Колбасьев Сергей Адамович Салажонок

Глава первая

Васькино полупальто, когда-то защитного цвета, от жирных пятен и прочей грязи стало почти черным. Из многочисленных его дыр клочьями лезла бурая вата, и рукава его, дважды подвернутые, все же были длинны. Все это, однако, Ваську не смущало. Его щегольство имело особый характер — он носил за веревочным поясом две разряженные ручные гранаты. Из сказанного совершенно ясно, что Ваське было шестнадцать лет, что он был партизаном и что рассказ этот начинается в тысяча девятьсот двадцатом году.

О Васькином происхождении и судьбе много говорить не приходится, — они были самыми обыкновенными. Отец, харьковский железнодорожник, пропал во время немецкой войны; мать, уборщица в эпидемических бараках, два года спустя умерла от сыпняка. Ни сестер, ни братьев у Васьки не было. Он сел в поезд и поехал к родным в деревню, но до него по тем местам прошли петлюровцы, и ни деревни, ни родных он не нашел. Зато его нашел партизанский отряд Чигиря. Чигирь был толстым и хладнокровным пастухом. Он отлично умел спускать под откос белые поезда и не без успеха громил неприятельские обозы. Он одновременно с Махно изобрел пулеметы на тачанках и снабжал свои боевые колесницы соответствующими надписями: впереди — «Черта лысого уйдешь» и сзади — «На-кась, выкуси». Кормили в его отряде превосходно.

Лето и зиму Васька провоевал в должности разведчика, подручного при пулемете, помощника кашевара и вообще партизана широкой специальности. К весне белый тыл ушел в Крым, в бутылку, куда залез последний генерал — Врангель. Дело партизанщины окончилось, но охота партизанить осталась. Чигирь решил переметнуться к белым, и переметнулся бы, если бы его ближайший друг и помощник, кузнец Сашка Дрягалов, вовремя его не пристрелил. Постреляв еще немного, Дрягалов отвел отряд разоружаться в Мариуполь. Таким образом, к первому мая тысяча девятьсот двадцатого года Васька оказался в абрикосовом саду на горке над Мариупольским портом.

Абрикосов еще не было, а потому все Васькино внимание было обращено в сторону моря. Он видел его впервые, но был разочарован — оно лежало совершенно гладкое и пустое.

Справа синей неинтересной полосой тянулась Белосарайская коса, слева и впереди просто ничего не было. Васька зевнул, прикрывая рот рукой, повернулся и пошел. Он определенно был недоволен всем на свете, и в особенности слишком горячим солнцем.

В чертовом полупальто можно было задохнуться, но снимать не годилось: не было рубахи. От адской жары хотелось пить, а пить было нечего. Кончилась Васькина вольная жизнь, и неизвестно было, что делать и куда податься. Неизвестно даже, куда пойти за пайком.

Может, в Красную Армию? Васька поморщился и замотал головой. После вольной войны идти в работу? Шагать строем да слушать приказы? Новое дело!

Васька отлично знал, что его не возьмут. Скажут; мальчишка-партизан от Чигиря и, может, такой же бандит. Но предпочитал думать, что сам не хочет. Так было легче.

И все-таки было погано. Васька шел сквозь весенний сад и сверкающий день со стиснутыми в рваных карманах кулаками. Он совершенно не соответствовал первомайской природе, и она его раздражала.

— Сволочи! — вдруг вскрикнул за кустом высокий голос.

Это настолько совпало с Васькиным настроением, что он остановился и даже открыл рот.

— Прохвосты! — добавил голос и продолжал стремительным нагромождением яростной, почти непонятной брани. Васька выслушал до самого конца и, только когда у ругателя перехватило дыхание, шагнул вперед.

За кустом, поставив ногу на камень, стоял замечательный военный моряк с крепко напомаженным коком над свирепым лбом, с открытой волосатой грудью и непомерным клешем, перекрывавшим ботинки.

