"13 1/2 жизней капитана по имени Синий Медведь" - читать интересную книгу автора (Моэрс Вальтер)

11. Моя жизнь в Большой голове

Балдуан Беобаб мне все объяснил.

— Голова боллога, — сказал он. — Боллоги — это…

— Я знаю, кто такие боллоги.

— Тогда ты, наверное, знаешь, что они могут сбрасывать голову. Эта голова, говорят, валяется здесь уже тысячи лет, а боллог все ходит и ищет.

— Ищет что?

— Как — что? Голову, конечно. Знаешь, боллоги ужасные тугодумы.

— Я знаю.

— Ну вот, с тех самых пор эта громадная черепушка блокирует единственную сухопутную дорогу в Атлантис.

— Ты хочешь сказать, что мне придется на нее влезть?!

— Нет, что ты! Это невозможно. Голова кишит гигантскими блохами. А знаешь, они какие?

— Да, я знаю, что это такое.

— Ну, тогда сам понимаешь… Так что придется тебе воспользоваться другой дорогой.

— А есть другая дорога?

— То-то и оно, что есть. Только не каждый решится по ней пойти. И никто не знает, чем это может закончиться.

— А что за дорога?

— Дорога внутри головы. Входишь в одно ухо и выходишь из другого, вот и все. Правда, сначала нужно добраться до уха и не попасться в лапы гигантской блохи. Хотя говорят, блохи редко спускаются вниз, на виски, в основном они сидят на макушке и подкарауливают там неопытных коршунов и орлов. Во всяком случае, так было раньше. Но с тех пор прошло уже очень много лет.

— Ты хочешь сказать, что можно пройти голову боллога насквозь? Но ведь внутри она не пустая, там должно что-то быть, мозги например.

— Не знаю, не знаю. Говорю тебе только то, что слышал. У моего троюродного брата был внучатый племянник, прадед которого якобы в молодости знал одну девушку, которая рассказала ему, что приятель кузена ее тетки по материнской линии однажды рискнул проделать этот путь.

— Ну и что? Получилось?

— Кто его знает. Похоже, он остался в Атлантисе.

Мне понравилась эта версия.

— Решено. Так и сделаю. Однажды мне уже удалось найти выход из лабиринта.

Балдуан смерил меня долгим испытующим взглядом:

— Только сначала я должен тебя кое о чем предупредить.

Я удивленно поднял брови.

— В общем, знаешь… хм, говорят, у боллогов с мозгами… того… не все в порядке.

Живая гора. Восхождение к уху боллога было скорее неприятным, чем трудным. Если бы все горы покрывала густая, косматая шерсть, покорение их из опаснейшего мероприятия превратилось бы в чистое развлечение. Шерстинки на Большой голове толщиной своей напоминали канаты, при этом были не гладкие, а ворсистые и узловатые, так что за них всегда можно было легко уцепиться. Раздражал только отвратительный запах жирных, не мытых в течение целых тысячелетий волос, от которого меня буквально тошнило, прикасаться к волоскам было все противнее и противнее, да еще не давало покоя ощущение неловкости, ведь карабкаться приходилось как-никак по живой голове.

Но объективное неудобство доставляла, пожалуй, одна лишь перхоть, чешуйки которой были размером с тарелку, весили каждая по килограмму и скатывались с головы настоящей шумной лавиной, поэтому приходилось то и дело искать укрытие, чтобы не улететь вместе с ними на землю.

Они наслаивались друг на друга, как черепица на крыше, одним неверным движением можно было вызвать цепную реакцию, в результате чего сотни и тысячи грязных, сальных пластин водопадом летели вниз. Дважды меня чуть не накрыла такая лавина. В первый раз мне чудом удалось удержаться, вцепившись в липкий волосок, а во второй она, к счастью, прошла в миллиметре от меня. В остальном же восхождение шло превосходно, погода была отличная: ни ветерка, ни облачка, безупречно чистое небо. Преодолев за час примерно две трети пути, я сделал привал, удобно расположившись на колтуне перепутанной, слипшейся шерсти.

Отдохнув, я с новыми силами продолжил свое восхождение. Мочка уха боллога маячила уже совсем близко, чуть выше меня, гигантским наплывом из кожи и мяса. Я взял немного правее, чтобы, обогнув ее, выйти прямо ко входу в ушную раковину, тем более что еще раньше заприметил длинный волосок, растущий из самого уха, — зрелище, конечно, не самое приятное, зато отличный способ достичь цели в кратчайшие сроки и с наименьшими усилиями.

Я приподнялся на цыпочки, дотянулся до кончика волоска, подергал его, проверяя на прочность, а потом оттолкнулся задними лапами и подпрыгнул. Меня упруго подбросило вверх, как будто я совершил прыжок с шестом.

Внезапно волос зашевелился.

Вместо того чтобы быстро взобраться по нему, я беспомощно висел, раскачиваясь, словно маятник.

Подо мной распростерлась бездна глубиной в несколько километров, лапы скользили. Неужели это конец?! Тут вдруг, будто сжалившись надо мной, волосок медленно пополз вверх, и я, обхвативший его мертвой хваткой, очутился за обтянутым кожей валом внутри ушной раковины.

Только это оказался вовсе не волос боллога, а ус гигантской блохи. Осознав свою оплошность, я срочно разжал лапы, что, надо сказать, не намного улучшило мое положение. Я плюхнулся на дно ушной раковины, вход в пещеру ушного отверстия заслоняло от меня мощное тело исполинского насекомого, в передних лапах которого я заметил ножик и вилку. Блоха алчно клацала ими, предвкушая скорый обед.

К счастью, времени на панику не осталось, действовать надо было молниеносно. Я сделал резкий выпад влево, блоха шагнула туда же, но я моментально отпрянул назад, пригнулся и, проскользнув у нее между ног, бросился ко входу в ушное отверстие. Блоха в силу своего размера была слишком неповоротлива, чтобы среагировать достаточно быстро, это дало мне возможность беспрепятственно нырнуть внутрь головы.

Озеро. Насекомое тем временем сумело кое-как развернуться и, пустившись вдогонку, стало нагонять меня гигантскими прыжками. А у меня на пути лежало небольшое грязноватое озерцо — наверное, снаружи натекла дождевая вода, — оно отливало желтизной и, надо сказать, вообще выглядело довольно противно, но что поделаешь, выбирать не приходилось. Я сделал глубокий вдох и, недолго думая, нырнул в темную жижу, в тайной надежде, что блохи не умеют плавать.

Только идея на самом деле оказалась не слишком удачной. Что касается блохи, то она и вправду от меня отстала: остановилась как вкопанная на краю озерца и не делала больше никаких попыток продолжить преследование. Мне даже показалось, что она как будто сочувственно покачала головой, потом развернулась на сто восемьдесят градусов и печально зашагала назад, к выходу.

А вот в отношении моей безопасности решение нырнуть в озерцо оказалось отнюдь не умным, ведь предполагаемая дождевая вода на самом деле была не чем иным, как скопившейся на дне ушной раковины серой, то есть веществом, своими коварными свойствами сравнимым разве что с болотными топями и зыбучим песком.

Вонючая, вязкая каша облепила меня со всех сторон, сгребла в охапку и потянула вниз, на глубину. Я бешено колотил всеми четырьмя лапами, что, наверное, снова было не самым разумным, но все же помогло мне какое-то время удержаться на плаву. Я даже немного продвинулся в сторону противоположного берега.

Оттуда в озерцо свисало несколько волосков, каждый из которых был в палец толщиной. Я отчаянно потянулся к ним, собрав воедино все свои силы и волю, но в этот момент сера накрыла меня с головой, затекла мне в нос, глаза и, конечно же, уши, отчего я в тот же миг сделался слепым и глухим. А потом я нечаянно раскрыл рот и заглотил добрую порцию горькой жижи, что навечно осталось самым неприятным ощущением всей моей жизни.

