"Ур,сын Шама. Фантастический роман" - читать интересную книгу автора (Войскунский Евгений Львович, Лукодьянов...)

Глава пятая МАДЕМУАЗЕЛЬ СЕЛЕЗНЕФФ

Ранним утром 20 декабря рейсовый самолет международной линии Москва Никозия, разбежавшись, оторвался от шереметьевской бетонки и, как полагается, начал набирать высоту. Еще было далеко до рассвета. Внизу простирались заснеженные поля и темные клинья лесов, и где-то с левого борта мерцала сквозь дымную мглу россыпь огней Москвы.

Перекатывая языком во рту взлетную конфетку, Ур смотрел в иллюминатор, пока клубящиеся торопливые облака не закрыли землю. Тогда он откинулся на высокую спинку кресла и скосил взгляд на Нонну. Она сидела рядом, глядя прямо перед собой, профиль ее был четок и безмятежен. По другую сторону от Нонны сидел Валерий. Он зевал, мучительно сморщившись. Не выспался, бедняга. Все они вот уже которую ночь не высыпаются: с утра до поздней ночи не отпускает их Москва.

Теперь-то отпустила. Теперь трудные, наполненные шумом и беготней, нескончаемые две московские недели остались позади.

Стюардесса, будто сошедшая с модной картинки, протянула подносик с лимонадом и минеральной водой. Ур выпил и того и другого, удовлетворенно крякнул и закрыл глаза.

Мысли текли лениво.

Странно все получается у него. Непоследовательно… Сам торопил Учителя, только об одном мечтал — поскорее покинуть Землю, — и сам же попросил отсрочить отлет… Не собирался принимать приглашение Русто — а все-таки принял и вот летит на далекий Мадагаскар. И не просто так летит, а с паспортом в красной обложке, и не сам по себе, а в составе группы, имеющей план сотрудничества из двадцати семи пунктов…

Странно, странно. Как будто ты не вполне принадлежишь самому себе. Только начни что-то делать, только начни — и ты уже не волен распоряжаться собственным временем… Зачем было, к примеру, участвовать в переселении Валерия с тетей Соней на новую квартиру? После бешеной гонки с проектом один только и выдался свободный день в начале декабря, один-единственный. Полежать бы на диване с книжкой, почитать бы всласть, — так нет, втиснулся в набитый до отказа троллейбус и поехал на улицу Тружеников Моря. А там уже были все в сборе — и Рустам, и Марк с Аркашей, и еще несколько знакомых парней из института. С тяжким топотом тащили вниз и грузили в машину мебель, коробки с книгами, немыслимые какие-то сундуки, и Рустам умело распоряжался погрузкой, и тетя Соня бегала вверх-вниз по лестнице, умоляя осторожнее нести посуду. Весь двор провожал отъезжающих. Из распахнутых дверей квартиры Барсуковых орал неутомимый магнитофон. Старушки на скамеечке в углу двора делали ручкой прощальный привет. Подслеповато и грустно смотрел из своего окна фармацевт-пенсионер Фарбер, великий знаток древних цивилизаций.

Потом затаскивали вещи на третий этаж нового дома. Тетя Соня затеяла угощение. Засиделись, расходились уже под вечер, и Валерий кричал с лестничной площадки им вслед: «Спасибо, орлы! Приходите еще таскать, как говорят в Древнем Шумере!»

Спустя несколько дней окончательно решился вопрос о составе группы, командируемой для совместной работы с океанографической экспедицией доктора Русто, и вся группа — Нонна, Валерий и он, Ур, — вылетела в Москву.

Ах, Москва! Человеческий водоворот на обледенелых тротуарах, теплые вихри из стеклянных дверей метро, строгие лица гостиничных служительниц. Все куда-то бегут, спешат, — невольно и ты ускоряешь шаг. Попробуй остановиться, чтобы тронуть ладонью невиданно красивое белое вещество, называемое коротко и как-то очень подходяще — снег, — тебя толкнут, обругают, а то еще и с ног, чего доброго, собьют. Нельзя выпадать из ритма. И ты мчишься, мчишься…

Ты мчишься на очередное заседание, где сидит множество незнакомых людей, и отвечаешь на вопросы и тычешь указкой в пролив Дрейка, порядком уже надоевший. А потом профессор Рыбаков ведет тебя еще в какие-то кабинеты, и люди с важной осанкой, в темных костюмах вежливо пожимают тебе руку, и опять — расспросы, возражения, сомнения и снова расспросы. И бумаги. Нарастающие лавинообразно бумаги с резолюциями наискось:

Он с трудом запоминал фамилии людей, с которыми ежедневно сталкивался и которые уже не только выслушивали его, но и чего-то требовали, торопили. И уже кто-то из них поставил ему, Уру, «на вид» за непредставление в срок какого-то заключения.

Почти все время Нонна была рядом. Она решительно ввязывалась в разговор, когда Ур растерянно умолкал на многолюдных заседаниях. Она не давала ему утонуть в бумагах и заблудиться в коридорах, помогала писать докладные и представлять дополнительные сведения. Она следила, чтобы он не забывал обматывать шею теплым шарфом и не терял перчаток.

Где-то носился параллельным курсом Валерий. Рыжая его бородка мелькала в кабинетах Академснаба, в экспериментальных мастерских. По заказным спецификациям принимал Валерий измерительные приборы необычной конструкции. Спорил с поставщиками, требовал «довести до техусловий».

В последние дни в этом водовороте появилась Вера Федоровна. Уверенная в себе, громкоголосая, умеющая не спешить, она вносила некоторое спокойствие в страсти, разгоревшиеся вокруг вопроса о великом будущем пролива Дрейка. «Ограничимся на первом этапе комплексным исследованием Течения Западных Ветров, а дальше видно будет…»

«Дальше» видно было плохо. Проект носил глобальный характер, и в этом-то, как уразумел из услышанного на совещаниях Ур, и таилась главная трудность.

«Вы, наверное, успели убедиться, как неоднороден мир в социально-экономическом отношении, — сказал ему вчера профессор Рыбаков. (То была прощальная беседа, — они все сидели в номере у Веры Федоровны.) Мы могли бы пойти на геомагнитный эксперимент, если полностью будет обоснована его целесообразность. Но тут нужны объединенные усилия всего человечества. Пойдет ли на это Запад? Вот вопрос… Множество людей на Западе, несомненно, заинтересуется проектом — среди них будут ученые, а может, и некоторые политики. Но решающее слово не за ними. Решать будут нефтяные и угольные монополии… крупные электротехнические и иные концерны… Вряд ли им понравится проект, который поставит крест на ископаемом топливе…» — «Решать в конечном счете будут не монополии, а народ», — запальчиво возразила Нонна. На это Рыбаков не ответил — только головой покачал и сказал: «Ах, Нонна, Нонна…»

Ур посмотрел влево. Нонна спала, ровно и покойно дыша, и ему почудилась еле заметная улыбка у нее на лице. Что-то, наверно, приснилось…

…А Нонна не спала.

