"Ур,сын Шама. Фантастический роман" - читать интересную книгу автора (Войскунский Евгений Львович, Лукодьянов...)

Глава вторая ГНЕВ ПИРЕЕВА

Очень живучее это чувство — гнев человеческий. Гремящая боевой медью «Илиада» начинается с обращения к Афине Палладе, которая в античные времена представляла на Олимпе науку по совместительству с вопросами обороны: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева.

Гнев издавна вызывал желание отомстить — чаще всего путем нанесения обидчику телесных повреждений. Вы помните, конечно: «Невзвидел я света, булат загремел…», «Возьму я шпагу длинную и выйду из ворот…»

«Мы недаром зар-рядили пистолеты, ведь честь задета, ведь честь задета!» — вопило средневековье.

И только в Древнем Китае, как говорят, месть проявлялась в несколько своеобразной форме: мститель вешался на воротах врага, дабы причинить тем самым ему неприятность.

Месть — в качестве пережитка прошлых времен — встречается и теперь, даром что уголовные кодексы относят ее проявления к преступным деяниям.

Если сам Гомер отказался лично воспеть гнев Ахиллеса, Пелеева сына, и предложил сделать это копьеносной богине Афине, то как же нам описать гнев, охвативший Максима, Пиреева сына? Ведь мифический герой разозлился на одного человека, царя Агамемнона, по поводу неправильного, по мнению Ахиллеса, дележа награбленной добычи. И, как ни ужасен был его гнев, выразился он лишь в отказе от совместных военных действий.

А Максим Исидорович был зол на весь свет…

Сразу после неудачной защиты он приехал домой и заперся у себя в кабинете. Некоторое время он лежал на диване и пытался понять, что же произошло с его памятью, никогда прежде его не подводившей. Однако ничем, кроме переутомления, он не сумел объяснить себе причину странного помрачения.

Да, нервное переутомление. Завтра же надо назначить медицинскую комиссию и зафиксировать этот факт. Потом — подготовить объяснительную записку…

Осторожный стук в дверь прервал ход его мыслей. Максим Исидорович встал, отворил дверь и принял из сочувственных рук жены стакан чая и сахар на лакированном подносе. Умница, принесла именно стакан, а не злополучный «армуды»…

— Ничего, ничего, Эмма, — вяло сказал он в ответ на невысказанный вопрос в глазах супруги. — Переутомился немножко.

— Может, поедем на дачу? — осведомилась жена. — Тебе надо отдохнуть после такой нервотрепки…

— Непременно поедем. Только вот закончу кое-какие дела.

Горьковатый вкус чая произвел на Максима Исидоровича обычное взбадривающее действие. Он придвинул к себе телефон. Спокойно, деловито распорядился отменить банкет, к которому все уже было готово в ресторане «Дружба».

Кроме банкета на шестьдесят персон, Максим Исидорович намеревался пригласить в субботу к себе на дачу, на шашлык, десяток избранных лиц. Хорошо, что он не успел сообщить им о своем намерении. Жаль только, что баран уже закуплен.

Он позвонил в медицинское ведомство и договорился о созыве комиссии. Так, и это сделано. Теперь оставалось главное — найти виновников его поражения.

Максим Исидорович, укрепив себя еще одним стаканом чая, раскрыл папку с опозоренным докладом. Чем больше он листал его, тем более убеждался, что эта хитрая змея, директриса «Физики моря», нарочно подсунула ему такой сложный материал. Разве нельзя было сделать так, чтобы и диссертабельно получилось, и в то же время доходчиво? Кому нужно столько математики? В приличной диссертации все должно быть в меру…

Нарочно, нарочно она решила запутать его в бесчисленных уравнениях! И этого подозрительного молодчика специально привлекла… Где, позвольте вас спросить, обучали математике этого юного нахала? Не пора ли разобраться, кто он, собственно, такой и с какой целью приехал сюда?

Максим Исидорович закурил сигарету и положил перед собой плотный лист бумаги.

Зазвонил телефон. Не хотелось Максиму Исидоровичу ни с кем сейчас разговаривать. Все же он взял трубку.

— Слушаю вас.

— Максим, как ты себя чувствуешь? — раздался голос председателя ученого совета. — Лучше? Ну, слава богу. Я очень переволновался… Все шло так хорошо, даже блестяще… Что?.. Я так и подумал, что нервное переутомление тебя прихватило. Ну, ничего страшного. Отдохни, Максим, подлечись, а в сентябре соберемся снова…

Верно, верно, подумал Максим Исидорович, положив трубку: все шло блестяще. Даже Карпов, старый брюзга и критикан, выдавил из себя похвальное замечание — это что-нибудь да значило. А эта змея директорша сидела и насмешливо щурилась, и этот нахальный Ур сидел там и смотрел на него, Пиреева, недоброжелательным взглядом. Он видел, он все видел с трибуны!

И, снова испытав горячий прилив гнева, Максим Исидорович выдвинул из многоцветной шариковой ручки зеленый стержень — и побежали по белому листу быстрые тесные строчки.

— Прочтите. — Вера Федоровна протянула Грушину бумагу с цветным штампом в углу, с номером и датой.

