"13 1/2 жизней капитана по имени Синий Медведь" - читать интересную книгу автора (Моэрс Вальтер)

6. Моя жизнь в Темных горах

— Учение, — выкрикивал профессор Филинчик в класс со своей кафедры, при этом выпучивая глаза так, что они становились размером с чайные блюдца, — учение — тьма!

Это было основное положение идеетской филофизики, предмета, изучаемого только в Ночной школе в Темных горах.

В Ночной школе. Профессор Филинчик говорил подобные вещи нередко, естественно, чтобы сбить нас, желторотиков, с толку. В этих мнимо бессмысленных высказываниях и заключалась основа методики его обучения: прежде чем ученики придут к выводу, что все это вздор и бессмыслица, им придется напрячь мозги и как следует ими пораскинуть. А это именно то, чего профессор желал больше всего: мы должны были научиться думать, и притом во всех возможных направлениях.

Правда, в этом конкретном высказывании содержалась немалая доля истины, поскольку профессор Филинчик был идеет. А идееты считаются самыми умными существами во всей Замонии, если даже не во всем мире, а возможно, и во всем универсуме. При нормальном освещении квоциент ума идеета равняется приблизительно 4000, но в темноте он достигает невообразимых высот. Вот почему идееты предпочитают по возможности держаться в тени и Ночная школа профессора расположилась не где-нибудь, а в самом темном пещерном лабиринте Темных гор. Все свободное время профессор трудился над созданием своей новой теории и ставил опыты по сгущению тьмы. С этой целью он даже оборудовал для себя специальную темную лабораторию, куда, кроме него самого, никому не разрешалось входить. Да никто из нас и не рвался туда попасть, поскольку звуки, которые нам случалось подслушать под дверью, вовсе не располагали к визитам.

У обычного идеета три мозга, у одаренного четыре, у тех, кого принято считать гениальными, пять. У профессора Филинчика их было семь. Один, как и положено, находился у него в голове, еще четыре росли, словно наросты, на черепе, шестой засел там, где у всех нормальных существ селезенка, а местонахождение последнего, седьмого, постоянно оставалось предметом жарких споров его учеников.

Внешне профессор казался очень слабым и хилым. Крохотные ручки вяло болтались по бокам тщедушного костлявого тельца, с трудом державшегося на двух шатких, похожих на тряпичные пожарные шланги ногах. Тонкая, страусиная шея на узких понурых плечах едва ли могла служить достойной опорой для тяжелой головы со всеми ее мозгами. Огромные, сверкающие глаза лезли из орбит, так что казалось, вот-вот вывалятся наружу, особенно когда профессор волновался.

Да, внешне Филинчик производил самое что ни на есть жалкое впечатление, и тем не менее оно было обманчиво. Просто профессор предпочитал решать проблемы силой своего ума. Однажды я видел собственными глазами, как он открыл банку сардин одним только сосредоточением мысли. После этого я навсегда прекратил во время уроков потихоньку бросать ему в спину бумажные шарики.

— Вы все здесь особенные! — ревел профессор Филинчик так громко, что мы испуганно вжимали головы в плечи. Он снова и снова напоминал нам, что все выпускники Ночной школы по-своему гениальны. И это была чистейшая правда — мы все действительно были по-своему неповторимы.

Всего нас в то время в школе было трое: Фреда, бергина, Кверт Цуиопю, желейный принц из 2364-го измерения, и я, Синий Медведь. Профессор Филинчик принимал в свою школу только тех учеников, о которых точно знал, что они единственные во всем мире. Одним словом, школа представляла собой настоящее закрытое элитарное учебное заведение. Но, пожалуй, прежде чем перейти к подробному рассказу о ней, следует сначала остановиться на описании учеников и профессорского состава, поскольку они тоже являли собой достойные образцы чудес и феноменов Замонии.

Бергина. Фреда была в школе единственным существом женского пола, да еще втюрилась в меня по уши с самого первого дня. Это то, что касается позитивных моментов. Относительно всего остального… Она была бергина. А бергины, как известно, самые кошмарные существа, которых только можно себе представить. И если уж говорить совсем откровенно, то они еще хуже, чем те кошмарные существа, которых можно себе представить.

В свои четыреста лет Фреда была сущим ребенком. Она постоянно мешала учителю, издавая потешные звуки, и забрасывала меня записочками с нарисованными на них сердечками и признаниями в любви. На переменках она ставила мне подножки, потом запрыгивала на спину и буравила ухо карандашом до тех пор, пока я не давал торжественную клятву жениться на ней. Ничего поделать с этим я не мог, Фреда обладала силой десяти горилл, скоростью пумы и терпением дельфина. Никто в классе не мог бы с ней справиться, разве что профессор Филинчик.

Фреда не умела говорить, она могла только писать, но профессор Филинчик очень скоро выучил ее письму и подарил толстый блокнот с карандашом, которые она с тех пор постоянно носила с собой. Она общалась с нами посредством записочек, аккуратно выведенных красивым каллиграфическим почерком. Наши с ней разговоры выглядели приблизительно так.

Я: Привет, Фреда!

Фреда:

^{Привет, Синий Медведь!}

Я: Хорошо выспалась?

Фреда:

^{Так себе. В моих волосах поселилась целая стая летучих мышей, они пищали мне в ухо всю ночь.}

Я: Брр!

Как уже было сказано выше, я, к сожалению, не мог разделить Фрединых чувств, но она мне была небезразлична. Когда тебя любят, ты волей-неволей проникаешься ответной симпатией, даже если речь идет о какой-то бергине.

Желейный принц. Желейный принц из 2364-го измерения, прозрачный, как фруктовый пудинг, был моим лучшим другом на протяжении всей учебы в школе. Мы все тогда представляли собой нечто особенное, но Кверт был самым особенным из всех нас. Он прибыл в школу из 2364-го измерения, мира, который можно себе представить, только если у тебя не меньше четырех мозгов.

А Кверт был там самым настоящим принцем и мог бы даже стать правителем всего 2364-го измерения, но, по несчастью, во время коронации случайно споткнулся о складку на красном ковре и бухнулся в черную пространственную дыру. Все 2364-е измерение усеяно этими дырами. Стоит провалиться в одну из них, и ты несешься сквозь весь универсум к какой-нибудь далекой галактике. А вернуться назад очень сложно. Для этого нужно сначала отыскать пространственную дыру — что само по себе уже непросто, — и эта дыра должна быть именно той единственной, которая тебе нужна, иначе опять попадешь невесть куда. Потом я еще расскажу об этом подробнее.

Так Кверт оказался среди нас, и всех поражало и трогало, с какой стойкостью он переносил свое горе. Он держался поистине молодцом, не показывал виду, что скорбит, и при каждой возможности беззаботно шутил. Принц всего себя посвятил заботам о ближних, и никто, кроме меня, его лучшего друга, не знал, что, оставшись наедине с собой, он проливает желейные слезы и горячо молит судьбу вернуть его обратно на родину.

Музыка из молока. Там все было устроено не так, как у нас. Кверт, например, привык питаться музыкой, но наша музыка, какой бы изысканной она ни была, казалась ему безвкусной и примитивной. Это все потому, что в 2364-м измерении музыку исполняют на инструментах из молока. Но профессор Филинчик и тут нашел способ, как кормить принца Цуиопю: он записал сверхчувствительным подводным микрофоном пение морских коньков, подмешал к нему раскаты далекого грома, прибавил завывание болотных эльфов, неуловимые простым ухом крики летучих мышей, стоны могильных червей и добавил еще парочку шумов собственного изобретения. Потом все это переписал задом наперед с удвоенной скоростью. Кверт утверждал, что музыка у него на родине звучит именно так. Мы все выходили из комнаты, когда он собирался обедать.

Помимо профессорской кафедры в Ночной школе, Филинчик снискал себе в тогдашней Замонии еще и непоколебимую славу ученого, изобретателя и исследователя мирового масштаба. Так, например, именно ему принадлежит изобретение муравьиного двигателя, машины, приводимой в движение усилиями замонианских светящихся муравьев. Насекомые вырабатывают тепло, вместе с которым высвобождается энергия, достаточная для того, чтобы разогнать паровую машину чуть не до скорости звука. А топлива на это уходит всего одна чашка меда, оно заливается в двигатель сверху через специальную воронку.

Термоскафандр, акваботы и сельсильский душ. Профессор изобрел термоскафандр, комбинезон, сотканный из ртутного волокна с вкраплениями жаропрочного льда (еще одно изобретение Филинчика), в котором можно было не только нырнуть в раскаленную лаву вулкана, но и, сняв шлем, покрасоваться на какой-нибудь техновечеринке.

Во время одного из погружений в кратер действующего вулкана Кракатау Филинчик открыл новый вид огнедышащих вулканических рыб, которых он научился ловить и приручать, чтобы потом использовать в своем новом изобретении, уникальном способе создания искусственных гейзеров. Если выловить вулканическую рыбу из лавы и поместить ее в обыкновенную воду, то рыба моментально изменяет свою молекулярную структуру и сама превращается в сгусток раскаленной лавы. Этот плавающий огонек, как и все нормальные рыбы, использует для дыхания воду, с той лишь разницей, что жидкость почти мгновенно превращается в кипяток. Вулканических рыб вполне можно использовать для варки кофе, только после них остается легкий рыбный привкус, так что в кулинарии они лучше всего годятся для приготовления рыбных бульонов.

Изучая сложный механизм образования хлорофилла в наскальной плесени Темных гор, профессор открыл так называемую суперкалорию. Всего одной такой суперкалории достаточно, чтобы взрослое существо целую неделю не нуждалось в еде. Профессор даже пытался официально включить эту плесень в ежедневное меню школьной столовой, но, столкнувшись с яростным сопротивлением учеников, был вынужден отказаться от этой затеи.

Акваботы, с помощью которых можно ходить по загущенной под воздействием Н₂O-лучей воде, до тех пор держались на первом месте в списке хитов сезона, пока не выяснилось, что загущенная ими вода ни при каких условиях не может быть разгущена. Когда почти все водоемы в Замонии превратились в непригодное для судоходства желе, акваботы были запрещены законом. Но Филинчик даже из этой ошибки сумел извлечь выгоду: приправив желе различными ароматизаторами и нарезав его небольшими кусочками, он стал продавать загущенную воду как изысканный замонианский деликатес под названием «Студень Филинчика», который, правда, так и остался киснуть на складе, поскольку никто не хотел есть продукт, по которому ходили ногами.

Филинчику также принадлежало изобретение сельсильского душа — небольшой кабинки из деревянных реек с воронкой наверху. В этой воронке, как утверждал профессор, если закрыться в кабинке и усиленно думать о серьезных проблемах, будут собираться сельсилии. Сельсилиями, по его всемирно известной сельсильской теории, назывались зачатки идей, представлявшие собой не что иное, как невидимых глазу крохотных электромагнитных червячков, беспорядочно носящихся повсюду в воздухе. Исходя из того, что хорошие идеи приходят нам в голову именно тогда, когда мы ожидаем их меньше всего, Филинчик сделал вывод, что все зависит от концентрации сельсилий в окружающей нас атмосфере. Профессором было выдвинуто смелое предположение, будто сельсилии чаще всего собираются в темноте, вокруг пахнущих елью предметов. Поэтому если засесть в темном, пахнущем еловой смолой помещении и размышлять о чем-нибудь очень важном, то сельсилии будут собираться в воронке на потолке и оттуда струиться тебе на голову, словно из душа. Ни существование сельсилий, ни действенность сельсильского душа, правда, не были научно доказаны, но мы, ученики, с удовольствием забирались в душевую кабинку и тайком покуривали там самокрутки, набитые темногорским мхом.

Филинчик изобрел также златосос — прибор, похожий на пылесос, находящий золото даже в самой бедной породе, фильтрующий его и самостоятельно отливающий маленькие золотые монетки; он сконструировал также алмазный пресс, за одну секунду прессующий из куска угля алмазы (именно благодаря этим изобретениям профессор обрел полную финансовую независимость), кроме того, он имел патент на изобретение самоочищающейся туалетной бумаги, магнитной краски, летающей ковровой дорожки, обоев-хамелеонов, супермелкого эльфоскопа, с помощью которого мы с Квертом проводили лабораторные исследования, очков для циклопа и крохотного топорика, которым можно разрубить даже атом, главное только научиться удерживать его в руках. Скорее романтического, нежели практического, свойства, было изобретение под названием «Преобразователь гнева», преобразующее крики ярости в приятную музыку арф.