— Что такое? — спросил Васька.

— Что? — возмущался военмор. — А то самое! Управление военного порта, обмундирование первого срока за счет республики!

— Ты чего ругаешься?

Военмор топнул ногой о камень. От этого его ботинок коротко шлепнул подошвой.

— Вот что! — понял Васька. — Подошва, значит. А ты ее проволокой, — и показал на собственные ноги.

— Портовые крысы! Холеры! — снова разъярился военмор. — Разве это товар? Шел по дорожке, прихватил грунта — и нет подошвы! Разве это работа?

Васька соболезнующе плюнул.

— Чтобы я, военмор Яков Суслов, шлепал ихним дрянным барахлом! Чтобы они сидели на нашей шее, сосали нашу кровь и по шесть пар хороших штиблет носили!

— Кто? — не выдержал Васька. — Как шесть пар носят?

— Крысы военпортовские!

Крысы с шестью парами ног показались Ваське неправдоподобными. Он рассердился:

— Чего мелешь?

Можно ли в двух словах разъяснить постороннему сложные взаимоотношения между управлением военного порта и плавающим составом флотилии? Можно ли заниматься хладнокровным разъяснением, когда отваливается подошва? Суслов понял, что его негодование до Васьки не доходит, но махнул рукой и пошел, прихрамывая на больной ботинок.

Васька молча двинулся за ним. Времени у Васьки хватало, и любопытство его было затронуто.

— Привязался? — немного спустя спросил Суслов. Он был доволен, что приобрел слушателя, и дружелюбно добавил: — Какого рожна нужно?

— Посмотреть, — ответил Васька. Посмотреть на порт стоило.

Тропинка из сада вышла к путям, к платформам, груженным длинными серыми пушками и огромными черными шарами, к поленницам сложенных под брезентом тяжелых снарядов, к нагроможденным ящикам самых различных размеров и форм.

— Строим флотилию, — сказал Суслов, — гада Врангеля из Крыма вышибать. Споткнулся и вдруг рассвирепел: — Своих гадов сперва перебить надо! С таким обмундированием воевать?

Васька взглянул на собственное обмундирование, и Суслов сразу стал ему неприятен. Чего он волнуется? Воевать можно. Пушек хватает.

Пушки дали его мыслям новое направление.

— Зачем они такие длинные?

— Чтобы стрелять, — кратко ответил Суслов.

Ответ был невразумителен, но, раньше чем добиваться полной ясности, нужно было спросить про шары на платформах.

— Это что?

— Мины заграждения.

— Зачем?

Суслов не ответил.

Дальше шли молча, потому что Васька обиделся. На путях кучками стояли моряки — самая большая и веселая кучка у походной кухни. На ящиках с надписями «Гангут» и «Полтава» сидели и курили. Совсем такие же ящики были в отряде Чигиря с подрывным материалом.

Васька вдруг забеспокоился:

— Зачем курят?

— А тебе что?

— А что в ящиках?

— Чепуха. Прицелы и всякая принадлежность. Артиллерийское имущество. Васькино беспокойство Суслову показалось занятным. — А нам, впрочем, плевать. Мы на чем хочешь покурим. Хочешь на бездымном порохе, хочешь на бензине. Привыкли.

Васька широко раскрыл глаза, и Суслов почувствовал себя героем. Он очень любил геройствовать, а потому сразу оживился:

— Посмотрел бы ты, парнишечка, нашу морскую войну, не то запел бы. Тут тебе штормяга такой, что чуть ногами кверху не ставит и через мачты волной хлещет, а мы ему прямо в рожу идем. И я на штурвале стою — я рулевой! Или кроют нас из двенадцатидюймовых — один снаряд сто пудов весит!

