили. Девкам ночью в волоса перьев насыпет, повару в тесто наплюет — не подымается опара, хошь ты что! Барыню и ту по ночам щипал. Ну, а наш ничего, веселый. Веселый был, дурил, да вот еще не любил, когда детей осенью в город отправляли. Он был деревенский домовой, жил в нашем деревенском доме. И верно, скучно ему было одному зиму зимовать. Как только начиналась укладка вещей и дорожные сборы — принимался домовой по ночам вздыхать. Все мы эти вздохи слышали и очень его жалели. Но в эту осень, о которой хочу рассказать, проявил себя наш домовой и с другой стороны. Оказалось, что может он разозлиться и кого-нибудь невзлюбить. Поздней осенью, когда старших братьев и сестер уже отправили в город учиться и оставались в деревне с мамой только мы, маленькие, произошло в доме необычайное событие: подъехала к крыльцу грязная старая бричка с еврейским возницей на козлах и вылезла из брички маленькая, худенькая дама с крошечной девочкой. Дама долго обдергивала и оправляла свое пальто движениями мелкими и быстрыми, словно птица, отряхивающая перья, потом взяла девочку за руку и повела в дом. Девочка с трудом передвигала тонкими заплетающимися ногами. Мы заметили, что у нее разорван чулок и щечка повязана грязным белым платочком. Все это видели мы из окна столовой, где сидели с нашей нянюшкой. Дама вошла, посмотрела на нас испуганно, заискивающе улыбнулась, посадила девочку на диван и спросила торжественно: — Не разрешите ли вы мне поговорить с Варварой Александровной? Так звали мою мать. — Барыня отдыхает, — ответила нянюшка. Дама умоляюще сложила руки: — Я не потревожу ее покой, я только должна сейчас же переговорить, потому что извозчик ждет. Она там? — указала она на дверь в гостиную и сейчас же побежала мелкими шажками. Мы видели, как, пройдя гостиную, она приостановилась, несколько раз перекрестилась и, приоткрыв дверь, торжественно сказала: — Дорогая тетечка! Я пришла просить вашей защиты и покровительства. И больше мне идти некуда... Потом вошла в мамину спальню и закрыла за собой дверь. Все это было очень странно. Потом мы узнали, что она была женою какого-то дальнего родственника, поэтому и решила называть маму тетечкой. О чем говорили в спальне — неизвестно. Но говорили долго. А мы в это время молча рассматривали маленькую девочку, которая сидела на диване, скрючив не хватавшие до полу ножки, и не шевелилась. — Как вас зовут? — спросила сестра. Вместо ответа она быстро закрыла глаза, словно спряталась, и так, зажмурившись, и просидела почти все время. Странная была девочка. Наконец двери спальной открылись и мама вышла, ведя за собой новоприезжую. По маминому лицу было видно, что она чем-то недовольна и даже расстроена. Дама терла платком покрасневший носик и все повторяла: — Вы делаете великое дело! Великое дело! И вдруг, взглянув на девочку, спохватилась: — Ах, я и забыла! Со мной мой ребенок... Люся, сделай же реверанс! Девочка скользнула с дивана, сморщила личико жалобно, точно собираясь заплакать, и неловко согнула обе коленки. — Это мое дитя! — восторженно воскликнула дама. — И я не отдам ее никому, ни за что на свете! Она прижала к себе голову девочки. Та осторожно поправила тряпочку на своей щеке. Ей было неловко так стоять, с притиснутой головой, но она только терпеливо сжала губки и зажмурилась. — Люся! Детка! — продолжала декламировать дама. — Никому, никогда, помни это! Мы умрем вместе! Потом, много лет спустя, встретила я как-то такую маменьку с дочкой, ужасно напоминавшую мне эту даму с Люсей. Где-то в Италии вечером в вагоне. Русская дама — такая же худая, только высокого роста, прощалась с провожавшим ее маленьким и коренастым итальянским офицериком. Дама, извиваясь, склонялась к нему сверху, как змея с дерева, и восторженно говорила: — Addio! Addio! Io t'amo, o bel idol mio! А маленькая ее девочка, которую она притиснула к скамейке, тихо скулила: — Мама! Мама! Мне же больно! А мама извивалась: — Addio! Addio! О, la profondita del mio dolore! — Мама, ты мне на ножку наступила. Мама, ну что же это ты!.. Ужасно остро вспомнилась мне тогда далекая девочка Люся и ее декламирующая маменька. Они остались жить у нас. Девочка Люся играла с нами редко. Она была хилая, слабая, у нее вечно что-нибудь болело. Мы называли ее «Люся подвязанная». Было ей тогда лет шесть. Тихая была девочка, испуганная