От ужаса и отвращения я перестал барахтаться, из-за чего еще быстрее начал тонуть, погружаясь в теплую, мягкую массу. Только одна лапа все еще оставалась на поверхности, судорожно хватая воздух в поиске спасительных волосков. Но хватательные движения вскоре превратились в нечто больше похожее на прощальные взмахи — силы оставили меня, и я пошел ко дну.

Вдруг кто-то — а может быть, что-то, в моем тогдашнем положении было не разобрать — схватил меня за лапу. На ощупь рука помощи не походила ни на ус гигантской блохи, ни на какой-нибудь другой орган насекомого, поэтому я, недолго думая, жадно вцепился в нее и подтянулся. Я тянул себя к берегу, изо всех сил работая задними лапами, пока они наконец не нащупали твердую почву. С трудом, на четвереньках, выкарабкавшись из гнусной лужи, я первым делом протер глаза, чтобы рассмотреть своего спасителя. Это была прозрачная капля пульсирующего света, которая имела, если можно так выразиться, какой-то смущенный, виноватый вид.

Плохая идея. — Меня зовут 16Ч. Я — плохая идея, — представилась она.

— Очень приятно, — ответил я. — А меня зовут Синий Медведь, потому что я синий медведь.

Мы некоторое время молча стояли друг против друга, не зная, что делать, потом я начал счищать с себя остатки ушной серы.

— Тебе повезло, что я оказалась поблизости, — сказала идея. — Здесь многие тонут. Очень опасное место.

— Да уж! Спасибо тебе. Ты спасла мне жизнь. Я твой должник.

— Забудь. Я рада, что от меня может быть хоть какая-то польза. Вообще-то, я ни на что не гожусь.

— Это почему?

— Понимаешь, пусть я даже идея, но идея плохая. Знаешь, как это бывает? Сначала они с тобой носятся, а потом берут и выбрасывают, как ненужный хлам, потому что вдруг понимают, что ты плохая идея. О тебе забывают, вот и все. Нас здесь тысячи, и все мы скитаемся в лабиринте мозгов. Мы отбросы внутричерепного общества. Сам подумай, кому нужна плохая идея… Вот тебе, например, нужна?

— Хм… не знаю. Возможно. Как насчет того, чтобы показать мне дорогу на ту сторону головы?

— Для этого тебе вообще не нужна никакая идея, она у тебя уже есть: «Я иду на другую сторону головы». Не знаю, правда, насколько она хороша. Это чертовски опасно и очень, очень трудно — сменить одно полушарие на другое. Ты хоть знаешь, сколько километров извилин тут внутри?

— Нет.

— Я тоже, но думаю, очень много, миллионы.

Это, конечно, было преувеличение, но до меня вдруг начало доходить, что путь на другую сторону на самом деле может оказаться гораздо труднее, чем я думал вначале.

— Тебе нужна карта. Карта извилин. Чтобы не заблудиться. Настоящая карта от картографа, понимаешь?

— Нет.

— Ну, картографы — это те, которые делают карты мозгов. Очень важные типы, только страшные скупердяи. Все очень просто: когда тебе нужны сапоги, ты идешь к сапожнику, а когда нужна карта — к картографу. У меня есть один знакомый, и живет неподалеку. Идем?

Всем идеям, сообщила мне 16Ч, присваивают имена, соответствующие тому времени, когда они возникают. Обычно имена намного длиннее, потому что время рождения идей определяется с точностью до секунды, — например, 23Ч46М12С или 13Ч32М55С и тому подобное. Но 16Ч родилась ровно в 16 часов, ни секундой раньше и ни секундой позже.

Она шла впереди, уводя меня вглубь лабиринта мозгов.

— Правда, это не очень удобно, потому что у многих из нас одинаковые имена. Ведь идеи рождаются здесь чуть ли не ежесекундно. Я лично знаю еще штук пятьдесят, которых тоже зовут 16Ч. И ни одна из них ни на что не годится, представляешь. Похоже, в это время рождаются только плохие идеи…

Слуховое отверстие. Это очень странное ощущение, когда ты через слуховое отверстие пробираешься в чужие мозги. Ты чувствуешь себя чуть ли не преступником. Надо признать, мне было не по себе, я казался себе подлецом, непрошеным гостем, тайком проникающим в дом через заднюю дверь. Ведь даже тот, у кого в мыслях нет ничего дурного, навряд ли обрадуется, если кто-то без спросу залезет к нему в мозги.

Дневной свет уже едва освещал пещеру, по которой мы шли. 16Ч бодро шагала впереди, не хуже заправского экскурсовода знакомя меня с местными достопримечательностями, попадавшимися на пути: «Обрати внимание, сейчас над головой у нас проходит височная кость». Похоже, посетители здесь были не редкость.

Правда, мне приходилось больше смотреть вниз, под ноги, так как дно пещеры было покатым и скользким от ушной серы. Вскоре путь нам преградила стена, тонкая, словно пергамент, закрывающая все пространство туннеля.

— Барабанная перепонка, — пояснила 16Ч. — Идем, я знаю, где можно пролезть.

Барабанная перепонка, вся изрешеченная дырами, походила на сыр, но большинство отверстий были совсем маленькие, размером с кулак. Тут 16Ч указала мне на просвет примерно с футбольный мяч.

— Не волнуйся, — сказала она, — не застрянешь. Она эластичная.

Идеи, наверное, тоже все эластичные, поскольку моей новой подружке не составило большого труда проскользнуть в узенькое отверстие, в то время как мне пришлось хорошенько втянуть живот, и если бы не ощутимая помощь 16Ч, то сидеть бы мне там и по сей день. Теперь мы шли по просторной пещере, где на потолке что-то шевелилось, но из-за скудного освещения я не смог разобрать, что это было.

— Это молоточек, наковальня и стремечко, — пояснила 16Ч. — Только не спрашивай меня, почему они так называются, — я не знаю. Они играют важную роль в процессе восприятия звука.

На другом конце пещеры нас ждала еще одна дырявая мембрана («Улиточный ход базальной мембраны»), пробравшись сквозь которую мы скатились по очень крутому спуску («А это барабанная лестница»), а потом поднялись по каким-то ступеням наверх («А теперь мы идем по величественной вестибулярной лестнице»).

Вокруг было уже совсем темно, только тусклое свечение тельца 16Ч (наверное, слабый отсвет ее идеи) скупо освещало нам путь. Я снова очутился в лабиринте пещер. В голове все время вертелась одна и та же мысль: уж больно все это напоминает мою давнишнюю встречу с пещерным троллем.

Туннель, по которому мы шли, как будто закручивался спиралью внутрь и при этом становился все ýже и ýже. Вскоре пробираться вперед можно было только ползком.

— Не волнуйся, скоро придем, — пообещала 16Ч, что меня почему-то совсем не успокоило.

Идея между тем нырнула в боковой туннель, по стенам которого во всех направлениях тянулись разноцветные скользкие кабели.

— Это нервные окончания. А вот выход из слухового прохода. Ухо закончилось.

Похожие многообещающие разъяснения я уже слышал однажды в лабиринте Темных гор.

В конце прохода зияло небольшое отверстие, через которое в пещеру проникал неясный, бледный свет. 16Ч нырнула в него и скрылась из виду.

— За мной! — послышался ее голос.

Я с трудом протиснулся следом.

Мозг. Теперь мы шли по другому туннелю, который был гораздо просторнее предыдущего и по стенам которого с бешеной скоростью проносились маленькие сверкающие огоньки, напоминающие сигнальные ракеты. У каждого из них как будто был свой собственный голос, тоненький, тихий и все же вполне различимый, мы отчетливо слышали шепот, ворчание, бормотание или хихиканье, стоило только какому-нибудь огоньку поравняться с нами. Некоторые из них были большие, другие маленькие, одни красные, другие белые или зеленые.

Они градом сыпались на нас со всех сторон — спереди, сзади, сверху, снизу, словно мы находились в центре миниатюрного фейерверка. Иногда огоньки, встречаясь, сливались в одной ослепительной вспышке и затем уже вместе неслись дальше в темноту. Я озадаченно остановился, чтобы рассмотреть непосед. Что бы это могло быть?