Бумага была убийственная. Нет, нет, она не содержала угроз и проклятий, ее не пропитывали ядом. Напротив, она была исполнена благожелательности и имела целью «достижение экономии фондов исследовательских работ». Именно поэтому исследование электромагнитных явлений в океанских течениях исключалось из тематики института как неподготовленное.

— Поразительно! — воскликнул Грушин, прочитав бумагу и передавая ее Нонне.

— Вас это поражает, Леонид Петрович? — Вера Федоровна включила настольный вентилятор и подставила воздушной струе разгоряченное лицо. — А ведь в прошлом году вы примерно в таких же выражениях возражали против океанской темы.

В кабинете, выходящем окнами на запад, было жарко в этот послеполуденный час. Задернутые шторы не спасали от обилия солнца. Грушин вытянул из кармана платок и вытер мокрое от пота лицо. Сказал, беспокойно заерзав на стуле:

— Я действительно возражал, потому что… потому что у нас и на Каспии дел полно… Помилуйте, Вера Федоровна, вы ведь не думаете, надеюсь, что я…

— Не думаю, конечно. Это было бы просто непорядочно. По-видимому, Пиреев вспомнил вашу прошлогоднюю аргументацию. Он что же, вздумал мстить нам за провал своей защиты?

— Почему вы у меня спрашиваете?

— Это риторический вопрос. Дайте сюда бумагу, Нонна. Наизусть вы ее, что ли, заучиваете? — Вера Федоровна сунула бумагу в ящик стола. — Ничего себе дружок у вас, Леонид Петрович, — продолжала она, щурясь. — Мы делаем для него диссертацию, он вдруг начинает нести на защите чушь — и после этого на нас же хочет отыграться.

— Да я-то здесь при чем? — Грушин вскочил и взмахнул руками. — Что это за слова вы употребляете — «дружок у вас»?.. Никакой он мне не дружок, — ну, учились когда-то вместе в институте, ну и что из этого?

— Надо же и мне на ком-то отыграться…

— Только по-прошу не на мне!

— Ладно, ладно, не нервничайте, я не в укор вам говорю. А вы, Нонна, что скажете?

— Надо звонить в Москву. Надо отстоять тему.

— Это я и без вас знаю. — Вера Федоровна устало закрыла глаза ладонью. — Думала, вы мне что-нибудь путное посоветуете… Ладно. Не задерживаю вас больше. Остановите пока океанскую тему. Займитесь восточным берегом. Готов у вас, товарищ Грушин, план магнитографических работ?

— Давно готов.

— Отправьте туда «Севрюгу». Горбачевского пошлите. Сами, если хотите… — Вера Федоровна нажала кнопку звонка и сказала вошедшей Нине Арефьевой: — Вызови ко мне начальника планового отдела. И закажи Москву разговор с Мирошниковым.

…Бывший фармацевт, а ныне тишайший пенсионер Фарбер сидел, как всегда, у окна галереи, выходившего на открытую площадку дворовой лестницы. Худой и сутулый, с ввалившимися щеками, покрытыми седой щетиной, в старой парусиновой блузе, он сидел целыми днями у окна — закрытого зимой, широко распахнутого летом — и читал, читал. Время от времени он задремывал, уткнув в книгу бледный нос, но ненадолго. Проснувшись, сразу находил нужную строчку и читал дальше. Сын-инженер снабжал его историческими романами, книгами о древних цивилизациях — других жанров Фарбер не признавал.

Валерий, взбежав на площадку второго этажа, кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание, и спросил:

— Ной Соломонович, Ур не приходил?

Фарбер чуть повернул к нему голову, взглянул косенькими глазами, сказал слабым голосом:

— А, это ты? — В горле у него будто клокотало. — Нет, не приходил.

— Где его носит? — пробормотал Валерий. — Дайте ключ, пожалуйста.

С тех пор как уехала тетя Соня, жизнь у них совсем разладилась. Валерий обедал в столовке или наскоро стряпал дома. Потом спешил к Ане почти все вечера они проводили вместе. А последнее время, когда Аня взяла отпуск для подготовки к экзаменам, она чаще приходила к Валерию — он помогал ей готовиться по математике и химии. В этом году Аня, провалившаяся два года подряд, решила обязательно поступить на биологический факультет.

А Ур после работы исчезал. То уезжал с Рустамом и другими ребятами на пляж, то провожал Нонну, а несколько раз Валерий видел, как он шел в цирк. Иногда Ур забегал после работы домой — для этих-то случаев и стал Валерий оставлять ключ у соседа. А обычно Ур приходил поздно, сразу валился в постель, на вопросы отвечал неохотно…

Фарбер взял с подоконника ключ и протянул Валерию.

— Когда приедет тетя Соня? — спросил он. Просто так спросил, для порядка, потому что, кроме древних цивилизаций, ничто его особенно не интересовало.

— Приедет, — неопределенно сказал Валерий.

Из тетушкиной последней открытки он знал, что сестра ее поправляется после инфаркта очень медленно и ей, тете Соне, возможно, придется задержаться в Ленинграде еще на месяц. Она умоляла Валечку писать чаще и подробней и не питаться всухомятку, чтобы не нажить себе желудочного заболевания.

В квартире было пыльно, не прибрано. Хрипел транзистор, который он, Валерий, забыл выключить, уходя утром на работу.