и старательная. Все что-то писала, скрипела на доске грифелем или шила какую-нибудь тряпочку. Платьица на ней были всегда рваные и грязные, но с претензией, с дырявыми и мятыми бантиками. Маменька с гордостью говорила, что эти платьица она сама сшила. — Я люблю красоту! — декламировала она. — И я хочу воспитывать моего ребенка в красоте. Впрочем, о красоте заговорила она попозже, когда уже обжилась. Первое же время была какая-то растерянная и точно ко всем подлизывалась. — Ваша мама — это ангел доброты, — говорила она нам, — Да, да, типичный ангел! — Нянюшка, в вас много народной мудрости. — Боже! Какое грациозное дитя! Это было сказано про мою четырехлетнюю сестру, толстую коротышку Лену. Все засмеялись. — Нет, серьезно, — не смутившись, щебетала дама, — она обещает развернуться в настоящую балерину. Сама дама развернулась вовсю только после маминого отъезда в Москву. Мы, маленькие, остались зимовать в деревне, и она решила погостить у нас до каких-то окончательных выяснений разных сложных своих обстоятельств. Девочкой своей она совсем не занималась. Иногда даже как будто забывала о ее существовании. Странная была дама. Она декламировала перед зеркалом стихи, на ночь обкладывала лицо свежим творогом, часто уходила в большую нетопленую залу, тихо напевая тоненьким фальшивым голоском, долго вальсировала, а потом, прижавшись лбом к окну, также долго плакала. Причесывалась она иногда очень затейливо, иногда ходила весь день с нечесаными волосами. На почту посылали у нас два раза в неделю, и в эти дни она очень нервничала и часто бегала под дождем встречать посланного. Звали даму Алевтина Павловна. Но как-то раз она сказала нам: — Зовите меня, пожалуйста, Ниной. Я обожаю Тургенева. При чем тут был Тургенев — не знаю. Девочка, кажется, очень любила ее и все как-то за нее мучилась. — Мама! Не надо в зале плясать! — Мама! Это нехорошо! И зачем ты щечки творогом трешь! Мамочка, не надо! Глаза у девочки были маленькие, голубенькие, волосы жиденькие и вились золотыми шелковыми колечками. — Ее «хозяин» любит! — говорила нянюшка, гладя ее по голове. — Ишь какие колечки завивает! Девочку все любили особой жалостью. — Посиди, Люсенька, в моей комнатке, — просила ключница. — От тебя в комнатке теплее делается. — От ей и лампочки ярче горят, — басом вставляла прачка Марья. И все многозначительно переглядывались. — «Хозяин» ее любит... Как-то привезли с почтой Алевтине Павловне письмо. Она взглянула на конверт, ахнула и убежала в залу — читать. А потом несколько дней все что-то писала и ходила от одного зеркала к другому, рассматривая свое лицо, закручивая и взбивая волосы на разные лады. Потом расстегнула ворот своего потасканного платьица и загнула внутрь в виде декольте. Все эти дни девочка все ходила за ней и мучилась. — Мама, зачем у тебя шейка голая? Мамочка, не надо так... Скоро с почты привезли мамочке еще письмо, а потом, по-видимому, переписка совсем наладилась, и уже было странно, если письма не было. И вот настали события... Прошло уже почти два месяца со времени водворения у нас Люси с маменькой. Пошла уже поздняя осень, звонкая, морозная. Затвердела земля, облетели листья, все на свете стало виднее и слышнее. Мы уже не болтались весь день в саду, а выходили в определенное время на прогулку. Квелая Люсенька гуляла с нами редко. Все больше сидела дома, подвязанная. Маменька ее часто стала заглядывать к Эльвире Карловне. Ей, вероятно, очень хотелось излить перед кем-нибудь душу, да никого подходящего не было — все дети да прислуга. С Эльвирой она говорила больше намеками и загадками. Расстегнет на груди две пуговки, вытащит туго сложенное письмецо и скажет: — Вот за это письмо я, может быть, заплачу своей жизнью. Или вздохнет и скажет: — Есть женщины, жизнь которых — самый удивительный роман Тургенева, и никто об этом не знает. Но, к сожалению, о «романе Тургенева» узнали... В тот вечер она пришла к Эльвире унылая и заплаканная. Съежилась около печки и бормотала, глядя не на Эльвиру, а на догорающие угольки: — Ни разу не пустил даже на каток. Все, все ходили. Старая председательша и та ходила... Все-таки музыка... За что же так? Ведь мне было всего семнадцать... А сейчас уже двадцать четыре и жизнь уходит... Эльвира равнодушно собирала в комоде какие-то мотки, даже выходила из комнаты, а