— Это мысли, — пояснила 16Ч. — Мы находимся у боллога в мозгу.

Объяснение «Лексикона», как всегда, пришло само по себе, без приглашения, да еще в самой доступной и понятной форме.

Я почувствовал, что должен что-то сказать. Только вот что?

Порой мне казалось, это не «Лексикон» говорит в моей голове, а сам профессор Филинчик дает мне разъяснения по телефону.

16Ч указала на мигающие световые точки на стенах туннеля:

— Каких только мыслей здесь нет. Они различаются по цветам. Вон видишь, красные — это обычные, повседневные мысли, их больше всего. Желтые — это заботы, их тоже хватает. Синие — вопросы, над которыми мозг упорно работает. Зеленые — ответы. Если встретится синий вопрос и неверный ответ, ничего не будет.

В этот момент на стене как раз столкнулись синий и зеленый огоньки. Посыпались искры, они испуганно шарахнулись друг от друга и визжа понеслись в разные стороны.

— Видишь? Но если синий вопрос встречается с нужным ответом, тогда они сливаются вместе и превращаются в решение. Вот, смотри, большой оранжевый огонек — это решение.

Мимо действительно промелькнул оранжевый огонек.

— А вот когда сталкиваются два решения — рождается идея. Хорошая или плохая, такая, как я, — вздохнула 16Ч.

Хорошая идея. Метрах в двух впереди из-за угла вынырнула яркая капля. Она была раза в два больше 16Ч, светилась изнутри, как электрическая свеча на елке, и гудела, словно линия высоковольтных передач.

— Привет, 16Ч! — надменно бросила она, лениво проплывая мимо нас.

— Здравствуй, 21Ч36М14С! — подобострастно отозвалась 16Ч.

— А разве у боллога могут быть хорошие идеи? — поинтересовался я. — Мне казалось, боллоги не отличаются здравым умом.

Мы шли по извилистому туннелю, казавшемуся бесконечным. Вправо и влево от него уходили ответвления мозговых улиц. Мимо пестрым потоком проносились мысли, вопросы, ответы и решения, все соответствующих цветов.

— Да, боллоги, конечно, не очень умные, но только тогда, когда сбросят голову. Сама голова, она вовсе не глупая, глупое тело.

— Почему же боллог тогда оставил здесь свою голову, если она у него такая умная?

16Ч зарделась. Казалось, она не могла подобрать нужные слова:

— Видишь ли… в общем, в этом была виновата плохая идея.

— Понятно. Но ты-то почему так переживаешь?! — удивился я.

— По правде сказать, это была я, — наконец выпалила она.

За следующим поворотом, где я ожидал увидеть еще одно ответвление улицы, нашим взорам открылась невероятная панорама. Перед нами предстало необыкновенное, захватывающее зрелище — долина, одна из пустот в мозгу боллога, которых там было огромное множество. Внизу тут и там сновали мысли, они проносились словно яркие переливающиеся кометы по черному небосводу. Дно грота представляло собой затейливый лабиринт мозговых извилин — узенькие, на редкость беспорядочно переплетенные переулки напоминали центр какого-то восточного городка, и повсюду кишели идеи.

— Это долина Плохих Идей, — печально сообщила мне 16Ч. — Здесь мы живем.

По неширокому, серпантином спускавшемуся вниз переулку мы вышли в долину.

16Ч поведала мне о безрадостном существовании живущих здесь неудачных идей. Чтобы как-то оправдать свое существование, они целыми днями носятся по переулкам, пытаясь столкнуться друг с другом, в тайной надежде, что две плохие идеи могут превратиться в одну хорошую.

Все это походило на рыбный базар. На каждом углу стояла светящаяся капля и во все горло рекламировала свои достоинства. Меня то и дело хватали за лапу, пытаясь навязать открытие века. Некоторые стояли небольшими группами, споря, кто из них лучше. Моя необычная внешность, казалось, нисколько не привлекала внимания окружающих, все они были слишком поглощены своей бесполезной торговлей.

С трудом продираясь в толпе, я не заметил, как 16Ч отстала, вступив с кем-то в разговор. Только дойдя до следующего перекрестка, я обернулся и понял, что потерял ее в толчее. Тогда я решил оставаться на месте и ждать, пока она сама меня не найдет.

Кто-то вцепился мне в лапу и запыхтел в самое ухо:

— Ага, ищешь идею? Вижу, вижу. Скорее сюда, у меня есть кое-что для тебя!

Бородатая идея. Первое, что меня поразило в этой идее, — неприятный запах у нее изо рта. Она придвинулась ко мне чуть ли не вплотную и выдохнула мне в нос целое облако смрада. А второе, что отличало ее от других, была борода. Ни у одной из светящихся капель здесь не было бороды, а вот у этой густая растительность скрывала всю нижнюю часть лица и свисала почти до земли. Из этого я заключил, что имею дело с каким-то необычным, особенным экземпляром.

— И что же у тебя есть? — поинтересовался я из вежливости.

— Ха-ха, — подмигнула мне идея, скривив лицо в подобии усмешки. — То, что тебе нужно, — идея: надо соединить нервные окончания, и будет короткое замыкание. Ну как? Нравится?

— Соединить нервные окончания, говоришь?

— Да, да! Отличная идея, правда?

Я расхохотался. Это было, конечно, бестактно, но спохватился я слишком поздно.

— Что тут смешного? Ну да, я, конечно, не философский камень, — медленно произнесла идея, и в голосе ее прозвучала враждебность. — Ну и что? Чего же ты ждал? Изобретения века? Скажите пожалуйста, какие мы гордые!

Я заозирался в поисках 16Ч. Ситуация начинала выходить из-под контроля.

А ходячая борода окинула меня неприязненным взглядом:

— Кто ты вообще такой? Ты совсем не похож на идею! Откуда ты взялся? Может быть, ты шпион из другого полушария?

Идея вцепилась в меня мертвой хваткой и заорала во всю глотку:

— Эй, все сюда! Смотрите, кого я поймал! Перебежчик!

Суетливый гул в толпе вдруг стих, все головы повернулись ко мне. Идея еще сильнее сдавила мне лапу:

— Полюбуйтесь на этого воображалу! Мы недостаточно хороши для него!

Любопытство в глазах уступило место негодованию, озабоченный гул превратился в осуждающий ропот.

— Что тебе надо? Ты что, и правда один из тех болванов, что живут в правом полушарии? — выкрикнул кто-то из толпы.

Идеи обступили меня плотным кольцом. Случившееся, похоже, их забавляло. Как-никак событие, выходящее за рамки повседневной, будничной жизни.

— Он совсем не похож на нас! — заметил тоненький голосок из толпы.

— Я здесь в гостях, — попытался оправдаться я, но мой голос потонул в криках недовольства.

— Это шпион! Вражеский лазутчик! — визжала бородатая идея. — Он пришел украсть у нас наши идеи!

Тут терпению моему пришел конец. Я оттолкнул бородатую каплю, высвободил лапу и закричал:

— Чушь! Что у вас тут красть?! Кому вы нужны?

Воцарилась гробовая тишина. Правду не всегда встречают овациями. Лица идей стали еще суровее, кольцо вокруг меня постепенно сжималось. А бородатая идея еще подливала масла в огонь:

Море Забвения. — Бросить его в море Забвения!

Десятки рук потянулись ко мне, оторвали меня от земли и подняли вверх.

— Правильно! В море Забвения! Шпион! Туда ему и дорога!

Я поплыл над толпой, как скорлупка на волнах океана.

— В море Забвения! — выкрикивала идея с бородой, шествуя во главе толпы. — Это будет сигналом к восстанию! Они совсем обнаглели! Да здравствует хаос во всех полушариях! Достаточно мы натерпелись! Долой! В море Забвения!

Да уж, действительно, самый страшный конец, какой только можно себе представить, — смерть через забвение. Просто взять и исчезнуть, не оставив по себе никакой памяти, раствориться, не сохранив в сознании современников ни малейшей искорки воспоминаний. А я пришел в этот мир, чтобы прославиться, возможно даже обрести бессмертие. Вечное забвение совсем не входило в мои планы.

