"Порочные намерения" - читать интересную книгу автора (Джойс Лидия)

Глава 17

— Ваша мать не узнала его, — сказала Эм. — Она находилась слишком далеко от него. Она видела, как кто-то спешился рядом со стоящим у воды человеком. Оба начали взволнованно жестикулировать. Один человек отвернулся, а второй протянул руку и ударил его, и тот упал в воду. Стоявший на берегу вскочил в седло и уехал. Когда она подошла к упавшему, то увидела, что это ваш брат. — Каждое слово было вымыслом.

— И она не позвала на помощь? — спросил Варкур.

— Он уже был мертв, голова у него была разбита, — сказала Эм, не обращая внимания на то, как сжалось у нее все внутри и как гулко стучит ее сердце. Теперь уже поздно. Ложь произнесена, и она, Эм, обречена лгать и дальше. — Она испугалась, что первым появится убийца, если она закричит. Поэтому вернулась домой, оставив тело у воды, и вернулась домой прежде, чем кто-либо узнал о том, что она уезжала, кроме конюхов. Она многие годы чувствовала вину перед вами из-за того, что так и не призналась в том, что видела, не оправдала вас, когда ваша невиновность подвергалась сомнению. Сначала она была напугана, а потом боялась, что вы ее возненавидите.

— Но кто же его убил? — Эти слова прозвучали так тихо, что явно не предназначались для ушей Эм.

Но она все же ответила:

— Кто принимал участие в поисках?

— С полдюжины слуг и многие из гостей, — ответил Варкур. Его голос звучал в тысяче миль отсюда. — Я тоже, конечно, вместе с отцом. Лорд и леди Джеймс. Герцог Рашуорт, его сын Гиффорд и дочь леди Виктория. Лорд Эджингтон и его сын, нынешний барон. Старый лорд Олтуэйт и его сын и дочь. Гримсторп, де Линт, Морел, их старшие дети. Почти половина из старшего поколения уже мертва. Правда могла умереть вместе с ними.

— Да, могла, — согласилась Эм. Олтуэйт. Да, эту ложь она не произнесла, хотя если бы она произнесла ее, она привлекла бы Варкура на свою сторону убедительно и навсегда. Но нет, обман был достаточно серьезным, даже когда она никого не обвиняла. Она не могла сказать Вар-куру, что молодой лорд Олтуэйт убил его брата, даже если это сыграет ей на руку.

— Мне нужно вернуться в дом, пока роса не погубила мое платье, — только и сказала она. — Многие видели, как я ушла с вами, и меня могут хватиться.

— Ну так идите, — грубо ответил Варкур.

Ее резанула эта жесткая нотка в его голосе. Она подняла руку, затянутую в перчатку, чтобы погладить его по щеке, потом порывисто подняла вуаль, чтобы осторожно поцеловать его в неподатливые губы.

— Мне очень жаль, — прошептала она, понимая, что он не может постигнуть значение этих слов во всей их полноте. Потом опустила вуаль и ушла, а он остался стоять, точно статуя из черного гранита во мраке сада.

Эм быстро пошла по дорожке к дому. Вуаль и темнота образовали почти непроницаемую преграду между ней и миром, так что она радовалась ухоженным аллеям и аккуратно подстриженным изгородям. В ее голове гудело от историй, которые она сможет выдумать, от новых подробностей, которые она сможет опускать в руку Варкура, чтобы и дальше водить его за нос.

От этих вымыслов ей стало тошно, и она закрыла для них свой разум. Она сделала то, что должна была сделать, и большего делать не станет. Это уже не загадки от безымянных духов из иного мира, это даже не похоже на смутные утешения, которые она раздает большинству тех, кто жаждет получить весть от кого-то дорогого. Это не ложь о мотивах ее поступков или о ее прошлом. Это — фальсификация, которая может глубоко повлиять на жизнь, повлиять ощутимо. В ней нет ничего безвредного, и это уже не игра.