О самоубийственном фанатизме профессора в делах, касающихся научного прогресса, ходили легенды. Вряд ли скоро забудется случай с опробованием на себе вибрационного пояса. Принцип действия этого пояса заключался в том, что он расшатывал атомы любого надевшего его существа до такого состояния, в котором тот беспрепятственно мог проходить сквозь стену или какой-либо другой твердый предмет. Надев такой пояс, можно было бы преспокойно войти во все закрытые двери, даже самые прочные и секретные, например в банках, не причиняя ни им, ни себе никакого вреда. Проведя серию удачных экспериментов с массивными каменными стенами и металлическими пластинами, Филинчик решился на конец с помощью вибрационного пояса преодолеть толщу самих Темных гор. Поначалу все шло хорошо, профессор, распавшись на атомы, спокойно достиг центра твердых, богатых железом гор. Но в этот самый момент пояс неожиданно вышел из строя — профессор застрял посреди самых темных и плотных молекул горной породы, не в состоянии двигаться дальше или вернуться назад. Что для других, вероятно, стало бы ужаснейшим из кошмаров, для Филинчика было высшим блаженством, ведь именно здесь он впервые познал абсолютную, полную тьму. Говорят даже, все последующие идеи для своих гениальных открытий пришли ему в голову именно в этой кромешной темноте. Как бы то ни было, этот случай действительно изменил его жизнь, с тех пор профессор посвятил себя исключительно изучению тьмы, что, естественно, стало возможным только благодаря незначительному горному землетрясению, от которого пояс вдруг снова заработал. Этот прибор вместе с другими неудачными изобретениями Филинчика хранился в одном из чуланов Ночной школы, дверь которого была оснащена гидравлическим замком, приводимым в движение сжатым кислородом (еще одно изобретение профессора), и имела табличку:

В этой комнате, среди прочих изобретений, находились также велосипед с квадратными колесами для преодоления лестниц, вихревой пылесос, так называемые трясиноходы и, конечно же, акваботы. О каждом из экспонатов Филинчик мог рассказывать часами. В истории с трясиноходами впервые было упомянуто имя Дэуса Экса Ма́хины. Оказывается, несколько лет тому назад Мак действительно вытащил профессора из трясины, в которую тот залез, чтобы испытать очередное изобретение. По принципу действия трясиноходы напоминали пояс-вибратор и, к сожалению, имели те же самые недостатки. Болотная жижа быстро забила свечи зажигания в примитивном моторе, и тот заглох, а профессор остался торчать посреди опасной топи. Не вытащи его тогда Мак из болота, не было бы сейчас никакой Ночной школы. Правда, тот, как всегда, сначала дождался последней секунды.

Школа. Не могу сказать, что учеба доставляла мне огромное удовольствие, но уроки профессора обладали удивительным свойством: стоило им только начаться, и окружающий мир будто вовсе переставал для меня существовать. Как только профессор врывался в класс своей неровной походкой (он постоянно опаздывал) и снимал пять своих магистерских шапочек, которые носил, может быть, из тщеславия, а может, чтобы не застудить торчавшие наружу мозги, он тут же принимался вещать.

Куда только девалась обычная его хилость и слабость! Он словно балерина порхал перед классом, выделывая такие пируэты, что им позавидовал бы даже самый искусный танцор, помогая себе жестами и мимикой, которые могли бы снискать мировую известность любому актеру. Он обладал непревзойденным талантом перевоплощения и умудрялся изображать все, о чем шла речь на уроке. На наших изумленных глазах он с помощью одних только жестов и гримас мог превратиться в зебру или колокольчик, горный кристалл или микроб, в атом или теорему Пифагора. Ремесло учителя из области образования он перенес в сферу искусства. А в искусстве, как и в любой другой освоенной им дисциплине, он достиг совершенства, то есть был гениален.

У нас отсутствовали обычные, принятые в других школах уроки, не было и разделения школьного плана на предметы, вместо них — одна бесконечная лекция Филинчика, во время которой он, как могло показаться, совершенно случайно перескакивал с темы на тему, от использования ветряной энергии к разведению пуделей и выращиванию конопли, ловко вворачивая между делом то иностранное словцо, то формулу, то царапая на доске какую-нибудь диаграмму или чертеж. Когда он таким образом перепрыгивал с одного на другое, можно было наблюдать, как он переключает свои мозги, — для этого он вставлял в левое ухо указательный палец и делал движение, как будто поворачивал там невидимый винт. Слышался легкий щелчок, словно хрустел вставший на место сустав. Иногда он промахивался, и тогда раздавался отвратительный скрежет, похожий на лязг ржавых шестеренок. При этом меня каждый раз пробирал мороз по коже, а у Фреды ее и без того взъерошенные волосы вставали дыбом. Только Кверту этот звук был по душе, потому что напоминал популярную песенку из 2364-го измерения.

И тем не менее эти, казалось бы беспорядочные, прыжки по темам вовсе не были произвольными и хаотичными. Правда, к такому выводу я пришел значительно позже — это все равно что, читая толстенный роман со множеством отступлений и подробностей, под конец отдать должное стройной логике повествования или же годами наблюдать за созданием гигантской мозаичной картины. А в Ночной школе прошли именно годы, но пронеслись они так незаметно и принесли с собой столько событий, что мне даже некогда было их сосчитать.

История Замонии. Если с Маком я видел мир с высоты птичьего полета, то теперь познавал его изнутри. Я начал понимать взаимосвязь всего сущего в универсуме, от деления клеток семян подсолнуха до взрыва далекой звезды в туманности Андромеды. Я выучил историю возникновения и освоения Замонии, знал имена всех королей, царей, князей, шерифов, президентов, халифов, пап, тиранов, извращенцев и обжор, когда-либо правивших континентом. Я изучал их детство и юность, пристрастия и привычки, прогрессивные и безумные идеи до тех пор, пока не стал понимать, что привело их к тому или иному стилю правления или же начисто лишило рассудка. Я узнал о существовании таких непохожих друг на друга монархов, как Полпах Петч Самоотверженный, который правил страной, сидя на утыканной гвоздями доске, и Кивдул Второй, который ради собственного удовольствия выстроил настоящий вулкан в натуральную величину, чтобы в гордом одиночестве наслаждаться в его кратере операми на стихи Хильдегунста Сказителя.

Мы услышали о появлении материка Замония, вышедшего из моря около миллиона лет тому назад, о его былых обитателях — динозаврах, драконах, боллогах и демонах, большинство из которых теперь уже вымерли, уступив место другим формам жизни со всего света. Филинчик рассказал нам и о войне циклопов, которая длилась ровно две тысячи лет, о восстании вольтерков, о строительстве Атлантиса и о многих других событиях, произошедших за это время на континенте.

Элементы. От истории Филинчик вдруг сделал резкий поворот в сторону физики. Все существующие на Земле элементы профессор изображал с помощью своих удивительных пантомим. Сначала он показал нам четыре основные стихии: огонь, воду, землю и воздух. Перевоплощаясь в огонь, профессор вытягивал вверх дрожащие, имитирующие языки пламени руки и издавал такое правдоподобное шипение, что мы и в самом деле ощущали тепло и как будто даже улавливали запах горящей смолы. Чтобы показать нам воду, Филинчик растянулся на полу, покатался туда-сюда, демонстрируя приливы и отливы, а потом вдруг вскинулся во весь рост и с высоко поднятыми руками, как гигантская волна, с ревом и рокотом бросился на нас, сидящих в полном оцепенении и готовых уже попрощаться с жизнью. Изображая землю, он сначала свернулся клубком (это был комок чернозема), потом, постепенно проникая сквозь толщу коры все глубже и глубже в недра, один за другим представил нам все виды пород и, наконец, эффектно вырвался наружу потоком раскаленной лавы. Как сейчас помню, бедная Фреда от страха чуть не свалилась со стула.

Став ветром, профессор опять-таки начал вполне безобидно со слабого дуновения легкого бриза. Он, пританцовывая, прошелся по классу, слегка взъерошил и без того растрепанные волосы Фреды и, помахав руками, нагнал нам в лицо приятный прохладный ветерок, который, однако, постепенно становясь все сильнее и сильнее, вскоре превратился в настоящий ураган и в конце концов обрушился на класс разъяренным торнадо, во время чего профессор, кружась, как взбесившийся смерч, носился по классу, сметая все на своем пути и разбрасывая в разные стороны бумаги и карандаши. При этом он ревел так, словно в класс ворвалось обезумевшее стадо диких быков. Мы прижались к партам, готовые при первой же возможности сползти под них.

Затем мы познакомились с химическими элементами: серой, железом, оловом, йодом, кобальтом, медью, цинком, мышьяком и другими, каждый из которых был наглядно продемонстрирован пантомимой Филинчика. Мышьяк, к примеру, он изображал, схватившись за горло, кашляя и задыхаясь, показывая, что случается с тем, кто отведает этого коварного вещества. Изображая ртуть, он так изогнул свои руки и ноги, что казалось, они вот-вот растекутся, словно масло на сковороде; перевоплотившись в серу, он издавал отвратительные, тошнотворные — одним словом, адские — булькающие и чавкающие звуки.

А еще профессор представил нам очень редкие элементы, которых теперь уже больше нет на свете. В те времена существовали элементы, умеющие, например, летать или думать, что сегодня кажется совершенно невероятным. В первую очередь это, конечно же, цемолам, ронк, перпем и унциум, с которыми связана масса самых неправдоподобных легенд. И по сей день находятся еще смельчаки, отправляющиеся на охоту за этими сказочными веществами.

Но самым редким и удивительным из всех элементов был замоним. Когда речь зашла о нем, я весь напрягся, привлеченный, видимо, необычным тоном профессора. Такого раньше с Филинчиком не случалось — пока он объяснял этот материал, ему как будто было не по себе. Он явно нервничал и старался покончить с темой как можно скорее, сообщил только, что замоним является единственным замонианским веществом, умеющим думать, что его всегда имелось не очень много, а несколько лет назад он и вовсе исчез при самых загадочных обстоятельствах. И тут же засунул в ухо указательный палец, чтобы переключиться на новую тему.

Во время уроков Фреда забрасывала меня бумажками, исписанными стишками, которые всегда были посвящены одной из двух ее излюбленных тем — тоске по родине в Жутких горах или дикой страсти ко мне. До настоящей поэзии они, может, и не дотягивали, зато с рифмой все было в порядке.

Или:

Динозавр. Особенно сильное впечатление производили на меня экскурсы в прошлое. Так назывались лекции профессора по истории возникновения жизни на нашей планете, в которых он рассказывал нам о появлении живых организмов (от одноклеточных до самых высокоразвитых форм).

Сначала он изобразил пустоту: пригнувшись и сгорбившись, заявил слабым, тоненьким голосом, что он еще не появился на свет, и в это было нетрудно поверить, настолько незаметным и несущественным казался он в тот момент. Скажи он тогда, что пошел погулять, мы дружно бросились бы в коридор его искать. Потом он начал развиваться, сначала стал клеткой, крохотным дрожащим существом, которое, нервно подергиваясь, хаотично двигалось в теплой воде первозданного океана. Поднимая и опуская плечи, Филинчик изображал, как первобытная клетка плавала в доисторическом океане до тех пор, пока не превратилась в медузу. Он надулся, раскинул руки и, медленно вращаясь вокруг своей оси, словно затонувший раскрытый зонтик, элегантно заскользил по классу. Затем он превратился в первую в мире рыбу, с огромной челюстью и острыми, торчащими наружу зубами, шныряющую на глубине в поисках добычи. Филинчик нырнул за свой пульт, и некоторое время его действительно не было видно, но потом он вдруг выскочил оттуда с вытаращенными, дико вращающимися глазами, отчего у Кверта чуть не случился инфаркт.

Потом он надул щеки и стал жирной морской лягушкой, которая, громко квакая, вылезла на сушу и вскоре превратилась в шипящего, очень опасного аллигатора. Это превращение профессору самому так понравилось, что он дважды прополз на животе по всему классу, пытаясь попутно схватить кого-нибудь за ногу, а мы, громко визжа, взобрались на парты. Довольный своей шуткой, профессор перешел к превращению в динозавра.

Сначала Филинчик стал ленивым травоядным, огромным, но совершенно безобидным бронтозавром. Он неуклюже топтался в проходе между партами, вытягивая длинную шею в сторону стоявшей на пульте герани. Оборвав губами несколько зеленых листочков, он, ко всеобщему удовольствию, с наслаждением, не спеша начал их пережевывать, а потом проглотил. И наконец — этот момент мне не забыть никогда — он превратился в тираннозавра Рекса, самого страшного и кровожадного хищника нашей эпохи.

Он выпрямился, принял вертикальное положение, огляделся, оскалил острые зубы, затем медленно, с чувством провел по губам языком и почесал за ухом маленькой поджатой передней лапкой. Потом вскинул голову, сощурил обычно огромные умные глаза ученого до крохотных злобных щелок и угрожающе потянул носом воздух.

Мы все вдруг ощутили себя кормом для динозавров.

Филинчик, или, вернее, тираннозавр Филинус, запрокинул голову и издал душераздирающий рев. Это был самый жуткий звук из тех, что мне когда-либо доводилось слышать, включая вопль острова-плотожора. Фреда подпрыгнула как ошпаренная, вскарабкалась мне на спину и замерла, дрожа всем телом и крепко обхватив меня за голову руками. Кверт Цуиопю принял вертикальную оборонительную стойку, насколько это возможно для желейного существа из 2364-го измерения. А я попрощался с жизнью.

Чудовище помотало головой, словно не могло решить, кого сожрать первым, потом грузной, но шаткой походкой рептилии двинулось прямо на нас. Могу поклясться: земля дрожала при каждом его шаге. Из его пасти текла отвратительная слюна, и я был уверен, что профессор Филинчик лишился рассудка во всех своих семи мозгах одновременно и на этот раз уже точно доиграет свою роль до кровавой развязки. В панике мы все забились под мою парту и, крепко обнявшись, ожидали конца. Тираннозавр Филинус нагнулся к нам, демонстрируя исходящую пеной пасть. На наших глазах слюна капала на пол. Но тут он вдруг замер, настороженно вскинул голову, будто услышал какой-то далекий шум. Издав странный звук, он схватил со стола листок бумаги, скомкал его, подбросил и поймал на голову. Смертельно раненным зверем Филинус пошатнулся, сделал шаг вперед и, издав напоследок еще один душераздирающий вопль, замертво рухнул в нескольких миллиметрах от наших ног. Это он показал, как вымерли динозавры в результате падения метеоритов.

— После полного исчезновения динозавров на планете остался всего один-единственный заслуживающий внимания вид, — объявил профессор Филинчик в конце лекции. Он развел руками и склонил голову. — Прошу любить и жаловать: идеет — вершина мироздания.