Подо мной бурлящей лавой кипело море Забвения, выбрасывая наружу ядовитые пары, от которых перехватило дыхание. Вся процессия остановилась на высоком утесе, четыре идеи крепко держали меня за все четыре лапы, их бородатый предводитель стоял рядом и совершенно безумным голосом произносил речь перед собравшейся вокруг озера толпой.

— Это начало нового времени! — кричал он. — Мы захватим власть в обоих полушариях! Долой порядок! Да здравствует свобода! Наполним извилины хаосом! Пусть этот обломок старого, консервативного режима станет нашей первой жертвой! Слушайте все мою команду: на счет «три» бросаем его в море Забвения!

Я судорожно искал выход из создавшейся ситуации, но что я мог сделать против такого количества ожесточенных врагов.

— Один! — грозно проревела бородатая идея.

Интересно, что представляет собой это жидкое беспамятство. Может, удастся просто уплыть?

— Два!

Идеи подтолкнули меня к краю пропасти.

— И… — Бородатый предводитель поднял руку, чтобы сделать решающий взмах.

— НЕТ! — проревел грозный голос.

Это была 16Ч. Моей маленькой спасительнице удалось протиснуться сквозь толпу. Она решительно наступала на предводителя, который при виде ее смущенно попятился.

И тут она совершила то, чего никто не ожидал. Она ухватила предводителя за бороду и изо всех сил дернула ее. Борода оказалась фальшивой! Под ней скрывалось самое жуткое зрелище, какое только мне доводилось видеть: если представить себе гибрид химериады и пещерного тролля, он бы и то выглядел гораздо приятнее.

— Глупые! — закричала 16Ч. — Вы что, не видите, с кем имеете дело?! Это же безумие!

Толпа с испуганным вздохом отпрянула назад. Разоблаченная идея оскалила зубы, растопырила когти и зашипела:

— Только троньте! Предупреждаю: я буду кусаться! Вы знаете, это заразно! А ну расступись!

Толпа расползлась большим клином, словно ее расстегнули молнией. Никто не хотел прикасаться к безумию, которое, продолжая шипеть и отчаянно размахивая когтями, прокладывало себе дорогу вперед.

— Дорогу! Дорогу! Я безумие, страшное и ужасное! Расступись! Фш-ш-ш!

Безумие ловко вскарабкалось по уступам извилин наверх, к одному из туннелей, где на прощание обернулось и закричало:

— Придет день, и я овладею всеми вами, и тобой тоже. — Оно оскалилось на меня: — Да, с тобой у меня особые счеты! Фш-ш-ш!

С этими словами оно скрылось в туннеле, оставив после себя отвратительные раскаты смеха, от которого все волоски у меня на спине встали дыбом.

16Ч повернулась к толпе:

— Вам что, больше нечего делать?! Решили помочь безумию в его сумасшедших затеях?!

В ответ ей послышалось смущенное бормотание: «Ну да…», «Мы думали…» или «Ловкая маскировка…»

— Зарубите себе на носу: это мой друг, Синий Медведь. Он путешественник. Понятно? Я его пригласила и надеюсь, вы будете обращаться с ним как с гостем.

В гробовой тишине толпа растворилась. Потом они снова, как ни в чем не бывало, принялись рекламировать себя и торговаться друг с другом.

— Оно проделывает этот трюк снова и снова, — рассказывала 16Ч, когда долина плохих идей осталась позади и мы вдвоем вновь шагали пустынным туннелем. — Безумие — самое страшное существо, какое только можно себе представить. Оно шныряет повсюду, стараясь натворить в мозгах как можно больше беспорядка. Оно соединяет нервные окончания и вызывает короткие замыкания. Это настоящий мастер переодевания и интриг, стремящийся к тому, чтобы в мозгах воцарился хаос и там не осталось ни капли рассудка.

— Но это же просто глупо! Ему самому тогда тоже конец.

— Вот именно. И этому есть только одно объяснение. — 16Ч понизила голос и постучала себя пальцем по лбу: — Мне кажется, он не совсем нормальный.

Пещера картографа. Картограф предстал перед нами в форме куба, парившего в воздухе примерно в метре от земли. Он жил в просторной пещере, неподалеку от самой тихой извилины. Жилище его было абсолютно пустым. Я сказал «предстал в форме куба», поскольку картографы постоянно меняют свое обличье, изменяют форму и рисунок поверхности. Когда мы вошли, он был светящимся изнутри кубом, каждая грань которого пестрела абстрактными символами.

Одна его грань напоминала выкройку мужской сорочки, другая — карту погоды, третья — план собора в проекции сверху. Потом картинки на гранях вдруг замерцали и превратились в морскую карту, план транспортной сети и схематическое изображение какой-то галактики.

Он мог мгновенно менять свою форму, становясь то пирамидой, то ромбом, то безупречно гладким шаром, поверхность которого отображала все улицы нашей планеты, до последнего переулка. При этом он постоянно вращался вокруг своей оси, отчего у меня рябило в глазах, и я не мог сконцентрироваться.

Голос его шел будто изнутри и был высоким, почти поющим, причем на буквах «Ч» и «Ц» отчетливо слышался электрический треск, а в общем и целом ему нельзя было отказать в определенной доле обаяния.

— Ну-с! Сверим ‡асы,[1] — уверенным голосом скомандовал картограф.

16Ч взглянула на запястье, где, правда, не было никаких часов, и машинально ответила:

— Шестнадцать часов!

— Э-э, девятнадцать часов сорок семь минут, — отрапортовал я просто так, наугад.

Картограф сделал многозначительную паузу и гордо оповестил:

— Двад‡ать один ‡ac двад‡ать две минуты! Отли‡но!

Это, видимо, было у них чем-то вроде приветственного ритуала.

— Познакомься, это мой друг Синий Медведь. Ему нужен план Большой головы, он хочет пройти ее насквозь. Ты сможешь ему помочь?

— Тсс, — зашипел картограф и стал вращающимся диском, на котором появился план сканированного мозга.

— Карта Большой головы? На это уйдет уйма времени. Надеюсь, ты понимаешь, ‡то представляет собой Большая голова изнутри? Многие километры туннелей извилин. Если сложить их вместе, полу‡ится расстояние от Земли до Луны. Тебе слу‡аем не нужна подробная карта лунных кратеров? Могу предложить одну по дешевке, у меня тут как раз…

На другой стороне диска высветилась великолепная карта Луны со всеми ее симпатичными кратерами.

— Нет, не нужна, — деловито прервала его 16Ч. — Сколько потребуется времени?

— Меся‡а два, — прошелестел картограф. — Минимум.

— Цена?

— Двад‡ать тыся‡ сельсилий.

— Двадцать тысяч сельсилий? Ты в своем уме? — возмутилась 16Ч. — Десять тысяч, и ни сельсилией больше.

Картограф живо превратился в усеченную сферу, разрисованную наподобие марокканского ковра. На верхнем срезе отобразилось нечто, напоминающее план города.

— Пятнад‡ать тыся‡.

— Двенадцать.

— По рукам. Пользуйтесь моей добротой! Двенад‡ать тыся‡ сельсилий ‡ерез два меся‡а на этом самом месте, в этот же ‡ac. Сверяем ‡асы.

Картограф снова сложился кубом. Вероятно, это была его самая любимая форма.

— Шестнадцать часов, — сказала 16Ч.

— Четырнадцать часов двадцать девять минут, — не моргнув глазом, выпалил я.

— Двад‡ать три ‡аса пятьдесят пять минут, — уточнил картограф, провожая нас к выходу из пещеры. — Без пяти двенад‡ать, самое время на‡ать работу.

Сельсилии. Мало того что 16Ч уже дважды спасала мне жизнь и подсказала, как получить план Большой головы, так она еще предложила — чем смутила меня окончательно — то время, пока будет готовиться карта, пожить у нее.