Хуже всего то, что она хочет сказать ему правду. Видит Бог, он это заслужил. Но половинчатых ответов Варкур не примет, а Эм не может погубить его мать. Леди Гамильтон не заслужила этого, какие бы тайны она ни скрывала в своем сердце. Значит, Эм обрекла себя. И это, в конце концов, не лучше того, что она заслуживает, прошептал у нее в голове противный голосок.

Торопясь, Эм чуть было не налетела на трех мужчин, идущих по аллее. Она впилась каблуками в белый гравий, ее юбки беспорядочно взметнулись.

— Говорил же я вам, что они пошли сюда, — весело сказал один голос.

От внезапной боли и панического страха она зажмурилась. Этот голос она узнала бы где угодно. Лорд Олтуэйт.

— Мадам Эсмеральда, вы жестоко ранили меня, отказав мне в танце и уплыв в объятиях другого. — Эта скучающая, аристократическая манера растягивать слова могла принадлежать только лорду Гиффорду.

Обретя способность дышать, она открыла глаза. Очертания трех фигур четко были видны на фоне далекого фонаря, но разобрать черты лиц или их выражения она не могла. Вуаль мешала ей отчетливо видеть.

— Возможно, вы не были достаточно настойчивы, — предположил третий. — Непохоже, чтобы Варкур оставил ей возможность выбора. Быть может, это одна из тех девчонок, от которых вы должны получить то, что хотите.

— Не будьте вульгарным, Элджи, — сказал Гиффорд. — По крайней мере перед… перед леди. Поскольку наша Эсмеральда уже возвращается, ваши подозрения насчет любовного свидания неверны, Олтуэйт. Полагаю, вы должны мне пять фунтов.

— Она возвращается одна, — заметил Олтуэйт. — Возможно, дело в том, что свидание и было, но только Варкур так же неловок в этих делах, как и в политических. Дайте-ка я попробую.

Он неуклюже шагнул вперед, прямо на Эм, и почти навалился на нее. Потом неловко схватил ее за обе руки. От него противно пахло виски и сигарами.

— Мне неинтересно кокетничать с вами, — холодно сказала она.

— Не надо быть такой холодной сучкой, — сказал Олтуэйт, крепче сжимая ее руки.

Эм едва удержалась, чтобы не ударить его. Он сильнее ее, а двое наблюдающих за ними мужчин вполне могут решить прийти на помощь ему. По меньшей мере платье ее будет порвано, и тогда придется найти какой-то способ исчезнуть с бала незаметно, чтобы ее непристойный внешний вид не бросился в глаза светским матронам. Светское общество может закрыть глаза на любой опрометчивый поступок, лишь бы были соблюдены внешние приличия.

И вдруг ее осенило. Она подалась вперед, уклонилась от его неуклюжей попытки поцеловать ее и пробормотала своим собственным голосом:

— Вы знаете, чей я дух, Эдгар. Пустите ее, иначе клянусь, что тени Аида никогда не оставят вас в покое.

— Эммелина! — Он произнес это имя как ругательство и оттолкнул ее. Эм едва удержалась на ногах.

— Что случилось? — напряженно спросил Гиффорд, подходя, чтобы помочь пошатывающемуся пьяному другу.

— Эта женщина — она ведьма! — сказал Олтуэйт. — Уберите ее от меня.

Эм повернулась и тут же налетела еще на одного мужчину.

Томас стоял в темноте на пересечении двух дорожек, пытаясь осознать слова Эсмеральды. Правда ли это? Действительно ли кто-то убил Гарри на глазах его матери? Он не смел в это поверить, пока еще не смел, но это многое могло бы объяснить.

Если это правда, то кто убил его брата? Его обдало жаром, когда он подумал, что все это время существовал некий убийца. Двенадцать лет его грызла совесть, двенадцать лет он обвинял себя в преступлении, потому что оставил брата на берегу реки, где тот соскользнул в воду и разбил себе голову о камни. И теперь у него чуть не закружилась голова при мысли о том, что это не был несчастный случай, и ярость охватила его, когда он предположил; что кто-то хладнокровно убил его брата столько лет назад и так и остался безнаказанным.

