"Люди книги" - читать интересную книгу автора (Брукс Джеральдина)

III

Мы вышли на темные городские улицы, и мне стало не по себе. За день снег почти растаял, но снова похолодало, и тяжелые тучи скрыли луну. Освещения на улицах не было. Когда я осознала, что Караман предложил пойти в Старый город, на душе вновь заскребли кошки.

— А вы уверены, что все будет в порядке? Может, пригласить с собой людей из ООН?

Он поморщился.

— Броневики, на которых они ездят, не влезут в узкие улицы Башчаршии, — сказал он. — Да и снайперов здесь уж больше недели не видели.

Прекрасно. Замечательно! Я втянула его в перепалку с «викингами» из ООН. Надеялась, что те не разрешат мне уйти без эскорта. К сожалению, он оказался умелым переговорщиком — во всяком случае, упрямым — и мы пошли пешком. Ноги у него были длинные, быстрые, и я вынуждена была ускорить шаг, чтобы не отстать. Пока шли, он принялся изображать из себя гида, описывал разбитые городские строения.

— Это президентский дворец в стиле неоренессанс, любимая мишень сербов.

Прошли несколько домов.

— Это руины Олимпийского музея. А здесь когда-то была почта. Это собор. Неоготика. В прошлое Рождество здесь служили мессу, а сейчас служба бывает только днем, потому что, само собой, по ночам никто на улицу не выходит, разве только самоубийцы. Слева от вас синагога и мечеть. Справа — православная церковь. Все они расположены очень удобно, в ста метрах одна от другой.

Я попыталась представить, каково мне было бы, если бы вот так же вдруг пострадал Сидней, а знакомые с детства улицы и дома были бы разрушены. Если бы, проснувшись утром, я вдруг обнаружила, что жители северных районов Сиднея построили баррикады перед Харбор-Бридж и начали обстреливать оперный театр.

— Просто отменная прогулка по городу, пережившему четыре года снайперского обстрела! — заметила я.

Он шел чуть впереди и сразу же остановился.

— Да, — сказал он, — весьма.

В эти два слова он влил всю горечь своего сарказма.

Широкие проспекты австро-венгерского Сараево постепенно уступили дорогу узким брусчатым мостовым города оттоманского периода. Казалось, вытянешь руки, и коснешься зданий на противоположных сторонах улицы. Дома тоже были маленькие, словно их построили для подростков, а потом сдвинули так плотно, что они напомнили мне подвыпивших приятелей, поддерживающих один другого по пути домой. Большая часть этого пространства не попадала в зону сербского обстрела, а потому и повреждений было меньше, чем в современном городе. С минарета муэдзин призывал верующих на вечернюю молитву. Этот звук я привыкла связывать с жаркими местами: Каиром, Дамаском, а не с городом, в котором под ногами хрустел иней, а между мечетью и окружающим ее каменным забором высился сугроб. Я вспомнила, что мусульмане однажды донесли слово Пророка до ворот Вены. Аггада была написана, когда обширная мусульманская империя была светлым лучом во мраке Средневековья, единственным местом, где процветали наука и поэзия, только здесь могли найти покой гонимые христианами евреи.

Холодный ночной воздух далеко разносил сильный и прекрасный голос муэдзина этой маленькой мечети, уже старика. На призыв откликнулась лишь горстка стариков: шаркая ногами, они шли по мощенному булыжником двору и омывали лицо и руки ледяной водой из фонтана. Я остановилась на минуту, посмотрела на них. Караман шел впереди, но тут он обернулся, проследил за моим взглядом.

— Вот они, — сказал он, — свирепые мусульманские террористы, волнующие воображение сербов.

Ресторан, который он выбрал, был теплым, шумным, наполненным восхитительным ароматом жареного мяса. У двери висела фотография владельца, в военной форме, с огромной базукой в руках. Я заказала порцию бараньих котлеток чевапчичи, а он — салат из капусты и йогурт.

— Не слишком ли аскетично? — спросила я.

Он улыбнулся.

— Я с детства вегетарианец. В блокаду это оказалось весьма кстати, поскольку мяса не было. Да и зелень, годная для употребления в пищу, была обыкновенной травой. Суп из травы стал моим обычным блюдом.

Он заказал два пива.

— Вот пиво можно было купить даже во время блокады. Единственным заведением в городе, которое тогда не закрывалось, была пивоварня.

— Австралийцы бы это одобрили, — заметила я.

— Я подумал о том, что вы сегодня сказали, о людях нашей страны, эмигрировавших в Австралию. Перед войной к нам в библиотеку приезжали австралийцы.

— В самом деле? — рассеянно сказала я, потягивая пиво, которое, на мой вкус, было недостаточно пенным.

— Да, они были хорошо одеты и говорили на ужасном боснийском. Из США тоже приезжали до пяти человек в день. Хотели проследить историю своей семьи. В библиотеке мы дали им прозвище по имени того чернокожего человека из американского телевизионного шоу — Кинта Кунте.