Беспокойно было на душе. Беспокойно за маму с ее гипертонией, никогда ведь еще не оставляла ее одну больше чем на три недели, а тут — на целых четыре месяца… Беспокойно было при мысли о долгом плавании в высоких штормовых широтах: выдержит ли она, если ее укачивало даже при каспийских штормах? Впрочем, шторм на Каспии не уступит, пожалуй, океанскому…

Беспокойно было думать об Уре. Вот она вытащила его из колхоза, уговорила закончить проект, принять участие в экспедиции Русто. А дальше что? Если бы знать, что у него на уме…

«Ох, Ур… мучение мое…»

Нонна вспоминает, как позавчера они сидели рядышком и жена Костюкова посмотрела на них и сказала вдруг… Бог знает, что она сказала. Нонну так и обдало жаром от ее слов…

Приятно вспоминать этот вечер.

Ей, Нонне, не хотелось идти к Костюковым, совершенно незнакомым людям. Ну конечно, слышала она о Юрии Костюкове немало: был такой молодой инженер в их городе, работал в НИИТранснефти, лет десять назад вместе со своим другом Николаем Потапкиным изобрел или открыл нечто необычайно, фантастически интересное — эффект проницаемости. А еще они сделали из Валерия Горбачевского человека, так говорит сам Валерий, который был тогда мальчишкой-лаборантом.

Давно уже Костюков живет в Москве. И вот Валерий воспользовался единственным вечером, свободным от беготни и совещаний, и потащил Ура и ее, Нонну, к своему божеству.

Она ожидала увидеть солидного толстого дядю с этакой значительностию на челе высоком, а им отворил дверь долговязый белобрысый малый. Он дурашливо поклонился и молвил: «Здравствуйте, люди и пришельцы». И сразу они с Валеркой пустились в воспоминания — о каком-то кораблекрушении и необитаемом острове, о какой-то необыкновенно умной, ныне покойной собаке, о плавании на плоту, — они перебивали друг друга и покатывались со смеху, и ей, Нонне, казалось, что они просто выдумывают все это с ходу, чтобы потешить себя.

Потом пришла жена Костюкова, Валентина Савельевна, очень полная дама с красивым лицом. Она пришла с лекций, которые читала на филологическом факультете, и быстро накрыла на стол.

Костюков спросил Валерия, как у него дела с кандидатской диссертацией, и Валерий сказал, насупившись, что никакой диссертации не будет. Костюков пристально на него посмотрел и сказал: «Так-так». И продекламировал стихотворение, ей, Нонне, не известное: «Но путь науки строгой я в юности отверг, и вольною дорогой пришел я в Нюрнберг. Кто знает, сколько скуки в искусстве палача, не брать бы вовсе в руки тяжелого меча…» А Валентина Савельевна сделала гримаску и высказалась в том смысле, что не все стихи бывают к месту, а особенно — стихи малоодаренных литераторов. Костюков возразил, что Федор Сологуб был поэтом, может, и не первого ранга, но даровитым, а стихи не обязательно цитировать к месту. Еще он заявил, что Валерке, с его застарелым отвращением к науке, следует пойти в ловцы бродячих собак, и признался, что и сам он, Костюков, тоже ловец бродячих собак, именуемых сумасшедшими идеями. Тут у них вышел спор. Валентина Савельевна посоветовала мужу: «Вот и лови своих любимых собак, а в филологию не суйся». На это Костюков ответил, что филология входит в его профессиональные интересы в качестве «гуманитарной отдушины». Валентина Савельевна, слегка повысив голос, заявила: «В качестве объекта профанации — так будет вернее. Ты же полуграмотный человек: пишешь «панцирь» через «ы». «Да, пишу через «ы», — с достоинством подтвердил Костюков. — Потому что я единожды грамоте учен и переучиваться не собираюсь. Между прочим, многие люди, не нам с тобой чета, тоже писали через «ы», и русский язык от этого не погиб».

Слушая эту перепалку, она, Нонна, с трудом удерживалась от смеха, и ей все больше нравился этот невозмутимый Костюков.

«И вообще у меня накопился ряд вопросов, — продолжал Костюков, подливая вина в фужеры. — Ну, вот например: как писали древние римляне слово «вольноотпущенник»? Через дробь, как у нас пишут «м/мать», то есть «многодетная мать»? Подозреваю, что все-таки они не писали «в/отпущенник», но никто, включая мою жену, не может дать мне однозначный ответ». — «Тебе и не требуется никакого ответа, — тотчас парировала выпад Валентина Савельевна. — Тебе лишь бы поморочить людям голову своими выдумками. Вы себе не представляете, — обратилась она через стол к Нонне, — как мой Юрочка бестолково начитан. Он просто начинен второсортными стихами и литературными реминисценциями». — «А это плохо?» — спросила Нонна, улыбаясь. «Это ужасно! — последовал ответ. — Ведь он все-таки доктор наук и мог бы вести себя солидней. Этим летом у них в институте… Кстати, если вы думаете, что я знаю, как называется его институт, то вы ошибаетесь». «Я много раз тебе говорил, — спокойно вставил Костюков, — мой институт называется ВРЫГТ». — «Вы слышали? — воззвала Валентина Савельевна к Нонне. — ВРЫГТ! Разве может так называться институт?» — «А что? — сказал Костюков. — Нормальная аббревиатура. Не удивляет же тебя, что Большой театр официально называется ГАБТ». — «А ну тебя! Посмотри, люди смеются! Валентина Савельевна патетическим жестом указала на гостей. — Да, так вот, летом у них в институте затеяли лодочный поход по мещерским речкам и озерам. Мы тоже поехали и взяли с собой сына. Все хорошо, погода дивная, природа — просто чудо. Сели в лодки, отплыли. И только начали грести, как мой Сашка вдруг скорчил страшную рожу и как заорет: «А ну, навались, чтоб у вас жилы лопнули!» — «Не так, — поморщился Костюков. — Он крикнул правильно: «А ну, навались, а ну, мальчики, рваните серебряные ложечки! Навались, что же это ни у кого жилы не лопнули!» Вот как он крикнул. Сашка лучше, чем ты, знает литературу». — «Вот-вот! Бог знает чему он учит впечатлительного девятилетнего мальчишку. А в лодке были солидные люди, замдиректора в частности, и я уверена, что твои «серебряные ложечки» ему не очень понравились».

«Это из «Моби Дика», — сквозь смех сказал Валерий. «Еще бы тебе не знать! — напустилась на него Валентина Савельевна. — Вы с Юрой — с одного дерева яблочки. У тебя-то сына еще нет?» — «Нет», — сказал Валерий с потаенным вздохом.