Он хотел поверить в это — так утопающий хватается за соломинку, и именно поэтому он сдерживал себя. Он глубоко втянул воздух, чтобы успокоиться, и спрятал поглубже эти мятежные чувства. Можно надеяться на что угодно, но ему требуются более серьезные доказательства. Он должен сам поговорить с матерью. Только тогда он поверит.

Он пошел к дому. Какой-то шум и возня впереди заставили его ускорить шаги. Потом Томас услышал голос:

— Эммелина!

Он сжал челюсти. Он слышал этот голос в парламенте в течение многих месяцев. Олтуэйт. Послышались другие испуганные голоса, и он свернул за угол. Какая-то стройная фигура круто повернулась и налетела на него в вихре взметнувшихся юбок. Он подхватил ее не раздумывая.

— Мадам Эсмеральда, — сказал он, глядя на троих мужчин, которые только что стояли перед ней. Гиффорд, Олтуэйт и Морел. Ни с одним из них встреча темной ночью не была бы приятна женщине с определенной репутацией. — С вами что-то случилось?

— Нет, лорд Варкур, со мной ничего не случилось, хотя я буду рада, если вы проводите меня в бальный зал, — быстро проговорила Эсмеральда, беря его под руку.

— С удовольствием, — сказал он. Он шагнул вперед, и трое мужчин сошли с дорожки. Эсмеральда крепче сжала его руку, когда они проходили мимо этой троицы.

— Итак, Эммелина, — сказал он, когда они немного прошли вперед.

— Так звали девушку, которую он знал некогда, Я сказала ему, что я знаю ее дух, — весело проговорила она, слишком весело.

Томас не поверил в это ни на миг.

— Я уверен, что вы сказали именно это.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что Олтуэйта не напугаешь парочкой страшных заявлений. Не похоже на него. — Он посмотрел на нее, прищурившись. — Сначала ожерелье а теперь вот это. Так вы Эммелина, не так ли?

— Может, я работаю на нее, — быстро сказала она.

— Я отбросил мысль, что вы работаете на кого-то.

— Я знала ее, — поправилась она. — Мы жили в одном пансионе. Она исчезла, оставив записку, что все ее чувства должны стать моими. Я переехала в ее комнату и так узнала, где нужно искать ожерелье.

В ее голосе слышалась дрожь, с которой она не могла полностью совладать. Нет, он не купится и на это тоже. Ее постоянные вымыслы задевают его, потому что заставляют его не верить в историю, которую она рассказала о его матери, сказал он себе, хотя он и понимал, что это еще не все.

— Перестаньте. Вас зовут Эммелина, — сказал Томас. Она промолчала. — Это имя подходит вам гораздо больше, чем Эсмеральда.

Они вышли из укромной части сада на лужайку, поднимающуюся к террасе.

— Потому что оно более английское? — подсказала она.

— И вообще… Эммелина. — Это имя не давало ему покоя. — Это имя хорошо мне знакомо.

— Имя вполне обычное.

— Яхочу сказать, что оно знакомо, потому что как-то связано с семейством Олтуэйтов, — пояснил он. Это так. Он принялся размышлять вслух. — В детстве я несколько раз приезжал в их огромный старый дом. Мне кажется, я помню какую-то Эммелину. Бледная девочка в светлом платье… Она не была одной из сестер юного Эдгара, насколько я помню — их я знал, Энн и Элис. Энн умерла в детстве. Я помню год, когда Элис появилась в свете. Она вышла за одного из сыновей Редклиффа и умерла через год. Но вы ведь ничего не знаете об этом, не так ли?

— Лорд Варкур… — начала она, но осеклась. Он ощутил, как напряжение в ней растет. — Что вы собираетесь делать? — только и спросила она.

Томас остановился, глядя на нее. Лицо ее полностью скрывала вуаль, по голосу ничего нельзя было понять.

— Мы заключили сделку, — сказал он.

— Я все сделала. — Слова ее прозвучали слабо, отчужденно.