У нас не было классных работ, домашних заданий, оценок и устных экзаменов. Филинчик никогда не задавал нам вопросов, никогда не проверял уровень наших знаний и никогда не взывал к нашему вниманию. Он просто говорил, а мы слушали.

Задавать вопросы во время лекций было не принято. Только сам Филинчик мог решать, когда и о чем говорить, какой материал подавать в данный момент и когда пора менять тему. Лекции профессора походили на испорченный радиоприемник, который самостоятельно переключается с волны на волну. От молекулярной биологии он вдруг переходил к геологоразведке, от геологоразведки — к египетской архитектуре, от которой делал поворот к учению о возникновении ядовитых газов на других планетах и снова к инсектологии, с упором на изображения замонианской трехкрылой пчелы в атлантисской восковой живописи четырнадцатого столетия. Так, например, мы могли познакомиться с самыми значительными шедеврами известковой флоринтской скульптуры, кариатическими сакральными постройками в Граальском заливе, узнать о целебных свойствах перуанского корня ротана, о брачных играх мидгардских червей, о самых ярких представителях замонианской спелеологии (одним из которых был сам Филинчик) и о двухстах пятидесяти тезисах декларации о независимости Бухтянска — и все это за одно утро.

Свободное время. Между лекциями мы слонялись по мрачным коридорам внутри горы или же просто валяли дурака в своих темных, лишенных окон каморках. Время от времени мы предпринимали отчаянные вылазки на террасу перед входом в Ночную школу, где когда-то меня высадил Мак. Но экскурсии эти длились недолго: из-за большой высоты там даже теплым солнечным днем царил ледяной холод и дул сильный ветер, к тому же мы так жадно вдыхали свежий воздух, что вскоре у нас начинали появляться галлюцинации. Удовлетворив потребность в кислороде, мы снова брели назад темными, затхлыми коридорами. Никакими физическими упражнениями мы не занимались вовсе, в Ночной школе это не считалось необходимым. Филинчик был уверен, что занятия спортом убивают важные клетки мозга. «Каждый накачанный мускул — преступление против совести», — неустанно повторял он.

У нас не было никаких развлечений, ни игр, ни книг — словом, ничего, что могло бы отвлечь от материала, которым насыщал наши головы профессор Филинчик. Закончив урок, он исчезал в своей лаборатории, где проводил опыты по сгущению тьмы, а мы бродили по классу, ели сардины или просто дремали за партами, пока он не возвращался и пе начинал новый урок. Кроме лекций Филинчика, в Темных горах не было ровным счетом ничего интересного, что, вероятно, и стало главной причиной, по которой профессор устроил свою школу именно здесь.

2364-е измерение. Иногда по вечерам мне удавалось уговорить Кверта рассказать о 2364-м измерении. Он всегда долго отнекивался — вспоминать о родине ему было нелегко, — но уж если начинал, то его было не остановить.

По определенным причинам в этом измерении очень много ковров, можно даже сказать, оно все сплошь застлано ими, ведь там, где нет ковров, зияет черная пространственная дыра. Поэтому ковры в 2364-м измерении символизируют стабильность и безопасность. Стоит оступиться, и ты летишь в пустоту. Понятно, что профессия ткача там самая уважаемая.

В настоящее время обучение ткацкому делу в 2364-м измерении (из-за отсутствия официального названия приходится именовать родину Кверта именно так) стало всеобщей обязанностью. Все остальные занятия считаются пустым времяпрепровождением. Разнообразие рисунков, сочетаний цветов, форм, размеров и материалов, из которых изготавливаются ковры, не поддается описанию: как бы Кверт ни старался создать в моем воображении подлинную картину, его красноречие все же оказывалось бессильным.

При этом никому не приходит голову использовать обычный ковролин. Это у них считается дурным тоном. И хотя существуют ковры огромных, небывалых размеров, они все равно никогда не достают от стенки до стенки, потому что в 2364-м измерении стен вовсе нет. Кверт поведал мне о дорожках из чистого золота, бережно вытканных руками искуснейших мастеров, и из шелковых нитей, многократно переплетенных из соображений надежности и безопасности. Жители 2364-го измерения довели искусство ткачества и прядения до невероятных высот, собственно говоря, они без труда превращают в ковровую нить любой из известных материалов. Кверт заверил меня, что у него на родине существуют ковры из стекла, дерева, жести, мрамора и даже из чая.

Чего только не ткут на коврах на родине Кверта: стихи, романы, целые эпосы — все это выходит в свет в виде ковров; для взрослых выпускаются тканые газеты, а для детей — длинные цветные дорожки со множеством картинок и почти полным отсутствием текста, о которых Кверт вспоминал с особой нежностью. Тончайшие мини-ковры используются в качестве денег, а транспортными средствами служат небольшие летающие экземпляры или же более крупные пассажирские ковробусы, для которых по всему 2364-му измерению устроены остановки.

В свободное время жители 2364-го измерения ходят в ковровые музеи. Там весь пол застлан первобытными коврами из допотопных материалов, с примитивными рисунками, покрытыми таинственными рунами на древнем магическом языке, а также представлены античные экспонаты, вытертые от вечного топтания по ним настолько, что через них можно свободно смотреть вниз, в пустоту. Современные художники находятся в постоянном поиске нового цвета и форм, поэтому существуют ковры не только квадратные и прямоугольные, но и круглые, треугольные, в форме звезды и с волнистым краем, а также невероятно большие, и еще с таким длинным ворсом, что сквозь него приходится пробираться, как по полю колосящейся ржи.

Каждый житель 2364-го измерения до конца дней работает над своим ковром жизни — это нечто вроде дневника, развлечения на старости лет и похоронного ритуала одновременно. На протяжении всей жизни каждый запечатлевает на своем ковре даты и события, переживания и мысли, которые кажутся ему наиболее значительными. Потом, когда они умирают, их заворачивают в эти самые ковры жизни и бросают в черную пространственную дыру, что мне лично, учитывая тот страх, который жители 2364-го измерения испытывают перед пространственными дырами при жизни, кажется просто кощунственным.

Кверт ужасно расстраивался, что не может больше работать над своим ковром жизни.

Сардины в масле. Питание учеников в Ночной школе происходило следующим образом. Сам профессор Филинчик вообще ничего не ел, во всяком случае, так нам казалось. Ходили слухи, что он питается исключительно тьмой. Для всех остальных, не считая Кверта, имелись сардины в масле. Поскольку профессор был равнодушен к еде, то и учеников не баловал разносолами. «Мне все равно, чем вас кормить, лишь бы это было одно и то же», — говаривал он. Идеальным продуктом, с его точки зрения, был тот, что обладал наибольшим сроком хранения, был достаточно прост в приготовлении, питателен и занимал не очень много места в кладовке. Всем этим требованиям как нельзя лучше отвечали рыбные консервы. Нам пришлось проявлять немалую изобретательность и пускаться на всевозможные хитрости, чтобы разнообразить свой стол, придумывая новые оригинальные блюда из сардин в масле. А пили мы только родниковую воду, которой в Темных горах было предостаточно.

Как я уже говорил, в школе не было ни домашних заданий, ни экзаменов — словом, ничего, чтобы заставить нас слушать или уж тем более запоминать услышанное. Но все же я постепенно стал замечать, что умнею, и было видно, что с остальными происходит то же самое.

Теперь после занятий мы уже не слонялись без дела по классу, а обсуждали вопросы, только вскользь затронутые профессором на уроке, изо всех сил стараясь самостоятельно докопаться до сути. Дискуссии эти с каждым днем словно по лесенке поднимались на все более высокий уровень; сначала мы пытались решить примитивные математические задачки или спорили о правилах правописания, потом самостоятельно составляли алгоритмы и расшифровывали древнезамонианские иероглифические письмена. А спустя несколько месяцев мы уже грызли гранит трудов Ману Кантимеля, основателя учения граландской демонологии, и не только смогли полностью опровергнуть его главные тезисы, но и доказали, что он откровенно списал их с яхольских манускриптов одиннадцатого столетия. Когда Фреда не сидела у меня на спине и не буравила мою голову всевозможными письменными принадлежностями (теперь ее больше всего интересовали мои ноздри), мы собирались в столовой и спорили о дальнезамонианской ксеноплексии, то есть изменении молекулярного строения крыльев эльфов под воздействием электромагнитного излучения.

Философский диспут. Дискуссии между Фредой, Квертом и мной выглядели примерно так.

Я: Я сейчас изучаю основы южнозамонианского хаммитизма.

Кверт: А, того философского учения, которое утверждает, что добраться до сути явления можно, только отбросив излишние сантименты и называя вещи своими именами?

Я: Именно.

Кверт: Любопытная теория, нечего сказать. Если следовать ей, получается, что для любого познания необходима изрядная доля цинизма, да еще солдафонская прямолинейность в придачу.

Фреда:

^{Подумаешь, нашел чем заниматься. Да будет тебе известно, эту теорию придумали первобытные варвары. Разве не знаете: основоположник этого вашего хаммитизма жил на болоте и ото всех оппонентов отбивался дубиной. Предлагаю заняться чем-нибудь действительно стоящим. Как насчет астрономии? Я, например, недавно пришла к выводу, что Вселенная не расширяется и не сужается — она пульсирует.}

Кверт: Скажите пожалуйста! Эта теория уже давным-давно описана как пространственная модель с коэффициентом кривизны К=+1, у которой фазы расширения и сужения чередуются между собой.

Я: А вот и нет. Я не согласен!

И так далее в том же духе.

Солидное образование. Со временем я стал невероятно начитанным, хотя во всей академии не было ни единой книги. Стоило только профессору вскользь упомянуть на лекции эпическое произведение Хильдегунста Сказителя под названием «Венец циклопа», и спустя несколько часов я уже цитировал его наизусть от начала и до конца, знал имена всех древнезамонианских богов и, кроме того, без труда самостоятельно сочинял вполне приличные гекзаметры. А если Филинчик читал на лекции отрывок из четырехтомного (каждый том по тысяче страниц) романа Йохана Цафриттера «Черный кит», повествующего об охоте на тираннокита Рекса, я вскоре не только помнил чуть не наизусть содержание всей книги, но и знал, как затаскивают тушу кита из моря на судно, а потом переправляют на швартовый кнехт и как называется кит на латинском, греческом, исландском, полинезийском и яхольском языках, а именно: cetus, κητοζ, hvalur, piki-nui-nui и trôm.

Боюсь показаться нескромным, но я действительно превратился в ходячую энциклопедию. Я овладел всеми живыми и мертвыми языками, известными к тому времени, да еще всеми замонианскими диалектами, которых, между прочим, более двадцати тысяч.

Я стал знатоком и ценителем замонианского сонета периода барокко, экспертом в области квельтальской воздушной живописи, дульсгардского минезанга и спектрального анализа небесных тел. Я мог рассчитать расширение галактики по пульсации клеток темногорской плесени, аккуратно, пинцетом, вставить на место выскочившую слуховую косточку, определить по останкам древних насекомых их группу крови, сосчитать с закрытыми глазами число вредных бактерий в стакане воды по отклонению массы. Регистр Бленхаймской библиотеки, в которой хранятся все основные труды по замонианскому демонизму, насчитывает, пожалуй, меньшее количество книг, чем было собрано к тому времени у меня в голове. Я не любил математику, но квадратура круга, кубатура эллипса и спрямление всех возможных кривых были для меня детской забавой.

Мои познания между тем не ограничивались литературой, естествознанием, философией и искусством, в Ночной школе я изучил также ремесла, полезные в обычной, повседневной жизни. Так, например, при необходимости я смог бы починить башенные часы, наладить работу турбины, рассчитать статическую прочность плотины, произвести трепанацию черепа и собрать часовой механизм взрывного устройства, отлить колокол и прочистить засорившийся унитаз, настроить виолончель и пунктировать печень. Я мог создать чертеж кафедрального собора и дирижировать симфоническим оркестром, одновременно рассчитывая траекторию полета ядра при встречном ветре. Из куска грубой, необработанной кожи я за считаные секунды шил элегантные женские туфли, а если под рукой имелось достаточное количество тростника, легко и просто выстилал им надежную, ровную крышу. Я знал, как шлифуются линзы и варится качественное пшеничное пиво. Мне были знакомы названия всех небесных светил и всех микроорганизмов океана.

Не знал я, пожалуй, только одного — откуда все это берется в моей голове.

Прощание с Фредой. Потом настал день расставания с Фредой. Ее обучение подошло к концу, и перед ней распахнулись двери большого мира. Мне, казалось бы, следовало ликовать, избавившись наконец-то от надоедливого тирана, но на деле все вышло иначе. Что ни говори, а Фреда была моей первой любовью. Пусть даже она и не блистала красотой и чувства наши носили явно односторонний характер, но я к ней привязался. Кроме того, она была единственным существом, кому удавалось во время диспутов направить полет нашей коллективной мысли в разумное русло. Я не понимал, почему Филинчик так жестоко обошелся с ней, выставив бедняжку за дверь (по-другому не назовешь!). К счастью, бергины от природы лишены способности плакать, иначе истерики было бы не избежать.

Прощальная церемония прошла очень сдержанно. Не было ни выпускного бала, ни вручения аттестата зрелости или какой-либо другой бумажки, Фреда просто попрощалась с каждым из нас (мне достались страстные объятия и влажный, слюнявый поцелуй) и зашагала вслед за профессором к одному из боковых коридоров. Помедлив с минуту, она побрела по темной штольне, то и дело оборачиваясь, чтобы грустно помахать мне рукой. Это был официальный выход из Ночной школы, ведущий, по слухам, в запутанный лабиринт, расположенный в самом сердце Темных гор.