Стопудовый снаряд значительно превышал существовавшие в действительности, но на Ваську подействовал. Военмор Суслов купался в отраженных на Васькином лице лучах своей славы. Его наслаждение было тем более полным, что ни разу в жизни он не слышал двенадцатидюймовой стрельбы и за всю службу с восемнадцатого года совершил только один морской поход: с правого берега Невы на левый.

— Пойдем, браток, к нам на «Республиканец». Чаю дам, — ласково сказал он и, подумав, добавил: — С хлебом.

«Республиканец» стоял у стенки и был самым обыкновенным буксиром, по случаю войны переименованным в сторожевое судно. На корму ему поставили семидесятипятимиллиметровую, под мостик два пулемета. Борта, трубу и рубку окрасили серым цветом. Команду набрали новую из военморов, но командира, за недостатком в эшелонах комсостава, оставили прежнего. Комиссара назначить еще не успели.

Командир Апостол Константинович Мазгана плавал на своем суденышке семнадцать лет, знал каждую его заклепку, но в перекрашенном и вооруженном виде его боялся. Он никак не мог привыкнуть к его новому имени, никак не мог понять своей новой службы, от нервности все время пил чай и распоряжался. Он чувствовал себя очень несчастным.

— Товарищ! — заволновался он, увидев на стенке Суслова. — Зачем же это вы ушли гулять? Вам как раз нужно было заступать на вахту, разве же это можно?

— Идем, что ли? — предложил Суслов Ваське. Он был горд своим неверно понятым званием военмора и штатского командира Мазгану не уважал.

По узкой сходне они спустились на палубу. Среди досок от разбитых ящиков, в угольной пыли, оставшейся после погрузки, валялись еще не разобранные брезентовые чемоданы, — часть команды прибыла всего несколько минут тому назад. Корабль был неорганизован и бестолков, но Васька этого не заметил. Он с опаской смотрел на маленького, усатого и потного командира, но тот, неожиданно забормотав, убежал к себе в каюту.

— Гуляешь, значит? — спросил Суслова коренастый моряк в рабочем платье. Любишь, чтобы за тебя другие служили?

— Служба! — возмутился Суслов. — Служба на такой калоше! На какой черт служба, когда у Врангеля миноносцы и все прочее?

— А ты поменьше разговаривай, — спокойно посоветовал моряк в рабочем. Его глаза неожиданно засветились, и Суслов сразу остыл:

— Да я, товарищ Ситников, ничего. Я только ходил в порт, а по дороге подошву сорвал. Вот смотри, — и поставил ногу на машинный люк.

Моряк в рабочем платье, рулевой старшина Ситников, был старым моряком и очень выдержанным человеком. Никому ни разу худого слова не сказал, и тем не менее весь «Республиканец» его побаивался. Звали его не иначе, как товарищ Ситников, или по имени и отчеству — Павел Степанович.

Он осмотрел ботинок и поковырял ногтем подошву. Потом выпрямился.

— Кожа в целости. Получи у Бравченко парусной нитки, прошей и заступай на вахту.

Васька смотрел молча. На его глазах в течение нескольких минут произошла переоценка ценностей. Командир оказался ничтожеством, простой моряк командиром, а герой Суслов — совсем не героем. Почему? Задать этот вопрос было некому, и Васька сплюнул через борт.

— Не умею я шить, — признался Суслов,

— Плохой моряк, — ответил Ситников. — Баба и та шьет.

Суслов оглянулся на Ваську, пожалел, что привел его с собой, и разозлился, но злость свою в обращении к Ситникову не проявил.

— Все равно не поспеть. Ты уж, Павел Степаныч, за меня сейчас вступи, а я за тебя ночью отстою.

Ситников пожал плечами:

— Мне всё одно, — и, вынув из кармана цепь с дудкой, надел ее на шею.

Так шли маленькие дела маленького корабля — нескладная жизнь еще не созданной боевой единицы. О них не стоило бы говорить, не будь они звеньями очень большого дела — Азовской флотилии.