— Это так, — согласился он. Это был его собственный ад, но с ним он разберется потом. Здесь и сейчас дело шло об Эсмеральде — или, скорее, об Эммелине. Он попытался припомнить что-нибудь о ней, высокой тихой девочке с длинными локонами, держащейся в стороне от других детей. Томас даже не помнил в точности, сколько лет ему было, когда его семья в последний раз гостила в Форсхеме. Конечно, до смерти Гарри и после смерти Энн. Он был как раз в том возрасте, когда начинаешь обращать внимание на девочек, и Элис воспользовалась этим в полную меру, мучая его своим кокетством с братьями Редклифф.

Эммелина была никем, просто тенью на фоне солнечных дней, немногим старше Элис и гораздо серьезнее ее. В каждом большом доме есть бедные родственники, на которых обращают внимание не больше, чем на слуг, и с которыми считаются не больше, чем со слугами.

— Это подтверждает то, что я подозревал уже несколько дней: каким бы извилистым ни был ваш план, намерения у вас личные, а не политические, — сказал Томас. Вокруг было слишком много людей для подобного разговора. Он повел ее по сырой траве к уединенной беседке.

— Как я уже сказала вам, — проговорила Эммелина, не оказывая никакого сопротивления, — я ничего не имею против вашей семьи.

— А против своей? Вы назвали Энн и Элис своими сестрами. Это очередная ложь?

—Только наполовину, — сказала она. — Тогда мы не знали, что нас связывают кровные узы и что это за узы, но мы любили друг друга, как настоящие сестры. К ним я не питаю никакой неприязни.

— Значит, ваш отец… — Томас не стал договаривать.

— Да, это был старый барон. Эдгар на три года старше меня, Элис на год моложе, а Энн было три года. Дядя Уильям — так мне разрешили его называть, но его жену я всегда называла леди Олтуэйт. — Ее голос звучал совершенно бесчувственно, но в его явной холодности Томас ощутил старую боль. — На смертном ложе он признался, каково было наше настоящее родство.

Их туфли захрустели по гравию аллеи. Томас попытался включить эти сведения в созданную им картину ее прошлого. Она не была любимой дочерью обедневшего джентльмена, не была она и младшей из дюжины отпрысков сельского сквайра. Она принадлежала к той разновидности людей, которых каждая аристократическая семья собирает из чувства долга, с добрыми или дурными намерениями, одной из тех, о ком Томас всегда думал презрительно.

К ним относились незаконнорожденные дети, сироты, дети из тех ветвей семьи, которые оказались непредусмотрительно плодовитыми и в которых было больше ртов, чем хлеба. Каждая семья имела еще и свою долю старых дев и бедных вдов, равно как и прочих родственников, приезжавших в гости и умудрявшихся тем или иным способом не уезжать домой, а медленно переезжать из одного дома в другой. Большинство из них в конце концов становились полезными в том или ином смысле. Так, мальчики, вырастая, устраивались на службу в семье в качестве личных секретарей, управляющих или адвокатов, девочки служили либо домоправительницами, либо гувернантками, либо дуэньями, компаньонками или нянями.

Томас подумал о том, как его раздражало будущее в качестве заменителя своего неполноценного брата, и в первый раз задался вопросом, насколько унылым кажется будущее, если твоя участь — быть всего лишь дополнением для семьи, принявшей тебя из чувства долга, который нельзя ни выразить в цифрах, ни когда-либо выплатить.

Как Эммелина избежала подобного будущего? Или, быть может, лучше спросить — как ее выбросили из него?

И он сказал:

— Когда-то вы прекрасно жили в Форсхеме. Как вы оказались здесь? И почему вы пытаетесь терроризировать вашего единокровного брата?

Но Эммелина лишь покачала головой:

— Я рассказала вам то, что вы могли бы узнать, если бы расспросили Эдгара или любого, кто знал меня. К чему я стремлюсь и чем занимаюсь, право же, вас не касается. Некогда я была одной из домочадцев лорда Олтуэйта. Теперь я должна сама пролагать себе дорогу в жизни. Чтобы сделать это, я решила предстать в виде таинственной иностранки и таким образом скрыла, кто я, от тех, кто мог бы узнать меня, а сама пользовалась сведениями, которые давала мне моя близость к этой части общества. Этого должно быть для вас достаточно.