Валерий, насвистывая модную песенку «А нам все равно», поставил на газ кастрюльку с водой и кинул в нее штук пять морщинистых сосисок. Жаль, кончилась гигантская ведерная кастрюля супа, сваренного тетей Соней перед отъездом. Ладно, проживем и без супа. А нам все равно…

Он застелил свою тахту, убрал с дивана Ура кучу газет и книг сборники зарубежной фантастики, два-три тома Толстого, учебник английского языка. Потом повалился в кресло возле телефона, закурил и набрал Анин номер.

— Привет, — сказал он. — Ну как, зубришь? Добралась до альдегидов?.. Ах, удивила! А кто их любит? Их сам Бутлеров не любил — видеть их просто не мог… Ты придешь?.. А кто знает? Давай-давай, бери свою химию и приходи… Новости? Да никаких новостей… Нет, есть одна: бумага пришла, закрыли нам океанские течения… Ну, тему океанских… Да, представь себе. Так ты придешь?.. Известно кто — Пиреев. Я ж тебе говорил, что он провалил защиту, понес там всякий вздор… Ну вот. А теперь он чего-то на наш институт остервенился… Анечка, ну откуда я знаю? Спроси Ура, он был на защите. Так придешь ты или нет?.. Ничего не грозный тон, просто хочу, чтоб ты пришла. А то на днях уйду — в море меня выталкивают на родной «Севрюге»… Да, представь себе… Если б не хотел, так не стал бы тебя уговаривать… Ну, собирайся быстренько. Жду!

Сосиски в кастрюле разбухли, полопались — еще немного, и, чего доброго, взлетят на воздух. Валерий, обжигаясь, вывалил их на тарелку. Черт дери, хлеб забыл купить! Ладно, нам все равно… Он быстро съел три штуки с завалявшимся в шкафчике хрустящим хлебцем, запил газировкой из сифона. Так. Теперь надо сбегать в магазин, чего-нибудь к чаю купить Анька сладкое обожает. Или прибрать вначале? Вечно жизнь ставит перед выбором…

Тут раздался телефонный звонок. Анька, наверно. Валерий схватил трубку. Голос был женский, но не Анин.

— Говорит секретарь профессора Рыбакова. Лев Семенович просит вас срочно приехать.

Вот же не ко времени! Валерий стал, запинаясь, ссылаться на неотложные дела. Вежливо, но настойчиво секретарша повторила вызов. Что тут оставалось делать?

Валерий опять позвонил Ане — предупредить, чтоб пока не выходила из дому, а ждала его звонка. Но Ани дома уже не оказалось. Когда ее ждешь, она полтора часа собирается, а когда не надо, чтоб она торопилась, так уж будьте уверены — выскочит из дому за пять минут.

Пришлось снова отрывать Фарбера от древних цивилизаций.

— Ной Соломонович, я ухожу, а тут Аня должна прийти…

— Кто? — спросил старик нетвердым голосом.

— Ну, девушка, белокурая такая, она же всегда с вами здоровается. Вы ей ключ дайте и скажите, чтоб ждала меня. Ладно?

— Ага… ключ… Когда приедет тетя Соня?

— Приедет! — крикнул Валерий, сбегая по лестнице.

Спустя полчаса он вошел в кабинет Рыбакова. Усадив Валерия в кресло, Рыбаков сел напротив, вздернул черную бровь, как бы заранее удивляясь тому, что предстоит ему услышать.

— Ну-с, Валерий Сергеевич, как поживает наш пришелец?

Валерий, хоть и ожидал этого вопроса, ответил не сразу.

— Не знаю даже, что вам сказать, Лев Семеныч… Ходит на работу, как все. Работает, зарплату получает… Я даже, по правде, забыл, что он пришелец.

— Значит, ничем не выделяется? — Рыбаков сделал быструю пометку в блокноте. — А эти его приступы повторяются? Да? Ничего вам не удалось выяснить нового? Жаль, жаль…

Валерий устыдился своей малой информированности. И, чтобы заполнить пустоту, стал рассказывать об экспедиции на Джанавар-чай. О приборе, придуманном Уром, и о «джаномалии», и о том, какие приготовления шли у них к зимней океанской экспедиции, а теперь вот все приостановлено, потому что…

— Знаю, знаю, — покивал Рыбаков, продолжая не то писать, не то рисовать в блокноте. — А вот скажите, пожалуйста: утвердились ли вы во мнении, что знания Ура в каких-то областях превосходят сегодняшний уровень, достигнутый наукой?

Валерий призадумался. Ур своих знаний напоказ никогда не выставлял, но в области физики и математики он наверняка подготовлен выше нормы, доступной его, Валерия, пониманию. Конечно, это не доказательство. Удивительная способность к языкам — необычайно быстро выучился русскому, а теперь и английский освоил и уже за французский взялся. Тоже не доказательство… Но вот — блокнот Ура. Пленка с загадочными свойствами… Прибор, показавший «излишек» электричества… Идея Ура об использовании Течения Западных Ветров Рыбаков еще выше вздернул бровь.

— Получение электроэнергии непосредственно из окружающего планету пространства — так, кажется, вы сформулировали? Расскажите подробнее, Горбачевский.

— Собственно, я уже все рассказал. Деталей его проекта я не знаю. Знаю только, что он получил часы для работы в вычислительном центре и готовит расчеты для обоснования проекта.