Вернувшись в класс, мы обнаружили, что место Фреды уже занято новым учеником. Это был единорог по имени Миролюб.

Миролюб. Бо́льшую противоположность Фреде трудно было себе вообразить. Миролюб отличался уравновешенным нравом, на занятиях сидел тихо как мышка, говорил спокойным, ровным голосом и был страшным занудой. В свободное время он еще сочинял стишки о единорогах, одиноких и очень печальных, которые все как один звались у него Миролюбами.

Перемены. Не знаю, что именно, но что-то переменилось в лекциях профессора, мне стало трудно их воспринимать. Темы, казалось, не стали сложнее, да и Филинчик, как всегда, был на высоте, и все же я перестал усваивать материал. Урок заканчивался, и я уже не помнил, о чем шла речь.

Все чаще и чаще я с ужасом замечал во время урока, что не слушаю, а думаю о своем. Иногда я еще ловил на себе пристальный взгляд профессора и готов был провалиться сквозь землю от чувства жгучего стыда. Я будто с каждым уроком становился глупее, хотя в свободное время легко решал в уме дифференциальные уравнения.

Грот и Цилле. Скоро в Ночной школе появились еще два новых ученика, два хмурых и неприветливых типа по имени Грот и Цилле.

Грот был последним представителем редкого вида свиноварваров, что говорило уже само за себя. Фигурой он походил на откормленную гориллу, а манерами доводил окружающих чуть не до слез. Разговаривая, он постоянно тыкал собеседника кулаком в грудь или наступал ему на ноги своей тяжелой мозолистой лапой. У Грота были короткие жирные волосы, неприятный запах изо рта и уже вполне заметная бородка, хотя ему едва исполнилось восемь. При этом он страшно ругался, поминая в своих выражениях всех известных богов, гоблинов, великанов и других мистических существ, например: «Донар вас всех побери!» или «Ядрёна Горгона!». Вечерами, когда все ложились спать, он бессовестно портил воздух, чем страшно гордился и изводил всех остальных. «Внимание, внимание, — оповещал он о приближающемся выходе слезоточивых газов, — залп!» Мы накрывались с головой одеялами и, затаив дыхание, ждали, пока развеется ядовитый туман. Увещевать и взывать к порядку было бесполезно, ведь, с тех пор как ушла Фреда, во всей Ночной школе не было равных Гроту по силе.

Цилле был клопидом, последним из семейства низкорослых циклопов. Клопиды — это выродившаяся ветвь на генеалогическом древе циклопов, поэтому они не отличаются ни особой силой, ни гигантским ростом, которые присущи остальным их сородичам, зато все они очень противные, вредные, мелочные, злопамятные, трусливые, ленивые, жадные, лживые и несговорчивые. К тому же Цилле, как и большинство циклопов, был близорук и имел раздражающую привычку назойливо пялиться на собеседника своим единственным глазом, поэтому с ним никто не хотел разговаривать.

Удивительно, как в таком маленьком существе вмещалось столько пороков. Последнее слово всегда непременно должно было оставаться за ним, даже когда ему совершенно нечего было сказать, ведь умом Цилле не сильно отличался от Грота. Этот коротышка циклоп специально провоцировал всех на споры, чтобы потом спрятаться за спину сильного и подзуживать его на выяснение отношений с помощью кулаков. Одним словом, Грот и Цилле нашли друг друга, как хороший кулак дурной глаз.

Прощание с другом. Когда пришло время расставания с Квертом, почва окончательно ушла у меня из-под ног. С этого момента я чувствовал себя чужим среди чужаков.

— Прощай, — сказал Кверт напоследок тихим голосом. — Не думаю, что увидимся снова. Я собираюсь прыгнуть в первую же пространственную дыру, которая попадется мне на пути. Шансы встретиться снова — один к четыремстам шестидесяти миллиардам!

— Один к четыремстам шестидесяти трем миллиардам, — поправил я его спустя некоторое время, выполнив в уме необходимые математические вычисления. И правда, почти никаких: вероятность пятнадцать тысяч раз подряд угадать в лото шесть правильных номеров и то выше.

Мы молча пожали друг другу руки, и Кверт вслед за Филинчиком двинулся к выходу.

Теперь пребывание в Ночной школе превратилось для меня в сплошную муку. Занятия больше не доставляли никакой радости, я скучал, мне было все равно, что профессор рассказывает о структуре снежного кристалла, о выращивании араукарий или о правильном положении кисти при написании натифтофских иероглифов, его знания отскакивали от меня почище гороха от стенки. В конце концов дошло до того, что я вообще перестал понимать его лекции, порой мне даже казалось, будто он читает их на каком-то неизвестном мне языке.

Еще один философский диспут. Еще невыносимее было свободное время в компании одноклассников. Их знания пока еще находились на самом низком уровне. Они только еще начинали производить в уме простейшие арифметические вычисления и спорили о правилах употребления прописных букв после знаков препинания, в то время как я размышлял над сложнейшими проблемами из области астрофизики. Как-то вечером между мной и Гротом завязался спор о построении универсума. Примитивность его рассуждений чуть не вывела меня из себя.

— Мир — это булочка, которая плавает в ведре с водой, — уверенно заявил он.

— И на чем же стоит это ведро? — ехидно поинтересовался я.

— Известно на чем, на спине гигантской тетки, которая моет универсум, — ничуть не смутился он.

— А на чем стоит универсум, который моет эта тетка?

— Универсум не стоит, он лежит, потому что он плоский, как кусок колбасы, — вмешался Цилле.

— Хорошо, скажи тогда, на чем лежит эта колбаса? — презрительно фыркнул я.

— Естественно, на булочке, — ответил Грот.

Что тут скажешь: варвар, он и есть варвар.

Чтобы как-то отвлечься от выходок Грота, нытья Миролюба и хвастовства Цилле, я взял за обыкновение размышлять перед сном над проблемами, которые не успел в свое время обсудить с моими друзьями. Как-то раз ночью мне не давала покоя одна из таких проблем, а именно: я больше Цилле, значит, я большой, но, с другой стороны, я меньше Грота, тогда получается, что я маленький, — как одно и то же существо может быть большим и маленьким одновременно? Обдумывая это, я слонялся по пустым коридорам Ночной школы и, случайно забредя в тупичок, где хранились запасы сардин, подошел к двери лаборатории Филинчика.

Лаборатория. Дикий треск достиг моего слуха даже сквозь толстую дверь лаборатории. Профессор, как всегда, когда он ломал голову над какой-то серьезной задачей, издавал звуки, похожие на треск раскалываемой скорлупы грецкого ореха. Эти звуки производили его мозги, что меня восхищало и наполняло благоговейным ужасом одновременно. Я уже собирался было тихонько, на цыпочках прокрасться мимо, как четкое и громкое «заходи!» заставило меня застыть на месте с поднятой ногой.

Никому прежде не позволялось проникать в таинственные владения Филинчика. Я замер в нерешительности — а вдруг мне только послышалось, — но тут из-за дверей снова раздался голос профессора:

— Если у тебя нет с собой фонаря, можешь зайти!

Открыв дверь лаборатории, я почувствовал, как тьма хлынула мне навстречу и захлестнула меня мощной тяжелой волной.

— Входи, входи, — подбодрил Филинчик, — только не забудь закрыть дверь.

Я послушно проскользнул внутрь.

Мгла, окутавшая меня со всех сторон черной ватой, была настолько плотной и непроглядной, что мне стало не по себе. Она буквально облепила меня, так что я почувствовал ее всем своим телом, как тогда на острове у химериад, когда я впервые узнал, что такое ночь. Но черноту в лаборатории Филинчика можно было не только чувствовать, но и слышать. Она обхватила меня жадными холодными лапами и гудела в ухо монотонным, отупляющим гулом, от которого все шерстинки у меня на шкуре словно по команде встали дыбом.

Я пробыл в лаборатории считаные секунды, но уже чувствовал себя так, словно был слепым с детства и никогда в жизни не видел белого света. Я машинально начал шарить в темноте в поисках двери, однако потерял всякую ориентацию и не знал теперь, где зад, где перед, да и где верх и низ тоже. Мне казалось, будто я лечу в беззвездном космическом пространстве, невесомый и безнадежно одинокий.

— Стоять! — рявкнул профессор. — Сейчас привыкнешь.

Я не видел его и с удовольствием бросился бы наутек, но сдержался, чтобы не показаться невежливым.

— Да, — протянул я, — темновато тут у вас.

— Еще бы, — усмехнулся профессор. — Четыреста фили́нов.

«Фили́н» — это, как мне уже было известно из лекций профессора, изобретенная Филинчиком единица измерения темноты. (Скромностью профессор никогда не страдал.) Один фили́н соответствует тьме, царящей беззвездной ночью при полном лунном затмении, что равняется примерно темноте в плотно закрытом холодильнике, после того как там погаснет свет. Четыреста фили́нов, таким образом, — это тьма в четырехстах холодильниках одновременно. И холод в лаборатории стоял точно такой же.

— Филинотрон работает еще не на полную мощность. Мне даже пришлось завязать глаза, чтобы не мешал лишний свет, — заявил профессор.

Затем он снял повязку. Я заметил это, потому что его глаза вдруг вспыхнули в темноте, как два фонаря. Глаза идеетов вообще светятся, даже когда светло, но в темноте это производит ошеломляюще сильное впечатление. Возможно, свет вырабатывается за счет работы расположенных поблизости друг от друга мозгов. Точно не знаю.

Два луча испытующе уставились на меня. Я виновато потупился.

— Ну и что ты тут делаешь, один среди ночи? — Лучи скользнули снизу вверх и озарили мое лицо.

— А я, э-э-э… не мог заснуть. Все думал над одной задачкой. А она… хм… никак не решается.

— Чушь! — резко оборвал меня профессор. — Ты не можешь заснуть, потому что Грот, это ископаемое животное, бессовестно портит воздух! Ты не можешь заснуть, потому что тебе надоела детская болтовня твоих одноклассников! Ты не можешь заснуть, потому что тоскуешь по спорам с Квертом и Фредой!

Профессор знал все! Филинчик покачал головой, и лучи из его глаз заскользили по комнате, как прожектора маяков.

— Ты просто засиделся в школе. Пришло время проводить и тебя. Подожди, только выключу филинотрон.

Филинотрон. Послышалась целая серия необычных, постепенно затухающих звуков, потом стало немного светлее. Естественно, и теперь в лаборатории была непроглядная тьма, но по сравнению с тьмой, царившей здесь вначале, можно было сказать, что стало почти светло. Я даже смог различить причудливые очертания аппарата, рядом с которым возился Филинчик.

Это было что-то вроде миниатюрной фабрики или скорее странной комбинации множества крохотных фабрик с сотнями маленьких труб, котлов, цилиндров, поршней, проводов, шестеренок, насосов и всевозможных агрегатов. Тут и там раздувались мехи, колбы булькали, из малюсеньких топок вырывались языки пламени, а из труб валил черный пар. (Надо заметить, что в природе черного пара не существует, но я не оговорился, из труб филинотрона Филинчика действительно вырывались клубы обычного водяного пара, только был он не белый, а черный как ночь.)

Мне даже показалось, что среди всего этого нагромождения я вижу маленькие металлические лесенки, по которым снуют крохотные рабочие с малюсенькими гаечными ключами в руках, но это скорее всего была уже просто игра воображения. Механический гул и грохот становился все тише и медленнее, но не прекратился совсем.

— А что такое филинотрон? — собравшись наконец с духом, спросил я.

— Филинотрон, — встрепенулся профессор, как будто только и ждал этого вопроса, — это такой аппарат для сгущения тьмы, который я сам лично изобрел! С помощью этого удивительного агрегата, производящего так называемые фили́новы лучи, можно выреза́ть из ночного неба самые темные, лишенные света звезд куски, переносить их сюда, в эту комнату, да еще утрамбовывать, добиваясь наибольшей плотности. Аппарат собирает и прессует самую темную тьму, после чего ее можно наливать из крана, как воду. Я могу изменять концентрацию тьмы по собственному желанию. Одним словом, перед тобой самое уникальное изобретение за всю историю изучения тьмы, или филинистики, как принято называть эту дисциплину в научных кругах!

Единственным экспертом в этой области, насколько я знал, был сам профессор Филинчик. Тут я заметил большую телескопическую трубу, идущую от филинотрона к потолку, но в отличие от обычных подзорных труб посередине у нее имелось сферическое утолщение. Проследив взглядом за стволом трубы, я обнаружил в потолке отверстие, закрытое подобно диафрагме фотоаппарата. По всей видимости, за ним находился туннель, сквозь который профессор наблюдал за ночным небом.

— Так, значит, тьма в лаборатории — это тьма межзвездного пространства? — вежливо поинтересовался я, чтобы поддержать разговор.

— Именно так, мой мальчик, именно так! Это единственное место, где можно черпать настоящую, достойную тьму. Космическая мгла! Знаешь ли ты, что универсум на девяносто процентов состоит из темных материй? Правда, до сих пор никому еще не удалось их обнаружить, о существовании этих материй только догадывались по отклонениям силы гравитации между космическими телами. А вот я с помощью моего филиноскопа сумел их найти!

Филиноскоп. С этими словами он не без гордости указал на подзорную трубу.

— Глядя на звезды, мы наблюдаем их в прошлом. Свет звезд, который мы видим на небосводе, старше нас на миллионы и миллиарды лет. Но почему-то принято говорить только о звездах, в то время как тьма в космосе такая же древняя, если еще не древнее, — и ее гораздо больше! Космическая мгла, она как вино: чем старее, тем лучше. Вот, например, тьме, которая собрана в этой комнате, почти пять миллиардов лет. Отличная выдержка, правда?