Этому рассказу он поверил. Быть может, потому, что в нем было больше смысла, быть может, потому, что смысл этот изобличал ее. Если она украла вещи, которые ищет Олтуэйт, ее могут повесить.

Перед ними возникла беседка, ее светлые колонны белели, как кости, при слабом свете луны. Томас распахнул стеклянную дверь, отступил в сторону, предлагая Эммелине войти, нота отпрянула и замерла у двери. Входить она не собиралась.

— Он вас изнасиловал? — спросил Томас.

Эммелина отступила.

— Эдгар? А если бы и так, что бы вы стали делать? Вызвали бы его на дуэль, или позвали бы констебля, или избили бы его собственноручно?

— Скажите мне хотя бы это, — настаивал он. — Это я заслужил. — Произнеся последние слова, он крепко закрыл рот, не понимая, как могло ему прийти в голову такое заявление. То, что произошло между ними, ничего не значило. Значение имеет только их договор. Он — виконт, она — шарлатанка и, как выяснилось, незаконный ребенок, а также воплощение опасности для всего, ради чего он так упорно трудится.

Эммелина колебалась, казалось, она готовится убежать. Ей следовало отрицать его притязания на какие-либо заслуги по отношению к ней. Но все же она сказала:

— Мой брат не изнасиловал меня. Рассказ о том, как я променяла свою девственность на свое имущество, правдив.

— В это имущество входили кое-какие фамильные драгоценности Олтуэйтов. Будь я на вашем месте, я решил бы, что они стоят моей девственности, — сухо заметил Томас. — Почему вы украли их, когда ушли из дома? Теперь вы не будете утверждать, что нашли ожерелье в пансионе.

Он почувствовал, как она напряглась.

— Я не украла его. Его оставил мне мой отец. — В последних словах был намек на презрение.

— Если вещи не были украдены, вы бы продали какую-то их часть, — напрямик заявил Томас.

— Откуда вам знать, что я продала и что не продала?

Томас прищурился:

— Давайте скажем так — из политических соображений меня интересует, чем занимается ваш брат, а он ищет список вещей в каждой дыре, в каждой ювелирной лавке Лондона вот уже несколько месяцев.

Она сказала приглушенным голосом:

— Никто не верил, что они мои. Большинство лавочников решительно отказались купить что-то из них, а остальные предлагали мне цену, которую дают за краденое. Мне показалось, что будет лучше сохранить их.

— Значит, это правда, — пробормотал Томас, хотя этого не могло быть. Она не догадывается, что он знает об исчезновении остальных фамильных драгоценностей — никакой барон никогда не оставил бы такую коллекцию побочной дочери.

— Больше я ничего вам не скажу, лорд Варкур, — заявила она. — Вы слишком хорошо умеете складывать части в одно целое и сами составите гораздо более полную картину, чем та, что я намеревалась вам дать.

— А что вы намеревались? Ваш спектакль, все, что вы вкладываете в мою мать, само по себе бесцельно.

Эммелина горько рассмеялась, и это его испугало.

— Именно это и входило в мои намерения. Нет, Варкур, хватит.

— А вдруг вы — орудие Олтуэйта, которое проникло в мою семью, чтобы ослабить нас в политическом смысле, — сказал он.

Ее презрение было осязаемым даже в темноте.

— Вы, должно быть, еще глупее, чем я думала.

Она была права. Никаким способом нельзя было подделать изумление Олтуэйта, когда он увидел падающее из рук леди Гамильтон ожерелье, — а даже если бы это и было возможно, то с какой целью? Еще менее вероятно, что сцена, свидетелем которой он только что стал, была спланирована заранее. Олтуэйт — умный человек, с острым умом, скрывающимся за налитыми кровью глазами и пьяным бормотанием, но он еще и искренне суеверен и был таким с юных лет. Маскарад Эммелины как спиритки был очевидно нацелен на Олтуэйта, а не на его мать.

— Где вы научились вашему делу? — Он попробовал зайти с другой стороны. — Сомневаюсь, что в доме барона детей обучают общению с духами.

Она молчала, словно обдумывая свой ответ.