Алевтина и не замечала, что она уходит, и все бормотала, бормотала... — Ни одного нарядного платья... За что? За все семь лет только раз была на вечере... переделала венчальное... Нельзя было меня не повезти, начальство. Так ведь как злился. Конечно, я была прелестна, мои плечи сверкали... В меня влюбился поэт... Разве я виновата, что у меня поэтический облик?.. За эти стихи он выгнал меня ночью, чтобы я стояла до утра под окном. Люся побежала за мной, она мне верный друг... Мне сегодня так грустно, так страшно... Отчего так воет в трубе? Ночь наступила странная, беспокойная. Я почему-то не могла спать. Кто-то все выл в трубе, ходил вокруг дома, стучал в ставни. В соседней комнате плакала во сне маленькая Люся и звала свою маму, но та спала на другом конце дома, и к Люсе подходила наша няня. — Няня! Кто там стоит в углу? Няня! На меня кто-то в окошечко смотрит... Мне страшно!.. А глухой ночью услышала я шаги, блеснул огонек в коридоре. Громко вскрикнув, я села на постели. Няня вскочила. Тихо отворив дверь, вошла какая-то девочка с распущенными волосами, неся свечу в дрожащей руке. — Няня! Няня! Это я! Я, Алевтина Павловна! Какая она крошечная была в эту ночь! Я, правда, подумала, что это девочка. — Няня, мне страшно, — лепетала Алевтина. — Там всю ночь кто-то ходит и вздыхает. Можно мне у вас посидеть? Няня зашептала что-то и повела Алевтину в Люсину комнатку. Может быть, уложила ее там на диванчик... Утром, проснувшись, услышала я разговоры. Говорили в коридоре за дверью. — Домовой-то домовой, за ночь всех лошадей загонял. Гривы взбил, хвосты закрутил, все лошади в мыле! Прямо беда! Конюх говорит, беспременно надо козла в конюшню, а то, что же это такое... — И чего он раскуражился? Быть беде? — Быть беде!.. — Всю ночь вздыхал, по дому бродил... — И к чему бы это? — Быть беде!.. После завтрака хлопнула дверь на крыльце. Слышим, вбежал кто-то. И как подъехал, что никто не заметил? Мы с сестрой сидели, как всегда, в столовой и нянюшка с нами. И вдруг дверь распахивается и вваливается кто-то в шубе, огромный, бородатый. Задел за стул, повалил и даже не заметил. Оглянулся кругом и заорал на нянюшку козлиным голосом: — Отвечай, старуха, где она? Вы ее, подлые, прячете! Вы все заодно! Я ее по этапу приведу! Я вас всех в Сибирь!.. Закон на моей стороне! Тут мы с сестрой, конечно, заревели, а на пороге появилась Алевтина Павловна. Она словно бы ничуть не удивилась и не испугалась, только была совсем белая и как-то странно смеялась и очень быстро говорила: — Здравствуй, Коля! Какой ты странный... Я здесь... мы здесь... «Коля» быстро обернулся, повалил другой стул, увидел Алевтину и остановился, выпуча глаза. — Вы... вы... — Ну да, я!.. Конечно, я. Я гощу у тетечки... Куда же мне было деваться... ты капризничал... Нам на улице было холодно... Люся могла захворать... Пойди ко мне, вымойся с дороги. Хочешь ветчины? Он растерянно развел руками. — Ветчины? Ветчины?.. И вдруг опомнился. — Это вы мне смеете ветчины предлагать после вот этого... после вот этого... Он дрожащими руками вытащил из кармана бумажник, а из бумажника, рассыпав по полу квитанции и деньги, — сложенный листок, развернул и начал читать, трясясь и задыхаясь: — Посвящается А. П. Ха-ха! А. П. ... «Что, если мне порой в прекрасном сновиденьи...» Эдакая свинья! «Приснится, что э-э-э... лю-бим я пла... я пламенно тобой...» Ему, идиоту собачьему, изволите ли видеть — приснится! «Неправда ль, ты про... пропу... простишь мне это упоенье...» А? Каково? Замужней женщине — матери — упоенье! Ведь это до чего надо опуститься, чтобы получить такую порнографию от уголовного типа... Упоенье! «Не изольешь свой гнев»... — ч-черт! — Коля! Перестань! Коля! Умоляю тебя! — дрожащими губами дребезжала Алевтина. — Заклинаю тебя! — Нет, пусть теперь все слушают! «Ведь про любовь твою мне может только сниться...» Видели мерзавца? Было что-то до ужаса нелепое — эта декламация нежного любовного стихотворения трясущимся от бешенства бородачом, в шубе, в каком-то зверином треухе на голове. — Коля! Это Байрона стихи... — Врешь! Станет тебе Байрон стихи посвящать. Это акцизный. Акцизный Волорыбов. «...