Белых осталось выбить из последней крепости — Крыма, и флот на Азовском море был необходим. Со всех четырех морей страны шли в Мариуполь моряки. Они приходили кое-как сколоченными, почти партизанскими, но яростными отрядами. Организовываться по-настоящему было некогда: на скорость выгружались из эшелонов и захватывали корабли водного транспорта — любые посудины, способные держаться на воде.

— Поганый пароход. Это верно, — сказал Ситников, наливая чай. — Держи, сынок, — и протянул кружку Ваське.

Ситников, Суслов, Васька и пулеметчик Шарапов закусывали на баке. Суслов, чтобы успокоиться, обругал «Республиканца», и теперь Ситников ему отвечал:

— Конечно, поганый. У нас в Балтике его, пожалуй, и в портовые буксиры не взяли бы, а здесь он вроде как крейсер. Белые все хорошее увели, значит и на таком повоюем.

Шарапов молча кивнул головой.

— Что такое крейсер? — спросил Васька.

— Помалкивай! — возмутился Суслов. Он никак не мог простить Ваське того, что при нем спасовал.

Ситников, однако, поставил кружку на ящики, не глядя ни на кого, заговорил. Он начал издалека: со старинных полупарусных крейсеров — он видел их в начале своей службы, тогда они уже были в учебном отряде. Потом вспомнил «Громобоя», на котором плавал до войны. Это был настоящий крейсер — четыреста восемьдесят два фута длины. Просто не влез бы в здешнюю гавань, да и по морю здесь не прошел бы — мелко… Одни якоря чего стоили — левый становой до четырехсот пудов весу, — чистая мука при съемке. А еще побольше был крейсер «Рюрик». На нем он тоже плавал в пятнадцатом году. Как раз на вахте стоял, когда под Швецией встретили германский крейсер «Роон». Вышли из тумана и разбили противника со второго залпа…

Теперь начинались настоящие морские разговоры. Чтобы удобнее было слушать, Васька даже перестал есть. Вытер губы и, откинувшись к фальшборту, склонил голову набок.

— Товарищи! — прокричал сверху резкий голос, и Васька вздрогнул. — Кто на первомайскую демонстрацию? Кто желающий? Выходи на стенку, наши «разинцы» уже собрались! Кто желающий?

Желающих на «Республиканце» оказалось множество. Срочно здесь же, на палубе, доставали из чемоданов обмундирование первого срока, скидывали с себя рабочее и переодевались. По распоряжению командования должны были идти только свободные, но свободными считали себя все.

— Что же это такое? — забегал Мазгана. — Как же это так? Приказано принять снаряды и еще что-то — я забыл, как оно называется. Разве же можно всем уходить?

— Я пойду, — вставая, сказал Суслов. Первое мая для него было не столько праздником трудящихся всего мира, сколько предлогом погулять. Погода стояла отличная, а баталер взамен неисправной выдал новую пару обуви.

— Идем, — поддержал машинист Засекин, старый рабочий, всерьез принимавший демонстрацию.

— Товарищи моряки! — продолжал волноваться командир. — Пусть хоть половина останется. Я очень прошу и даже приказываю.

Но ни просьбы, ни приказания не действовали: он был глубоко штатским человеком.

— Идем, братва! — снова позвал голос со стенки.

Васька взглянул наверх и не поверил своим глазам. Перед ним, весь в белом, с золотыми пуговицами, стоял самый настоящий офицер.

— Товарищ Безенцов, — взмолился командир. — Вы их зовете, а у меня всякие работы. Что же мне делать, если вы их зовете?

— Товарищ Мазгана, — ответил офицер, — вам лучше всего ничего не делать.

— Но как же тогда с этими снарядами?

— У меня на «Разине» все работы закончены. Сами виноваты, если у вас беспорядок. Задерживать команду не имеете права. Сегодня наш, пролетарский день!

Голос Безенцова, сперва сухой и насмешливый, к концу приобрел неожиданную торжественность.