— Рядом с нашим домом стоял цыганский табор. Эдгар таскал нас, трех девочек, к гадалкам при всякой возможности и тратил свои карманные деньги, чтобы получить последние новости из мира духов. Я была очарована тем, как они работают. Спустя некоторое время я сама кое-что поняла, и когда цыганки увидели, чему я научилась, кое-кто иногда подсказывал мне. Эдгар этого не знал. Он никогда не обращал никакого внимания на то, чем я занята.

— Странное хобби, — заметил Томас.

— А я и была странной девочкой, — возразила она. — Но хватит об этом. Теперь ваша очередь отвечать на мои вопросы. Вы решили, намерены ли вы разоблачить меня?

Томас помолчал.

— Не вижу в этом надобности, В конце концов, вы выполнили свою часть нашей сделки, и мне, вероятнее всего, вы не лгали, когда уверяли меня, что у вас нет дурных намерений относительно моей семьи.

— Благодарю вас. — Ответ Эммелины походил на шепот ночного ветерка. Вдруг она поежилась, как будто по телу ее пробежала дрожь. — В этом воздухе есть, что-то осеннее. Мне нужно идти. — Она хотела было уйти.

— Я провожу вас. — Поскольку Эммелина застыла на месте и смотрела на него, ничего не отвечая, он сказал: — Я доведу вас до террасы. Вы же не хотите повторения истории с Олтуэйтом, Морелом и Гиффордом?

— Разумеется, нет, — согласилась с ним Эммелина и шагнула вперед, чтобы опереться на его руку.

Они возвращались в молчании. Томас пытался совладать с хаосом в голове. Он все еще чувствовал, как ее присутствие отвлекает, как слабый запах душистого мыла, которое она принесла в то жалкое банное заведение, дразнит его, вызывая в памяти картины ее тела, голого и скользкого в тускло освещенной, наполненной паром комнате.

Она выполнила свое обещание, или по крайней мере так ему казалось. Их союз, кроме той стороны дела, которая касается его матери, подходил к концу. Новые откровения о ее прошлом пошли на пользу, освободив его голову от сомнений в ее намерениях, хотя теперь вопросов у него было больше, чем раньше.

Томас знал, что ей нельзя доверять, знал это на каком-то уровне, но он не мог избавиться от ощущения, что близость между ними становится сильнее. Он не знал, их ли сделка — или, грубо говоря, их блуд — породила это ложное родство, но, несмотря на то что более разумная часть его мозга посылала ему звонкое предостережение, он не мог проигнорировать все более усиливающееся впечатление, которое она производила на него. Ее голос, ее тело, явная, захватывающая сила ее воли — все это проникло ему под кожу, пробралось в сознание. Когда он говорил себе, что просто пытается понять эту женщину и тем самым воспрепятствовать низким планам, которые она скрывает, это звучало фальшиво даже для него самого.

Эммелина резко остановилась у края лужайки, простиравшейся до самой террасы.

— Вы, вероятно, удивляетесь, почему я с самого начала не призналась вам, кто я.

— Эта мысль приходила мне в голову.

— Если бы вы узнали это, вы могли бы погубить все, ради чего я трудилась, — мою жизнь, мое будущее. Не потому, что я желала вам зла, но потому, что дискредитировать меня было бы самым легким способом отдалить меня от вашей матери. Я надеюсь, что… — Голос ее замер. — Я верю, что теперь вы этого не сделаете. Я должна в это верить. Потому что если вы это сделаете, вы с таким же успехом можете схватить меня за горло и вытрясти из меня жизнь прямо здесь. — Голос ее слегка дрогнул, отражая дрожь, пробежавшую по телу, и в ответ Томас напрягся.

Она резко шагнула вперед, выбросила вперед свободную руку, обвила его шею и притянула его губы, быстро, грубо, к своим губам, не поднимая вуали. Это не было обдуманным жестом соблазнительницы, не было приглашением к дальнейшим восторгам, то была просто мольба, ясная и простая, выраженная всеми фибрами ее тела. Она отошла, тяжело дыша.

— Клянусь жизнью своей, я не причиню вреда вашей семье, — прошептала она, а потом повернулась и ушла, взлетев по склону к освещенной фонарями террасе и ярко горящим дверям бального зала.