По правде говоря, мне действительно нужен был кров на эти два месяца, вот 16Ч и предложила разделить с ней ее каморку. Это была крохотная пещерка, устроенная в мозговой складке неподалеку от моря Забвения, где то и дело попахивало серными испарениями, зато нас никто не тревожил. Здесь мне предстояло провести ближайшие два месяца и придумать, как раздобыть двенадцать тысяч сельсилий. Сельсилии… Мне вспомнилась школа Филинчика, в сельсильском душе я выкурил первую в жизни сигарету.

Вопрос только, как их собрать. Ведь сельсилии, как и любые деньги, не валяются на дороге, их никто не принесет вам на блюдечке, нужно хорошо потрудиться, чтобы их раздобыть. То есть прежде всего нужно найти работу. И с этим мне опять помогла 16Ч.

— У тебя есть фантазия? — спросила она.

Да, пришел к выводу я, в определенной доле воображения мне, пожалуй, нельзя отказать.

— Вот и чудесно. Фантазией можно заработать здесь кучу сельсилий. Как насчет того, чтобы стать снорганистом? Снорганисты нужны всегда.

Орга́н сновидений. Голова боллога постоянно пребывает в состоянии глубокого сна и, следовательно, должна видеть сны. Неподалеку от глазных яблок в голове у него, так объяснила мне 16Ч, расположен орга́н сновидений, инструмент, на котором исполняются сны. Орга́н сновидений должен работать день и ночь, круглые сутки, чтобы голова ни в коем случае не проснулась, иначе может произойти страшная катастрофа — в мозгу все перепутается, наступит всеобщий хаос. Голова захочет ходить, есть или совершать какие-либо другие действия, для которых требуется наличие тела, что может привести к короткому замыканию нервных окончаний, а в худшем случае — даже ко всеобщему торжеству безумия. Поэтому мозг Большой головы должен быть постоянно занят спокойными, мирными снами — дело, испокон веков составляющее промысел снорганистов.

Немаловажно, что снорганистом может стать практически каждый, кто откроет в себе призвание к этому ремеслу, то есть им может стать как хорошая, так и плохая идея. На орга́не нужно играть постоянно, без перерыва, поэтому идеи работают в несколько смен, и кадров почти всегда не хватает. Оплату труда производят сельсилиями, которые вносятся в общую кассу всеми членами внутричерепного сообщества, — что-то типа всеобщего обязательного налога. Это, конечно, не баснословные деньги, всего лишь 10 сельсилий в час, но надо же с чего-то начать.

Орга́н сновидений, естественно, представлял собой не обычный музыкальный инструмент, а пестрый узел из тысячи разноцветных нервов, расположенный в пустом пространстве за глазом боллога. В зависимости от того, за какой нерв дергает снорганист и с какой силой на него нажимает, в мозгу у боллога появляется определенная картина сновидений. Я не сразу запомнил, какие окончания отвечают за какие картинки, но спустя долгие часы тренировок освоился и выучил их все наизусть. Возникающие в мозгу картины отображались на обратной стороне глазного яблока, которая одновременно служила одной из стен помещения оргáна. Большинство моих коллег всю свою смену просто бездумно дергали за нервы или давили на них, в результате чего в мозгу боллога возникала череда обычных пустых сновидений: бессвязные обрывки воспоминаний, картины давно минувших дней, беспорядочно нагроможденные друг на друга, безумные кошмары. Меня же увлекала возможность вычленять из этого хаоса последовательные сюжетные линии, чтобы в них были смысл и действие, придумывать увлекательные истории, видеть которые куда интереснее, чем вспоминать о том, как когда-то забыл надеть штаны. Так, например, — и это простейший из трюков — соединив картину льва с изображением антилопы, можно получить отличный сюжет охоты длиной в пару минут. Это было куда веселее, чем вызывать в памяти боллога произвольный набор не пересекающихся друг с другом воспоминаний, как это делали остальные снорганисты.

В мозгу боллога сохранились уникальные воспоминания о событиях, произошедших еще до потопа, редчайшие изображения гигантских ящеров, дерущихся друг с другом из-за добычи, циклопов, играющих в футбол осколками скалы, вулканов, землетрясений, наводнений, метеоритных дождей, доисторических бурь и ураганов, вымерших чудовищ и войн между кланами великанов. Боллог был таким гигантским, что его голова находилась в открытом космосе, он знал в лицо каждый лунный кратер, он видел вблизи Марс и Сатурн и сохранил в памяти панораму всей нашей Солнечной системы.

Забавно было наблюдать картины детства и юности великана, когда он был еще маленьким, скакал верхом на мамонте и дрался с огромными гориллами. Он швырял в своих друзей-великанов осколки скал размером не меньше дома, а те в ответ только смеялись. Он исходил всю Замонию от края до края, собрав в голове целую коллекцию чудесных ландшафтов, он, можно сказать, был свидетелем возникновения континента, зарождения на нем жизни, появления всевозможных форм, многие из которых теперь уже навсегда исчезли. Динозавры, похожие на крыс, неуклюже семенящие на маленьких лапках, вулканы, кажущиеся с высоты горшками с кипящей кашей. Он умывался влагой дождевых облаков, а утоляя жажду, выпивал целые озера. Более грандиозный материал для создания выдающихся сновидений трудно было себе представить.

Некоторые нервные окончания вообще не были связаны ни с какими картинами, они могли вызывать только чувства, такие как радость, печаль, удивление или страх. Вскоре я изучил их все до единого, мне уже не нужно было смотреть, я с закрытыми глазами мог определить, какая картина или какое чувство последует за нажатием.

Мне удалось открыть даже музыкальные нервные окончания, вызывающие акустические воспоминания о музыке, слышанной боллогом когда-то, во времена его юности. Они, правда, не отличались особой изысканностью, но все же таили в себе определенную прелесть, прекрасно сочетаясь с монументальностью зрительных образов. Теперь любые сны я сопровождал подходящими мелодиями и ритмами.

Научившись соединять картины, чувства и музыку, я стал вызывать в голове боллога самые разнообразные сновидения. Это были спокойные, безмятежные сны, сны-приключения и даже кошмары.

Чаще всего 16Ч сидела рядом со мной и наблюдала, как я работаю.

Первые успехи. Сначала я научился создавать простые, но четко продуманные композиции с достойным сюжетом, которые, дополненные музыкальным сопровождением, превращались в настоящие шедевры.

Так, например, я вызывал в памяти боллога образ хищного динозавра, потом добавлял к нему зебру, и начиналась захватывающая охота. Извержение вулкана на заднем плане, пульсирующая барабанная дробь, выбиваемая циклопами, колотящими стволами вековых дубов о скалы. Вот так! А если нужен счастливый конец, можно позволить зебре сбежать от преследователя — достаточно только нажать соответствующий нерв посильнее, и она помчится быстрее ветра.

Со временем создаваемые сюжеты становились длиннее, насыщеннее — грандиознее.

Однажды я сконструировал изобилующий батальными сценами сон-эпопею, посвященный событиям тысячелетней войны циклопов — тем временам, когда доисторические ландшафты Замонии сотрясали жесточайшие, кровавые битвы. Я ловко соединил в одну композицию события, разорванные по времени: первую рукопашную схватку двух доисторических циклопов, послужившую поводом для дальнейшей вражды племен, последовавшие за ней массовые сражения, вплоть до решающей битвы в Жутких горах, в которой приняли участие тысячи и тысячи исполинов. Я пронесся через века, в сюжете на пару минут сконцентрировал панораму тысячелетий. На такое были способны только самые дерзкие снорганисты.

Удалось мне создать и парочку снов-кошмаров с сюжетом, основанным на реальных страхах гиганта, по большей части связанных с разной мелкой живностью, какой по сравнению с боллогом являлись все твари Замонии без исключения. Правда, вскоре мне пришлось вычеркнуть эти сны из своего репертуара, поскольку голова боллога слишком нервничала и начинала так громко сопеть и фыркать, что я опасался, как бы она не проснулась.

Постепенно в Большой голове поползли слухи, что мои сны отличаются стилем и вкусом и вообще это зрелище, на которое стоит взглянуть. Поэтому, когда я дежурил, в зал орга́на набивалась толпа народа, что подстегивало мое честолюбие еще больше. Даже когда на орга́не играли другие коллеги, я теперь оставался на месте и наблюдал за игрой, анализируя их ошибки и оттачивая свое мастерство.