Рыбаков ухватил себя двумя пальцами за костистый подбородок и принялся раскачиваться на стуле. Валерий невольно напрягся, готовый подскочить к профессору, если стул, раскачиваемый все больше, опрокинется. «Это что же — интенсифицирует таким образом умственный процесс?» — подумал он.

В тот момент, когда амплитуда колебаний достигла, казалось, критической величины, Рыбаков перестал раскачиваться и устремил на Валерия проницательный взгляд.

— Еще несколько вопросов, Валерий Сергеевич, если разрешите. Замечали ли вы в деятельности Ура черты, которые… ну, скажем так: можно ли какие-то его действия истолковать негативно, как приносящие или способные принести вред?

— Я такого не замечал.

— Может быть, вред отдельным лицам, которые ему почему-либо неприятны?

— Нет. У нас его все любят и отношения хорошие.

— Он располагает к себе людей, не так ли?

— Пожалуй…

— А способность к гипнозу — есть у него такая?

— Н-не замечал… — Валерий снова задумался. — Слухи какие-то ходили в институте…

— Какие именно?

— Да вздор все это… — Валерий вдруг как бы услышал со стороны свои вялые, неуверенные ответы и сказал решительно: — Лев Семеныч, прошу меня освободить. Не хочу больше… как это… соглядатаем. Я уж говорил вам: он хороший парень, я не держу его ни за какого пришельца.

— Вы отнюдь не соглядатай, с чего вы взяли? Личность Ура представляет собою научный интерес…

— Знаю, знаю, Лев Семеныч. Но у меня не получается… И вообще… Я женюсь скоро, мне не до Ура сейчас…

Он нагнулся и поднял блокнот, соскользнувший с колена Рыбакова.

— Спасибо. — Рыбаков кинул блокнот на стол и поднялся. — Что ж, очень жаль, очень жаль, Валерий Сергеевич. Но раз вы настаиваете… Н-да, экстраординарный случай… Я свяжусь с московскими товарищами, мы посоветуемся, как нам быть дальше. И об этом его проекте нужно особо поговорить… Уру, разумеется, о нашей встрече ни слова.

— Конечно, конечно! — Валерий облегченно вздохнул.

В гастрономе, шумном по-вечернему, он купил торт «Кармен», российского сыру, лимон и несколько городских булок.

Дверь квартиры была открыта, когда он добрался наконец до дому. В кухне свистел чайник, сигнализируя о готовности, а в комнате тети Сони сидели Аня и Ур.

Перед Аней на столе была раскрыта органическая химия, тут же лежали тетрадки, испещренные формулами реакций, но, вместо того чтобы вникать в альдегиды, Аня спорила с Уром.

— Приветик! — взглянула она на вошедшего Валерия. — Зовешь в гости, а сам куда-то исчезаешь, прямо безобразие. Где ты был? В магазине! В магазин так долго не холят. Ой, там чай кипит! Ты выключил? Ну ладно, сейчас будем заниматься. — Она снова обратилась к Уру: — Я ему ни капли не симпатизирую да и видела один только раз. Так что не воображай, что я пристрастна. Я совершенно беспристрастна. Просто я понимаю, что человек может быть очень занят и ничего страшного, если ему кто-то поможет сделать работу. Вот Валерка помогает мне готовить химию — это ведь не значит, что он сдает за меня экзамен.

— Одно дело — помогать, совсем другое — работать за человека, который сам не умеет, — сказал Ур.

Он сидел в любимом тети Сонином кресле и просматривал газеты. Его густая черная шевелюра была мокрая — от недавно принятого душа, должно быть.

— Он очень даже хорошо умеет работать, — возразила Аня.

— Организовывать и координировать! — крикнул Валерий из кухни. Он там заваривал чай, нарезал лимон.

— Вот именно, — сказал Ур. — Пирееву надо было написать статью о своем опыте администратора. Или даже — об этих стаканчиках. Он очень воодушевился, когда вдруг о них заговорил. Вот это была бы самостоятельная и, наверное, нужная работа.

— Согласна, но ведь за такую работу не дадут докторскую степень.

— Так и не надо! — Валерий принес поднос со стаканами и чайник. Анечка, пойди нарежь эту самую «Кармен».

— Как это не надо? Сейчас все защищаются. А уж если ты кандидат, то разве это не логично — стремиться к докторской степени? Принеси торт сюда.

— Я человек не гордый, не защищенный, — сказал Валерий, — могу и сюда принести.

— Все должны защищаться. — Аня принялась резать торт. — Что, ты знаешь свою специальность хуже, чем Рустам? Не хуже. А Рустам кандидат. Значит, и тебе надо защититься.

— Надо, надо, — вздохнул Валерий, садясь рядом с Аней. — Хлопотно только вот…

— Просто ты лодырь, Валера. Ждешь, наверно, чтобы и тебе помогли написать диссертацию.

— Сам как-нибудь управлюсь. Ур, специального приглашения ждешь? Что-то ты, братец, смурной ходишь последнее время, — сказал Валерий, взглянув на Ура. — Головные боли опять?

— Смурной — это когда головная боль?

— Скорее — когда настроение паршивое.