— Кунта Кинте, — поправила я.

— Да, мы прозвали их Кунта Кинте, потому что они искали свои корни. Они спрашивали газеты с 1941 по 1945 год. Никто не искал в своей родословной партизан — не хотели быть потомками левых, зато все пытались найти фанатиков националистов: четников [5], усташей [6] — убийц времен Второй мировой войны. Подумать только: хотеть быть родственниками таких людей! Жаль я тогда не знал, сколько горя это предвещает. Мы и представить не могли, что сюда придет такое безумие.

— Меня всегда восхищало, что жители Сараево так удивлялись войне, — сказала я. — Мне казалось это здоровой реакцией. Кто бы ни поразился, когда твои соседи ни с того ни с сего, без зазрения совести начинают в тебя стрелять, словно фермеры, охотящиеся на диких кроликов.

— Верно, — сказал он. — Много лет назад мы видели войну в Ливане и говорили: «Это Ближний Восток, примитивный народ». Затем на наших глазах заполыхал Дубровник, но мы сказали: «Мы, сараевцы, совсем другие». Вот что мы все думали. Разве можно развязать этническую войну в городе, где каждый второй человек родился в смешанном браке? Разве может быть религиозная война в городе, где никто не ходит в церковь? Для меня мечеть, как музей — экзотическое заведение, имеющее отношение к прадедам. Это красиво, понимаете? Раз в год мы ходили туда посмотреть зикр, танец дервишей. Это было, как театр, как… пантомима. Мой лучший друг, Данило — еврей, так он даже не обрезан. После войны здесь не было могеля, приходилось пользоваться услугами местного цирюльника. А наши родители вообще были левыми и считали все это пережитками…

Караман замолчал, допил пиво и заказал еще две кружки.

— Я хотела расспросить вас о том, как вы спасли Аггаду.

Он поморщился и посмотрел на свои руки, лежавшие на поцарапанном пластике стола. Пальцы у него были длинные и тонкие. Странно, как я не заметила этого раньше, когда нагрубила ему, опасаясь, что он дотронется до моего драгоценного пергамента.

— Вы должны понять. Все так, как я говорил. Мы не верили в войну. Наше руководство говорило: «Для того чтобы началась война, нужны две стороны, а мы воевать не станем». Только не здесь, не в нашем драгоценном Сараево, нашем замечательном олимпийском городе. Мы слишком умны для войны, слишком практичны. Только вот для того чтобы умереть глупой и примитивной смертью, не обязательно быть глупым и примитивным. Теперь мы это знаем. Но тогда, в первые несколько дней, мы совершали довольно странные поступки. Дети, подростки, устроили антивоенную демонстрацию с плакатами и музыкой, словно шли на пикник. Даже после того как снайперы подстрелили с десяток детей, мы все еще не поняли. Ждали, что международное сообщество положит этому конец. Я верил в это. Несколько дней не находил себе места, а мир — как это говорится? — «координировал совместные действия».

Он говорил так тихо, что я едва слышала его из-за смеха, звучавшего в ресторане.

— Я был хранителем; музей обстреливали. Мы к этому не подготовились. Все экспонаты находились в витринах. В музее два километра книг, само здание расположено в двадцати метрах от орудий четников. Я думал, что одна бомба может сжечь все здание, либо эти… эти… боснийское слово «papci», я не могу его перевести.

Он сжал кулак и стукнул им по столу.

— Как вы называете ступню животного? Коровы или лошади?

— Копыто? — спросила я.

— Да, точно. Мы называли врагов «копытами», то есть скотами. Я подумал, что, когда они ворвутся в музей в поисках золота, то уничтожат вещи, о цене которых, по своему невежеству, никогда не догадаются. Мне удалось добраться до полицейского отделения. Большая часть полиции ушла на защиту города. Дежурный офицер сказал: «Кто захочет подставлять свою голову, чтобы спасти старые вещи?» Но потом он сообразил, что я готов сделать это в одиночку, и послал мне на помощь двух волонтеров. Не хотел, чтобы люди потом говорили, что замшелый библиотекарь оказался смелее полиции.

Более крупные предметы они передвинули во внутренние помещения. Дорогие экспонаты размером поменьше спрятали туда, куда мародеры не догадались бы заглянуть, например в каморку привратника. Озрен размахивал длинными руками, показывая, как они спасали крупногабаритные экспонаты — скелеты древних боснийских королей и королев или редкости из отдела естествознания.

— А затем я попытался найти Аггаду.

В 1950-х музейного работника обвинили в заговоре, имевшем целью украсть Аггаду, и с тех пор только директору музея был известен шифр к сейфу, где она хранилась. Но директор жил на другом берегу реки, а там шла интенсивная перестрелка. Понятно, что до музея ему не добраться.