Она доступна лишь для мира...» — Коля! Я бедная маленькая птичка, не добивай меня! — Птичка? — удивился он и прибавил почти безгневно, с глубоким убеждением: — Стерва ты, а не птичка. Алевтина закрыла лицо руками и побежала из комнаты. Он бурей двинулся вслед и захлопнул за собою дверь. И когда дверь закрылась, мы увидели, что за нею стояла Люсенька. Она была бледная, словно неживая, с закрытыми глазами, с ручками, прижатыми к груди... Из детской, куда нас увели, мы слышали вскрики и грохот, точно что-то падало. Потом прибежала горничная и, крутя выпученными глазами, крикнула нянюшке: — Живо Люсенькины вещи собирать. Сам ее увозит. Бегу к кучеру, велено лошадей... Нянюшка нехотя стала вынимать из комода рваные Люсины тряпочки. Мы ничего не смели спрашивать. Потом опять прибежала горничная, радостно взволнованная необычайными событиями. — Ой, няничка, ну и дела! От возовни замок сломался, не достать коляски. За кузнецом побегли пробои тащить. И что такое, и как оно сломалось, этакое железо! Нечистая сила! Нянька строго взглянула на нее поверх очков. — А ты молчи. Может, так и надо. Нам очень хотелось выйти посмотреть на все эти диковинные дела, но нас не пустили. Прошло не меньше часа, и мы уж было успокоились: — Не достанут коляску и Люсеньку не увезут. И вдруг дикий грохот, звон, рев... Нянька вскочила: — Ну, конечно. Убил он ее. И бросилась к двери. Мы хотели было побежать за ней, но испугались и притихли. Нянька вернулась растерянная: — Господи, сохрани и помилуй! Рама на него упала. Михайла утром вмазывать хотел, вставил, гвоздиками прикрепил, а она вылетела, да как грохнет прямо на него, на этого... Еле успел отскочить, а то бы на месте... Господи, Господи! — Нянюшка, смотрите, едут! — крикнула сестра, подбегая к окну. Но коляска была еще пустая. Это кучер проезжал лошадей. Но почему-то лошади неслись как угорелые, били копытами по передку коляски, и кучер повис на вожжах, и шапка у него свалилась. Потом узнали, что лошади, подъезжая к крыльцу, вдруг чего-то испугались и понесли к воротам. Пристяжная проскочила, а коренник сплечился. — Не пускает «хозяин» девочку. Жалеет, — бормотала нянька. — Против него не пойдешь. Били бы друг друга по темени, а чего девчонку-то мучить? Вот он один за нее и вступается. Уже заголубели сизые сумерки, когда увидели мы, как проехала мимо окон коляска с поднятым верхом. Что-то такое было безнадежно тоскливое в этом мутном силуэте, в низко опущенном верхе, чуть-чуть подпрыгнувшем на повороте. И вот, и нет ничего — одна сизая дымка, которая сгустится, потемнеет и покроет все. Во время обеда мы неожиданно услышали голос Алевтины. Она, значит, не уехала. Она сидела в гостиной и говорила кому-то: — Это он нарочно увез ее. Нарочно, чтобы меня добить. С кем она говорила — не знаю. Должно быть, сама с собой. — И почему он думает, что шестилетнему ребенку лучше жить с отставным гусаром, чем с матерью? — Ешьте, ешьте, — шептала няня. — Нечего вам тут слушать. — Я не поеду! Я не поеду! Я не поеду! — вдруг закричала Алевтина. Эльвира Карловна побежала к ней и закрыла дверь. Рано утром, мы еще лежали в постели, вошла Алевтина в детскую. На ней было то самое пальтецо, в котором она приехала, и та же шляпка. В руках она держала пачку писем, перевязанных сиреневой ленточкой, которую она по праздникам завязывала себе на шею — единственная ее роскошь. Лицо у нее было очень грустное и совсем больное: — Нянюшка, вы ведь неграмотная. Вы, значит, не будете читать... Вот, умоляю вас, сохраните это... это до того времени, когда я смогу взять. Я вас потом щедро вознагражу. Она закрыла глаза и на минутку прижала пакет к груди. И в эту минуту страшно стала похожа на Люсеньку, когда та закрывала глаза, чтобы спрятаться от людей. — Нянюшка! Я должна ехать туда, где девочка. Я не могу здесь оставаться. Когда ее уносили, она обернулась и сказала мне: «Мама, ты, пожалуйста, не беспокойся». Если бы она этого не сказала, я бы, может быть, и могла... «Не беспокойся!» — сказала. Замучает ее палач. Все на ней выместит... Она помолчала. — Здесь нельзя оставаться. Сегодня ночью весь дом вздыхал и плакал, как живой... Я должна ехать... Эльвира Карловна добрая, дала мне тридцать два рубля. Я ее тоже очень вознагражу... Прощайте, нянечка! Она опустила голову и пошла к двери, но тут вспомнила, что не отдала пакета, улыбнулась так горько, словно заплакала: — Вот я и забыла. Спрячьте. Поцелуйте меня на прощанье. Ведь я... ведь я здесь была ужасно счастлива!.. |
||
|