— Тогда я действительно смурной. — Ур, не любитель горячего чая, налил в блюдце и осторожно попробовал, вытянув губы. — Сегодня у меня отняли часы в вычислительном центре, — сказал он. — Тема закрыта, значит, и считать нечего.

Максим Исидорович, облачившись в пижаму, сидел на просторной веранде своей дачи. Наслаждался тишиной и покоем, столь необходимым и мозгу, переутомленному городскими заботами.

В углу двора, за кустами граната, мекал баран. Садовник Эльхан специально ездил куда-то покупать это глупое, но вкусное животное, которому предназначалось украсить собою пиршественный стол. Увы, защита не состоялась, шашлык для избранных друзей был, естественно, тоже отменен.

Но самим видом своим, нетерпеливым меканием баран взывал к действию. Не везти же его обратно на родные пастбища.

И Максим Исидорович отдал распоряжение. Отсюда, с веранды, ему хорошо было видно, как садовник Эльхан приступил к жертвоприношению требовательному божеству науки.

Эльхан, местный житель, числился рабочим изыскательской партии одного подведомственного института, но все свои беспечальные дни проводил на пиреевской даче. Он хорошо знал дело. Связав барану ноги, он повалил его наземь так, чтобы шея пришлась над небольшой ямкой, выкопанной для того, чтобы кровь жертвенного животного не разлилась по двору. Потом он занес остро отточенный нож…

Наблюдая за процессом декапитации, Максим Исидорович думал о завистниках и недоброжелателях, которыми всегда окружен человек, если он на виду. Таков непреложный закон. И ничего не остается, кроме как указывать завистникам их место. А что еще можно сделать? Вот если бы они были на месте барана…

Максим Исидорович вздохнул.

И припомнился ему позавчерашний разговор со старым товарищем по институту Леней Грушиным. Грушин позвонил ему и попросил о встрече. Что ж, это было как раз кстати: он, Максим Исидорович, сам собирался поговорить с ним доверительно.

Разговор Грушин начал несколько странно. Дескать, директриса института подозревает его, Грушина, в том, что он содействовал появлению бумаги. Официальной бумаги, которая закрывала тему океанских течений и прекращала ее финансирование. Грушину это крайне неприятно. Он действительно в свое время возражал против этой темы, но теперь-то он ни сном ни духом…

— И чего же ты хочешь? — спросил Максим Исидорович. — Чтобы я сообщил твоей директорше, что ты к бумаге не имел отношения?

— Именно, Максим, именно! Дай ей понять это — ну, не прямо, конечно, а как-нибудь в косвенной форме… А то ведь мне житья в институте не будет!

Грушин выглядел взволнованным, глаза его бегали, в руках он крутил взятую с пиреевского стола японскую зажигалку. Максим Исидорович вспомнил, что Грушин многодетный, что он заядлый преферансист и, кажется, филателист, а все это занятия, требующие немалых расходов… а докторская степень ему не светит, пока не защитится он, Пиреев… И Максиму Исидоровичу захотелось утешить старого сотоварища.

— Будет, — сказал он решительно. — Все тебе будет, Ленечка. И довольно скоро. Дай-ка зажигалку. — Он закурил и окутался дымом. — Но сперва придется пересмотреть в твоем институте кое-какие вопросы.

— Что ты имеешь в виду?

Голубоватые линзы Пиреева в упор смотрели на Грушина.

— Давай, Леня, говорить начистоту.

— Давай, — сказал Грушин, часто моргая.

— Начистоту и строго конфиденциально. Так вот. Приходилось ли тебе слышать у себя в отделе или вообще в институте неприязненные отзывы обо мне… ну, ты понимаешь, в связи с помощью в подготовке диссертации?

— Нет, не слышал. По крайней мере, в моем присутствии…

— Послушай, Леня, я не настаиваю, чтобы ты непременно назвал кого-то. Но мы с тобой старые товарищи, и поэтому скажу без околичностей: в институте не все в порядке. От твоей искренности много зависит. В частности, и твое собственное будущее.

Грушин поискал, что бы ухватить. Не найдя ничего на пустой столешнице, он принялся поправлять и дергать галстук.

— Припоминаю, — сказал он тихо. — У меня в отделе работает иностранец-практикант, его зовут Ур. Впрочем, ты видел его в кабинете директрисы…

— Это тот, который на Джанавар-чае…

— Да, да! Однажды он при мне высказал… ну вот, неприязненный отзыв…

— Что именно?

— Ну… сомнения высказал относительно самостоятельности твоей…

— Ясно. — Пиреев побарабанил пальцами по столу.

— Он был не совсем трезв, когда говорил это, так что…

— Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — усмехнулся Максим Исидорович. — Значит, выпивает он?

— Нет, я не замечал. У Селезневой был день рождения, распили всем отделом бутылку шампанского, и Ура немного развезло. Максим, я очень тебя прошу, чтобы наш разговор…

— Ясно, ясно, можешь не беспокоиться. Скажу и я тебе вполне откровенно: мне этот Ур кажется подозрительным. Откуда он прибыл, с какой целью?

— То есть как? — удивился Грушин. — Он приехал на практику из Румынии.

— Чепуха! Никто не знает, откуда он приехал… Ладно, оставим это.

— Максим, я просто поражен. Ведь Ур официально допущен ко всем нашим материалам…

— Придется вмешаться, дорогой мой. Придется вмешаться… Какие-нибудь странности в его поведении ты замечал?