— Не виноват! — запротестовал Мазгана. — Вагон только что подали. Но вы, конечно, правы — пролетарский день. Я готов. Я сам с ними пойду.

— Орел командир! — одобрил Безенцов, и команда «Республиканца» захохотала:

— Самый форменный орел!

— Только что не о двух головах!

— Не дело, — пробормотал Ситников. — Какой ни есть, а все-таки командир. И работе тоже нельзя стоять.

— Не годится, — согласился Шарапов.

Васька долго крепился, но больше не мог. Такое офицерье он видел в белых обозах. По такому садил из пулемета. Он подошел к борту и задрал голову:

— А ты здесь кто?

Безенцов, чуть подняв брови, взглянул на него, но сразу же отвернулся.

— Ты кто, спрашиваю? — повысил голос Васька, Приходилось отвечать, и Безенцов улыбнулся:

— Надеру уши — узнаешь.

— Не надерешь, — ответил Васька, взявшись за гранату.

«Связываться с мальчишкой? Еще китель выпачкаешь», — Безенцов пожал плечами, повернулся на каблуках и ушел. Он не испугался, но тем не менее Васька почувствовал себя победителем.

— Молодцом, салага, — сказал Шарапов. — Не люблю белоштанного. Сам дал бы ему раза. — Это звучало похвалой Ваське, и он выпятил грудь, но, встретившись глазами с Ситниковым, смутился.

— Уши надрать тебе все же надо б, — сказал Ситников. — Безенцов этот командует сторожевиком «Разиным». Может, он и сволочь — про это не скажу. Однако контрреволюцией не запятнан и командир корабля. Лаяться, значит, нечего.

Десять лет входила морская служба в Ситникова. Дисциплина оставалась для него дисциплиной и в революции. Безенцов все-таки был командиром.

Безенцов или Мазгана? Который лучше? Мазгана, видно, хотел бы делать дело, да не умеет. Неплохой человек, только шляпа. Безенцов — из старых офицеров, командир что надо, и на словах будто хорош, однако в душу ему не влезешь. Больно скользкий.

— Не наш, — сказал Шарапов.

— А где возьмешь наших? — спросил Ситников. — Наши еще не учены. — И, подумав, добавил: — Пускай пока что действует. Первое дело — налаженность. Налаженность — значит, организация, а без командиров ее не создашь.

Ситников, конечно, был прав: за неимением своих приходилось брать сомнительного Безенцова. Совершенно так же вместо крейсеров брали вооруженные буксиры. Воевали с чем были.

Сейчас, однако, не воевали. Сейчас был мир, штиль и плывущий от зноя горизонт. Духовая музыка где-то на полпути к городу, сонные, обезлюдевшие корабли у стенки, свисток паровоза и лязг ударивших друг в друга буферов.

— Ты сказал «салага», — вспомнил Васька. — Что такое салага?

— Рыбка такая, — ответил Шарапов, — маленькая.

— Так у нас мальцов зовут, — объяснил Ситников. — Салагами да салажатами… Ты, значит, тоже салажонок, только тебя еще драть надо, чтобы толк вышел.

Больше говорить не хотелось: слишком парило. Воздух поднимался дрожащими струями от железной палубы, как от плиты. Небо было совершенно неподвижным. Васька откинулся навзничь, почувствовал под головой сложенный бухтой трос и закрыл глаза. Трос был смоленый — от него шел хороший запах. Вообще было хорошо.

— «Данай» в море, — глухо, откуда-то издалека сказал Ситников.

— Плавает, — подтвердил еще более далекий Шарапов.

«Что такое Данай? — хотел спросить Васька, но выговорить не смог. — Что такое Данай? Вероятно, какая-нибудь штука?» — и сразу Васька увидел широкое море, а на нем невероятную штуку — вроде крысы в четыреста восемьдесят два фута длиною. У ней было двенадцать ног — все в новеньких штиблетах, и она плавала медленно, перебирая ими масляную воду. Глаза у нее были серые и навыкате, как у Безенцова. Она усмехнулась узким ртом, и внезапно голоса прокричали:

— «Данай»! «Данай»!