Искусство и деньги. Спустя несколько недель 16Ч поинтересовалась у меня, сколько сельсилий мне удалось накопить. Я посчитал. Выходило примерно три сотни. Однако бо́льшую часть из них мне предстояло потратить, ведь надо же было чем-то питаться, а единственной пищей в Большой голове являлись опять же сельсилии. Хорошо хоть, что вкус у них был непротивный.

— Так и за десять лет не накопишь двенадцати тысяч, — подвела итог 16Ч, явно не в восторге от скромности моего предпринимательского таланта.

И это была сущая правда. Тех грошей, что я зарабатывал на орга́не, явно не хватало, чтобы рассчитаться с картографом.

— Надо продавать входные билеты, — предложила 16Ч.

— Входные билеты?

— Да, входные билеты. Видел, сколько зрителей набивается в зал? Они все словно с ума посходили.

А вот к этому я был не готов. Сочинение снов уже давно превратилось для меня в искусство, в нечто возвышенное, не имеющее ничего общего с приземленным зарабатыванием сельсилий. Разве может художник продавать свой талант?! Я возмущенно отверг это предложение.

— Но ты же все равно получаешь зарплату. Разве нет?

Это верно. Я получал за работу десять сельсилий в час.

— Бери за вход с каждой идеи еще по сельсилии, и сам не заметишь, как нужная сумма окажется у тебя в кармане.

С каждым разом билетов на представления продавалось все больше. Мучимый угрызениями совести, я изо всех сил старался вознаградить идеи сполна — зрелища раз от раза становились все ярче и грандиознее. Тем более что бедным идеям, чтобы получить место на представлении, приходилось часами простаивать в длинных, изогнутых коридорах извилин. Теперь все разговоры в Большой голове велись об одном — о срежиссированных мною снах.

Кассовые сборы. Наибольшей популярностью пользовались сны-катастрофы, а подобных воспоминаний в мозгу у боллога сохранилось великое множество. За свою долгую жизнь боллог стал свидетелем практически всех возможных природных катаклизмов — от падения астероидов до всемирного потопа, и все это он наблюдал в оригинальной, доступной только ему одному перспективе. Многим ли довелось наблюдать темногорскую грозу с высоты птичьего полета или следить за движением по поверхности океана приливной волны высотой в километры? Кому посчастливилось хоть раз заглянуть в жерло действующего вулкана? Кто разгуливал под градом метеоритов, словно под ласковым грибным дождиком? Такие картины могли храниться только в мозгу боллога.

Красочные сюжеты из жизни дикой природы пользовались не меньшим успехом. Такие, что рассказывали о повадках степных единорогов, о брачных танцах гигантских морских змей в краю Ледяных Торосов (ни с чем не сравнимое зрелище!), об охоте циклопов на кита — схватке безоружных титанов с тираннокитом Рексом.

Видимо, боллогу доводилось нырять и на дно океана, поскольку в голове у него сохранились удивительные картины доисторического подводного мира. Гигантские светящиеся медузы с многочисленными прозрачными щупальцами, огромные каракатицы, дерущиеся друг с другом, стаи древних акул со сверкающими отточенными зубами, затонувшие материки, ушедшие на дно океана мертвые города с поросшими ракушечником небоскребами, превратившимися в обиталище громадных раков и двуглавых мурен. Видел боллог и мрачные кладбища затонувших кораблей, и клокочущие подводные вулканы, и светящихся изнутри рыб с птичьими головами, громадных морских коньков с переливчатыми пестрыми плавниками и электрических рыб-спиралей.

Он нырял еще глубже, в черноту глубоководных трещин, в расселины на морском дне, где живут существа из лавы, на удивительные танцы которых невозможно наглядеться. Он исследовал коралловые леса замонианской ривьеры, оранжевые, кобальтовые, красные, ветвящиеся на полянах, покрытых ковром золотистых водорослей, над которыми пасутся целые стада морских коньков, огромных, размером с единорога.

Публика была в полном восторге. Как впавший в экстаз пианист, я неистово дергал за нервные окончания во всех регистрах. Порой я позволял себе отчаянные импровизации, но не просто выуживал из памяти боллога бессвязные, хаотические воспоминания, а, следуя своеобразной цветовой драматургии, вызывал картины, подчиненные одной теме, то есть одному цвету, например только в желтых тонах: текущие потоки лавы, сияющие лучи заката, поля, поросшие одуванчиками, колышущиеся золотые водоросли, а потом вдруг резко переходил на красное: взрывающиеся метеориты, маковые луга, табуны древних огнегривых коней — и все это в сопровождении грандиозной музыки.

Признаю, в этих феерических представлениях было больше китча, чем подлинного искусства, но что поделаешь, кто бы устоял от соблазна при подобном-то исходном материале.

Да и публике это нравилось. По прошествии двух месяцев я собрал все двенадцать тысяч до последней сельсилии.

План. — Ну-с! Сверим ‡асы! — скомандовал картограф. Куб. Шар. Тетраэдр.

— Шестнадцать часов! — сообщила 16Ч.

— Девятнадцать часов тридцать семь минут! — предложил я.

— Без ‡етверти двенад‡ать! — прошелестел картограф, снова став кубом.

Карта, которую я получил от него, превзошла все мои ожидания. Она стоила затраченных двенадцати тысяч. На ней не только подробнейшим образом были отображены все мозговые извилины, очень важные спрямления и тупики, — она представляла собой настоящий шедевр изобразительного искусства. Начертанная темно-красными чернилами (кровью боллога!) на тончайшей мозговой ткани, она казалась мне картой сокровищ, подлинным чудом, облегчающим ориентирование в пространстве. Теперь-то я точно легко и просто, без заминок и промедлений, найду дорогу к противоположному уху. А без карты — сейчас в этом не было уже никаких сомнений — мне пришлось бы, наверное, всю оставшуюся жизнь потратить на поиски выхода из лабиринта.

— Маршрут отме‡ен пунктирной линией, — пояснил картограф. — Никого не слушай, особенно если какая-нибудь плохая идея будет уговаривать тебя срезать путь. Следуй наме‡енному маршруту. Не отвлекайся. В жизни, знаешь ли, никто не ходит прямыми путями. Иной раз лу‡ше дать крюку, прямая дорога отнюдь не всегда самая короткая. Это тебе говорю я, старый картограф.

Я положил на пол мешок с сельсилиями и произнес слова искренней благодарности.

— Сверяем ‡асы! — воскликнул картограф, приняв форму шара.

— Шестнадцать часов! — не моргнув глазом, выпалила 16Ч.

— Семнадцать часов тридцать восемь минут! — отозвался я.

— Коне‡ рабо‡его дня! Самое время немного вздремнуть, — проскрипел картограф, все еще пребывая в форме шара, потом несколько раз подпрыгнул, как мячик, и выпроводил нас из конторы.

Прежде чем отправиться в долгий путь, я решил на прощание дать еще одно представление, совершенно бесплатно.

Я хотел исполнить самый лучший, самый грандиозный сон, призванный стать вершиной моего снорганистского искусства. Великому замыслу соответствовало простое название:

Доисторическое море. Подводный мир. Любимая музыка циклопов. Пузырями раскаленной лавы движутся вверх огненные медузы. На экране появляется тираннокит, мы видим, как он плывет. По пути он заглатывает целую стаю акул. Хорошо закусив, довольный тираннокит лениво движется дальше. В этот момент боллог, наблюдавший за ним все это время, бросается ему на спину. Завязывается смертельная битва. Боллог впивается в морского гиганта мертвой хваткой и держит его до тех пор, пока тот не перестает бешено колотить хвостом и не покоряется победителю. Тогда боллог триумфально плывет на спине у кита к берегу. Вместо того чтобы убить гигантскую рыбу и зажарить ее мясо себе на обед, он ее отпускает. Кит исчезает на горизонте в лучах заходящего солнца. Звучит патетическая музыка.