«Послушай, всезнающий Валерка, — обратился к нему Костюков, — а знаешь ли ты, почему тайфунам дают женские имена? Не знаешь? Стыдно, братец. А еще океанолог. Вот послушай. — Длинной рукой снял Костюков с полки книжку, мгновенно нашел нужное место и прочел: — «А как бы вы еще назвали бешеную бурю, которая неожиданно свалилась на вас невесть откуда и потом, тихо воркуя, ушла неизвестно куда…» — «Ни капельки не остроумно, — сказала Валентина Савельевна. — Я уверена, что на планете, откуда прибыл наш высокий гость, — улыбнулась она Уру, — тайфунам дают только мужские имена». Развеселившийся Ур ответил, что т а м не бывает тайфунов, т а м всегда одинаковая ровная погода. «Какая прелесть! — сказала Валентина Савельевна. — Там и жизнь, наверное, ровная, спокойная, не то что у нас крутишься, крутишься как угорелая…»

«Зато у нас занятнее», — вставил Костюков.

Он вспомнил, как у Салтыкова-Щедрина была описана аналогичная ситуация: немецкий мальчик переманивал к себе русского мальчика, а тот отказался, потому что «у нас занятнее». Но Валентина Савельевна не нашла в ситуации решительно ничего аналогичного. Вдруг она с неожиданно доброй улыбкой посмотрела на них, Ура и Нонну, сидевших рядышком, и сказала: «А вы чудная парочка»…

И она положила Нонне брусничного варенья и стала рассказывать, как у них недавно гостили друзья из Новосибирска — Коля Потапкин и его жена Рита, которые и привезли это варенье, и какая у Потапкиных была интересная поездка в Индию. А мужчины завели разговор о предстоящей экспедиции и о проекте Ура и заспорили, заспорили о магнитном поле… об энергии морских приливов… о содержании в Мировом океане солей урана…

Нонна не вмешивалась в их спор. Все, о чем говорили вокруг, как бы отдалилось, заволоклось туманом, — остались только те слова Валентины Савельевны, да и не слова уже, а их смысл, обжигающий душу, и было странное ощущение тесноты, хотелось не то смеяться, не то плакать…

Ужасно хотелось спать. Но почему-то не шел сон к Валерию. Попробовал углубиться в самоучитель французского языка, но не смог. Мысли, оттесненные московскими неделями в подвалы сознания, теперь выплывали наружу…

Соплеменник по спортивному обществу, соплячок из «Буревестника» здрасте, объявился вдруг Костя Трубицын. Яхтсменом был плохоньким, за борт боялся вывешиваться на крутых к ветру курсах, ну и ладно, это бывает, пока не привыкнешь. Не захотел Костенька привыкать. Ушел в теннис играть. И вот нате вам — Знаменитый Теннисист. В Венгрии был, в Югославии был, теперь в Люксембург поедет…

Молодой, удачливый, чернобровый — объявился вдруг на именинах у Ларисы, Анькиной подруги. Ладно, всегда должен быть кто-то в центре внимания. Ладно, танцуйте, отплясывайте хоть до упаду. Топайте, кружитесь, неситесь. А он, Горбачевский Валерий, со своими почти двадцатью восемью годами, со своей языческой верой в Дворец бракосочетаний, — не обязан торчать в углу. Он не бой на корте, чтобы подавать мячики игрокам. Пусть каждый сам играет свою партию.

Он так и сказал Аньке, когда та на следующий день позвонила ему в институт и потребовала объяснений по поводу его безобразного поведения, выразившегося в незаметном уходе с именин. Он так и сказал: пусть каждый сам играет свою партию. Но Аня настояла на встрече, чтобы выяснить отношения. Хорошо. Выяснять так выяснять. У него дела в вычислительном центре — если она хочет, пусть приходит туда к семи.

Лил дождь. Бежала по улицам желтая вода. Автомобили волокли за собой буруны, как торпедные катера.

«У тебя невозможный ревнючий характер», — сказала Аня из-под мокрого зонтика.

«Не в ревнючести дело, — сказал он. — Просто мы очень разные».

«Значит, я должна переделать себя, приноровиться к твоим взглядам и привычкам?»

«Слишком большая понадобится переделка. Не надо».

«Видишь, какой ты! Тебе даже и в голову не приходит, что и ты мог бы что-то переделать в своем характере».

«Чтобы приноровиться к тебе? Я попытался это сделать…»

«Ты о чем?.. А, поняла — диссертация! Только не смей представлять дело так, будто я на аркане тащу тебя, великого бессребреника, к кандидатскому окладу!»

«Я не бессребреник. Я достаточно халтурил ради рубля. На выкуп, во всяком случае, нахалтурил».

«На какой выкуп?»

«Чтобы выкупить тебя у родителей».

«Фу, как ужасно ты остришь!»

«Я не профессиональный конферансье, чтобы всегда удачно острить. А насчет диссертации вот что тебе скажу: не хочется халтурить… Материал, который у меня есть, годится для справочника… для пособия морякам, метеорологам… Конечно, и диссертация прошла бы на таком материале, но… В общем, не идет дело. Не могу… Подожду, когда у меня появятся свои идеи».

«А если не появятся?»

«Буду жить так. Без ученой степени. А может, переквалифицируюсь в фигуристы и поеду на соревнования в великое герцогство Люксембург».

Тут он услышал всхлип и, заглянув под зонтик, увидел, что Аня плачет. Не мог он видеть слез, душа у него от женских слез переворачивалась.

«Не плачь, — сказал он тоскливо. — Не надо, Аня. Сейчас поймаю такси и отвезу тебя домой. И закончим на этом».

Всхлипы усилились. Потом он услышал тоненький, жалобный, прерывающийся голос:

«Ну чем, чем я виновата… если люблю танцевать… если хочется жить интересно…»

«Ты не виновата, — подтвердил он. — Просто я слишком ревнив. Просто слишком многого требую, когда хочу, чтобы ты на вечеринках не забывала о моем существовании. Просто я стар для тебя».

Он остановил такси и отвез Аню домой. У подъезда он поцеловал ей руку, чего никогда в жизни не делал, и, не оборачиваясь, пошел по пустынной улице, под слепыми от потоков воды фонарями. Он шел, по горло переполненный горечью и жалостью к самому себе. И жалостью к Ане. Почему она так жаждет сделаться бездумной модной куклой? Что за поветрие обуяло нынешних девчонок? А может, он действительно постарел и чего-то не понимает?..

Пытаясь совладать с собой, он нарочно громко сказал, обращаясь к ночному сторожу у магазина «Синтетика»: «Без пол-литра не разберешься, как говорили в Древнем Шумере»…

Спустя месяц или полтора, накануне отлета в Москву, Аня вдруг позвонила ему на работу:

«Валера, я слышала, ты уезжаешь в экспедицию?»

