"Усадьба-призрак" - читать интересную книгу автора (Рябинин Юрий Валерьевич)

Случай в доме с мезонином

Замоскворечье засыпает прежде других московских районов. Где-нибудь на Тверской или на Пречистенке почти во всех окнах еще горит свет и мелькают тени за шторами. Там еще полно прохожих. На Пресне подвыпившие фабричные не допели всех своих куплетов и еще не скоро угомонятся. На Трубной вообще настоящая жизнь только что началась: туда съезжаются пожившие и полинялые щеголи, забредают малоопытные и потому нарочито смелые гимназисты. А в это время в Замоскворечье уже темно, тихо и безлюдно. В редком-редком оконце теплится фитилек: может, какой лавочник припозднился — сводит концы торговых счетов, может, благочестивая купчиха от Псалтыри никак не оторвется или чей-нибудь домашний учитель записывает в дневник сегодняшние свои наблюдения.

И вот однажды эта часть Москвы, едва уснув, была разбужена пронзительным, как в пьесе захолустной постановки, криком: «Убили! Убили!»

Кричала женщина. И, судя по силе крика, убили не ее. Тотчас залаяли все замоскворецкие собаки. Вначале гавкнул Казачий переулок, из которого крик и раздался, а уж от него лай побежал по всем закоулкам.

Следом за собаками переполошились и обыватели. И скоро возле дома вдовы купца Карамышова собралась изрядная толпа. Первым прибежал дворник Фа-рид. Он зачем-то прихватил и метлу. И теперь молча стоял с метлой — черенком вверх — слева от калитки, будто караульный на часах. Справа от калитки стоял городовой Гузеев. А в самой калитке металась купчиха Карамышова. Она ломала руки и кричала во весь переулок, что наверху, в мезонине, лежит ее жилец с проломленной головой. И хотя многие были полны решимости заглянуть в мезонин, городовой Гузеев никого туда не пускал до прибытия пристава.

Пристав Николай Пантелеймонович Артамонов, живший на соседней улице, объявился через полчаса, сонный и хмурый. Ни на кого не глядя, даже на саму хозяйку, он сразу направился во двор, велев собравшимся не расходиться. Карамышова с Гузеевым поспешили за ним. А дворник Фарид переместился в проем калитки и застыл в прежней позе.

— Николай Пантелеймонович, проходите, пожалуйста, запросто, по-соседски, — сразу подступилась к приставу Карамышова. — Сейчас я вам все расскажу. Вот как все было…

Ты, Капитолина Матвеевна, того… погоди! — оборвал ее пристав. — Мы сейчас не соседи с тобою. Я — лицо должностное. А ты — свидетельница. Поняла? И порядок здесь такой: я задаю вопросы, а ты отвечаешь. Это дело следственное! Уголовное! Рассказывай, как все было.

— Я легла спать… помолилась… Я ведь и вас поминаю всякий день, Николай Пантелеймонович…

— Ну, будет об этом! Дальше что?

— Дальше… я помолилась и легла спать…

— Святые угодники! — пристав едва не спугнул уже притихших после давешнего крика замоскворецких собак. — По делу говори, Капитолина Матвеевна! По делу!

— Упокойник! — выпалила купчиха.

— Что упокойник?

— В мезонине лежит упокойник… жилец мой… В кровавой луже.

— Ты что, поднялась в мезонин и увидела, что там лежит мертвый жилец?

Купчиха, страшась опять сказать что-нибудь невпопад, согласно кивнула головой.

— А зачем ты пошла в мезонин? Услыхала чего?

— Да… я легла спать… — испуганно закивала купчиха.

— Помолилась!.. Да ну же, дальше!

— И тут слышу: наверху как чего-то грохнется. Так что домишко мой подпрыгнул. Я вскочила и вперед к образам — Заступнице молиться. А потом тихонечко прокралась наверх. Стучу к жильцу — тишина. Открыла дверь… а он лежит возле стола… не дышит…

— А почему ты узнала, что он не дышит?

— Да какой дышать, когда у него мозги наружу.

Пристав снял фуражку и протер лоб платочком.

— Теплая ночь какая. Будто летом. Ну пойдемте, посмотрим… что там…

В этот момент в проеме калитки показалась длиннополая тень. Фарид покорно посторонился. Тень мягкими шажками приблизилась.

— Батюшка, благословите, — тотчас сложила руки лодочкой Карамышова.

Священник перекрестил ее и позволил приложиться к руке.

— Не вовремя вы, отец Александр, — пробурчал пристав.

— А у паствы неприятности всегда не вовремя, — ответил священник. — Мой двор граничит, как вы знаете, с двором Капитолины Матвеевны, и я пришел рассказать, что видел и слышал. Может быть, вам какая польза будет?..

Пристав поморщился, чего, впрочем, никто не заметил впотьмах.

— Ну что вы там видели? — спросил он.

— Прежде всего, я услышал сильный грохот. Не знаю даже, с чем сравнить. Будто рт обрушенья чего. Через некоторое время закричала Капитолина Матвеевна. Но главное — когда я уже оделся и вышел из дому, я увидел, как из двора Капитолины Матвеевны через забор в мой двор перескочил человек. Меня он не заметил.

Он прошел через весь двор и спокойно вышел в калитку, туда к нам — в Екатерининский.

— Ясно. Это был убийца, — заключил пристав. — Вы хорошо его разглядели?