Тогда ударила двенадцатидюймовая пушка.

— «Данай»! — громко сказал Ситников.

Васька открыл глаза, но никак не мог прийти в себя. Почему-то Ситников стоял над ним с плотно сжатыми губами и взволнованным лицом.

— Удирает! — крикнул кто-то с мостика, и за криком ударил новый орудийный выстрел. От выстрела Васька вскочил.

Полным ходом к воротам порта шел небольшой сторожевик под красным флагом. Прямо за его кормой встали два стеклянных столба. Когда они рассыпались, долетел короткий звук разрыва.

— Недолет, — отметил Шарапов и как мог глубже засунул руки в карманы. Помочь «Данаю» было невозможно, а чувствовать руки незанятыми — мучительно. На корме «Даная» вспыхнул желтый огонь — выстрел. Он отбивался. От кого? И Васька далеко, почти на самом горизонте, увидел два синих силуэта.

— «Страж» и «Грозный», — сказал Ситников. — Те самые, что обстреляли Таганрог. Кроют шестидюймовками.

Высокие корабли на горизонте были врагом, убегающий сторожевик — своим. Это Васька понял сразу.

— А их крыть нечем, — ответил Шарапов.

Снова всплески под кормой «Даная». Его кормовая семидесятипятимиллиметровая стреляет беглым огнем, но это бесцельно, — она слаба. Дойдет «Данай» до ворот или не дойдет? И что дальше будет: ведь в гавани тоже могут разбить.

Ситников отвернулся.

— Пожалуй, не уйдет!.. Эх! — и махнул рукой.

Команда — за четыре версты в городе, снарядов нет, служба связи проспала белых. Другой бы ругался, но Ситников держаться умел. Сразу же вспомнил, что не годится сеять панику:

— Близко не подойдут. Побоятся мин.

— А издалека не смогут? — спросил Васька. Он был вполне спокоен, и Шарапов его одобрил:

— Бодрись, салага! Смогут.

Перестрелка прекратилась. «Данай» влетел в ворота, а «Страж» и «Грозный» тем же курсом прошли мимо порта. Теперь они были видны отчетливо: двухмачтовые, с толстой трубой и надстройкой на середине корпуса.

Они не стреляли. Бой, значит, кончился.

— Испугались, — облегченно вздохнул Васька, но, взглянув на Ситникова, испугался сам. Ситников был совершенно бледен. Даже глаза его, казалось, побелели.

— Это… это не то, — с трудом выговорил он. — Смотри на мостик!

«Данай», резко уменьшив ход, выходил на середину гавани. На мостике у него стоял дальномер, которого раньше не было. Носовая пушка куда-то исчезла. Шарапов медленно снял фуражку и вдруг ударил ею о палубу.

— Это не «Данай»! — крикнул Ситников, и сразу же тот, кого считали «Данаем», одним рывком убрал красный флаг, поднял вместо него белый с синим крестом и заработал пулеметом».

— «Никола Пашич»! Белый катер «Никола Пашич»! Я его знаю! — кричал со стенки портовый сторож. — Белые идут! Спасайся!

Шарапов уже продернул ленту и открыл огонь. Пулемет заело на четвертом выстреле, но этого было достаточно, чтобы противник ответил. Сплошной струей зазвенели над головой пули, гулким стуком отозвались бревна стенки и коротким лязгом железо борта. Шарапов снова продернул ленту, но пулемет снова отказал.

— На берег! — с мостика крикнул Ситников и выбросил на стенку две огромные книги. — Тащи пулемет! Я здесь справлюсь! — и снова исчез.