«Да, — сказал он. — Уезжаю».

«Надолго?»

«На четыре месяца».

«А какой маршрут?»

«Пройдем по кольцу Течения Западных Ветров. Стоянок будет мало. В Сиднее, у попутных островов… Поболтаемся, в общем, в океане».

Она помолчала, а потом сказала:

«Ну, счастливого плавания».

«А тебе счастливо оставаться, Аня…»

«Хватит самоедством заниматься». Так сказал Валерий самому себе, лежа в самолетном кресле. Отсыпайся, пока есть время. А не хочешь спать — думай о том, как тебе, дураку, крупно повезло. Шутка ли, в океанскую кругосветку попал. Увидишь скалы Кергелена… услышишь, как воет буря у мыса Горн…

Давно рассвело, и самолет шел в голубом холодном сиянии дня. А внизу — сплошные облака, безбрежное волнистое море облаков, таких прочных на вид, что хоть вылезай наружу и займись этаким облаколазанием.

Ур рассеянно смотрел в иллюминатор. Вдруг в поредевших облаках мелькнула земля. Снова закрылась. Не успел Ур сообразить, что это за земля, что за страна лежит внизу, как облака раздвинулись, словно занавес, и такой звонкой, такой слепящей ударило в глаза синевой, что на миг он закрыл глаза.

Море!

Ур повернулся к Нонне и увидел, что она не спит.

— Вижу, — сказала она тихо и улыбнулась.

Ур не сразу оторвал взгляд от ее бледного от усталости лица, обрамленного темной полоской волос и пушистой голубоватой шапочкой.

Проснулся Валерий. Он перегнулся через Ноннино плечо, впился взглядом в роскошную средиземноморскую синеву.

— А вот и Кипр, — сказал он. И не без торжественности добавил: Именно здесь Отелло задушил Дездемону.

— Это все, что ты знаешь о Кипре? — усмехнулась Нонна.

— Почти. Раньше я вообще путал его с Критом.

— Эх, ты, — сказала она тоном первой ученицы, которая, конечно, никогда не путала.

Гористый зеленый остров, затянутый легкой дымкой, лежал перед ними, как бы выгнув спину. Над горами висели реденькие, готовые растаять облака.

— Где-то я читал, что Кипр по-французски — «Шипр», отсюда и пошло название одеколона, — вспомнил Валерий.

И он пустился рассказывать, что еще в древности Кипр славился «душистой мазью» — очищенным топленым свиным салом, смешанным с растертыми цветочными лепестками. Дескать, спирт еще не был изобретен, зато широко было известно свойство очищенного свиного сала хорошо адсорбировать эфирные масла и сохранять запах.

— И что же, — недоверчиво спросила Нонна, — чтобы надушиться, надо было натереться свиным салом?

— Представь себе. Говорят, сама Афродита натиралась — и ничего, всем нравилось, как от нее пахнет. Кстати, она здесь и родилась. Вышла из пены морской на берег Кипра.

— Какие обширные познания! — сказала Нонна насмешливо. — Смотрите, готическая церковь на горе. Во-он белеет.

— Это, наверное, со времен тамплиеров сохранилось.

— С каких времен? — спросил Ур.

— Был такой рыцарский орден тамплиеров. Они во времена крестовых походов захватили Кипр.

— Ты, я вижу, успел подготовиться, — сказала Нонна. — Энциклопедию небось полистал?

Самолет заходил на посадку. Вот раскинулся вдоль бухты утопающий в зелени город, порт с многочисленными пароходами. Показалась Никозия, потом ушла в сторону, возникли холмы, поросшие темно-зеленым маквисовым кустарником… человек в мохнатой шапке и ишачок с поклажей на тропинке… ушли и холмы, навстречу бежало ровное поле, а вот и бетонная полоса… толчок…

Прилетели. С пальто, перекинутыми через руку, направились в здание аэропорта. Солнце пригревало здесь славно.

Формальности, проверка документов. Нонна объяснялась с чиновниками-киприотами по-английски. Валерий с интересом глазел по сторонам, пытался читать греческие надписи на ярких рекламных плакатах. Ур помалкивал, вид у него был мрачноватый.

— Что с тобой? — спросила его Нонна, когда они уселись за столик в ресторане. — Ты чем-то недоволен?

— А с чего быть довольным? — ответил за Ура Валерий. — В город съездить не пускают, сиди тут и жди пересадки. Транзитная жизнь.

Ур слушал, медленно обводя взглядом зал и пеструю транзитную публику, офицеров в неведомой форме, пожилых дам, клюющих носами толстый путеводитель, негра с кофейным лицом. Принесли блюда с ростбифом и какими-то травами. Ур принялся за еду, но вдруг поднял на Нонну печальный взгляд и сказал:

— Знаешь, кто я такой? Невежественная допотопная обезьяна.

Нонна испуганно воззрилась на него, а Валерий, со ртом, набитым мясом, поперхнулся. Оба они напустились на Ура: «Что еще за разговорчик жалкий, вот не ожидали от тебя, да ведь с тобой, с твоими знаниями мало кто сумеет потягаться, а если ты про каких-нибудь тамплиеров не слышал, то и черт с ними…»

Ур слушал, кивал — вроде бы соглашался. Но вид у него веселее не сделался. И даже оранжада, любимого, можно сказать, напитка, он выпил всего два стакана.

Спустя три с лишним часа (уже надоел им здешний аэропорт, и уже во все адреса были отосланы цветные открытки с видами острова) объявили посадку на «каравеллу», выполняющую рейс на Мадагаскар. Посадка была непривычная — с брюха самолета. Улыбающаяся стюардесса проводила их на места второго класса, а другая стюардесса, немыслимо красивая, предложила синие дорожные сумки с надписью «Эр Франс». Ур отказался, а Нонна и Валерий взяли, и у Валерия сердце покатилось куда-то в дальние дали, когда эта красотка наградила его улыбкой.

Потом они поднялись в воздух и полетели в Африку.

Море и земля теперь не были скрыты облачной завесой, и все трое смотрели в иллюминаторы не отрываясь, боясь упустить хоть что-нибудь. Но вид был довольно однообразный, внизу потянулась пустыня, и лишь ненадолго, на какие-то минуты, открылся их взглядам Нил в зеленых берегах.

А потом небо померкло, и темнота сгустилась с такой быстротой, будто вылили черную тушь из гигантского флакона.

— Безобразие! — сказал Валерий, откинувшись в упругую мякоть кресла. — Раз в жизни собрался в Африку, так на тебе — ночной полет. А все почему? Происки империалистов…

— Тихо, тихо. — сказала Нонна. — Придержи язык.