Смена декораций.

Древняя Замония. Небо переливается всеми цветами радуги. Кометы с бешеной скоростью проносятся по небосводу. Бум-бу-бум! Что это? Приближающаяся гроза? Нет, это не гром!

Смена декораций.

Это первобытная битва! Сотни боллогов собрались в долине и, размахивая стволами деревьев, дубасят друг друга. Зритель попадает в самую гущу сражения. Целых двадцать минут на экране мелькают пестрые сцены драки.

Смена декораций.

Романтическая музыка. Боллог, уставший, плетется домой, к своей любимой. Она сидит посреди долины и плетет себе венок из столетних дубов. Боллог надеется получить причитающийся победителю поцелуй. Драматическая музыка! Возлюбленная дает ему от ворот поворот. Он не принес ей подарка. А мог бы прихватить с собой с поля брани хотя бы дубину.

Смена декораций.

Очень печальная музыка. Боллог идет под метеоритным дождем. Что подарить любимой? Надо было придушить этого недотепу кита? Снова — бум-бу-бум! Приближающаяся гроза?

Нет. Это взрыв вулкана.

Оптимистическая музыка. Боллог подходит к вулкану. Сверху вниз смотрит он на крошечную гору. Потом бережно начинает ее выкапывать. Он аккуратно извлекает вулкан из земли. Надо быть осторожным, чтобы не повредить стебелек лавы вместе с его огненным корнем. Боллог несет действующий вулкан, словно тюльпан, за длинный стебель застывшего базальта. Он держит его очень бережно и внимательно следит, чтобы расплавленная лава не капала вниз на лапы.

Смена декораций.

Подруга боллога, поджав губы, сидит посреди долины. Боллог вручает ей клокочущий вулкан. Она улыбается. Ее сердце оттаяло. Она целует своего любимого. Романтическая музыка.

Смена декораций.

Первобытное небо. Падающие метеориты взрываются грандиозным фейерверком.

Конец.

Прощание с 16Ч далось мне нелегко. Она так много сделала для меня, а я ничем не смог ее отблагодарить.

— Мне было приятно сделать хоть что-то хорошее, — сказала 16Ч на прощание. — А сны вообще были просто супер. Боюсь, без тебя искусство снорганизма в Большой голове снова придет в упадок. Ну ладно, иди и не поминай лихом.

Понурив голову, она медленно поплелась обратно в долину плохих идей.

Путь на свободу. Я зашагал в противоположном направлении, согласно отмеченному на карте маршруту, на восток. Мой путь в соответствии с планом, полученным от картографа, проходил мимо моря Забвения, потом долго петлял в серпантиноподобных извилинах и наконец выходил в другое полушарие.

С ядовитыми испарениями моря Забвения в нос мне ударили неприятные воспоминания. Я постарался как можно скорее оставить этот отрезок маршрута позади и быстро зашагал вверх по спирали извилин. При желании весь путь можно будет преодолеть за несколько дней.

— Эй, ты! Решил сбежать?! Не тут-то было! За тобой еще должок! Фш-ш-ш! — зашипел у меня за спиной голос, который я не слышал уже долгое время.

Это было безумие, притаившееся в темном закоулке мозгов.

— Долгонько же мне пришлось дожидаться! Зато теперь наконец ты один. Совсем, совсем один. А то прославился, понимаешь, своими снами. Ну ничего, пришло время расплаты.

— Отстань! Я не сделал тебе ничего плохого.

— Я — безумие. Мне не нужен повод, чтобы совершать дурные поступки.

— Да ты спятил! — воскликнул я; ничего более оригинального просто не пришло в голову.

— Фш-ш-ш! — зашипело безумие еще громче. — Не смей так говорить!

— Говорить что? Что у тебя не все дома, да?

Безумие закатило глаза, его лицо исказила судорога. Похоже, ему не нравилась правда.

— Никогда больше этого не говори!

— Чего не говорить? Что у тебя крыша поехала? Что у тебя шарики заскочили за ролики?

Ага! Я нашел способ, как ему досадить.

— Сейчас же замолчи! Фш-ш-ш! Слышишь?!

— И не подумаю! Приготовься, еще не такое услышишь. Кто виноват, что у тебя каша вместо мозгов, что у тебя в голове дырка, что у тебя мозги набекрень, что ты болван и дуралей, что по тебе психушка плачет, что у тебя всего одна извилина, и та прямая, что ты последний тугодум, что у тебя в голове ветер, что у тебя размягчение мозгов, что у тебя… у тебя… короткое замыкание между ушей…

Жаль, но фантазия моя на этом иссякла.

Хотя мне все-таки удалось довести его до белого каления. Шипя и лязгая зубами, безумие бросилось на меня и отняло у меня карту.

— Посмотрим, хватит ли у тебя смелости нырнуть за ней в море Забвения.

Самый мерзкий из всех обитателей мозгов вприпрыжку помчался к берегу.

Совет: никогда не говорите безумию, что оно безумие. От этого оно просто обезумевает.

Безумие бежало к тому утесу, откуда когда-то хотело бросить меня в волны беспамятства. Я мчался следом быстрее, чем в бешеной гонке по Большому лесу, когда уносил ноги от паука-ведуна. На самом краю обрыва оно остановилось и вытянуло вперед руку, держа карту двумя пальцами над бурлящей коварной жижей. С отвратительным чавканьем на поверхности смертоносных волн лопались ядовитые зеленые пузыри, выбрасывая вверх хищные, ненасытные языки.

— Да пребудет с тобой вечный покой забвения, лети с миром, — произнесло оно елейным голосом и разжало пальцы.

Одним отчаянным прыжком мне удалось настичь карту и ухватить ее за краешек, но в этот момент я потерял равновесие и, беспомощно размахивая лапами, вверх тормашками полетел вниз. К счастью, по пути попался какой-то уступ, и я что есть силы вцепился в него когтями.

Беспомощно раскачиваясь в воздухе, словно перезрелая груша, я висел на одной лапе, держась за спасительный мозговой изгиб, а другой крепко сжимал карту. Внизу шумели ядовитые волны моря Забвения, вверху маячило безумие.

Оно ухмыльнулось и склонилось ко мне:

— Говоришь, у меня голова с дыркой?

Похоже, пришло время подумать о дипломатии.

— Это была просто шутка. Плохая шутка.

— Знаешь, раз у меня не все дома, мне ничего не будет, если я сейчас помогу тебе упасть в море Забвения. Ни один суд не признает меня виновным. Сумасшедших не судят.

С этими словами безумие начало медленно разжимать мои пальцы. Теперь я держался только на трех.

— Пожалуйста, перестань.

Оно с наслаждением разжало еще один палец. Я остался висеть на двух.

— Не могу. Эти голоса… Я слышу голоса, они приказывают мне. С нами, сумасшедшими, так бывает.

Безумие принялось разгибать следующий палец. Остался один, последний.

— Прощай. Сейчас ты растворишься в небытии. От тебя не останется ничего, даже воспоминаний, — сказало безумие, принявшись отцеплять последний палец.

Но не отцепило, а вдруг перелетело через мою голову и камнем ухнуло в море Забвения.

— Фш-ш-ш! — только и успело прошипеть оно, прежде чем волны беспамятства сомкнулись над его головой.

В том месте, где оно упало, море закипело и забурлило, выбросив наружу целое облако ядовитых паров. Послышался тошнотворный чавкающий звук, и тело безумия ушло на глубину.

Над краем пропасти показалась голова 16Ч. Она крепко держала меня за лапу.

— Ни на минуту нельзя оставить тебя одного.

Она потянула меня наверх.

— Туда ему и дорога, — сказала она, глядя на пузыри, оставшиеся на поверхности после безумия.

— Отличная идея! — одобрительно кивнул я.

Она смущенно вспыхнула:

— Я пошла за тобой, потому что вспомнила про ушную серу. В другом ухе она тоже есть. Как же ты переберешься через озеро без меня?