— Я вовсе его не разглядывал. Вот вообразите, сейчас в дюжине шагов от нас пройдет человек — сможем мы его разглядеть? Я думаю, что вы и меня не сразу разглядели, когда я появился у калитки.

Батюшкины доводы были убедительными, отчего пристав расстроился пуще прежнего.

— Ладно, — сказал он. — Пойдемте поглядим, что там наверху… Вы, отец Александр, не уходите пока. Может быть, еще понадобитесь. Или ступайте с нами, если желаете.

Они поднялись в мезонин. У двери жильца все нерешительно остановились, каждый надеялся, что кто-нибудь другой, а не он откроет дверь и первым войдет в комнату, где лежал убитый. Капитолина Матвеевна вообще держалась позади мужчин. Когда пауза затянулась, пристав не выдержал и распорядился:

— А ну-ка, Гузеев, отвори…

Нижний чин покорно исполнил команду и, придерживая саблю, переступил порог. Остальные неслышно, словно боясь кого-то разбудить, вошли за ним в комнату и застыли.

С минуту все стояли, совершенно оцепенев и не в силах оторвать взора от зловещей темной лужи с пугающими сгустками, разлившейся возле стола.

— А где же труп? — обернулся Гузеев к Артамонову.

Студент медицинского факультета Григорий Вало-вик снял комнату у купчихи Карамышовой полгода назад. До этого он квартировал в Хамовниках, у одного шорного мастера. На его беду, шорник оказался ревностным христианином. Сдавая комнату внаем, он прежде всего проверил: а православным ли записан студент? Вид, с точки зрения набожного шорника, у Валовика оказался в порядке. Но скоро обнаружилось, что записан Валовик мог быть хоть конфуцианцем, — это для него не имело ровно никакого значения. В ближайший же пост шорник его изобличил и отказал в квартировании.

После этого Валовик и оказался в Казачьем переулке. Среди московского студенчества Замоскворечье пользовалось недоброй славой именно из-за своей патриархальности. Но зато комнату здесь можно было найти дешевле, чем в других частях города. К тому же купеческое сословие стало в последнее время уделять большое внимание образованию своих чад, а значит, здесь скорее, чем где-либо, можно было найти работу домашнего учителя, которая студенту позволяла жить в достатке.

В доме, где Валовик нанял квартиру, жила вдова-купчиха с дочерью, воспитанницей последнего, седьмого класса гимназии. В свое время глава семьи Алексей Силантьевич Карамышов, торговец бакалейными и колониальными товарами, загорелся мыслию дать единственной своей дочке, Ольге Алексеевне, такое же образование, какое полагается благородным барышням. А для этого, по его разумению, она должна была не только окончить гимназию, но и поступить затем на курсы врачебного дела. Конечно, это было проявление обычного купеческого форса. К чему дочке бакалейщика ученость, когда бы с лихвой хватило и простой грамоты? Но с другой стороны, чем лучше девушке до замужества сидеть в светлице, будто в узах, как это чаще всего и бывает в купеческих домах?

Бакалейщику, увы, не довелось увидеть дочку свою курсисткою. Он умер, оставив после себя дом с садом в Замоскворечье, лавку на Моховой и приличный счет на Кузнецком. Однако дело, начатое главою семьи, непременно решилась довести до конца его вдова. И жильца-студента Карамышова пустила вовсе не потому, что нуждалась, а единственно ради обучения дочки.

— А где же труп? — Голос Гузеева походил на предсмертный стон.

— Г-где он? — спросил пристав Карамышову.

Купчиха даже не входила в комнату. Она стояла в дверях, зажав обеими руками рот, и молчала. Как свидетельница она была на ближайшее время для следствия потеряна.

— Ну-ка, Гузеев, возьми лампу и обойди дом кругом, — велел пристав. — Да посмотри там: нет ли следов крови? Все ясно, — продолжил Артамонов, — убитого либо спрятали, либо вовсе не убили, а только ранили, и пока никого не было здесь, он поднялся и ушел.

— Позвольте, Николай Пантелеймонович, высказать мне свои догадки? — осторожно спросил батюшка.

Пристав посмотрел на него не просто недоверчиво, а сочувственно, как на человека, возбуждающего лишь жалость к себе.

— Извольте…

— Я прежде никогда не знал таких ужасных случаев. Бог миловал, — сказал отец Александр. — Но мне кажется, что человек, раненный столь тяжко, едва ли будет в состоянии без участия к нему подняться и уйти. Но даже сумей он сделать это, он бы пошел или пополз к людям — искать помощи. Но, насколько я могу судить, его никто больше не видел. Так ведь, Капитолина Матвеевна?

Купчиха закивала головой. По-видимому, способность говорить к ней еще не вернулась.

— Это очевидно, — произнес пристав таким тоном, словно все сказанное священником ему было давно ясно. — Труп скрыл сам же убийца. Совершив злодейство, он спрятался где-то поблизости. Но когда вы, Капитолина Матвеевна, выбежали из дому звать на помощь, он вернулся и вынес убитого.

В это время возвратился Гузеев.

— Ну что? — спросил его Артамонов.

— Так точно! — выпалил городовой.

— Ага! Нашел? Докладывай? — Пристав самодовольно посмотрел на отца Александра.

— Что нашел? — не понял Гузеев.

— Упокойника нашел?

— Никак нет. Упокойника не нашел.

— Так зачем же ты говоришь, что нашел?! Какой, однако же, ты бестолковый, братец. Рассказывай, что ты видел: кровь видел где-нибудь?