— Хорошо было Ливингстону — шел себе по Африке пешочком, видел все, что хотел…

— Подорвал здоровье, — в тон ему продолжила Нонна, — умер от лихорадки…

— Все мы смертны, — сделал Валерий блестящее обобщение. — Ведь куда мы летим? На Мадагаскар! А я этого не чувствую. Как будто я лечу в обыкновенную командировку в город Астрахань. Перемещение в кресле! Только и разницы, что тут в подлокотнике розетка для электробритвы и кофе подают вместо чая.

— Хватит брюзжать. Утром увидишь Мадагаскар.

— Не хочу я ничего видеть. Как можно летать в темноте? Так и в Килиманджаро врезаться недолго…

Ворча таким образом, он возился в кресле, поудобнее устраиваясь, и вдруг заснул на полуслове.

Нонна тоже задремала. Где-то среди ночи ее разбудил голос стюардессы. Тихонечко, чтобы не разбудить спящих, старшая стюардесса — сперва по-французски, потом по-английски — от имени командира «каравеллы» поздравила бодрствующих пассажиров с пересечением экватора. Ни на кого это не произвело впечатления. А Нонна подумала, что, будь сейчас светло, можно было бы увидеть снежную шапку Килиманджаро. Тут ей показалось, что рука Ура, прикасающаяся к ее локтю, напряглась, странно отвердела. Резко повернув голову, Нонна посмотрела на него.

Однажды она уже видела на лице Ура это ужасное каменное выражение. Господи, подумала она, что у него за приступы? Не вывез ли он какую-то неведомую болезнь с той планеты?..

— …МЫ НЕ ПОНИМАЕМ ТВОИХ ПОБУЖДЕНИЙ. НЕ ПОНИМАЕМ, ЗАЧЕМ НУЖНА НОВАЯ ПОЕЗДКА. ЗАЧЕМ НУЖНО ДАВАТЬ ИМ НОВОЕ ЗНАНИЕ, КОТОРОЕ ОНИ МОГУТ ОБРАТИТЬ ПРОТИВ НАС, ПРОТИВ РАЗУМНОЙ ЖИЗНИ?

— Так получилось, Учитель… Так получилось, что у меня возникли обязанности. Я просто не мог здесь жить в стороне от их дел. Это невозможно…

— У ТЕБЯ ТОЛЬКО ОДНА ОБЯЗАННОСТЬ. ТЫ ЕЕ ЗНАЕШЬ.

— Да, я знаю. Я выполнял ее, насколько в моих силах…

— ТЫ ВЫПОЛНЯЛ ОБЯЗАННОСТЬ ХОРОШО. НО ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ МЫ ПЕРЕСТАЛИ ТЕБЯ ПОНИМАТЬ. ОТВЕТЬ НА ВОПРОС О НОВОМ ЗНАНИИ.

— Я прошлый раз сообщил о своем проекте. У меня нет уверенности, что он будет осуществлен. Но если будет, то они получат большее количество энергии. Они смогут за несколько десятилетий перестроить свою устаревшую техносферу…

— ЭТОГО НЕЛЬЗЯ ДОПУСТИТЬ. ОНИ НАПРАВЯТ НОВУЮ ЭНЕРГИЮ НА ВЫХОД В БОЛЬШОЙ КОСМОС. ПОГИБНУТ РАЗУМНЫЕ МИРЫ. ПОГИБНУТ ТЕ, КТО ТЕБЯ ВОСПИТАЛ И ПРИОБЩИЛ К РАЗУМУ…

— Нет! Они не станут уничтожать разумную жизнь!

— ТЫ САМ ПОДТВЕРДИЛ ИХ ВРОЖДЕННУЮ АГРЕССИВНОСТЬ. ТЫ САМ ПОСТРАДАЛ. ТЕБЕ НАНОСИЛИ УДАРЫ, И ТЫ НАНОСИЛ УДАРЫ. ЭТО МИР, ПОЛНЫЙ НЕНАВИСТИ.

— Это мир, полный противоречий. Да, много ненависти и насилия, но еще больше доброты и человечности…

— Я НЕ ПОНЯЛ.

— Человечность… Как объяснить тебе. Учитель… Это — когда любишь людей и делаешь им добро…

— ЛЮБИТЬ СЕБЕ ПОДОБНЫХ МОЖНО ЛИШЬ НА ОСНОВЕ ОБЩЕГО РАЗУМА. НЕВОЗМОЖНО ЛЮБИТЬ ТЕХ, КТО НЕНАВИДИТ, КТО НАНОСИТ УДАРЫ.

— Да, это так. Это, конечно, так… Но люди умеют любить и ненавидеть одновременно…

— ЭТО НЕВОЗМОЖНО.

— Мне трудно объяснить, Учитель, как пестра и многообразна здесь жизнь. Людей разъединяют границы, языки, социальное устройство и экономический уклад. Но многое их объединяет. Идеи мира и социальной справедливости объединяют огромные массы. Люди сознают глобальную опасность, скрытую в ядерном оружии. Это совсем не тот примитивный мир, которого у нас опасаются. Дикарь с атомной дубиной — это образ неправильный!

— ПЕРЕДАЙ ПРАВИЛЬНЫЙ ОБРАЗ.

— Я не могу с ходу… Впрочем… Может быть, так: юноша с факелом у порога космоса.

— ЮНОША — ЭТО ВОЗРАСТ. ЧТО ОЗНАЧАЕТ ФАКЕЛ? ГОТОВНОСТЬ ПОДЖЕЧЬ?

— Нет. Это факел знания.

— СОМНЕВАЮСЬ В ПРАВИЛЬНОСТИ ОБРАЗА. ФАКЕЛ НЕПОЛНОГО ЗНАНИЯ МОЖЕТ СТАТЬ ЗАПАЛОМ ДЛЯ ВОДОРОДНОЙ БОМБЫ. ТЫ УВЛЕЧЕН ЧАСТНЫМИ ФАКТАМИ, КОТОРЫЕ МЕШАЮТ ОБЪЕКТИВНОЙ ОЦЕНКЕ. ТЕБЕ ПОНЯТНО ЭТО?

— Да. Но только…

— КОНЧАЕТСЯ УСЛОВЛЕННЫЙ СРОК. ТЫ ДОЛЖЕН ПРЕКРАТИТЬ СОВМЕСТНУЮ РАБОТУ С НИМИ. ТЫ ДОЛЖЕН ЕЩЕ РАЗ ВСЕ ОБДУМАТЬ И ГОТОВИТЬСЯ К ОТЛЕТУ…

Мадагаскар открылся рано утром — изрезанный зелено-коричневый берег над неправдоподобно синей водой. Всхолмленная равнина как бы карабкалась со ступеньки на ступеньку вверх, а дальше начинались горы, подернутые призрачной облачностью.