Грушин наморщил лоб, добросовестно собираясь с мыслями.

— Особенного ничего не замечал… Но вообще-то говорят о нем всякое. Будто пьет он по-лошадиному. Воду, воду хлещет, ты не думай… О способностях его выдающихся говорят — он действительно превосходный физматик. Ну, что еще? Ходили слухи совсем уже дурацкие…

— Какие слухи?

— Даже рассказывать неприятно. До тебя не дошла байка о продавце из промтоварного магазинчика, который будто бы вдруг взлетел на воздух?

— Что-то такое слышал. Кажется, жена говорила. А что?

— Глупости, конечно, Максим, но пошел слух, будто продавца подвесил Ур.

— Как это подвесил?

— Да не стоит даже вникать в несусветности эти.

Помолчали. Потом Максим Исидорович закурил еще сигарету и сказал как бы про себя:

— Может, глупости. А может, не глупости. Массовый гипноз наукой признается…

Грушин стал прощаться. И опять пообещал ему Максим Исидорович, что все будет хорошо. Даже такую фразу бросил: «Осенью защитимся с тобой». Грушин ушел довольный, хотя глаза все еще были растерянные…

Между тем садовник Эльхан с большим знанием дела освежевал барана и приступил к разделке. Тут Максим Исидорович опять замечтался. Он чувствовал, что ухватил самое важное звено. Все более отчетливо вспоминал неприятное ощущение чьего-то неподвижного, тяжелого взгляда на себе во время защиты — и теперь уверился в том, что взгляд этот принадлежал Уру. Он сидел рядом с Селезневой, с этой ходячей статуей, и не сводил своих гляделок с него, Пиреева. А что, если он и впрямь гипнотизер? А?..

Пришедши к этой мысли, Максим Исидорович уже не дал ей угаснуть. И так и этак ее поворачивал и довел-таки до полной зрелости. Верно, верно было ухвачено вредоносное звено. За ним вся цепочка потянется. И гордячка Селезнева, и эта змея директриса. Все, все у него, у Пиреева, на крючке окажутся!

Он дождался, пока садовник Эльхан не покончил с практической бараньей анатомией. Жаль, не соберутся гости по вечерней прохладе, зазря такой богатый баран пропадет! Впрочем, пропадать ему нет резона. И Максим Исидорович распорядился заднюю ляжку и немного ребрышек оставить на шашлык. Остальное мясо Эльхан вынес за ворота и за каких-нибудь полтора часа распродал в розницу на соседних дачах.

А Максим Исидорович поехал в город. Побывал он в учреждении у Андрея Ивановича, потом посетил профессора Рыбакова. Уж день клонился к вечеру, когда Максим Исидорович заехал домой, захватил жену и сыновей (дочка замужняя отказалась от приглашения) и — прямиком, с ветерком на дачу.

И — вот он, шашлык. Максим Исидорович сам помог Эльхану нанизывать куски мяса на острые шампуры, сам ворочал их на мангале, надышался вдоволь терпким дымком, нагулял себе аппетиту. С соседних дач тоже тянуло шашлычным духом.

В это воскресное утро Нонна затеяла стирку. Бодрым голосом гудела в ванной стиральная машина. Только Нонна выключила ее и принялась полоскать дымящееся белье, как мать заглянула в ванную, позвала к телефону.

— Да, я… Здравствуй, Ур. — Нонна невольно потянулась свободной рукой к волосам, поправила прическу. — Да так, домашние дела. А что?.. Очень приятно, что ты хочешь меня видеть, но знаешь, давай попозже… Вечером не можешь? Ну, тогда не знаю прямо… Знаешь что? Приходи ко мне, пообедаем… — На миг у Нонны перехватило дыхание при мысли, что Ур откажется от приглашения, но Ур сразу согласился. — Вот и хорошо, сказала Нонна. — Значит, приходи часам к четырем.

Она побежала в кухню.

— Мама, у нас сегодня обедает один сослуживец… Что у тебя на обед? Нет, вчерашние котлеты не пойдут.

— У меня есть коробка пельменей, — робко сказала мама, посмотрев на дочку сквозь очки.

— И пельмени не пойдут. — Нонна рванула с себя фартук. — Я сбегаю на базар, куплю чего-нибудь…

Александра Борисовна только плечами пожала. Она была в доме не главным распорядителем, голос у нее был, как говорится, совещательный, и поднимать его против своенравных Нонниных решений она не осмеливалась. Так уж получилось, что после смерти мужа Александра Борисовна, никогда и прежде определенностью характера не отличавшаяся, безропотно приняла Ноннино командование в доме. Первое время еще ходили к ней ученики, коих она, опытный педагог, обучала игре на пианино. Потом Нонна заявила, что ежевечернее бренчание ей надоело. И пенсионерская деятельность Александры Борисовны сосредоточилась в основном на кухне. Правда, в те часы, когда Нонна отсутствовала, мать иногда присаживалась к пианино, вспоминала любимого Шуберта, роняла на пожелтевшие нотные листы нечаянную слезу.