Он повел носом и зачмокал губами, словно и вправду отведал изысканного вина.

— Ну, не буду забивать тебе голову излишними подробностями, тем более что они хранятся в строжайшем секрете, скажу только, что мне удалось создать сложнейшую систему из призм, линз и зеркал, с помощью которой можно преломлять и изгибать фили́новы лучи так, что они проходят сквозь спираль.

Он смолк с самодовольным видом, сцепив руки на животе и перебирая большими пальцами, как адвокат, который только что выложил перед присяжным неопровержимое доказательство невиновности своего подзащитного.

Спиралью — в Ночной школе Филинчика это было известно каждому первоклашке — профессор называл нечто вроде пространственно-временно́го сокращения универсума, или же, попросту говоря, потайного туннеля, посредством которого можно почти мгновенно перемещаться из одной точки космического пространства в другую. Таким образом, если я правильно понял, Филинчик утверждал, что изобрел способ посылать свои лучи путешествовать во времени.

— И не только!

Он указал рукой на одну из деталей филинотрона, похожую на механического ежа.

— Фили́новы лучи могут также вырезать из космического пространства большие куски тьмы и собирать ее с помощью вот этого ретромагнетического пылесоса — изобретения, зарегистрированного под названием «Филинчик-3000»! Тьма, миллионы лет существовавшая в вакууме в самых далеких точках космического пространства, теперь запросто попадает сюда, ко мне на стол! Ну скажи, разве можно представить себе что-то еще темнее?

Профессор самодовольно хмыкнул.

Черные дыры. — В космосе, там, где я вырезаю темную материю, остаются дыры, настолько черные, что в них теряется даже свет! Ученым будущего еще предстоит поломать себе головы: откуда это в космосе берется столько дыр? Ха-ха-ха!

Потом Филинчик вдруг сделался очень серьезным и что-то тихо забубнил себе под нос.

— К сожалению, — наконец произнес он вслух, — мне до сих пор не удалось найти тьме разумного применения. Да, она здесь, но никак не хочет разумно применяться. Такая негодная!

Филинчик снова тихо заворчал.

Надо было срочно сказать что-то утешительное.

— Может быть, просто стоит подождать, когда она здесь обвыкнется. Знаете, когда я впервые попал в Темные горы, мне тоже не сразу…

— Вот еще, выдумал! — фыркнул Филинчик, не дав мне договорить. — Что ты понимаешь в мистериях мирового пространства?

И правда, много ли я понимал в этих самых мистериях? Я почувствовал себя уличенным в попытке умничать на совершенно незнакомую мне тему и после такого позора не думал уже ни о чем другом, кроме как о возможности поскорее убраться восвояси.

— Э-хм… — промямлил я. — Уже поздно. Не хочу отвлекать вас от дел. Пойду-ка лучше к себе. — И медленно, шаг за шагом, стал двигаться в том направлении, где предположительно находилась дверь.

— Выход в другой стороне, — машинально буркнул профессор, потом вдруг вскинул голову, словно очнулся от мыслей. — Нет, постой, — сказал он неожиданно мягким голосом. — Останься, нам надо поговорить.

Вот это была действительно ошеломляющая новость! До сих пор Филинчик ни разу не предлагал мне поговорить. Он вообще никогда ни с кем не разговаривал, то есть не вел диалогов. Его общение с окружающими заключалось в том, что он говорил, а остальные прилежно слушали. Один-другой робкий вопрос — это еще куда ни шло, даже желательно, как повод для нового, еще более длинного монолога, но диалог — никогда. Идееты просто не приспособлены к двустороннему общению.

— Задавался ли ты когда-либо вопросом, как за такое короткое время в твоей голове накопилось столько знаний, — начал профессор наш разговор.

— Это потому, что я особоодаренный, да? — скромно поинтересовался я.

Бактерии интеллекта. — Одаренный?! Ха-ха-ха! Чушь собачья! — выдохнул профессор с таким жаром, что мне пришлось сделать шаг назад. — Ладно, не обижайся, — снова заговорил он мягким голосом; видно, действительно не привык к диалогам, но старался изо всех сил. — Что, по-твоему, Грот тоже одаренный? Да будет тебе известно: в его квадратной башке мозгов с муравьиное яйцо! Когда в комнате гасят свет, он твердо верит, что окружающий мир на время перестает существовать. Зато в конце обучения он сможет с завязанными глазами построить подводную лодку или изобрести лекарство от насморка. Одаренность здесь ни при чем. Все дело в бактериях!

— В бактериях? — Я, естественно, знал, что бактерии — это маленькие организмы, переносящие всякие опасные болезни.

— Вот именно. Представь себе, знание — это тоже болезнь. Чем ближе ты к идеету, тем больше заражаешься от него этой болезнью. Подойди!

Я сделал шаг вперед, хотя сознание того, что профессор заразный, требовало как раз обратного. Никогда еще я не находился от него так близко, даже во время занятий.

— Ближе! — приказал он.

Я сделал еще один шаг. И тут в голову мне потоком хлынули знания. Это были исследования в области тьмы, которыми я никогда раньше не занимался, но теперь вдруг почувствовал себя экспертом в этом вопросе.

— Скажи мне, — потребовал Филинчик, — что ты знаешь о тьме?

— О, это очень просто. Тьму принято считать противоположностью света, а она есть не что иное, как самостоятельный важный источник энергии, — не без удивления услышал я свои заумные рассуждения. — Для изучения тьмы очень важно научиться рассматривать свет и тьму в качестве равноправных источников энергии.

— Совершенно верно, — довольно крякнул Филинчик. — Все дело в том, что за тьмой надежно закрепилась дурная слава! Ее принято связывать со всевозможными неприятными вещами, в то время как тьма — это просто другая степень освещенности, а именно более слабая, вот и все! Мы нуждаемся в тьме ничуть не меньше, чем в свете. Без нее жизнь была бы гораздо сложнее: не было бы необходимого всем нам сна. Без тьмы не было бы отдыха, пополнения энергетических запасов, роста. Ночь дает нам силы выстоять день. Задумывался ли ты когда-нибудь, почему, проснувшись утром, мы чувствуем себя свежими, бодрыми и полными сил?

— Честно говоря, нет. — Стыд и позор: сколько раз я размышлял над важнейшими проблемами мироздания, а этот простой вопрос ни разу не приходил мне в голову.

— Все дело в темноте, питающей нас ночью своей энергией. Сон днем ничего не дает, наоборот, после него чувствуешь себя вялым и разбитым. А тьма состоит из чистой энергии. В течение дня мы расходуем накопленные за ночь запасы, устаем и опять нуждаемся в сне. Ночью мы черпаем новые силы. И так далее. Уверен, если найти способ существовать только в темноте, то можно жить вечно.

Казалось, профессор забыл о моем существовании и разговаривал сам с собой. Он был очень взволнован. Его сверкающие, бешено вращающиеся глаза сияли в темноте, как два раскаленных огненных шара. Голос его становился все громче и громче.

— Мало того, ты будешь постоянно черпать новую энергию, расти, развиваться до невообразимых высот. Представь себе, интеллект помноженный на бессмертие. Вечная жизнь! Вечная ночь! Вечный разум!

Тут послышался звук, словно между двух шестеренок застрял гаечный ключ. У Филинчика в голове снова заклинило. Он ударил кулаком по одному из своих внешних мозгов.

— Э-хм… так о чем это я?

— О бактериях интеллекта.

— Точно! Находясь рядом со мной, ты становишься все умнее и умнее. Это закон. Жаль только, что способности твоего мозга не безграничны. Не каждому посчастливилось родиться с семью мозгами. Твой мозг вобрал в себя столько, сколько смог. Поэтому ты уже ничего не усваиваешь на занятиях.

Я покраснел. Он все знал.

— Не переживай. Так и должно быть. Пришло и твое время, дружок.

В голосе его вдруг послышались так хорошо знакомые мне смущенные нотки, не предвещающие ничего хорошего. Я слышал их у волн-болтушек, у Мака, у Фреды и у Кверта. Означать они могли только одно — мы расстаемся.

— Я больше ничему не могу тебя научить. У тебя в голове достаточно знаний в самых разнообразных областях науки и техники, от игры в шахматы до нейрохирургии. Этого вполне достаточно, чтобы сделать неплохую карьеру. Новые ученики уже ждут своего места. Я не могу держать вас здесь бесконечно. Одним словом, учеба закончилась. Утром я провожу тебя к выходу из Ночной школы. Тебе, конечно, придется немного поплутать в лабиринте, но, не сомневаюсь, с твоим уровнем интеллекта ты найдешь выход из Темных гор. А теперь отправляйся спать. Доброй ночи!

Беседа, которая все же носила несколько односторонний характер, подошла к концу. Я нащупал в темноте дверь.

— А что касается твоей философской проблемы… — крикнул Филинчик мне вслед.

— Да?

— Ты не большой и не маленький.

— Какой же тогда?

— Ты средний.

Выходит, он действительно умел читать чужие мысли.

На следующее утро я вошел в класс как в первый раз. Он показался мне необыкновенно чужим. За моей партой уже сидел новый ученик. Это был додо, а точнее, додо-альбинос с ярко-красными глазами и молочно-белыми перьями.

Я попрощался со всеми по очереди, пожал руку Миролюбу, Гроту, Цилле и додо, которого звали Тугодум. Мне не было грустно, расставание с одноклассниками меня совершенно не трогало. Пока я брел вслед за профессором по темному коридору, меня охватило странное чувство страха и торжественного волнения.

«Лексикон». Подойдя к выходу, Филинчик сделал то, чего я меньше всего от него ожидал, — он меня обнял. Так близко к профессору я еще никогда не подходил, даже минувшей ночью. Как только он прижал меня к своей груди, на голову мне лавиной сошел новый поток знаний. Поначалу он состоял из тысяч беспорядочно теснящихся букв, которые потом вдруг стали складываться в слова, формулы, научные факты и в конце концов превратились в книгу, заглавие которой на мгновение четко и ясно высветилось в моем мозгу, а потом снова исчезло.

Филинчик, если можно так выразиться, при помощи телепатии записал на винчестер моей памяти главный труд своей жизни — энциклопедический словарь, вобравший в себя основные сведения о Замонии и ее окрестностях.

— И еще, — тихо сказал профессор, — запомни два правила: если захочешь есть или пить, просто лижи стены туннеля. От жажды поможет конденсат, который собирается на камнях, а голод отлично утоляет плесень, которая не только освещает туннель своим фосфорическим светом, но и содержит все нужные витамины, минералы, углеводы, жиры и белки.

— А второе?

— Остерегайся пещерного тролля! — ответил Филинчик.

— Пещерного тролля? А кто это такой? — поинтересовался я, но профессор уже подтолкнул меня к темному проему туннеля и зашагал прочь размашистой, скорой походкой.

Дорога на свободу. Насколько бы мрачным и неприветливым ни казался мне вход в лабиринт Темных гор, я шагнул в него с чувством странного облегчения. Учеба закончилась! Впереди ждала настоящая взрослая жизнь.

Глаза мои быстро привыкли к сумеркам узкого коридора; полный надежд, я бодро шагал вперед. Тупоумные варвары, подлые мини-циклопы, вечное нытье уставшего от жизни единорога, однообразие сардин и скука на переменах — все это осталось позади. Мрачный сырой туннель с каждым шагом нравился мне все больше, ведь он вел меня на свободу.

Спустя примерно час оптимистического марша в голову ко мне наведались первые сомнения. Что я делаю в этом бесконечном, безрадостном лабиринте? Где выход? Да еще ужасно хотелось есть.

Баночка сардин в масле была бы сейчас как нельзя кстати. Почему я не остался в Ночной школе? Почему надо обязательно уходить? Почему с нами так поступают? Тоже мне, придумали правило!

Почему нельзя было сделать меня ассистентом учителя? Да что там, на худой конец, хотя бы завхозом. Я согласился бы даже мыть полы, и притом совершенно бесплатно! Все лучше, чем плутать по темному, скользкому лабиринту, полагаясь на волю безразличного случая! А что ждет меня впереди, когда я выберусь из Темных гор? Непредсказуемый, враждебный мир, полный опасностей, злых и подлых существ. За год, проведенный вместе с Маком, я узнал о нем предостаточно. Но одно дело наблюдать за жизнью, преспокойно сидя на спине динозавра-спасателя, и совсем другое — столкнуться с ней нос к носу, когда знаешь, что рассчитывать можешь только на самого себя.

Решение. Я твердо решил вернуться и умолять профессора оставить меня в Ночной школе. Как только я не додумался до этого вчера, во время нашего с ним разговора?

Я развернулся и, недолго думая, затрусил назад. Воображение мое уже рисовало радужные картины тихой, спокойной жизни под сенью титанического ума Филинчика: я буду помогать ему нести факел знаний нескончаемому потоку благодарных учеников, а в свободное от занятий время всецело посвящу себя изучению тьмы. Вдруг профессор действительно нашел ключик от ларчика вечной жизни. Я мог бы ассистировать ему в его экспериментах, а может быть, в решающий момент даже помочь дельным советом. И тогда мы поделим все официальные премии и награды и мне достанется частичка его великой славы.

Пересечение двух туннелей? Что-то я не припомню, чтобы здесь проходил. Один туннель разветвлялся на два — это было, но пересечение двух туннелей — нет. Я остановился, беспомощно вертя головой в разные стороны. С потолка сорвалась капля собравшегося там конденсата темно-горской воды и шлепнулась мне прямо на нос.