— Никак нет, не видел. Я обошел дом, сад за домом, но ровно ничего не видел. Ни упокойника, ни крови.

— Та-ак… — Пристав покосился на батюшку просящими помощи глазами. — Как же все это понимать?..

Между тем отец Александр склонился над странной лужей посреди комнаты и внимательно разглядывал ее. Он коснулся лужи пальцем и, к ужасу присутствующих, попробовал капельку на язык.

— Капитолина Матвеевна, — лукаво улыбаясь, сказал батюшка, — ты научи по-соседски мою Екатерину Юрьевну так варенье варить. Чудо как у тебя замечательно выходит. Ничего вкуснее не пробовал! Ты в вишню яблок добавляешь?

— Антоновских! — радостно сказала купчиха.

Артамонов переменился в лице. Его пронзила потрясающая догадка. Он быстро подошел к луже и тоже склонился над ней.

— Что это? — спросил пристав.

Превосходное вишневое варенье. С антоновскими яблочками. Очень рекомендую — И батюшка снова коснулся лужи пальцем и слизнул капельку.

Когда Валовик поселился в Казачьем, за ним первое время, как и вообще за многими студентами, особенно выкрестами, стала наблюдать полиция — не занимается ли он вредной для государства деятельностью? Смена студентом места жительства всегда тревожила полицию. Мало ли, может, это сделано в конспиративных целях. Поэтому, когда Валовик перебрался от шорника к купчихе Карамышовой, дворник Фарид, по обыкновению, стал исправно докладывать в полицию, когда тот уходит, когда приходит, с кем, кто у него бывает и прочее. Но в наблюдениях своего доносителя полиция не нашла ровно ничего подозрительного. Ни с какими революционными кружками, по всей видимости, студент связан не был.

А Валовик, не подозревая, что за ним тайно соглядают, с похвальным усердием принялся наставлять в известных ему науках хозяйскую дочку Ольгу Алексеевну. Причем наставник изъявил такую высокую требовательность к своей слушательнице, что та возроптала после первых же двух-трех уроков и даже в припадке малодушия потребовала от матушки, вместо уроков, сейчас отдать ее замуж. Чадолюбивая же вдова хотя вечерком и попечаловалась в мезонине Валовику на совершенное измождение дитя от беспрестанного изучения премудростей, все же очень польстилась таким радетельным участием жильца в просвещении ее чада. А студент и не подумал потворствовать нестойкой отроковице. Он лишь усугубил усердие. Кроме домашних уроков, он еще придумал водить будущую медичку на наглядные занятия. Для начала Валовик привел Ольгу в университетскую клинику, где сестры показали ей некоторые лечебные хитрости: как перевязываются раны, как отворяется кровь и другие. В следующий раз они побывали в музее уродов. Идя вдоль рядов шкафов, из которых на них смотрели заспиртованные выродки, Ольга льнула к своему учителю, как овечка, напуганная воем волков, льнет к пастуху. Зато уж результат был отменно положительным. Несколько дней гимназистка находилась в совершенном восторге. Самым же дорогим следствием этих познавательных экскурсий стал пробудившийся в Ольге интерес к занятиям. Так бывает, когда после долгого, утомительного осваивания музыкальной техники кажется, что ровно ничего не получается, и пальцы не слушаются, но однажды вдруг все выходит само собою и звуки начинают складываться в строй. Но кроме учебных успехов, старания студента имели еще и амурный результат — девушка очень привязалась к нему. Валовик заметил, что Ольга стала смотреть на него по-другому. Не как на учителя или на квартиранта. Валовик окончательно покорил сердце девушки, когда пригласил ее в анатомический кабинет. Собственно, это был урок у самого Валовика по его университетской программе. Но он попросил профессора допустить в анатомичку некую молодую особу, намеревающуюся вскоре начать изучать медицину на женских курсах, будущую, так сказать, коллегу. Профессор не возражал. На производимое Валовиком жуткое упражнение Ольга смотрела исполненная священного трепета и одновременно с чувством гордости, оттого что она его близкая. А после занятий в анатомичке Ольга с Валовиком отправились гулять. Они пришли в Новодевичий монастырь, забрели в самый глухой уголок и там, среди надгробий, долго целовались, причем гимназистка показала такую страсть, что у Валовика заломило в скулах. На следующий же день, когда Ольга в урочный час поднялась с тетрадками к нему в мезонин, имея, впрочем, в виду больше продолжение их монастырских занятий, нежели медицинских, расторопный студент открылся ей и сделал предложение. Ольга кинулась к нему на шею. Но потом, снова утомив его до ломоты в скулах, она сказала с сожалением, что едва ли матушка Капитолина Матвеевна ее благословит и выделит. Тогда студент изложил любимой свой план — он, верно, прежде это уже придумал, — по которому все были бы счастливы: и Ольга, и он, и, в конечном счете, матушка Капитолина Матвеевна.

Пристав как очумелый запустил в варенье всю свою дрожащую пятерню. Безотчетно он поднес ее ко рту, видимо намереваясь отведать купеческого вареньица, но спохватился и отдернул руку. И тут и он, и батюшка, и городовой — все одновременно — оглянулись на Капитолину Матвеевну, которая, кажется, была близка к умопомешательству.

— Ты что же, матушка, шутить вздумала над полицейскою властью?! Да ты смутьянша! — трубно рокотал Артамонов, наступая на полумертвую от страха купчиху. — Я же тебе за такое знаешь что!.. Ты у меня!.. Да ты здорова ли? — вдруг спросил пристав. — Не повредилась ли в уме? Это каково же придумать такое! Гузеев!