Она подумала: что это за важный такой сослуживец, которого нельзя кормить вчерашними котлетами — кстати, очень хорошими котлетами, нисколько не увядшими в холодильнике? Может быть, ее начальник Грушин? Навряд ли, решила Александра Борисовна: судя по Нонниным отзывам о Грушине, он был не тем человеком, кому нельзя подавать вчерашние… А может быть, Горбачевский? Довольно симпатичный молодой человек, он раза два или три заходил к Нонночке по каким-то делам. Но, конечно, ему котлеты подошли бы даже позавчерашние.

Кто же тогда? Александра Борисовна поистине сгорала от любопытства.

Нонна пришла с базара нагруженная, как дромадер. И тут началось…

Не будем описывать всего, что варилось и жарилось на плите, томилось в духовке, остывало на балконе. Обе они — и мать и дочь — умаялись так, будто бегали в кроссе на приз местной молодежной газеты. Но к четырем часам Нонна, приняв душ, была свежа, тщательно одета, и на лице ее появилось обычное замкнутое выражение. Александра Борисовна пошла в свою комнату полежать немного.

Ур пришел ровно в четыре. Нонна, отворив дверь, не сразу узнала его:

— Господи, это ты?!

— Это я, господи, — засмеялся Ур и протянул ей коробку зефира в шоколаде.

— Правильно сделал, что сбрил бороду, — одобрила она. — Проходи сюда.

Что-то было в нем новое. Гладко выбритое лицо со светлой, незагорелой полосой на месте бороды как бы утратило прежнее наивное выражение. Глаза смотрели невесело. На Уре были серые брюки и белая дырчатая тенниска.

Он удивленно взглянул на уставленный закусками стол — на заливную рыбу и паштет.

— Ты каждый день так обедаешь?

— Нет, не каждый. Садись, Ур. Как настроение?

— Смурное.

— Смурное? Это что-то из лексикона Валерия… Надо набраться немножко терпения, Ур. Вера Федоровна говорила с Мирошниковым и все ему объяснила. Теперь она пишет официальное письмо с обоснованием нашей темы.

Ур молчал. Его загорелые руки покойно лежали на подлокотниках кресла.

— Так или иначе, Вера Федоровна это дело пробьет, — продолжала Нонна. — Учти, что океанская тема — ее, можно сказать, детище. А мы пока будем урывать время для разработки твоего проекта. Ой, Ур, я просто не могу видеть, как ты сидишь с убитым видом!

Тут вошла Александра Борисовна, принарядившаяся, улыбающаяся, с черной бархатной ленточкой в седых волосах. Ур вскочил, неумело поклонился, назвал себя.

— Ур, — повторила Александра Борисовна, пожав ему руку. — Это фамилия или имя?

— Имя.

— В древности был такой город, кажется, в Месопотамии… или… ну да, кажется, там…

— К столу, к столу, — поспешно сказала Нонна. — Садись сюда, Ур. Сейчас принесу тебе питье. Шампанского не хочешь?

— Нет уж, — усмехнулся он.

Нонна принесла запотевший графин с газированной водой, бутылку с лимонадом. И начался обед. Ур говорил мало, только коротко отвечал на вопросы, но ел хорошо, добросовестно отдавая дань всем закускам.

— Очень вкусный обед. Спасибо. — Ур откинулся на спинку стула, вытер салфеткой полные губы.

— Что ты? Обед только начинается, — сказала Нонна. — Сейчас будет бульон с пирожками, потом — отбивная.

— Да я же лопну!

— Не лопнешь. Хочешь, я поставлю пластинку? Ты какую музыку любишь классическую или джазовую?

— Все равно… На днях по радио песни передавали, там была одна — я запомнил: «Как хорошо, закончив путь, в глаза любимой снова заглянуть…» У тебя ее нет?

— Такой нет, — засмеялась Нонна. — И вообще из песен у нас есть только «Песни без слов» Мендельсона. Поставить?

— Поставь, — неуверенно сказал Ур. — Я музыки совсем не знаю. Времени на нее не хватает…

Александра Борисовна заговорила о недостатках эстетического воспитания молодежи. Ур кивал, ел пирожки, запивая бульоном, а сам прислушивался к нежной мелодии, рождавшейся под иглой проигрывателя.

— Нонночка в детстве чудно играла, — сказала Александра Борисовна. Ей прочили большую будущность пианистки. Для нас было полнейшей неожиданностью…

— Перестань, мама, — поморщилась Нонна.

— …когда она вдруг решила идти не в консерваторию, а в технический вуз, — шепотом закончила Александра Борисовна и пригорюнилась. Бледные ее глаза наполнились слезами.

Обед завершился мороженым. Пока Нонна с мамой убирали со стола посуду, Ур переместился в кресло у журнального столика, взял свежий номер «Природы», но не успел его перелистать: веки вдруг стали слипаться неудержимо — он заснул.

Нонна не стала его тревожить. Уселась, поджав ноги, в уголке дивана, раскрыла книгу — но чтение не пошло. Она смотрела на спящего Ура и думала: «Кто ты? Какую тайну в себе носишь? И знаешь ли, что, судя по всему, затевается целое расследование твоей личности?» Позавчера, в пятницу, в самом конце рабочего дня ей, Нонне, позвонили из отдела кадров, попросили зайти. Начальница отдела была сама вежливость. Расспрашивала об Уре — как работает практикант, справляется ли, не злоупотребляет ли выпивкой. И между прочим: «Не проговаривался ли он, откуда в действительности прибыл?». Нонна на это ответила: «Простите, но такой вопрос должна бы задать вам я, если бы меня это хоть в малейшей степени интересовало».