Я заблудился, это точно.

За каждым поворотом мне чудился выход, долгожданный свет в конце туннеля. Но вместо этого там оказывалась новая развилка или, что было еще хуже, пересечение нескольких коридоров. Я решил, что надо стараться двигаться вниз, поскольку было известно, что выход из лабиринта находится где-то у подножия горы. Однако, какой бы путь я ни выбрал, он неумолимо вел меня наверх. Похоже, я забрел совсем не в ту часть Темных гор и теперь поднимался все выше и выше.

Иногда на меня вдруг веяло сквозняком, и я поначалу верил, что это свежий ветер, ворвавшийся в лабиринт снаружи, который поможет мне найти выход на волю. Но потом до меня вдруг дошло, что это один и тот же поток воздуха, такой же пленник, как и я, отчаянно блуждающий по лабиринту в поисках пути на свободу, возможно уже не одну тысячу лет.

Я попытался убедить себя, что учеба еще не закончилась и что это всего лишь очередной экзамен, придуманный профессором и заключающийся в поиске выхода из лабиринта. Поэтому надо сосредоточиться и, как учил Филинчик, думать во всех возможных направлениях.

Какая же из дисциплин понадобится мне для решения данной задачи? Математика? Философия? Биология? Геология? Астрономия? Замонианская лирика? Как ни крути, выходило, что лапы в этом деле полезнее всего. А они-то как раз были не в самой лучшей форме, учитывая долгое сидение на одном месте, недостаток физических упражнений и однообразное питание.

Я двигался вперед по туннелю, то припуская рысцой, то еле волоча ноги, но все же упорно перемещаясь вперед, только вперед, без передышек, до изнеможения. Иногда, не в силах сдвинуться с места, я отключался на несколько минут, потом резко раскрывал глаза и тащился дальше — часами, днями, неделями.

Время от времени я лизал стены туннеля, подкрепляя силы ржавым пещерным грибом и утоляя жажду влагой, налипшей на камни еще миллионы лет назад, во всяком случае, так казалось на вкус. А потом — снова вперед. Сначала — одна нога, потом — другая. Ходьбой это уже нельзя было назвать: я словно пьяный шарахался от одной стены к другой, с понурыми плечами и болтающимися лапами, голова на груди — сама беспомощность, мешок песка на ватных, подгибающихся ногах. В конце концов силы оставили меня. Я рухнул на землю с твердым намерением никогда больше не подниматься.

Я ржавею. Раскинув в стороны все четыре лапы, я несколько часов кряду пролежал на спине, тупо вперив глаза в бугристый свод потолка. Я серьезно решил остаться здесь навсегда, врасти в камень, раствориться в нем, покрыться ржавчиной, как старая железяка, стать частью темногорской породы.

Похоже, плесневелые стены туннеля оказывают какое-то странное, нездоровое действие на организм, иначе как еще объяснить подобные мысли. Но когда голова твоя несколько часов занята подобной ерундой, то тело и впрямь как будто начинает ржаветь. Это совершенно особое, пожалуй даже приятное, ощущение. Ты лежишь спокойный и безмятежный, всецело предоставив себя силам природы, тело словно наливается свинцом, а потом по нему постепенно расползается тонкая коричневая корочка, она затягивает его целиком, и наконец верхний слой начинает крошиться. А ржавчина проникает все глубже и глубже, откалывая от тела все более крупные куски, и вот ты уже лежишь посреди туннеля жалкой кучкой бурой пыли, которую поднимает заблудившийся в лабиринте ветерок и разносит по бесконечным коридорам.

Старый друг. Вот как далеко зашел я в своем безумии, когда плеча моего коснулась скользкая, липкая и в то же время удивительно знакомая масса. Кверт Цуиопю.

— Что ты тут делаешь? — тревожно спросил он.

— Не видишь? Ржавею, — ответил я.

Прошло немало времени, прежде чем мне удалось несколько приподняться, и я был немало удивлен, что не рассыпался при этом, как старый сухарь. Кряхтя и отдуваясь, я медленно отрывался от пола туннеля, а Кверт стоял рядом и терпеливо ждал. В конце концов я кое-как распрямился, и тело мое постепенно наполнилось жизнью. Присутствие Кверта давало надежду. Вместе нам доводилось решать задачки астрономического масштаба, значит, найдем выход и теперь.

Пространственная дыра. — Я нашел пространственную дыру, — сообщил Кверт.

— Пространственную дыру? Отлично! — ответил я, хотя в голосе не прозвучало должного энтузиазма, ведь это означало, что нам снова придется расстаться.

— Ничего особенного. Наткнулся случайно. Представляешь, чуть опять не свалился, как тогда, во время коронации. Идем, покажу.

Пространственная дыра находилась в двух шагах, за углом, в одном из параллельных туннелей.

По правде говоря, ворота, ведущие в другое измерение, представлялись мне намного торжественнее. В общем, я просто ничего не заметил.

— Ее нельзя видеть, — объяснил Кверт. — Я чую ее по запаху.

Я принюхался. В воздухе и вправду витал какой-то слабый незнакомый мне запах.

— Это точно она. Чувствуешь запах серодорода? — спросил Кверт.

Я понятия не имел, что такое серодород, да и знать этого не хотел. Кверт нашел дыру уже несколько дней назад. Все это время он ломал себе голову, стоит ли туда прыгать. Вероятность того, что именно эта дыра приведет его на родину, была один к нескольким миллиардам.

— А вдруг я попаду в мир, полный чудовищ, которые питаются исключительно желейными принцами из 2364-го измерения? Огромный риск. Понимаешь?

— Но может, тебе повезет.

— Вряд ли. Видишь ли, я из тех, кто перед самой коронацией падает в пространственную дыру.

Я ни разу еще не видел Кверта таким неуверенным. Что поделаешь, как бы мне ни хотелось обратного, но я был вынужден подбодрить его и уговорить все же прыгнуть. Это был мой долг. Если он не решится сейчас, то не сделает этого никогда и навсегда будет обречен скитаться по нашему измерению, оплакивая свою горячо любимую родину. Я стал подыскивать подходящие слова, слова добрые, задушевные, утешительные и в то же время побуждающие к действию, наполняющие решимостью и не оставляющие сомнений.

— Прыгай! — сказал я.

— Не могу! — всхлипнул Кверт. — Что, если я упаду в кипящую смолу или прямиком в пасть динозавра? Страшно подумать! В универсуме столько мест, в которых желейному принцу нечего делать! Есть такие измерения, состоящие из одной пустоты. В общем, тысячи, миллионы, миллиарды возможных ситуаций, по сравнению с которыми теперешняя — просто рай.

— Это все потому, что ты слишком много думаешь. А ты представь себе, что можешь упасть, например, в объятия симпатичной принцессы из 2364-го измерения.

— У желейных принцесс нету рук.

— Ты хотя бы уверен, что это действительно пространственная дыра?

— Да. — Кверт повел носом. — Я ее чувствую.

— Понюхай еще. Вдруг ты ошибся.

Кверт подступил ближе к тому месту, где предположительно находилась дыра, и снова принюхался.

— Серодород, — пробормотал он. — Определенно серодород.

И в этот момент я легонько подтолкнул его сзади. «Ах!» — только и успел выдохнуть он, прежде чем исчез в пустоте.

Ох уж это легкомыслие молодости, когда ты из самых благих побуждений, не думая о последствиях, бездумно толкаешь друга в пространственную дыру! А это, между прочим, не то же самое, что столкнуть кого-то с кромки бассейна в воду. Падение в такой космический туннель имеет совсем другие последствия. Вот взрослый в такой ситуации начал бы думать — подумал бы, подумал, да и оставил все как есть. Только спустя несколько минут, после того как Кверт растворился в буром грунте туннеля, в душу мне закрались первые сомнения. А что, если он был прав в своих опасениях? Вдруг он уже сварился в кипящей лаве или барахтается в зубах гигантского кровожадного динозавра? Неужели я отправил своего лучшего друга на верную гибель?!

Выяснить это можно было только одним способом — прыгнув вслед за ним. Если Кверт погиб в пасти гигантского динозавра, сам я заслуживаю ничуть не лучшей участи. Я приготовился к прыжку.

С другой стороны, если Кверт действительно попал в свое родное 2364-е измерение, тогда мой поступок не будет иметь ровным счетом никакого смысла. Не говоря уже о том, что скорее всего я попаду в какую-нибудь совершенно незнакомую точку мирового пространства. И даже если представить, что это будет 2364-е измерение, разве смогу я когда-нибудь научиться питаться музыкой, которую исполняют на инструментах из молока. Я сделал шаг назад.

Но разве так поступают настоящие друзья? В конце концов, что я теряю? Может быть, эта пространственная дыра вообще единственный выход из проклятого лабиринта. Я зажал пальцами нос, как делают, когда собираются прыгнуть в воду, и приготовился нырнуть в пространственную дыру.

— Нырять здесь запрещено! — проскрипел чей-то злобный голос у меня за спиной.

Я обернулся. Из-за угла показалось довольно странное существо. Маленькое и приземистое, раза в два ниже меня, все покрытое бородавками с пучками жестких коротких волос. Оно походило на засохшую свеклу, страдающую какой-то страшной кожной болезнью.

— Кто… кто ты? — с трудом выдавил я.

Пещерный тролль. — Пещерный тролль! — проблеяло существо. — Нет, постой! Я смотритель бассейна! Но из пижонства маскируюсь под пещерного тролля! Видишь, я действительно похож на пещерного тролля! Но на самом деле это не так. Я смотритель бассейна! Кхе-кхе-кхе!

Даже смех у тролля и тот был какой-то чудной.

— Знаешь, по правде говоря, никакой я не смотритель бассейна! — продолжало тараторить существо. — Я инспектор. Инспектирую шахты.

Он сосредоточенно осмотрел стену туннеля.

— Отлично, отлично. Сработано на славу, — пробормотал он, усердно простукивая костяшками пальцев неровные камни. — Да нет же, зачем врать! — вдруг завопил он, театрально разведя руками. — Никакой я не инспектор! Я кайзер Замонии! Только это секрет! Инкогнито, так сказать! Приходится маскироваться! Пусть внешне я самый обычный пещерный тролль, но на самом деле — могущественный монарх! Отсутствие короны и эти лохмотья — просто маскарад! Ничего не поделаешь, тайная миссия!

Я тихонько, по стеночке начал отступать назад, готовый в любую секунду броситься наутек. Сумасшедший! Ясно же: сумасшедший!

— Да что там, ладно, тебе скажу: никакой я не кайзер Замонии! — продолжало вопить существо, с легкостью отказываясь от своих слов. — Я клопид. Мы, клопиды, конечно, похожи на пещерных троллей, но по характеру вовсе не такие подлые. Так что знай: я клопид в наряде пещерного тролля! Понятно?

— Понятно, — покорно ответил я, продолжая отступать назад. Еще немного. Дотянуть бы до поворота, а там — бежать, бежать сломя голову.

— Хотя, знаешь, я ведь и вправду пещерный тролль, — неожиданно призналось существо. — Да, я пещерный тролль, вечный заложник тьмы! Мерзкий, волосатый карлик, с прескверным характером!

Тут он бухнулся на колени и заползал вокруг меня на четвереньках. Ситуация становилась все более и более неприятной.

— Ну лягни меня, пни ногой! — скулил он, подняв на меня полные слез глаза. — Они все так делают.

Я осторожно приблизился к троллю и ободряюще похлопал его по спине.

— Ну-ну, не надо так, — попытался я успокоить его и тут же пожалел об этом, так как лапа моя коснулась чего-то липкого и я почувствовал отвратительный кислый запах пота.

— Тебе легко говорить! — заревел он мне в лицо с таким жаром, что я отскочил от него, как от бешеной собаки, хотя речь шла скорее о бешеном тролле.

— Думаешь, мне нравится такая жизнь?! Думаешь, нравится, да?! — Он вскочил и грозно двинулся на меня. — Эта грязная шкура, бородавки, вечное хождение по темным туннелям, без света, без воздуха — без надежды! Думаешь, я об этом мечтал, да?!

Ну как утешить беднягу, не покривив при этом душой? Я осторожно нащупал за спиной стену, чтобы вытереть лапу.

— А мне, может, хотелось стать мотыльком! — Его голос вдруг сделался нежным и светлым. — Я был бы красивый, порхал бы беззаботно в лучах ласкового солнышка, меня бы все любили.

Он пару раз неуклюже подпрыгнул, пытаясь подражать порханию мотылька. Я почувствовал острую жалость к этому несчастному существу.

— Жить, чтобы радовать глаз и возвышать сердца, жить для того, чтобы быть хорошим… — Пещерный тролль изобразил передо мной еще пару нелепых пируэтов, потом остановился как вкопанный и потупил глаза. — Разве это плохое желание?

Похоже, он и вправду совсем не плохой. Во всяком случае, всей душой желает стать лучше.

— Но я всего лишь пещерный тролль! — Его голос звучал снова словно со дна колодца. — Самое жалкое, отвратительное существо во всей истории мироздания! Хуже не бывает!

Он в отчаянии боднул головой стену. Послышался неприятный пустой звук.

— Уж лучше быть тараканом! — продолжал завывать он. — Или клещом. К бактериям и то относятся с большим уважением.

— Внешняя красота еще ничего не решает, — попытался утешить его я. — Подлинная красота, она внутри!

Даже сегодня я заливаюсь краской, вспоминая эту банальную фразу.