— Слушаюсь! — отозвался городовой.

— Ты посмотри: она же не в своем уме!

— Так точно, ваше высокоблагородие! Сдурела-с.

— Ну, брат, и представленье сочинилось! Вот я доложу завтра их превосходительству об убийстве в части. Уж и посмеемся!.. — Артамонов был совершенно счастлив. — Садись-ка, Гузеев. Пиши бумагу, — распорядился он. — Все как есть пиши. А я, пожалуй, пойду. Утомился — нет сил.

Он направился было к дверям, глядя при этом на хозяйку с самым искренним состраданием, но его задержал отец Александр.

— Подождите, Николай Пантелеймонович. Осмелюсь высказаться… Если позволите… Но у меня есть сомнения! По-моему, в этом происшествии не все ясно.

Артамонов помрачнел. Лишь священнический сан отца Александра не позволял приставу вскипеть.

— Ну что же тут еще не ясно? — сдерживаясь, процедил он.

— Я говорил вам уже, Николай Пантелеймонович, что слышал сильный грохот со стороны дома Капитолины Матвеевны. Спросите у дворника, у других соседей. Наверно подтвердят. А значит, кто-то этот шум произвел. Сам собою он не мог случиться. Не так ли?

— Гузеев, — проговорил Артамонов, — погоди-ка писать.

— Капитолина Матвеевна, а где Ольга Алексеевна твоя? — поинтересовался батюшка.

— Да где ей быть? У себя в комнатах, — не понимая, зачем ее об этом спрашивают, и вообще ничего в происходящем не понимая, ответила Карамышова.

— А что делает?

— Так спит.

— Верно знаешь?

— Да уж куда… Заходила к ней давеча — спит голубушка моя.

— Слушай, Капитолина Матвеевна, а ты давно полы мыла здесь, в комнате у жильца? — опять как будто не к месту спросил отец Александр.

— Не помню, правду сказать, батюшка. Давно.

— Да. И вот посмотрите, Николай Пантелеймонович, видите — на полу остались следы, там, где раньше стоял стол. Видите — четыре квадратика от ножек.

Он стоял там, наверное, очень долго. Возможно, не один месяц. А сейчас он стоит чуть в стороне от старыхследов. С чего бы это?

Все замерли в ожидании ответа.

— С чего бы это? Как вы думаете? — повторил батюшка, обращаясь ко всем.

— Его сдвинули! — выпалил догадливый Гузеев.

— Совершенно верно. Но не просто так сдвинули.

Мне кажется, что им воспользовались, чтобы произвести тот самый шум, о котором я вам рассказывал.

Мне тогда еще показалось, что рухнуло что-то громоздкое, вроде как буфет с посудой опрокинулся. Думаю, вот как было: кто-то залез под стол, приподнял его на плечах, а потом с силой бросил ножками об пол. А стол-то пуда три будет. Дубовый, поди…

— Чистого дуба! — закивала Капитолина Матвеевна. — Мой Алексей Силантьевич заказывал его на Лубянке… В каком же году… забыла…

— Ну, будет тебе давности поминать, Капитолина Матвеевна, — урезонил ее Артамонов. — Это к делу не относится. Но зачем злоумышленнику было шуметь? — спросил он отца Александра.

— Вот именно! Где это видано, чтобы злоумышленник шумел? Он, напротив, должен наперво позаботиться, как бы ему потише, понеприметнее совершить свое темное дело. Тих, говорят, да лих. Но тут другое — тут требовалось именно наделать шуму.

— Да на что же это нужно-то было, по-вашему?! — воскликнул совсем уже сбитый с толку пристав.

— Думаю, для того, чтобы Капитолина Матвеевна поднялась сюда, в эту комнату, и увидела то, о чем она потом прокричала на пол-Москвы.

— Что увидела?! — пристав начал гневаться на мудреные фантазии попа. — Это варенье?!

— Не только, — не стушевался батюшка. — Прежде всего она увидела здесь человека, который лежал на полу и очень натурально разыгрывал картину смертоубийства, для чего даже разлил варенье возле головы — якобы кровью истек. Так ведь было, Капитолина Матвеевна?

— Истинно так! — воспряла духом купчиха, оттого что ее видение кто-то подтвердил. — Он лежал… я покажу сейчас как…

— Ты погоди, Матвеевна, не встревай, — перебил Карамышову пристав. — Твоих еще сказок мне не хватало! Ну допустим, все было, как вы, отец, говорите.

Но зачем все это?! Какая польза от такого представленья?! Я в жизни ничего подобного не знал!

— А какая польза от этого и кому, мы сможем узнать хотя бы у Ольги Алексеевны. Сдается мне, что она принимает в этом, как вы сказали, Николаи Пантелеймонович, представленье самое непосредственное участие.

— Кто? — в очередной раз изумился пристав. — Дочка Капитолины Матвеевны?!

— Думаю, что так. Разве не странно это, что шум, который разбудил всю часть, ровно нисколько не потревожил ее праведного сна? Вы можете в это поверить?

Артамонов ничего не ответил. А отец Александр между тем продолжал:

— Скорее всего, она и не спала, и теперь не спит, но лишь показывает одну видимость. Впрочем, вот что: давайте расспросим ее. Но не сразу напрямик. Так она, пожалуй, только запираться станет. А исподволь. Если позволите, Николай Пантелеймонович, я сам с ней поговорю, а вы только подтвердите мои слова при необходимости.