Беседа в кадрах и некоторые другие признаки (в частности, пошедшие по институту слухи о том, что Ур владеет новейшими методами гипноза) насторожили Нонну. Вроде бы никто из институтских работников, кроме нее, не видел дикой истории с продавцом, взлетевшим в воздух, а вот же, не умолкают разговоры, связывающие э т о с именем Ура. Не сам ли магазинщик, отъявленный плут, раззвонил по городу сплетню о гипнотизере из соседнего института? Сам-то он, продавец, исчез из магазина-шкафа, перевелся, должно быть, в другую торговую точку — подальше от места своего позора.

Свесив голову на грудь, Ур спал после сытного обеда. И Нонна смотрела на него, исполненная сострадания и решимости защитить этого большого ребенка от неведомых опасностей. Но более всего на свете ей хотелось п о н я т ь его.

Ур проснулся вмиг: вскинул голову, распахнул глаза, напрягся. Нонна подумала мимолетно, что так просыпается в лесу задремавший ненароком дикий зверь.

— Извини, — улыбнулся ей Ур. — Первый раз в жизни заснул после обеда. Наверно, потому, что никогда еще не ел так много. И так вкусно, — добавил он.

— Ур, — сказала Нонна, — ты помнишь, как в первый раз пришел в институт?

— Еще бы! Ты меня встретила не очень приветливо…

— Я подумала тогда: прислали на мою голову лоботряса-иностранца, у которого на уме, конечно, одни развлечения.

— Развлечения я действительно люблю.

— Я рада, что ошиблась, Ур. Ты оказался совсем другим. И все же я знаю тебя не больше, чем в первую минуту, когда ты появился в отделе. Ты просто пугаешь меня своей непонятностью… своими странностями… Я видела, как ты заставил продавца барахтаться в воздухе. Видела, как Пиреев вдруг забыл заученный текст и понес чепуху — ведь это твоя проделка?

— Чепуху про стаканчики я ему не внушал, — помедлив, ответил Ур.

— Но текст заставил забыть, так? О тебе ходят всякие слухи. Будто ты гипнотизер, факир, не знаю, кто еще… Мне это неприятно, Ур. Не только потому, что я к тебе… дружески расположена, но и потому, что считаю тебя оригинальным ученым. Я не все понимаю в твоем проекте, но чувствую, что это огромно… глобально…

Она вдруг осеклась. Что с ней происходит? Разволновалась, как школьница. Щеки горят, голос прерывается…

— Извини мою вспышку, — сказала она, взяв себя в руки. — Ты вправе не отвечать, если не хочешь.

Ур посмотрел на нее долгим взглядом.

— Единственный человек, которому мне хочется рассказать о себе, — это ты, Нонна, — проговорил он так тихо, что она подалась вперед, чтобы расслышать. — Очень, очень жаль, что я не могу… И вообще… кажется, я натворил много глупостей…

Он умолк. Балконная занавеска под порывом ветра метнулась в комнату, задела его по лицу. Нонна не прерывала молчания. Что ж, ясно… Что-то мешает ему быть откровенным. Но довольно и того, что он сказал: «Единственный человек — это ты…» Эти слова теперь всегда будут с ней…

— Валерий однажды назвал меня Каспаром Хаузером, — сказал Ур. — Потом я прочел эту книгу. Ты читала?

— Да.

— Каспар Хаузер ничего о себе не знал — кто он, откуда взялся… Я тоже кое-чего не знаю о своем происхождении, но… в общем, я не Каспар Хаузер.

— Неважно, Ур. Происхождение не имеет никакого значения.

— Нет, Нонна, имеет. Каждый человек ведь — непросто сам по себе. Он куда-то уходит корнями, в какую-то глубину. Его разум связан с окружающими проявлениями разума гораздо прочнее, чем ты думаешь… чем мы думаем…

— Окружающие проявления разума? Что ты имеешь в виду? Разум всех других людей?

— Да. Где бы они ни жили.

— Не совсем понимаю, к чему ты клонишь. Разум взаимосвязан, поскольку мы живем в обществе, это так. Но при чем тут происхождение каждого отдельного человека? Мой прадед был полковым капельмейстером, твой — ну, допустим, пастухом. Ну и что? Имеет значение не то, откуда, из какой среды ты вышел, а то, кто ты таков сейчас.

— Ладно, — сказал Ур. — Возможно, ты права. Надо мне идти, Нонна.

Они вышли в переднюю.

— Завтра меня попросили прийти после работы к профессору Рыбакову, сказал он.

— К Рыбакову? Это который занимается социальной психологией? А зачем?

— Для беседы. — Опять он посмотрел на нее пристально и долго. Спасибо тебе, Нонна.

— Перестань рассыпаться в благодарностях. Мне хотелось как следует тебя накормить, вот и все. Ты позвони мне завтра после беседы с Рыбаковым, хорошо? Ну, до завтра, Ур.

Он вдруг погладил ее по плечу. Резко отдернув руку, повернулся и выбежал на лестничную площадку.

С балкона Нонна смотрела на него, пока он не свернул за угол.