— Ну и что! — всхлипнул тролль в ответ. — Я противный не только снаружи, но и внутри! Я вру, обманываю! Я злой, очень злой, и горжусь этим! Вот я какой! В подлости мне нет равных! Если тебе нужен подлый урод, не страдающий угрызениями совести, пожалуйста, он перед тобой! Но добрых дел от меня не жди!

Тут в голову мне пришла одна чуть ли не гениальная мысль. Я вспомнил о волнах-болтушках. Они ведь тоже сначала не желали мне добра, но смогли измениться, обрели новый смысл жизни, обучая меня говорить.

— Послушай, я знаю, что делать! Так мы убьем сразу двух зайцев! Помоги мне найти выход из лабиринта. Я наконец выберусь на свободу, а ты совершишь первый в своей жизни добрый поступок. Это решит сразу обе наши проблемы. Ты ведь знаешь, где выход, правда?

Пещерный тролль смерил меня недоверчивым взглядом:

— Знаю. Даже бываю там часто. Очень неприятное место. Слишком много свежего воздуха. Но если хочешь, могу тебя туда проводить. Думаешь, это поможет?

— Обязательно поможет, не сомневайся! Я знаю кое-кого, чья жизнь изменилась от одного лишь доброго шага.

Во всяком случае, я был уверен, что этот поступок пойдет на пользу мне.

— Ну, не знаю, — промямлил пещерный тролль. — Хотя можно попробовать.

Хороший поступок. Тролль бодро шагал впереди. Я удовлетворенно отметил произошедшую с ним перемену. Если сначала он плелся вяло и нехотя, то теперь шел, расправив плечи. Походка стала легкой, почти танцующей.

— Кхе-кхе-кхе! Невероятно! — бросил он мне через плечо. — Чем ближе мы к выходу, тем легче у меня на душе. Это такое ощущение… Я чувствую себя… э-э-э… как бы сказать…

— Хорошо?

— Да, хорошо! Именно хорошо! Совершенно верно!

— Это плата за хороший поступок, — пояснил я. — Когда совесть чиста, чувствуешь себя по-другому.

— Думаю, теперь я стану другим! — радостно кричал тролль. — Буду совершать хорошие поступки. Пойду с тобой. Забуду о Темных горах. Буду бродить по свету и помогать нуждающимся. Ни дня без хороших поступков. Кхе-кхе-кхе!

— Верно! Правильное решение! — одобрительно кивал я. — Сделав однажды доброе дело, уже не сможешь остановиться никогда. К этому быстро привыкаешь.

Меня распирала гордость за самого себя. Разве не здорово, когда удается кому-то помочь, да еще без особых усилий со своей стороны?

— Вот именно! Не могу дождаться новой возможности совершить еще что-нибудь хорошее! Никогда не думал, что я на это способен!

— Просто ты никогда не пробовал.

— А ты правда возьмешь меня с собой? В большой мир? — спросил пещерный тролль.

— О чем это ты?

— Ну, просто подумал, что мы можем вместе… когда выберемся отсюда… — Он запнулся.

— Ты действительно хочешь уйти из Темных гор?

— Один я бы, конечно, не решился. Но с таким, как ты, — совсем другое дело.

Я искоса взглянул на пещерного тролля и пожалел, что решился ему помогать. С таким типом на шее вряд ли удастся чего-то добиться в жизни. Но, раз уж назвался груздем, ничего не поделаешь, придется полезать в кузов.

— Конечно возьму! Без вопросов!

Пещерный тролль исполнил передо мной трогательный танец радости и протянул мне свою ладонь. Я пожал ее. Она была еще более мокрая и скользкая, чем спина.

Мы шли уже несколько часов, но выхода так и не было видно.

— Далеко еще? — поинтересовался я.

— В общем, да, — захихикал в ответ пещерный тролль и нырнул в один из боковых коридоров. — Кхе-кхе-кхе!

— Эй, что ты делаешь?! — крикнул я ему вслед.

— Бросаю тебя на произвол судьбы! — долетело до меня из темноты.

— Что?! Но почему?

Ответ прозвучал уже откуда-то из глубины Темных гор:

— Почему? Сам не знаю. Я же пещерный тролль. Просто не могу иначе. — Его голос был уже так далеко, что я еле расслышал последние слова. — Я завел тебя еще глубже. Когда мы встретились, ты был почти у самого выхода. Кхе-кхе! Кхе-хе-хе-хе-хе!

Когда отзвучал его блеющий смех, вокруг стало совсем тихо. Я снова остался один. Я сел на дно туннеля и расхохотался. Это был страшный, недобрый смех, у меня самого мурашки бегали по спине от этого звука. И если я вправе дать читателю этих заметок добрый совет, то пусть постарается держаться подальше от пещерного тролля!

Все пропало. У меня не осталось ни сил, ни надежды, ни веры (особенно пещерному троллю). Я устал и чувствовал себя как минимум в конце своей сотой жизни. Добрел кое-как до развилки, которая показалась мне страшно знакомой, сел, привалившись к стене, и тотчас заснул.

Ветерок, приносящий плохие новости. Это был слабенький ветерок, который, подув мне в ухо, разбудил меня ото сна. Я раскрыл глаза и поднялся.

— Привет! — произнес слабый голосок.

Вокруг не было ни души.

— Ты где? — спросил я.

— Здесь. Прямо перед тобой, — прошуршал голос.

— Я тебя не вижу.

— Меня никто не видит. Я ветерок.

Это был тот самый ветерок, который уже не раз встречался мне в лабиринте. Мне еще не доводилось разговаривать с ветром, но я решил все же попробовать.

— Не мог бы ты показать мне дорогу из лабиринта? — спросил я.

— Если бы я знал дорогу из этого душного лабиринта, то меня бы здесь давным-давно не было, — ответил ветерок. — Я веял бы там, на свободе, над горами и морями, вместе с моими братьями и сестрами! Мы бы вместе с ними гоняли тучи по небу или вызывали страшные бури. Я бы делал что-то полезное: помогал кораблям переплывать океаны или вращал гигантские жернова ветряков — все, что угодно, но не слонялся бы здесь, в этом мрачном, сводящем с ума лабиринте.

— А как ты сюда попал?

— Как я сюда попал? Это был несчастнейший день в моей жизни! Да будет он проклят! Я веял над Темными горами, прозрачным, светлым осенним днем совершенно свободный… — Ветерок вздохнул. — И вот я подлетел к этой вершине. Она вся была в дырах. Я подлетел ближе и заглянул в одну из пещер. А что, если посмотреть, как выглядит гора изнутри, подумал я. И посмотрел. Вот и вся история. Я до сих пор ищу выход. А как попал сюда ты?

— Меня послал сюда мой учитель.

— Филинчик? — спросил ветерок.

— Да. Откуда ты знаешь?

— Я встречал многих несчастных, вспоминавших его имя недобрым словом. Их кости рассыпаны по всему лабиринту!

Я оцепенел.

— Может, нам стоит объединиться, — предположил я. — Возможно, вдвоем мы найдем выход быстрее.

— Не думаю, — ответил ветерок, презрительно свистнув. — Ты слишком медленный. Пока ты тут топчешься на одном месте, я уже обшарил коридоров сто, не меньше. А плутаю я здесь уже четыре тысячи лет. Подумай сам, есть ли у тебя шансы! Кхе-кхе-кхе!

Ветерок разразился презрительным смехом, который показался мне на редкость знакомым. Продолжая хихикать, он вдруг начал сгущаться и наконец материализовался в пещерного тролля.

— По-твоему, я пещерный тролль? — хмыкнул он. — Ничего подобного. Я не пещерный тролль. Я ветерок, который случайно принял облик пещерного тролля. Верь мне. Это правда.

Я уже напряг все свои мускулы, чтобы подскочить к подлому гному, схватить его за горло и душить до тех пор, пока не покажет дорогу, как вдруг земля у меня под ногами задрожала.

— Землетрясение! — воскликнул тролль. — Советую последовать моему примеру и испариться! Иначе я не ручаюсь за твою безопасность. Кхе-кхе-кхе!

Противно хихикая, он растворился в воздухе.

А я проснулся.

Одно мне действительно не приснилось: вокруг все на самом деле ходило ходуном. Да еще слышался какой-то очень странный звук: громкий, опасный, страшный будто сама угроза. Он звучал так, словно что-то двигалось сквозь железистую породу, упорно, без остановок, и прямо на меня. Грохот и скрежет стояли такие, словно две горы решили сожрать друг друга, а порой мне даже казалось, что я слышу звуки отрыжки, такой громкой и гулкой, будто ее издавал гигантский дракон, сидящий на дне колодца. А потом снова яростные шипение и клокот. При этом в пещере сделалось невыносимо жарко, стена туннеля раскалилась как печь, сначала став красной, потом желтой и, наконец, белой. И тут из нее потекли белые языки расплавленного металла.

Мне пришлось отскочить в сторону, чтобы шипящий металл не поджарил мне пятки. Вдруг звук прекратился. Из дыры в стене повалил черный дым. Страх уступил место любопытству: кто же устроил этот невероятный спектакль? Когда дым чуточку просветлел и рассеялся по туннелю, я смог различить в дыре очертания странного существа, раза в три больше меня и целиком и полностью покрытого прочной сверкающей сталью.

Тут уж профессор Филинчик точно загнул! Спору нет, существо, стоявшее передо мной в потоке расплавленного металла, не обращая на это никакого внимания, выглядело довольно опасно. Я мог бы, конечно, сейчас приврать, внести свою лепту в развитие мифа о кровожадности темногорского стального червя, поведать читателю о жесточайшей схватке с чудовищем, но моя жизнь и без того полна захватывающих, головокружительных приключений, так что, на мой взгляд, нет никакого смысла выдумывать и сочинять и тем самым вводить замонианское общество в еще большее заблуждение относительно этого существа. И так хватает книжек типа «Как я поборол темногорского червя» или «Стальная бестия», в которых авторы, объявив себя экспертами в области стальных монстров, рассказывают о своих будто бы состоявшихся на самом деле схватках с темногорским червем. А это только лишний раз доказывает, что они никогда не видели темногорского червя живьем и всю информацию об этом мирном существе почерпнули из вторых или даже третьих рук, то есть из каких-нибудь выдуманных историй и легенд или литературы самого низкого сорта.

Червь как будто не заметил моего присутствия. А если и заметил, то уделил моей персоне внимания не больше, чем какой-нибудь букашке. Он просто продолжил свою работу: подошел к противоположной стене туннеля, раскрыл огромную, сверкающую нержавеющей сталью пасть и выпустил из нее толстый язык пламени.

Потом отхватил лапой здоровенный кусок расплавленного металла, запустил его себе в глотку и с шумом проглотил. За считаные секунды в стене образовался новый проход, и червь двинулся по нему дальше. Я стал одним из редких свидетелей захватывающего зрелища, мне довелось своими собственными глазами наблюдать, как это существо проделывает свои ходы в Темных горах.

К чему бы это?

Поэзия отшельников? Не тот ли это изысканный жанр замонианской лирики, который оказался не по зубам многим посредственным поэтам? Но при чем тут темногорский стальной червь?

Теперь все стало на свои места. Я знал наизусть все сонеты Хильдегунста Сказителя, но стихотворение «Темногорский червь» так и не смог выучить до конца из-за большого количества строф.

Ну конечно! Естественно! Если кто и может найти выход из лабиринта Темных гор, то это стальной червь. Нужно только идти вслед за ним и ждать, когда он проделает ход в стене, отделяющей нас от свободы. Стараясь не касаться еще не остывших краев пролома, я осторожно прошел вслед за червем в другой коридор. Он ушел уже далеко в сторону и снова принялся плавить там стену своим жарким дыханием. Наконец у меня появился реальный шанс вырваться из этого злосчастного лабиринта. Вот что значит солидное образование!

Путь червя. Идти вслед за червем было совсем не сложно. Он не обращал на меня никакого внимания, а если я вдруг терял его из виду, свежеопаленные края туннелей и страшный грохот и треск безошибочно подсказывали мне, где его искать.

«Лексикон» профессора Филинчика развлекал меня по пути, я вспоминал из него одну за другой строфы стихотворения «Темногорский червь». Так я выучил его наизусть.

С уверенностью можно сказать, что Хильдегунсту Сказителю действительно удалось перевоплотиться в стального червя. Особенно мне понравилась строка про пещерных троллей.

Единственная проблема была в том, что червь работал как заведенный. Он не останавливался, не делал перерывов и не думал спать, во всяком случае все то время, пока я шел за ним.

После трех дней неутомимого следования по пятам стального червя я понял, что силы мои на исходе. Скорость работы и рвение этого существа были необыкновенные. Мне все чаще приходилось садиться и отдыхать, временами меня даже одолевал сон. Как-то, проснувшись, я обнаружил, что червя давно уже нет поблизости. Стены туннеля успели остыть, и, как я ни напрягал слух, мне не удалось различить даже слабого шума работы его челюстей. Я стоял на развилке. Куда идти? Свернешь не в тот туннель — и все усилия предыдущих дней насмарку!

Последний раз мы повернули направо, поэтому я, следуя указаниям стихотворения, сделал два поворота налево. Надежды, что эта формула действует в реальной жизни, не было практически никакой. Ведь не исключено, что Сказитель все это придумал.

Но что поделаешь, других вариантов не было. И вот удача — уже в следующем коридоре я нашел довольно свежий пролом. Осторожно обходя шипящие лужи еще не застывшего металла, я прислушался, и от сердца у меня отлегло. Из соседнего коридора доносились знакомые звуки скрежета стальных челюстей о горную породу. Я побежал на звук, по пути удивленно отмечая, что вокруг как-то странно посветлело. Еще поворот — и я уперся в стену света.