Томас смотрел, как она уходит, все еще покачиваясь от ее короткого, лихорадочного поцелуя. Ему хотелось верить ей, но он знал: она способна сказать что угодно, если, по ее мнению, это нужно сделать. Власть, за которую он сражался с ней, была теперь полностью в его руках. И все же ощущение победы не давалось ему, только в теле его осталась холодная, смертельная тяжесть.

Эм сжала кулаки, пытаясь унять дрожь в руках. Ум ее метался в ужасе. Она ошиблась, ужасно ошиблась, лорд Варкур — лорд Варкур, который ничего не хотел, кроме ее краха! — успокоил ее и вынудил к признаниям, и в ту минуту это показалось ей совершенно неопасным.

Идиотизм. Это такое облегчение — рассказать кому-нибудь о своем настоящем прошлом, но разве это имеет значение? Это потакание самой себе, но ведь она прекрасно понимает, что оно ей не по карману. И теперь он знает много, слишком много, чтобы погубить ее — чтобы погубить все. Он накинул петлю ей на шею. Драгоценности Олтуэйта казались тяжелыми, как мельничные жернова, даже вдали от пансиона в Камден-Тауне, где она их спрятала.

Ее отец оставил драгоценности ей, как она и сказала Варкуру, но трусость, которой был отмечен каждый шаг его жизни, отразилась и в его завещании. Там было написано: «Тому, кому они должны принадлежать по праву». А по праву они принадлежали только ей, поскольку старый лорд Олтуэйт признал на смертном ложе, что она его дочь, и еще он признался в своем первом браке с матерью Эм. Но доказательств у нее не было, и ее вполне могли повесить за кражу. Мэри Кэтрин Данн была католичкой из семьи адвоката, принадлежащей к среднему классу и у барона не было никакой надежды, что такую девушку когда-либо примет его семья. Поэтому Уильям Уайт женился на ней тайно, пообещав признать этот брак после смерти своего отца.

Но у него не только не хватило духа предстать перед своим отцом с нежелательной женой, он еще и не устоял перед требованиями вступить в брак по выбору своих родителей. Свою первую жену он держал в неведении далеко от фамильного поместья, и, когда она умерла от скарлатины через пять лет после их свадьбы, он почувствовал облегчение. Он взял их маленькую дочку в свой дом, где жила его семья, чтобы вырастить ее вместе со своими другими детьми, и вскоре после этого унаследовал титул барона. Но даже тогда он не признал Эм, потому что этим лишил бы наследства своего единственного ребенка мужского пола и унизил бы свою мнимую баронессу.

И так Эм стала жертвой старого барона.

Прежде чем войти в зал, она глотнула свежего воздуха, чтобы успокоиться. Нужно было притворяться, будто ничего не случилось. Если Варкур захочет покончить с ее игрой, она не сможет помешать ему.

Едва она вошла в зал, как к ней подошел лорд Гиффорд.

— Птичка воротилась домой, — проговорил он. — На сей раз, мадам Эсмеральда, я не приму вашего отказа. Это весьма дурная манера — отказать одному, чтобы принять приглашение другого на тот же танец, а мне не нравится, когда из меня делают дурака.

— Уверяю вас, лорд Гиффорд, вы последний, из кого мне хотелось бы сделать дурака, — сказала Эм — откуда только взялась у нее твердость. С чувством беспомощности она приняла предложенную ей руку и позволила ему обнять себя и увлечь в вихре вальса.

Пока они танцевали, она односложно отвечала на его фальшиво-дружелюбную болтовню. Руки у него были сильные, шаг уверенный — во всяком случае, танцором он был гораздо лучшим, чем Варкур, и при этом был необычайно хорош собой. Но Эм чувствовала только легкую настороженность. Она почувствовала, как что-то — то ли смех, то ли всхлипывание — поднялось к горлу, и сглотнула. Внезапная сдержанность ее тела казались ей чуть ли не очередной изменой. Если она может быть такой сильной сейчас, почему же она так слабеет в присутствии Варкура? Слабеет и непростительно, неоспоримо глупеет…

Музыка кончилась, и лорд Гиффорд проводил ее обратно. Он не очень вразумительно извинился, что покидает ее, а она поймала себя на том, что смотрит поверх его плеча на леди Гамильтон, которая, чувствуя поддержку от своих друзей, пребывала в почти нормальном состоянии.