Не могу передать, насколько присутствие 16Ч облегчило мое путешествие в извилинах Большой головы. Мы шли одни-одинешеньки по бесконечным, однообразным коридорам, переваливали через высокие, гладкие складки, преодолевали наросты мозговой ткани и узлы нервных окончаний. В левом полушарии идеи встречались гораздо реже. Если какие-то и попадались нам на пути, то все они забрели сюда случайно, и мы с помощью карты объясняли им дорогу назад.

Каждому встречному я непременно рассказывал о том, что 16Ч победила безумие. Она, правда, при этом ужасно смущалась, но я надеялся, что так смогу немного поднять ее статус внутри мозгового общества. Как еще было отплатить ей добром за добро?

Жизнь в левом полушарии царила совсем не такая, как в правом. Его населяли только рефлексы и одноликие мысли-привычки, которые в форме маленьких сереньких шариков или кубиков скучно плыли по коридорам извилин, что-то тихонько и монотонно бубня себе под нос.

В этой части мозга не происходило никаких творческих процессов, здесь не рождались идеи, не возникали открытия, а выполнялись команды, систематизировались уже ставшие привычными мысли и контролировалась вся мозговая деятельность в целом.

Мы походили на двух муравьев, случайно заползших в чужой муравейник. Нам вежливо уступали дорогу, но вслед недовольно шипели. В этом полушарии, как видно, все новое и необычное раздражало и вызывало недоверие.

В стенах повсюду виднелись углубления, некоторые в форме квадратов, другие сферические, большие и маленькие. Пролетавшие мимо шары и квадраты отыскивали подходящие по размеру ниши, укладывались в них и долго и нудно гудели там. Потом отправлялись дальше.

^{Бу-буммс!}

Поначалу это был очень тихий звук, сопровождаемый едва заметной вибрацией.

— Ты слышал? Что это? — удивилась 16Ч.

— Не знаю.

^{Бу-буммс!}

Снова. Стены туннеля тихонько затряслись.

— Что же это такое? — не на шутку встревожилась 16Ч.

— Сотрясение мозгов! — пошутил я.

— Ничего подобного здесь еще не было. Идем скорей!

Чем дальше мы шли, тем сильнее становилась вибрация. Сначала она была чуть заметной, но со временем приобрела устрашающий характер. Толчки повторялись ритмично через равные интервалы и подозрительно что-то напоминали.

Внезапный толчок так сильно всколыхнул мозговую почву, что мы с 16Ч зашатались и, чтобы устоять на ногах, были вынуждены схватиться за стену.

— Что здесь происходит?! — воскликнул я. Меня тоже все это начало беспокоить.

— Не знаю.

Новый толчок. Еще сильнее.

Рефлексы и мысли-привычки суматошно заметались по коридорам, очевидно не зная, что делать. Они возбужденно гудели и взвизгивали, натыкаясь друг на друга. 16Ч остановила пролетавший мимо темно-серый куб. Они пошептались какое-то время тем способом, который был для меня недоступен, то есть телепатически. Немного погудев, глядя друг другу в глаза, они расстались, и кубик полетел дальше.

— Что? Что он тебе сказал? — набросился я на 16Ч.

— Мозг просыпается, — ответила она.

^{Бу-буммс!}

Время не ждет. Мне казалось нечестным покидать голову в такой ответственный момент, но мы уже добрались до озерца ушной серы.

— Иди, — махнула рукой 16Ч. — За нас не переживай. Мы справимся. Большой голове уже давно нужна была хорошая встряска.

Мы вырвали несколько самых толстых волосков, связали их вместе (вообще-то связывать волоски непростое занятие, но ведь я прошел обучение на корабле у карликовых пиратов) и сделали на конце петлю. Эту петлю я забросил на бородавку, росшую на противоположном берегу озерца. 16Ч взяла в руки конец импровизированного каната и изо всех сил натянула его, а я, обхватив его всеми четырьмя лапами, потихоньку пополз вперед над озером ушной серы. Вскоре я уже стоял на другом берегу. Без 16Ч мне бы снова пришлось нелегко.

Мы помахали друг другу, и она, с картой под мышкой, побрела обратно вглубь уха.

Это была самая лучшая из известных мне плохих идей.

Бу-буммс!

Я выбрался из уха наружу. Был полдень. Солнце стояло в зените, изливая сияющий свет на Замонию. В поле зрения не наблюдалось ни одной гигантской блохи. Вдалеке виднелся Атлантис — бескрайнее море домов, купающихся в лучах полуденного солнца. Наконец-то! Осталось только спуститься с головы вниз.

Бу-буммс!

Почему этот звук кажется мне таким знакомым?

Бу-буммс!

В нос мне ударил знакомый запах. Пахло опасностью.

БУ-БУММС!!!

Большая голова вздрагивала при каждом новом звуке. Новый толчок. Я закачался, не удержался на ногах и сел на шерсть боллога.

БУ-БУММС!!!!!

Меня вдруг осенило, что это за звук. Так могли звучать только шаги боллога. Доисторический исполин вернулся назад, чтобы забрать свою голову.

Только бы боллог не успел нахлобучить ее, прежде чем я окажусь на земле!

Судя по звуку, он был уже совсем близко, надо было поторапливаться. Я собрал все свои силы и устремился вниз.

Я быстро скользил по шерсти. Толчки вдруг прекратились. Дурной знак, — похоже, боллог был уже на месте.

Тут черная тень заслонила от меня небо, и я впервые в жизни увидел живого первобытного боллога. Ростом он был, наверное, не меньше ста километров. Его мощный торс терялся за облаками. А плечи скорее всего врезались в космическое пространство. А потом величайший гигант Замонии наклонился над своей давным-давно потерянной головой, собираясь водрузить ее на прежнее место.

Я изо всех сил работал лапами, прокладывая дорогу вниз. Иногда я просто скатывался по шерсти, перехватывая то один, то другой волосок, как обезьяна лианы. Это было не очень сложно, ведь спуск шел не совсем вертикально, и все же довольно опасно. Стоило только раз промахнуться, и я бы летел вверх тормашками без страховки до самой земли, а до нее оставались еще километры.

Тем временем небо разверзлось над моей головой, и из него показались две гигантские лапы. Огромные, словно острова, черные и покрытые бесчисленными мозолями. От запаха, исходившего от великана, мне стало дурно. Веками не мытая шерсть — многие сотни квадратных километров, — вы представить себе не можете, как она пахла, и я не хочу здесь об этом даже писать, достаточно будет сказать, что я практически потерял сознание. Всего на какую-то долю секунды разум мой отключился, но и этого оказалось достаточно, чтобы я разжал пальцы, выпустил из лап волос боллога и с бешеной скоростью покатился на спине вниз.

Вниз. Боллог уже почти коснулся своей головы. Мне оставался примерно один километр. Гора у подножия становилась все более пологой и менее опасной, но зато и катился я теперь значительно медленнее.

Вот боллог оторвал голову от песка. Шерсть всколыхнулась, меня бросило вперед, я несколько раз перекувырнулся через голову и заскользил дальше, но уже на животе. Мне осталось всего несколько метров до земли.

И на этот раз беспримерная медлительность великана спасла мне жизнь. Боллоги вообще очень медлительные, но боллоги-великаны медлительнее во сто крат. У самой земли я вскочил на ноги и побежал бегом по волосам. Наконец подо мной оказалась твердая почва. Обессиленный, я рухнул на колени.

Потом еще некоторое время полз на четвереньках, прежде чем мне удалось прийти в себя и встать во весь рост. Наверху разыгрывалась захватывающая сцена — боллог-великан водружал на плечи свою громадную голову.

Когда циклопу-великану это удалось, он для верности еще и повернул ее — сначала влево, потом вправо. Послышался кошмарный хруст позвонков, громом раскатившийся над всей Замонией. Голова прочно села на место. Боллог осмотрелся своим единственным циклопическим глазом, впервые за тысячи лет. Я молил Бога, чтобы великан не решил идти в ту сторону, где лежал город Атлантис. Однако он развернулся и направился к югу, туда, где располагался Замонианский залив. Может, надумал искупаться.

Я бы тоже не отказался.