— Ну, попробуйте… — неохотно согласился Артамонов. — Если будет польза…

— Только тут вот что надо будет сделать, — сказал отец Александр. — Вы, Капитолина Матвеевна, пожалуйста, проводите господина полицейского до двери комнаты вашей дочери, а сами тотчас спрячьтесь до поры где-нибудь в доме. Да вот хоть здесь, в соседней комнате. Мы вас позовем, когда потребуется. По дороге, прошу вас, ни в коем случае не разговаривайте между собой. А вы, — обратился он к Гузееву, — ступайте с Капитолиной Матвеевной к Ольге Алексеевне и позовите ее сюда.

Купчиха и городовой, ни о чем более не расспрашивая, отправились исполнять батюшкин наказ.

— Загадочный случай, — произнес пристав. — А кто же мог быть этот человек, которого видела здесь Капитолина Матвеевна? — спросил он отца Александра. — Неужто ее жилец?

— Скорее всего он. Это подтверждается участием в злодеянии Ольги Алексеевны. С кем, как не с жильцом, она могла устроить такое в его комнате? Да и где он сам теперь? Почему его нет дома? А кроме того, только человек, который очень хорошо знает все дворы вокруг дома Капитолины Матвеевны, мог избрать для побега мой двор. Хотя, уверяю вас, это не самый удобный и короткий путь отсюда на другую улицу.

— И отчего же он избрал ваш двор? — спросил Артамонов.

— Только в моем дворе нету собак. Мои дочки, поповны, кошечек любят, — улыбнулся батюшка. — Так у нас их с полдюжины, как бы не больше. Этот жилец квартирует у Капитолины Матвеевны где-то с полгода. И ему, конечно, хорошо известно, у кого здесь из соседей есть собаки, у кого нету и как расположены дворы.

Больше ничего сказать друг другу собеседники не успели, потому что в комнату в сопровождении городового вошла дочка Капитолины Матвеевны.

Отец Александр не очень хорошо знал Ольгу. Хотя он и настоятельствовал здесь поблизости — на Ордынке, Карамышовы не были его прихожанами. Еще у покойного Ольгиного отца, Алексея Силантьевича, духовником был протоиерей из уютной церковки Николая Чудотворца за Якиманкой. Естественным образом, в тот же храм ходили и его домочадцы — жена и дочка.

Ольга вошла, прищуриваясь от света в комнате, будто со сна. Но как девушка ни старалась выглядеть сонною, заметно было, что она этой ночью глаз не сомкнула. Она очень удивилась, обнаружив в комнате священника и полицейского чина. Или опять разыграла удивление. Это, во всяком случае, получилось у нее очень натурально. Ольга поздоровалась со всеми, причем, приветствуя пристава, она изобразила сдержанный, лишь как долг вежливости, но вместе с тем такой изящный книксен, какой можно увидеть, наверное, разве что на великосветском балу. У Артамонова глаза заблестели многообещающею улыбкой, и он лихо подкрутил ус.

— Ольга Алексеевна, — торжественно и с дрожью в голосе, обычно предвещающей известие о беде, начал отец Александр, — я вас прошу прежде всего не переживать ни о чем. Ничего такого ужасного еще не произошло…

Ольга и без этого предызвещения прекрасно знала, что ничего, в сущности, не произошло. Но, рисуясь встревоженной, она нахмурила бровки.

— Видите ли, — продолжал отец Александр, — ваша матушка Капитолина Матвеевна… Она заболела

внезапно…

— Где она?! — по-настоящему уже встревожилась Ольга, поняв наконец, что странное отсутствие Капитолины Матвеевны может быть чревато какими-то горестными известиями.

— Не волнуйтесь, Ольга, ради Христа! — тоже забеспокоился отец Александр, понимая, какую опасную для юной натуры игру он затеял. — Она чего-то так сильно перепугалась, что вот явившаяся на шум полиция, опасаясь за ее здоровье, пригласила для освидетельствования врача, который нашел, что на дому ей помощь подать невозможно и что она нуждается в основательном лечении в больнице. И только что ее туда повезли.

— Рассудок у нее помутился от наваждения жуткого! — оставив всякую обходительность, строго сказал Артамонов. Он сообразил, куда клонит священник, и решил ему подыграть, но без поповских сантиментов, а по-военному решительно. — В Алексеевскую больницу повезли несчастную блажную… Видать, теперь там весь свой век коротать будет…

После такого полицейского прямодушия, вполне наконец объяснившего вкрадчивые намеки батюшки, до Ольги дошло, что ее постигла настоящая беда. И она, совсем как матушка, обеими руками закрыла рот, чтобы не дать вырваться крику.

— Ольга Алексеевна, прошу вас, умерьте ваше отчаяние, — ласково заговорил отец Александр, — право же, рано еще кручиниться. Я уверен, с Божией помощью вы скоро обнимете вашу матушку вполне здоровенькую.

Но слова утешения были уже напрасны. Девушка, опустившись на стул, закрыла лицо ладошками и разрыдалась.

— Я… не хотела же… так!.. — всхлипнув, сказала она.

— Полно, милая, не убивайтесь, — батюшка погладил ее по волосам. Он и сам уже боролся с чувствами, но ему непременно нужно было еще немного продержаться, чтобы окончательно раскрыть эту юную заблудшую. — Разве дочка может хотеть такого для своей родительницы? Я знаю, что вы не хотели…

Ольга подняла заплаканное лицо.