«Каравелла» прошла над белым, в резких тенях портовым городом и некоторое время летела над ущельем, по которому стекала к Мозамбикскому проливу быстрая река. Мимолетно вспыхнули на солнце зеркальца ее порогов. И вдруг в разрыве облаков ощерился затененным кратером вулкан. Слева заголубело горное озеро. Еще вулканы — целое семейство. Над ними, словно охраняя их вековой сон, простерлись недвижные облака.

Перегнувшись пополам, почти лежа на Уре, Валерий с жадностью смотрел на проплывающий остров.

— Мадагаскар, — бормотал он. — Мадагаскар подо мною…

Красавица стюардесса с головокружительной улыбкой тронула его за локоть, указала пальчиком на ремень, на светящееся табло. «Каравелла» шла на посадку. На высоком плато, круто обрывавшемся в зеленую долину, возникла россыпь островерхих домиков, — должно быть, окраина Антананариве столицы Малагасийской республики. Дымили какие-то трубы. Из буйной зелени тут и там выпирали голые морщинистые скалы.

— На большой, обширной ниве… я вижу Антананариве, — пробормотал Валерий, а стюардесса, удивленно посмотрев на его шею, пошла по проходу дальше.

«Каравелла» мягко тронула круглыми лапами шершавую бетонку, чуть подпрыгнула и побежала к аэропорту, над которым развевались флаги.

Влажная жара охватила путешественников, как только они вышли из самолетного чрева. Здесь было лето в разгаре. Под неодобрительным взглядом Нонны Валерий стянул с себя куртку.

Они шли в толпе пассажиров за аэропортовским чиновником. Из пестрой группки встречающих, отгороженных барьером, им помахал бородач в тропическом шлеме и крикнул:

— Мосье Ур!

Ур недоуменно взглянул на него. В следующий миг он узнал Шамона, оператора подводных съемок из Океанариума, и, улыбаясь, приветственно поднял руку. Шамон сказал ему что-то по-французски, Ур кивнул.

— Это сотрудник Русто, — сообщил он Нонне и Валерию. — Он приехал за нами и после формальностей увезет нас в Диего-Суарес. «Дидона» стоит там, а Русто чем-то занят, я не совсем понял. Извиняется, что не сумел сам приехать.

После проверки документов и таможенного досмотра нашим путешественникам возвратили паспорта, украшенные свеженькими штампами. Шоколадного цвета носильщики погрузили их багаж на тележку и выкатили ее из здания аэропорта. Тут уже поджидал Шамон.

Спустя еще минут пятнадцать они катили в расхлябанном микроавтобусе, в нутре которого что-то протяжно стонало и дребезжало. Из радиоприемника рвался бешеный джаз. Мальгаш-водитель подсвистывал ему. Шамон что-то говорил, вроде бы по-русски, но было плохо слышно. Он все посматривал на Нонну и улыбался ей. У него было добродушное широкое лицо в окладе черной и жесткой, будто проволочной бороды.

Въехали в Антананариве. Замелькали убогие хижины, свалка, пестрые вывески лавчонок; полуголые коричневые ребятишки с криком гоняли по мостовой тряпичный мяч; шофер высунулся из окошка и неистово на них заорал, ребятишки завопили в ответ. Вдруг на перекрестке полицейский в громадной фуражке, в белой рубашке и шортах мановением руки пустил микроавтобус на широкий, многолюдный проспект, с обеих сторон обсаженный пальмами, и тут пошли дома европейского типа, и опять хлынули пестрые вывески и яркие витрины, и опять Валерий высунулся и крутил головой, жадно вбирая в себя краски, звон и запахи малагасийской столицы.

У Нонны немного кружилась голова от этого мелькания, от нескончаемого джаза. А тут еще Валерий, неугомонное создание, принялся кричать ей в ухо о каких-то пиратах. О каком-то капитане Миссоне и каком-то монахе с итальянской фамилией, которые в семнадцатом веке создали здесь, на берегу Мадагаскара, пиратскую республику Либерталию, и было в этой республике полное братство и никакой частной собственности. Пираты-утописты? Ах, вечно вычитает Валерка несусветное!..

Потом столица осталась позади, и дорога устремилась на север. Пошла горная местность, склоны, поросшие кустарником, похожим на кактусы, дикие нагромождения застывшей лавы, и вдруг за поворотом, в низине, тропический лес.

Они переезжали по легким мостикам глубокие ущелья, в которых бурлили горные речки. У дорожного указателя с непонятной надписью Шамон велел шоферу свернуть направо. Остановились у опушки леса. Вообще-то на лес это не было похоже. Торчали тут и там из кустарника словно бы пучки гигантских перьев, веера, опахала неведомых великанов. Шамон, ужасно коверкая русские слова, что-то объяснял про эти деревья, но, кроме того, что они называются «равеналия», Нонна не смогла ничего уловить. Валерий уже успел достать новенькую, купленную перед отъездом кинокамеру «Кварц» и зажужжал, прильнув к видоискателю и медленно поворачиваясь.

Лишь потом они узнали, что равеналия, или иначе «дерево путешественников», прежде была одной из характерных особенностей мадагаскарского пейзажа, но теперь почти исчезла. Не только времена меняются — меняются и пейзажи.

— А где лемуры? — спросил Валерий, опустив камеру. — Мосье Шамон, почему не видно лемуров?

Мосье Щамон усмехнулся:

— Лемур — спать. Дормир. Ночья видно. День — но.

— Так надо их разбудить, — сказал Валерий.

Шамон закинул назад голову и жизнерадостно захохотал.

Было далеко за полдень, когда путешественники, изрядно усталые, несколько отупевшие от обилия впечатлений, въехали в Диего-Суарес или, по-мальгашски, Анцирану. Здесь было жарко, гораздо жарче, чем на плато. Кривые улицы с бесконечными лавчонками по сторонам исходили зноем, и тень многочисленных пальм нисколько от него не спасала.

Микроавтобус остановился у обшарпанной двухэтажной гостиницы. Пока выгружали чемоданы, в автомобильном нутре что-то продолжало неприятно стонать. Шамон расплатился с шофером и повел приезжих в отель. Тут они были встречены темнолицым портье как желанный божий дар и немедленно препровождены на второй этаж в номера. Шамон попросил их к шести часам по местному времени спуститься в ресторан и, простившись, ушел.

— Какой он милый и любезный! — сказала Нонна, переставляя время на своих часиках. — Ну так, ребята, — мыться и отдыхать. Без четверти шесть постучитесь ко мне.

У себя в номере Валерий был приятно удивлен кондиционером. Аппарат работал слишком громко, но, вероятно, уж таков был мадагаскарский стиль. В комнате зноя не чувствовалось. А за окном пыльная улица, застроенная старыми домами колониального стиля, сбегала вниз, и в конце ее виднелись причал, черный борт торгового судна и нависшая над ним шея портального крана. Дальше протянулась полоска мола, а за ней синел океан. При мысли о том, что это Индийский океан, Валерий с силой хлопнул себя по бедрам и произнес вслух:

— Ай да Горбачевский!