Пока Эм смотрела на нее, лорд Гамильтон прошел мимо, и леди Гамильтон… поблекла, замкнулась в себе. Он кивнул жене, движение это было исполнено бесконечного достоинства и грусти, но не остановился.

Если бы Эм не провела многие часы, изучая это нежно постаревшее лицо, она не заметила бы вспышки в глубине глаз леди Гамильтон. Но она ее заметила — и узнала. За страхом, который мог увидеть всякий, скрывалось что-то еще — ярость и мучительная смесь ненависти и любви. Увидев это, Эм ахнула, прижав руку к животу, потому что ей вдруг стало тошно.

Она все поняла, увязав увиденное с тем, что леди Гамильтон рассказала ей накануне, и новая картина получилась ужасающей. Графиня выехала верхом в тот день, когда пропал ее сын, и вдали увидела кого-то — своего собственного мужа, — который делал что-то страшное. Она бросилась вперед и обнаружила тело сына. И в панике помчалась назад, в дом, а вернувшись туда, скрыла то, что видела, и от своего преступного мужа, и от ни в чем не виноватого второго сына, оставив Варкура лицом к лицу с недостойными подозрениями, которые, правда, никогда не были произнесены вслух, сначала на расследовании, а потом светскими сплетниками.

Эм пошатнулась. Варкур — он ведь заслужил узнать об этом. Но она не может сказать ему, не могла сказать ему даже до того, как запятнала себя ложью, потому что знала — ей никогда не поверят. От иронии происходящего во рту у нее появилась горечь. Его родной отец. И она лгала Варкуру. Она изменила чему-то гораздо большему, чем ей представлялось…

— Мадам Эсмеральда, могу ли я пригласить вас на танец? — Незнакомец в черном протягивал затянутую в перчатку руку.

Эм молча кивнула, мысли метались в ее голове, и она позволила увлечь себя танцевать. Ночь поблекла в головокружительном чередовании мужчин и танцев, ее ноги едва касались пола…

Кто-то сунул бокал вина в ее несопротивляющиеся руки, и она прищурилась.

— Пейте, но осторожно, — услышала она знакомый голос.

Эм посмотрела на каменное лицо Варкура! Только напряжение во взгляде выдавало его чувства. Она покорно поднесла бокал к губам под вуалью, сделала два глотка, прежде чем здравый смысл приказал ей остановиться.

— С опиумом? — через силу спросила она.

Нечто похожее на улыбку пробежало по его лицу.

— Нет, Мерри, без опиума. Я вот уже два часа смотрю, как вы танцуете, и у вас во рту еще не было ни крошки.

— Неужели так долго? — Она попыталась подсчитать танцы, партнеров.

— Вы сегодня произвели прямо-таки фурор — и заставили многих маменек повесить носы, потому что привлекли к себе внимание многих достойных джентльменов.

— Боже мой, — сказала она, не подумав, потому что более не свойственного Эсмеральде ответа и придумать было нельзя.

— А теперь идите, — приказал он. — Я велел подать для вас кеб прямо к дверям. Уходите с бала, пока он в самом разгаре и мужчины гоняются за вами. Вскоре они обратят внимание на кого-то другого, начнут соперничать не из-за вас, и все будет испорчено.

Она смущенно схватила его за руку:

— Почему вы помогаете мне?

Она ощутила его искаженное самодовольство, хотя это чувство лишь промелькнуло на его лице.

— Назовем это слабостью. Назовем это глупостью. Этим я хочу сказать, что да, мы заключили сделку, и хотя бы на данный момент я намерен выполнить свою часть.

Эм покачала головой.

— Благодарю вас, — сказала она.

Когда он отступил в сторону, убрав руку, она склонила голову в знак признательности и ушла, неся свою вину осторожно, точно рану.