— Нет, батюшка… вы не можете знать… Это я виновата. Но я не хотела так! Ей-богу!

Батюшка выдержал паузу, чтобы показать Ольге, насколько он удивлен такими ее словами. Пристав тем временем кивком головы велел смышленому Гузееву подать девице водички. Ольга сделала несколько глоточков, перевела дыхание и начала свой рассказ.

— Полгода уже у нас в доме квартирует жилец Григорий Ильич. И недавно мы решили с ним пожениться. — Она виновато посмотрела на слушателей. — Я люблю его! — сказала Ольга довольно решительно. — Он меня тоже, — добавила она менее уверенно. — Но, понимаете… он студент… он из большой бедной семьи…

— Понятно, понятно, — помог ей отец Александр. — Жених малоимущий, а за невестой приличное состояние, судя по всему. Да… обыкновенно родственники состоятельной стороны противятся таким бракам. Так вы, наверное, придумали, как можно преодолеть это затруднение? — догадался он.

— Да, — выдавила Ольга, не поднимая глаз. — Григорий Ильич сказал, что если матушку признают безумной, то опекунский совет позволит мне, как замуж ней, вступить во владение имуществом, невзирая на мой неполный возраст.

— Ах вот что… — Батюшка понимающе покачал головой. — Вот дело и объяснилось. Значит, вы с вашим Григорием Ильичом изобразили жуткую картину насилия, чтобы на крик Капитолины Матвеевны сбежался народ, но нашли бы здесь очевидцы в итоге всего-то разлитое по неосторожности варенье? А Капитолину Матвеевну, естественным образом, заподозрили бы в помешательстве ума? — Отец Александр выразитель но посмотрел на Артамонова и Гузеева. — Ловко! Но как же вы, Ольга Алексеевна, не подумали, что ваша матушка может прийти в такое отчаяние от увиденного, что и в самом деле обезумеет?

— Я не знаю… — промолвила девушка. — Григорий Ильич говорил, что все обойдется… — Она снова закрыла лицо ладонями.

— Вот, вот, поплачьте теперь. — Батюшка произнесэто таким добродушным голосом, каким желают здоровья самым дорогим людям. — А каков же провор этот Григорий Ильич! Это надо додуматься! Не побрезговал улечься мордой в варенье, чтобы только своего не упустить! А вернее — чужого. Вот вы говорите, Оля, что он вас любит. Но мыслимое ли это дело — так жестоко обойтись с матерью своей возлюбленной! Не верится мне, право, в такую любовь.

Батюшка немного помолчал, чтобы дать девушке получше прочувствовать свою вину, и наконец сказал:

— Ну, будет уже бессердечному попу мучить дитя! Вижу, раскаяние ваше, Оля, вполне искреннее. Получайте же свою мамочку живую и невредимую. Здесь, здесь она, в доме, совершенно здоровенькая. И благодарите Господа, что все еще вышло так счастливо. Вы и вправду едва не погубили матушку…

Он оглянулся на Артамонова, пристав сделал знак Гу-зееву, и городовой бегом помчался за Капитолиной Матвеевной. А через минуту дочка и мамаша, заключив друг друга в объятия, проливали слезы радости и умиления.

— Ну, вот и ладно все вышло, — подвел итог пристав, полюбовавшись прежде на картину семейного

счастья. — Ух! Однако же, и время! — Он щелкнул крышечкой часов. — Все! Всем желаю здравствовать! — И он подался было к двери.

— Но, Николай Пантелеймонович, — удивился отец Александр, — а что же этот мошенник?.. Неужели он так и останется безнаказанным?

— Увы. Воздать ему не в наших силах. Для этого нужно, по крайней мере, чтобы он добровольно и при свидетелях признался в том, что мы сейчас услышали.

Как, по-вашему, признается он? Вот то-то… Он скажет, что все это злонамеренный наговор на него. Ну, например, в отместку за неразделенную любовь мадемуазель Карамышовой. Мне такое известно…

— Какая несправедливость! — воскликнул священник.

— Ну, батюшка, вы-то, как православный пастырь, больше других должны полагаться в этаких случаях на высший суд. — Артамонов поднял глаза к небу. — Авось там ему зачтется.

— Как православный пастырь, я вам истинно говорю: высший суд вперед нам зачтет в вину то, что попускаем злу! Ибо сами через это зло творим! — Впервые за этот вечер в голосе батюшки зазвучали по-настоящему сердитые нотки. — И поделом будет нам.

— В любом случае, отец, у меня теперь управы на него нету. Нечего и говорить… — И пристав, в который раз, страдальчески оглянулся на дверь.

— Подождите, подождите, Николай Пантелеймонович, — взмолился отец Александр. — А если я попы таюсь устроить так, чтобы он признался в своем проступке, здесь же, при мне и при вас, — вы сможете тогда взыскать с него?

— Ну что же вам неймется все… — сказал совсем раздосадованный пристав. — Ну извольте, если сумеете…

— Во всяком случае, попробую. Есть у меня одна мыслишка… Ольга Алексеевна, вам известно, где он теперь, этот расчетливый жених? Вы бы сегодня же смогли убедиться, как он относится к вам на самом деле.

— Да, известно, — кивнула Ольга. — Он сказал давеча, что после этого переночует здесь неподалеку, на Пятницкой, в четырнадцатом номере. Там у него друг живет. Тоже студент. Его фамилия Левенконь.

— Левенконь… — повторил отец Александр. — А как фамилия вашего Григория Ильича?