Он принял душ. Около шести, в любимой белой маечке-полурукавочке со скрещенными синими ракетками на левой стороне груди, в брюках прекрасного цвета беж, он зашел в соседний номер к Уру. Потом они постучались в Ноннину дверь.

Нонна уже была готова. Она стояла в светленьком искристом костюме перед зеркалом и заканчивала сложный ритуал прически. Затем она критически оглядела маечку Валерия, черную водолазку и джинсы Ура и решительно сказала, что не пойдет с ними, пока они не оденутся прилично.

— Что? Что такое? — возопил Валерий. — Не стану я надевать галстук в тропиках! Сама видала, здесь почти без штанов ходят, так с какой стати мне выпендриваться?

А Ур сказал, что у него, кроме того, что на нем, есть только зимний костюм, который он, разумеется, не наденет, и одна рубашка. Нонна, однако, твердо стояла на своем, и пришлось идти переодеваться.

Минут через десять они спускались по лестнице, устланной потертым красным ковром. Ур сменил водолазку на кремовую рубаху с погончиками, а Валерий шел в темно-сером костюме, демонстративно крутил шеей, обвязанной ярким, в колечках галстуком, и ворчливо рассказывал Уру — но так, чтобы и Нонна слышала, — как правы были комсомольцы двадцатых годов, когда отвергали галстук как символ буржуазного благополучия. Он даже припомнил пьесу тех времен под названием «Галстук» — читать он ее не читал, но слышал от тети Сони, что была такая пьеса, в которой товарищи высмеивали комсомольца, упрямо носившего галстук, а потом ему досталась винтовка без ремня, и он вместо ремня приспособил галстук, найдя этому пошлому предмету правильное применение…

— Хватит, хватит, — сказала Нонна. И добавила, усмехнувшись: — Теперь я знаю, откуда пошла твоя манера: от Костюкова.

Войдя в зал ресторана, они остановились. В табачном дыму плыли столики, потные, красные лица, салфетки, бутылки. Полированный ящик у стойки извергал громыхающую музыку.

Тут они увидели невысокого человека с сухим горбоносым лицом, энергично пробиравшегося к ним между столиков. На нем была светло-зеленая рубашка и шорты такого же цвета.

— А вот и Русто, — сказал Ур, широко улыбаясь.

Валерий язвительно шепнул Нонне:

— До чего неприлично одет! Ай-яй-яй…

Доктор Русто, склонив воинственный седой хохолок, поцеловал Нонне руку и сказал по-французски, что счастлив видеть очаровательную мадемуазель Селезнефф. Затем он обнял Ура и похлопал его по спине. Валерию крепко пожал руку и, столь же старательно, сколь и любезно, повторил вслед за ним фамилию:

— Гор-ба-шез. Трез агреабльман.[10]

И он повел их в угол, где за сдвинутыми столиками сидел экипаж «Дидоны», навстречу улыбкам и картавому говору, и принялся представлять всех подряд, а бородач Шамон, смешно произнося русские слова, переводил. Впрочем, тут же выяснилось, что Нонна говорит по-английски, а Валерий с грехом пополам понимает, и тогда Русто перешел на английский.

— Пьер Мальбранш, — назвал он, и над столиком воздвиглась высокая и гибкая фигура молодого человека с резко очерченным костистым лицом и каштановыми кудрями до плеч. — Мой помощник и штурман. А это Мюло, представлял он дальше, и дочерна обожженный солнцем дядька с тонким носом и водянистыми глазами оторвался от стакана красного вина и, ухмыльнувшись, подмигнул Нонне. — Мюло — механик «Дидоны», неустрашимое и болтливое дитя Прованса, прожигатель жизни и поджигатель подшипников. А это наш боцман Жорж, — продолжал Русто, и ладно сложенный креол в белом костюме почтительно наклонил курчавую голову. — Он родился недалеко отсюда, на Майотте, и мечтает вернуться туда и обзавестись гаремом, но ничего из этого не выйдет, потому что я отпущу Жоржа, только когда перестану плавать, а плавать я никогда не перестану. Франсуа Бертолио, — назвал он следующее имя, и тотчас вскочил юноша с улыбчивым открытым лицом, с большим родимым пятном на левой щеке, с длинными волосами соломенного цвета. — С его дядюшкой, Ур, вы хорошо знакомы — я имею в виду Жана-Мари, библиотекаря Океанариума. Франсуа ловил счастье в Париже, но найдет его, как я надеюсь, в океане. Это его первый рейс, и он будет помогать нам в лаборатории. Люсьена Шамона вы уже знаете. Здесь недостает Армана Лакруа, величайшего из ныряльщиков, смотрителя Океанариума, — Ур, его вы знаете тоже. Арман остался на «Дидоне», потому что должен же кто-то оставаться на судне, когда команда на берегу. Кроме него, на судне моторист Фрето, хотя, как мне кажется, ему следовало быть здесь, а нашему другу Мюло — в машинном отделении, но, увы, Мюло просто не умеет оставаться на судне, если оно стоит в порту. Еще матрос, нанятый мною здесь, он должен явиться на борт завтра, перед отплытием, — и вот, дорогие друзья из России, весь экипаж «Дидоны». А теперь, — Русто поднял свой стакан, — мы выпьем за самого очаровательного из всех океанологов, каких мне только доводилось видеть, — за мадемуазель Селезнефф.

— Вив! — дружно крикнул экипаж.

Раскрасневшаяся Нонна поблагодарила — мерси, мерси боку — и отпила из фужера необыкновенно вкусного вина, и тут же на ее тарелке выросла гора салата, и была придвинута еще тарелка с рыбным блюдом необычного вида, и чашка с пряным напитком, и Нонна счастливо засмеялась и принялась за еду. Русто сразу завел с Уром спор о методике предстоящих измерений, они перебивали друг друга и чертили на бумажных салфетках схемы.

Затем Русто предложил тост за Ура, немного погодя — за «мосье Горбашез», и еще дважды прозвучало дружное «вив». Шамон кинул монету в музыкальный ящик и увел Нонну танцевать. Валерий снял пиджак и повесил на спинку стула, оттянул галстук и завел разговор с Мюло. Потом пошел танцевать с Нонной Мальбранш, а рядом с Валерием очутился Шамон, и они выпили еще по стакану. Валерий спросил, где Шамон учился русскому языку. Оказалось, что тот женат на внучке русского эмигранта и от нее немного научился говорить по-русски, и ему нравится этот язык, а особенно песни.