Дальнейшее было смутно. По привычке Васька схватил ящик с лентами, но, споткнувшись о что-то мягкое, упал. Перед самым его носом пуля выбила щепку из люка, и он снова вскочил. Весь воздух звенел и взвизгивал.

— Перелет! — пробормотал сзади Шарапов.

По сходне, вдвое согнувшись, полз человек. Не добравшись до берега, он вдруг осел и свалился в воду. Васька на него даже не взглянул — нужно было вытащить ящик.

Шарапов догнал его на стенке. Шарапов был очень сильным человеком пулемет с вертлюгом лежал у него на плече, а он даже не гнулся. Ситников все еще возился с сигнальными книгами.

Звон над головой внезапно пропал. С противоположной стенки забили винтовки, и пулемет перенес огонь. Ситников шел шатаясь; книги, завернутые в сигнальный флаг, волочил по земле, а окровавленную правую руку держал продетой в цепь своей дудки.

— Пошел! — крикнул он Ваське. — Чего смотришь? Под вагоны!

Винтовки стреляли со всех сторон, но резко и без толку. Пули выбивали из воды фонтаны. «Никола Пашич» спокойно шел к «Республиканцу». Он был хозяином гавани, поливал стенки пулеметом и делал что хотел.

Васька, Шарапов и Ситников уже лежали под вагоном, когда он подошел. Первым на «Республиканца» вскочил высокий горбоносый офицер, а за ним четверо матросов. Офицер размахивал наганом и ругался тонким голосом.

Шарапов молча покачал головой: замок пулемета не хотел действовать.

— Взяли, — сказал Ситников, положил голову на рельс и закрыл глаза. От слабости и боли его тошнило, но он сдерживался.

Белые обрубили поданные на стенку концы, закрепили буксир и «Пашичем» дали ход. Сходня, сорвавшись, шлёпнула по воде — «Республиканец» двинулся.

— Один готов! — прокричал горбоносый офицер.

На горизонте снова загремели тяжелые орудия. «Страж» и «Грозный» обстреливали город, а город молчал — он был беззащитен.

— Так им в Первое мая! — донеслось с «Пашича», и кто-то захохотал.

— Сволочи! — не выдержал Васька, но Шарапов сказал:

— Молчи!

Пулеметный замок, кажется, налаживался.

Теперь «Пашич» шел к «Советской России» — большому пароходу у внутренней стенки. Винтовочный огонь красных почти прекратился, пулемет белых тоже замолчал.

Боцман «Советской России» один и без оружия должен был отстоять свой корабль. Он бросился отдавать якорь, но чека цепного стопора не подавалась. Он молотил по ней случайно валявшейся на баке гимнастической гирей, а с «Пашича» по нему стреляли из винтовок.

Успеет выбить чеку, успеет отдать якорь — белые не справятся. Не успеет все пропало. Он молотил изо всей силы и пуль не слушал. Он был застрелен, но прежде выбил чеку. Всей тяжестью рухнул в воду якорь, а за якорем загремел канат.

Тогда заработал шараповский пулемет. Он пробежал по воде стремительной дугой пены. Он бил по борту, по надстройкам, по людям, и сразу же «Пашич» дал полный ход.

Три снаряда в упор всадили белые в «Советскую Россию». Их пулемет хлестал по всей стенке, они отстреливались из винтовок и револьверов. Это была бессильная ярость. Почти паника. У самых ворот «Пашич» стал кататься во все стороны — вероятно, ранило рулевого. Он чуть не выскочил на волнорез, но все-таки почти чудом попал в ворота, прошел и вывел за собой «Республиканца».

На этом бой был закончен. Шарапов откинулся от пулемета и не спеша выругался. «Республиканца» увели, увели со всем барахлом. Васька вскочил:

— Это все Безенцов! Он, гад, знал! Я до него доберусь! Я…

— Садись, салага, — тихо сказал Ситников. — Зря орешь… дурень!

Он думал так же, как Васька.