— Валовик его фамилия, ирода! — сказала, будто пожаловалась, Капитолина Матвеевна.

— Хорошо! Давайте теперь перейдем к делу. Пожалуйста, — обратился отец Александр к Гузееву, — ступайте в Пятницкую, в четырнадцатый номер, и приведите сюда этого Валовика. Капитолина Матвеевна, будьте добреньки, сходите ко мне и позовите мою Зину. Она, верно, спит. Да пусть уж поднимется — и скорее сюда. А вас, Ольга Алексеевна, я попрошу сейчас написать одну записку. Садитесь, я вам продиктую.

Глубокой ночью, когда уже в Замоскворечье запели первые петухи, к дому купчихи Карамышовой подкатила коляска. Из нее вышли двое.

— Ай нехорошая, господин студент, — укоризненно покачал головой Фарид, так и не двинувшийся за все это время со своего поста при калитке, — ай нехорошая.

— Дурак, — прошептал Валовик, не взглянув на дворника.

Сопровождаемый полицейским, Валовик поднялся по темной лестнице на второй этаж и небрежно толкнул дверь в свою комнату…

Валовик не зажал себе обеими руками рот, как это сделала его ученица. А напрасно. Потому что увиденное в комнате исторгло у студента настоящий вскрик, малодушный и позорный, что, естественно, сильно повредило его мужской доблести в глазах присутствующих.

В красном углу, на крюке для лампады, в петле висела удавленница. Рассыпавшиеся волосы скрывали ее лицо. Но знакомое платье на ней не оставляло Вало-вику сомнений: это была его ученица. Под ногами у нее валялся откинутый, видимо, стул. Кроме полицейского чина, в комнате находился православный священник. Совершенно опешившему Валовику даже не пришло в голову подумать, что бы это значило — почему здесь находится поп?

— Смелее, господин студен г, — подбодрил его Артамонов. — Не смущайтесь.

— За полгода вашего жительства у Капитолины Матвеевны, — перешел пристав к делу, — вы ни разу не ночевали где-нибудь, кроме этого дома. Почему вы сего дня изменили своему правилу?

— Я ночую где мне вздумается! — взвизгнул Валовик. Он еще не пришел в чувство от увиденного.

— Да ночуйте хоть на тротуаре. Но почему к вашему приятелю Левенконю, на Пятницкую, вы избрали такой мудреный путь: через соседский двор? Может быть, расскажете?

Валовик ничего не ответил. Но по тому, как лицо его меняло совершенно потерянное выражение на ожесточенное, злобное, можно было понять, что он преодолевал первоначальное потрясение.

— Вы, господин Валовик, все эти полгода служили здесь домашним учителем. — Пристав взял со стола какую-то бумажку. — И, верно, вам знаком почерк вашей ученицы. — Он кивнул головой в сторону удавленницы, — Извольте, прочитайте эту записку.

Валовик демонстративно сложил руки на груди, показывая, что он не намерен поспособствовать полиции.

— Батюшка, — попросил тогда пристав отца Александра, — будьте добры, прочитайте нам…

Отец Александр пристально, с этаким нехорошим прищуром все время смотрел на Валовика. И лишь обязанность читать написанное заставила его оторвать от студента испепеляющий взор. Батюшка прочитал:

— «Я погибла! Я виновата в смерти матери! Но это чудовищная нелепая случайность: Господь знает, что мы этого вовсе не хотели. Мы с Григорием Ильичом собирались пожениться. Потому что любим друг друга. Мы хотели сделать только так, чтобы мама не помешала нашей женитьбе, чтобы все подумали, будто она нездорова умом, и тогда мы бы смогли легко пожениться и вступить во владение имуществом. И все были бы счастливы непременно. И мама была бы счастлива. Потому что мы ее очень любим. И я ее очень люблю. И Григорий Ильич ее очень любит. Мы дума ли, что она только испугается, увидев, будто Григорий Ильич лежит на полу убитый, а потом никто не поверит ее рассказу и все примут ее как малоумную. Но с мамой случился удар после того, как она увидела Григория Ильича на полу, притворившегося неживым. Я не могу оставаться жить с таким грехом на душе. Но я знаю, то, что я сделала над собою, это еще худший грех. И пусть это будет мне в наказание. Я одна во всем виноватая. Простите меня за все, люди добрые. А на небесах мне уже нет прощения. Ольга Ка-рамышова».

Батюшка протянул бумагу Валовику и спросил:

— Хотите взглянуть?

Валовик бегло прочитал записку. При этом он лихорадочно соображал, как ему надлежит действовать в связи со сложившимися обстоятельствами. Только когда священник читал предсмертную записку его ученицы, Валовик заметил, что на полу, по другую сторону от стола, лежало нечто покрытое простыней. И, насколько можно было судить по очертаниям, под простыней лежал покойник. Изложенное в Ольгиной записке подтверждалось вполне.

— Вы, господин Валовик, можете как-то объяснить написанное? — продолжил допрос Артамонов. — Ведь, как явствует из этого письма, вы причастны к смерти Капитолины Матвеевны Карамышовой и ее дочери Ольги.

— Но она же сама пишет, что одна во всем виновата! — Валовик ткнул трясущимся пальцем в Ольгину записку. — Значит, выходит, я ни при чем!

— Несчастная девушка жертвует собою ради ближнего. И это делает ей честь. Но для расследования дела такое ее самоотверженье не может послужить причиною, чтобы оставить обличать других сообщников по преступлению. А против вас улик довольно. Или вы не согласны? Да вашего согласия особенно и не требуется.