Мюло, хитроносый механик, сидел по другую сторону от Валерия. Он налил Валерию вина, и они выпили, подмигнув друг другу, и Мюло рассказал какую-то историю, а Шамон кое-как перевел. Это был старый провансальский анекдот. Мариус говорит Оливье: «Хочешь, я тебя представлю своей приятельнице, она исключительная красавица». — «Хочу», — отвечает Оливье. Мариус представил его. Теперь Оливье обращается к Мариусу: «Разрешите мне потанцевать с вашей прекрасной дамой». А красавица и говорит: «Надо бы у меня спросить». А Мариус говорит красавице: «Ты, гусыня, помолчи, когда два дворянина разговаривают».

Валерий захохотал. Шамон, сдвинув брови, воззрился на Мюло и спросил, к чему тот, собственно, вспомнил этот глупый анекдот. Провансалец принялся его уверять, что рассказал это без всякой задней мысли, просто вспомнилось, а что тут такого? Шамон махнул рукой и ушел танцевать с Нонной, которая только что вернулась с Мальбраншем с танцевального пятачка.

Мюло дернул Валерия за рукав, и они еще выпили, а потом Валерий обнаружил, что сидит с Мюло в обнимку и старательно подтягивает провансальцу, поющему какую-то песню. Ему было чертовски весело.

Потом Валерий очутился на улице, под яркими звездами. Он помнил, что долго прощался со всеми, пожимал руки и говорил: «Трез агреабльман».

Утром его разбудил солнечный луч, невежливо пощекотавший в носу. Валерий встал со смутным беспокойством от того, что позволил себе вчера лишнего, и пошел под душ. Потом заявился Ур, и они постучались к Нонне. Валерий вошел к ней, заранее приготовляясь к отпору. К его удивлению, обошлось без нотаций. Нонна стояла у окна, обведенная солнечным контуром, и улыбка ее — странное дело! — показалась Валерию смущенной.

— Из нас троих, — сказала Нонна, — вчера только Ур сохранил ясную голову.

Валерий хотел тут же предложить, чтобы Ур стал вместо Нонны старшим в группе, но промолчал, подумав, что Ур все-таки… ну, некоторым образом пришелец…

— Они чудные ребята, — продолжала Нонна, — с ними просто и весело. Но много пьют, особенно этот механик…

— Ясно, ясно, мадемуазель Селезнефф, — сказал Валерий. — Учтем это дело и перейдем к следующему.

— Да, Валера, очень прошу тебя учесть. Договорились? Теперь так: мы перебираемся сегодня на «Дидону» и отплываем на эти острова…

— Какие острова?

— Ты разве не слышал, что говорил вчера Русто? Он хочет показать нам Коморские острова. Говорит, было бы жестоко не показать такую красоту. Кроме того, насколько я поняла, он хочет повидаться там со своим старым другом, ихтиологом по фамилии Ту… Нет, забыла… Ну вот. Вчера «Дидона» прошла размагничивание, сегодня погрузка, потом отплываем на Коморы. А через два дня уйдем в океан. Такова программа.

Внизу, в баре, они сели на высокие табуреты перед стойкой. Нонна и Валерий выпили кофе, а Ур — три бокала сока манго. Тут и разыскал их Франсуа Бертолио, посланный за ними.

Франсуа был не только услужливым, но и расторопным мальчиком. Поймал такси, вихрем взлетел по лестнице за багажом.

Приехали в порт. И — вот она, «Дидона». Чистенький белый корпус, изящная надстройка, солидные кран-балки и лебедки на низкой корме. Грузовая стрела поднимала с причала ящики и опускала в трюм, и было слышно, как распоряжался, кричал что-то грузчикам маленький смуглый боцман Жорж, работавший у лебедки стрелы.

«Коробочка тонн на четыреста», — подумал Валерий, окинув судно опытным глазом. А вслух сказал, торжественно протянув руку:

— Привет тебе, «Дидона», сестра «Севрюги» нашей!

— Что-то тебя на стихи тянет, — заметила Нонна.

Стали вытаскивать чемоданы из багажника машины, и тут произошло неожиданное. Еще минуту назад грузчики на причале мирно стропили ящики, как вдруг у них началась драка. Двое мальгашей в грязных белых шортах кинулись, остервенело крича, за малым в черном берете и комбинезоне. Догнали. Замелькали кулаки. Взметывая пыль, клубок сцепившихся тел подкатился прямо Уру под ноги. Тот наклонился, пытаясь разнять, в следующий миг и он очутился на земле. Валерий и Франсуа бросились к нему, но Ур уже и сам вскочил на ноги и растерянно рылся в карманах. Франсуа закричал на драчунов, малый в берете метнулся в сторону и скрылся за углом пакгауза, а мальгаши в шортах, ругаясь, вернулись к ящикам. С борта «Дидоны» сбежал к ним боцман Жорж, и они громко заговорили, жестикулируя.

— Ничего, ничего… — сказал Ур обеспокоенным Нонне и Валерию. Просто с ног сбили… Почему они подрались?

Франсуа, тоже очень взволнованный, счищал пыль со спины Ура. Прибежал Шамон, сошел с «Дидоны» и сам Русто.

Происшествие объяснилось просто. В порту вечно толклись безработные докеры, они ссорились между собой, перехватывали друг у друга погрузочные работы, — как видно, и те трое сводили старые счеты.

— Сожалею, Ур, — сказал Русто. — И прошу ни при каких обстоятельствах не вмешиваться в драки — я уже знаю эту вашу особенность. Мадемуазель, мосье, милости прошу на борт «Дидоны». Каюты для вас приготовлены. Люсьен покажет вам лабораторию. Меня же прошу извинить: счета, финансы, бумаги увы, без всего этого не выйдешь в океан…

Каюты — крохотная одноместная для Нонны и двухместная для Ура и Валерия — оказались уютными, с деревянными панелями, с умывальниками и шкафчиками, Но лучше всего была корабельная лаборатория — длинное помещение со столами для карт и приборов. А приборов здесь было множество — термограф и батометры Нансена, драга и дночерпатели, магнитометры разных систем, эхолот и репитер гирокомпаса и другие нужные для работы в море устройства. Они занимали почти все пространство лаборатории, оставляя для людей только узкие проходы.

Жарко было в лаборатории. По крутому трапу поднялись на шлюпочную палубу, которую здесь называли на английский манер бот-деком. Мальбранш в белом берете высунулся из окошка рубки и с улыбкой отдал честь. Подошел здоровяк Арман Лакруа, великий ныряльщик, сдержанно поздоровался.

А механик Мюло вылез из люка машинного отделения, на нем были фиолетовые трусы, и он, подмигнув Валерию, спустил за борт ведро на веревке, зачерпнул воды и тут же, на палубе, окатил себя с головы до ног, после чего снова скрылся в люке.

И только в третьем часу дня, покончив с береговыми делами, «Дидона» оторвалась от стенки причала и малым ходом пошла к выходу из гавани. Стая чаек устремилась за ней.