Дыра в горе. Постепенно глаза привыкли к яркому свету. Овеваемый волнами свежего ветерка, я стоял позади темногорского червя, контуры которого отчетливо выделялись на фоне пролома, ведущего на свободу. Забыв осторожность, я подошел ближе и остановился рядом с ним. Он снова не уделил мне никакого внимания, возможно слишком захваченный представшей перед нами величественной картиной. Заслоняя и наслаиваясь друг на друга, повсюду возвышались могучие хребты гор, выраставшие из раскинувшейся внизу молочно-белой ватной равнины. Мы, вероятно, находились на вершине самой высокой горы, взгляд вниз увязал в облаках. Лучи солнца согрели мое заиндевевшее тело, и в душе возродилась надежда.

Тут на солнце наползла жирная грозовая туча, и меня снова обдало ледяным холодом. Я бросил отчаянный взгляд вниз: туда уходили многие километры. Внешняя поверхность горы была гладкая, как отполированный мрамор, — ни единой зацепки, даже для бывалого альпиниста. Надежда в душе снова погасла. Темногорский червь тем временем как-то странно запыхтел и закрякал; он нервно вертелся на одном месте, издавая непонятные звуки, нечто похожее на «и-их!» или «у-ух!». Потом резко развернулся и ринулся обратно в туннель. Не раздумывая ни секунды, я бросился вслед за ним. Какой прок от свободы на такой высоте? Оставалось одно — продолжать следовать за червем и ждать, пока он проделает выход из горы в другом, более подходящем месте.

Червь мчался очень быстро — как мне казалось, куда глаза глядят, — увлекая меня все глубже и глубже, в сердце горы. Я не отставал.

Бббббббоооооонннннгггг!

Что это? Колокол в центре горы? Стальной червь остановился.

^{Бббббоооооонннннгггг!}

Снова удар колокола. На этот раз несколько тише и дальше.

Ббббббббббббббоооооооооооооннннннннннггггггг!!!!!!!

Третий удар, громче и ближе, чем два предыдущих. «И-их! У-ух!» — взвизгнул червь.

Тут разразился такой звон, какого я еще никогда не слышал: бесконечные раскатистые удары, сопровождаемые долгим вибрирующим эхом, как будто мы сидели внутри гигантского колокола, на который градом сыпались камни.

Бонгбонгбонгбонгбонгбонгбонгбонгбонгбонгбонгбонгбонгбонгбонгбонгбонгбонгбонгбонгбонг!

До сих пор я еще не знал, что такое гроза в Темных горах. Грозы в этих местах случаются редко, можно сказать, их почти не бывает, но если уж разражаются, то в полную силу.

То, что мы слышали, было первыми каплями дождя, которые падали на поверхность горы и заставляли ее звучать словно колокол. Потом загремел гром, тысячекратно усиленный эхом туннелей. Никогда в жизни я еще не слышал такого грохота.

Впервые я был рад, что оказался внутри темногорского лабиринта. Сколько бы ни бесновались разбушевавшиеся стихии, о лучшей защите, чем надежный панцирь из многокилометровой сверхпрочной породы, нельзя было и мечтать. Стальной червь между тем вел себя очень странно. Он вертелся волчком, поскуливал и как будто что-то искал.

— И-их! У-ух! И-их! У-ух! У-ух! И-их! И-их!

Вид беспокойства такого грозного, почти неуязвимого гиганта привел в беспокойство и меня. Почему он так боится грозы, если мы находимся под защитой толщи горной породы?

Опасность. А что делать тем, кто не относится к «обычным обитателями Темных гор» и, следовательно, не обладает «незаурядными способностями» длительное время существовать под водой. Гигантские черные капли дождя собирались меж тем в коридорах лабиринта, они стекали по наклонному дну туннелей, сначала тонкими струйками, потом жизнерадостными, бойкими ручейками и наконец превращались в грозные, бурные потоки. Кое-где они даже размывали стены, спрямляя себе дорогу. Надо мной нависла смертельная опасность, только я этого пока еще не знал.

Стальной червь нашел какой-то выступ в стене и впился в него всеми своими стальными клешнями. Стиснув гигантские челюсти, он изо всех сил прижался к стене. Так стальные черви пережидают темногорские грозы: цепляются за скалы, затаивают дыхание и ждут, пока все не закончится.

Колоссальные массы воды теснили воздух в туннелях, и он несся по ним ураганом, предвещающим надвигающуюся катастрофу. Не успел первый порыв ветра приподнять шерстинки моей шкуры, как я уже знал, что грядет большая беда. Сначала послышался звук, как на станции в метро, когда приближается поезд. Потом из-за поворота вынырнула река.

Она выстрелила оттуда зарядом шипящей пены и с ревом понеслась на меня. Окатила фонтаном брызг темногорского червя и погрохотала дальше в моем направлении. Я бросился бежать, но почти в тот же миг волна накрыла меня с головой.

Под водой. Я, конечно, умею нырять, но не дышать в течение двух часов — это уж слишком. Я могу задерживать дыхание на некоторое время, если немного потренируюсь, то с помощью медитаций и дыхательных упражнений выдержу, наверное, минут двадцать. В море ведь всякое может случиться: вдруг тебя захлестнет гигантской волной, или произойдет кораблекрушение, или же корабль проглотит огромный кит, или утащит на дно большущая каракатица… Одним словом, без умения задерживать дыхание не обойтись ни одному морскому волку. Но в данном случае на медитации времени не было, я даже не успел толком вздохнуть.

За несколько секунд вода полностью заполнила все пространство вокруг меня, что привело меня в совершенное замешательство, ведь последнее время я привык обитать в экстремально сухих условиях. Подхваченный потоком воды, я, словно выпущенное катапультой ядро, понесся по коридорам лабиринта. В ушах булькало и клокотало, перед глазами кружил белый вихрь бурлящих пузырьков спрессованной под диким напором воды. Потом я уже ничего не видел, поскольку инстинктивно — и это было самое верное — зажмурил глаза. Так, в кромешной мгле, беспомощно размахивая передними и задними лапами, я летел дальше, кувыркаясь в водовороте. Воздух в моих легких постепенно стал давать о себе знать. Когда мы дышим в обычных условиях, воздух гостит у нас в легких совсем недолго, мы вдыхаем его, он поступает в дыхательное горло, спускается в легкие и, не успев как следует там осмотреться, уже торопится вверх, в обратный путь. Но сейчас ему пришлось задержаться. Через некоторое время он как будто разбух и начал давить на стенки грудной клетки, словно пойманный зверь, отчаянно ищущий путь на свободу. Чтобы немного отвлечь себя от этого неприятного ощущения, я решил приоткрыть глаза. Вода оказалась на редкость прозрачной, пронизанной фосфорическим светом светящейся плесени, я даже отчетливо разглядел пузырьки, неистово пляшущие вокруг меня. Воздушные пузырьки! В каждом из них по капельке кислорода, в сотне, пожалуй, хватит на целый вдох — а здесь их многие тысячи! Возможно, это даже тот ветерок, который встречался мне в коридорах лабиринта. Догнать и высосать из них весь необходимый мне кислород! Я сложил губы трубочкой, изогнулся и вытянул шею в сторону мерцающей стайки аппетитных воздушных пузырьков.

Едва я дотянулся до замыкающего, как вся команда спасительных бусинок кислорода дружно прибавила ходу. Я отчаянно заработал лапами и снова стал их догонять. Осталось совсем немного, всего пара толчков и взмахов. Раз, два — и еще одна блестящая бисером резвая стайка обогнала меня, достигла хвоста пузырьковой змеи и вместе с ней исчезает в одном из ответвлений туннеля.

Я взвыл от отчаяния и тем самым, естественно, лишил себя последних запасов воздуха в легких. Теперь я чувствовал себя как подводная лодка, сжимаемая толщей воды.

И тут я увидел пещерного тролля. То есть скорее всего я думал, что вижу пещерного тролля, а на самом деле это была всего лишь галлюцинация, возникшая в моем воспаленном, лишенном кислорода мозгу. Тролль проплывал мимо, лежа на спине и заложив руки за голову. Он плыл отвратительно медленно, радостно мне улыбаясь, и, прежде чем скрыться за поворотом, еще помахал рукой. Я не сомневался, что это конец. Мои внутренности как будто раздулись и готовы были все разом взорваться. Глаза лезли из орбит, а в ушах грохотало так, словно я стоял у подножия Ниагарского водопада. Мне казалось, что по венам моим течет кипяток, который собирается в легких. Внезапно меня одолел приступ кашля.

Я был уже готов разом покончить со всем, открыть рот, и пусть вода спокойно течет внутрь. Все лучше, чем эти мучения. Так я и сделал — раскрыл рот и вдохнул, полный решимости захлебнуться.

Но то, что заструилось мне в легкие, было совсем не водой, а чистейшим, свежайшим горным воздухом.

Дождевая вода тоже искала выход из лабиринта и, найдя его, выплеснула меня наружу именно из того хода, который проделал недавно темногорский червь.

Наконец-то я был на свободе.

Выход. Только какой ценой! Выход находился километрах в пяти от подножия горы. Я летел вниз, подобно рыбе, нечаянно заплывшей в водопад. В очень тонкую, длинную струю воды. Должно быть, вид на просторы Замонии открывался великолепный, жаль только, что мне не удалось как следует им насладиться. Так нелепо закончилась моя жизнь в Темных горах.

Переход от одной жизни к другой протекал стремительно («протекал» в прямом смысле этого слова!). Я летел вниз, до удара о землю оставалось еще около двух километров. Ситуация требовала от меня невероятной концентрации и четкого взаимодействия всех душевных и физических сил.

— Сардины в масле, — вдруг сказал голос у меня в голове.

— Что?

— Сардины в масле.

Голос очень смахивал на голос Филинчика. Что за глупости?! Какие еще сардины в масле?

— Знание — тьма, — снова сказал голос Филинчика.

Лететь оставалось уже километра полтора. Я заметил, что струя воды падает в озеро. Слабое утешение. Шлепнувшись с такой высоты, так или иначе расшибешься в лепешку — хоть о землю, хоть о гладкую поверхность воды. Между прочим, классический случай для динозавра-спасателя. Вот только в поле зрения не было ни одного. Наверное, это именно тот квадрат, который после выхода на пенсию Мака остался безнадзорным.

— Тираннозавр Рекс.

Похоже, «Лексикон» в моей голове просто сошел с ума.

— Знание — тьма.

Остался километр.

Этим заявлением Филинчик пытался заставить нас мыслить во всех возможных направлениях. Так, что еще он говорил?

— Сардины в масле.

Ну да, сардины. Они очень питательные. Это консервы. Банки перед едой нужно открывать. Для этого Филинчик использовал силу своего интеллекта.

— Бактерии.

Филинчик заразил меня своими бактериями интеллекта. Может, он хочет сказать, что и я способен на такие же фокусы? Приблизительно восемьсот метров до воды.

— Тираннозавр Рекс.

Профессор умел перевоплощаться в динозавров. То есть с помощью силы мысли можно превращаться в другое существо. Я должен стать динозавром? И что? Ведь тогда я буду еще тяжелее и ударюсь с еще большей силой. Шестьсот метров.

— Сардины в масле.

Перевоплотиться в сардину! Рыба, случайно заплывшая в водопад. Вполне возможно. Мелкая рыбешка точно не разобьется о воду. Но Филинчику хорошо, у него семь мозгов. А что делать мне, с одним?

— Знание — тьма.

Тьма. Ну конечно! В темноте интеллектуальные способности возрастают. Я закрыл глаза. Пятьсот метров.

Я сосредоточился на сардинах. В моем воображении возникла целая стайка этой мелкой рыбешки. Поблескивая серебром, они скользили вместе со мной в струе водопада.

Четыреста метров.

Путь сардины. Я перевоплотился, но не в сардину. Я превратился сначала в простейшую клетку, как и Филинчик во время занятий. Я рос, постепенно становясь многоклеточным существом, малюсенькой, полупрозрачной рыбешкой. Потом мое тщедушное тельце покрылось чешуей, наросли плавники и хвост. Я почувствовал, как затвердели и налились силой кости скелета. Вместо воздуха я теперь дышал водой. Перевоплощение в сардину благополучно завершилось.

Вода вздрогнула и расступилась. Вокруг меня вспенился рой мелких пузырьков. Я погрузился в озеро, сам того не заметив. Чтобы выбраться на поверхность, я отчаянно заработал плавниками, только теперь это были уже не плавники, а лапы. Я вынырнул из воды и жадно глотнул воздух. Видно, я уже совсем перестал быть сардиной, потому что с большим трудом, мокрый насквозь, с набрякшей шкурой, добрался вплавь до берега.

Я выполз на берег, снял и выжал одежду и отряхнул шерсть. Голый и озябший, но живой и здоровый, я устроился на берегу и стал осматривать местность. Озеро окружали высокие ели, я жадно потянул носом воздух, впуская в легкие пропитанный ароматом смолы свежий запах леса. На небе еще громоздились черные тучи, но гроза уже улеглась, тут и там сквозь просветы в облаках били сияющие лучи заходящего солнца. У меня были все основания чувствовать себя счастливым. Я не только выбрался из лабиринта, но и чудом дважды избежал верной гибели — не задохнулся в лабиринте и не разбился о воду. Ну разве это не чудо?!

Удалось ли мне перевоплотиться в настоящую рыбу? Или же Филинчик так загипнотизировал меня своим «Лексиконом», что я почувствовал себя рыбой в воде?

Как бы то ни было, переход к новой жизни состоялся.