— Вы что же, и вправду так влюблены в Ольгу Алексеевну, как она пишет здесь, что решились на столь дерзкое преступление? — вмешался в допрос отец Александр, при этом он показал Валовику на разлитое варенье.

Студент понял, что дела его плохи. А поняв, осмелел. И даже усмехнулся.

— Я же понимаю, что любовь не засчитывается в оправдание. Поэтому зачем мне притворяться? Нет, я вовсе ее и не любил. Эту пустышку. Это смешно даже: чтобы я, образованный, интеллигентный человек, полюбил кисейную барышню, рожденную торговать изюмом в отцовской лавке! Мне нужны были только ее деньги. Богатое купеческое приданое. Неужели не понятно? Но уж она-то влюбилась до беспамятства. Так, что и родную мамашу готова была в могилу отправить ради меня. Дикий народ!

— И это она, кисейная дикарка, рожденная быть торговкою в бакалейном ряду, придумала разыграть такое хитроумное представление с вашим убийством и вот с этим? — гневно спросил отец Александр, опять указав на лужу.

Валовик, пойманный на слове, занервничал. Скажи он теперь, что все это Ольга придумала, — значит, купеческая дочка совсем не пустышка. А если признать, что это был его план, то придется понести куда большую ответственность за совершенное.

— Да, это она придумала, — нехотя, но довольно уверенно сказал Валовик.

— И, наверное, вы еще не сразу согласились принять в этом участие, — иронично подсказал ему Артамонов. — Долго ее отговаривали. Стыдили за непочтительное отношение к родительнице. Но потом сдались, уступив ее страсти.

— А почему вы думаете, что было не так?! — вскипел Валовик. — Да, я утверждаю, что горячо возражал против такого безжалостного плана расправы над добрей шей Капитолиной Матвеевной. И лишь настойчивость ее порочной дочки вынудила меня подчиниться. Она меня шантажировала. Она грозилась отказать мне от квартиры и места. Сами понимаете, что это означает для бедного студента: нужду! голод! отчаяние!

— Да вы просто жертва этой коварной особы! — покачал головой Артамонов. — Но хотелось бы мне узнать, как вы сможете доказать присяжным, что этакую хитрую проделку устроила молодая девушка, дитя по сути, а не вы — взрослый и образованный, как сами называетесь, человек?

— А доказательство — вот, налицо! — оживился Валовик и показал на удавленницу. — Разве не осознание тяжести своего преступления заставило ее влезть в петлю?

— Так вы думаете, она наложила руки на себя, страшась, что ей, как устроительнице преступления, воздастся по закону куда в большей мере, нежели вам, подневольному сообщнику?

— Естественно! Кто в наше время поверит в такие глупые сантименты, как тоска по загубленной матери?!

Артамонов и отец Александр переглянулись, причем батюшка едва заметно кивнул головой.

— Ну что ж, господин студент, — сказал пристав, — я должен немедленно опровергнуть ваше доказательство и в свою очередь доказать, что устроитель преступления именно вы, а не Ольга Алексеевна. Это совершенно в согласии с вашей логикой. Ольга Алексеевна, пожалуйста, явитесь нам живой…

Едва он это произнес, простыня, прикрывавшая мнимого мертвеца на полу, отлетела в сторону, и Ольга проворно вскочила на ноги. У Валовика отвалилась челюсть. Не в состоянии произнести ни слова, он только показал рукою на удавленницу и промычал: э-э-у!

— Дочка, Зина, — позвал отец Александр, — давай-ка и ты оживай.

И тут удавленница зашевелилась, откинула рукою волосы с лица и улыбнулась всем присутствующим. В следующее мгновенье Валовик рухнул без чувств на пол, головою угодив прямо в варенье. И получилось это опять очень живописно — будто лежит убитый в луже крови.

Отец Александр тем временем подставил дочке стул, и она встала на него. А Ольга помогла освободиться ей от веревки, которая от лампадного крюка, вовсе не тревожа девичьей шейки, проходила под платьем и была привязана к широкому ремню, охватывающему Зину по поясу.

— Капитолина Матвеевна! — крикнул отец Александр в дверь. — Заходите. Представление окончено.

Да теперь уже не пугайтесь. Видите: ловкач угодил в свою же ловушку. Сейчас он придет в чувство и отправится в участок.

— А что… со мною?.. — робко спросила Ольга.

— Будь я вашим родителем, Ольга Алексеевна, — ответил пристав, — вам бы от меня досталась добрая хворостина. Больше вам ничего не полагается. Потому что вы сами обмануты этим мошенником, да к тому же не доросли до совершенных лет. А ему придется теперь, скорее всего, пожить в Сибири. И не один годик, думаю. Вот так.

Прежде чем откланяться, отец Александр сказал:

— Завтра, Капитолина Матвеевна, жду вас и Ольгу Алексеевну в гости. Мне с вами нужно очень о многом поговорить. И о том, что было, и о том, как будем жить дальше. Пойдем-ка, Зина, домой, поздно уже. Мир всем.

Батюшка с дочкой ушли. Капитолина Матвеевна и Ольга захлопотали над Валовиком. Пристав осмотрел напоследок комнату и улыбнулся, предвкушая милость, которая его ожидает теперь за раскрытие преступления.

— Как только очнется, отведешь его в участок, — сказал Артамонов городовому. — Бумагу не пиши. Я сам завтра доложу их превосходительству обо всем.

2004