Караман продолжил рассказ — тихо, коротко, без эмоций. Нет электричества. Повреждена канализация. Снаряды бьют по стенам. Мне оставалось додумывать остальное. Я могла себе представить, как это было: после каждого взрыва, сотрясавшего здание, штукатурка сыпалась на голову и на бесценные экспонаты. Пыль застила глаза, когда он, скорчившись в темноте, дрожащими руками чиркал спичку за спичкой, пытаясь разглядеть цифры на сейфе. В перерыве между стрельбой пробовал одну комбинацию за другой и ничего не слышал: так громко стучала в висках кровь.

— Как же вам удалось найти комбинацию?

Он вскинул руки ладонями вверх.

— Это был старый сейф, без особых хитростей…

— Но все же, шансы…

— Как уже сказал, человек я не религиозный, но в чудеса верю… Тот факт, что в таких условиях я добрался до книги…

— Чудо в том, — сказала я, — что вы…

Он не дал мне закончить.

— Пожалуйста, — перебил он меня, досадливо наморщившись, — не делайте из меня героя. Я себя таковым не считаю. Если честно, то считаю себя ничтожеством из-за того, что не смог спасти все книги…

Он отвернулся.

Меня пронял этот взгляд. И его строгая сдержанность. Может, потому что я трусиха. К героям я всегда относилась с некоторым подозрением. Мне кажется, что у них отсутствует воображение, либо у них нет другого выхода, и они решаются на сумасшествие. Но этот человек страдал из-за утраченных книг, к тому же его приходилось тормошить, чтобы он рассказал о своем поступке. Мне он начинал нравиться.

Принесли еду — сочные маленькие котлетки, благоухающие перцем и тимьяном. Я набросилась на них с жадностью, не забывая закусывать мягкими горячими турецкими лепешками. Была так поглощена этим процессом, что не сразу заметила, что Озрен не ест, а смотрит на меня. У него были зеленые глаза, темно-зеленые с золотыми искорками.

— Прошу прощения, — сказала я. — Я не должна была вас расспрашивать, из-за меня у вас пропал аппетит.

Он усмехнулся, скупо и неотразимо.

— Не в этом дело.

— А в чем же?

— Когда я наблюдал за вами во время работы, ваше лицо было таким спокойным и вдохновенным, что вы напомнили мне Богородицу с православных икон. А сейчас показалось забавным, что у девушки с небесным ликом такой земной аппетит.

Я ненавижу себя за то, что до сих пор краснею, как школьница. Почувствовала, как краска заливает лицо, и притворилась, что не восприняла его слова как комплимент.

— То есть, вас поразило, что я ем, как голодный поросенок, — сказала я со смехом.

Он перегнулся через стол и стер жир с моей щеки. Я перестала смеяться. И накрыла ладонью его руку, прежде чем он успел ее убрать. Это была рука ученого, с чистыми ухоженными ногтями, но она успела загрубеть. Всем, и интеллигентам тоже, пришлось колоть дрова, если им удавалось найти их во время осады. Кончики его пальцев блестели от бараньего жира, стертого с моей щеки. Я поднесла их к губам и медленно слизнула жир. Его зеленые глаза смотрели на меня, задавая вопрос, который любой бы понял.

Его квартира была на перекрестке неподалеку, в мансарде над кондитерской под названием «Сладкий уголок». Мы вошли в нее, и нас обдало теплой волной. Хозяин приветственно поднял припудренный мукой палец. Озрен махнул в ответ и провел меня через людное помещение к лестнице, ведущей наверх. Пахло свежей сдобой и жженым сахаром.

Озрен почти упирался головой в покатый потолок мансарды. Его буйная шевелюра касалась нижних балок. Он повернулся, снимая с меня куртку, дотронулся до моей шеи. Провел по затылку и закрутил средним пальцем прядь волос. Погладил по плечу, опустил руку и потянул наверх свитер. Нитка зацепилась за заколку в моих волосах. Она расстегнулась и со стуком упала на пол. Освободившиеся волосы рассыпались по моим обнаженным плечам. Я задрожала, и он обнял меня.

Потом мы лежали, запутавшись в простынях и одежде. Он жил, как студент. Вместо кровати тонкий матрас, у стены стопки книг, небрежно сложенные по углам газеты. Тело у него было поджарое, как у породистого скакуна: длинные руки и ноги, связки и мышцы. Ни грамма жира. Он тронул мои волосы.

— Такие прямые. Как у японки, — сказал он.

— Да ты, я вижу, эксперт, — усмехнулась я.

Он улыбнулся, встал и налил в две рюмки огненную ракию. Он не включил свет, когда мы вошли, но сейчас зажег две свечки. Когда пламя успокоилось, я увидела, что на дальней стене мансарды висит большая картина — портрет женщины и ребенка, написанный смелыми мазками. Ребенок выглядывал из-за спины женщины. Казалось, она его защищает. Женщина обращена к нам спиной, но оглядывается на нас. Спокойный, оценивающий взгляд, прекрасный и печальный.

— Красивая картина, — сказала я.

— Да, это мой друг Данило, я говорил тебе о нем, это он ее написал.

— Кто она?

Он нахмурился, вздохнул и поднял рюмку, словно провозглашая тост.

— Моя жена.