"Солнечная Сторона" - читать интересную книгу автора (Эс Сергей)

Из эпилога к Книге второй

Однако, дорогой читатель, здесь я должен прерваться и сделать одно необходимое в такой ситуации отступление. Без него дальнейшее повествование может оказаться затруднительным для чтения. Дело в том, что далеко не каждому читателю покажется возможным (даже по меркам фантастики) то открытие, которое сейчас сделал Борис. И поэтому стоит отдельно рассказать об одной встрече, на которой эта «нереальная» идея и была выкристаллизована.

Я дописывал эту повесть летом 2001 года. Жена и дети в это время отдыхали в солнечной Грузии. Младшая дочь была там в пионерлагере, и жена со старшим сыном выехали туда, чтобы быть рядом с ней. Они отдыхали там дикарями, поскольку мы не смогли купить путевки ни в один из кавказских санаториев. Увы, летом на юг съезжается отдыхать почти весь Союз.

Практически закончив работу над своим произведением, я отправил черновой вариант одному своему знакомому, у которого консультировался по научным вопросам. Он жил в том самом Грозном, где жил и один из моих героев, и поэтому я связался с ним по электронной почте. Не дожидаясь ответа на свое письмо, я уже через день выехал к нему, совместив эту поездку с одной из своих командировок.

Грозный, как всегда, порадовал меня уютом и опрятностью. Его красивые здания и ухоженные улицы, утопающие в море цветов, дышали спокойствием и благодушием. Удивительно, но здешние жители сразу узнавали во мне приезжего, приветливо улыбаясь и охотно откликаясь на просьбу показать дорогу.

Поскольку я приехал без предупреждения, я нашел своего знакомого за работой в библиотеке, где он корпел над хроникой.

Мы с приятелем очень давно не виделись, и наш бурный разговор коснулся самых разных тем. После череды воспоминаний о наших последних встречах мы перешли, наконец, к моей повести.

— Ты вновь в своем репертуаре, — сказал Руслан (так звали моего приятеля), — по ходу повести коснулся многих интересных тем, но ни одну не развил. По каждой из них можно написать самостоятельное произведение. У тебя и живые существа на Солнце, и пирамиды на Плутоне, и мифическое существо Ба-Бай… Это же надо такое выдумать — прапрадедушка всех леших, домовых, кощеев!

— А эта тень Колеса Истории, — продолжал мой приятель. — Она у тебя обозначена лишь штрихами — криминальная казнь и звуки войны, которые доносятся до уха только одного человека. Я до самой последней страницы надеялся прочитать, что это за теневой мир, но увы! Может, ты мне разъяснишь, что это за война идет у тебя там, в параллельном мире?

Я начал было говорить, что взрывы и развалины — это аллегория, что на самом деле не предполагалось писать о войне, что это своеобразное дополнение к образу Бориса — это его видения, которые характеризовали внутреннее состояние героя, но Руслан остановил меня.

— Погоди-погоди! — сказал он. — Это все не то! Если ты сам не хочешь развивать эту тему, дай мне попробовать! Я украду ее у тебя. У меня просто руки зачесались написать антиутопию.

— Представь себе, — вдруг разгорячившись, заговорил он, — что в определенный момент истории происходит расщепление Времени. История отбрасывает в сторону параллельную ветвь, в которой собираются наихудшие человеческие пороки. Для того, чтобы нормально развиваться, однажды ей понадобится очиститься от накопившегося зла. Девяносто первый год и можно выбрать для этой развилки. От нормального течения истории отделилась тупиковая ветвь, у которой нет будущего. Оказавшиеся в ней персонажи познают Агонию — гигантскую Агонию ветви Времени, растворяющейся в Небытии.

— Это, кстати, — продолжал Руслан, — хорошо вписывается в твою сюжетную линию. Дар попав в ту тупиковую параллель, не может не погибнуть там практически сразу же. Его образ несовместим с тем миром, для которого становится нереальной его далекая солнечная история. Ведь сама эта история — как бы образ светлого будущего. Образ Солнца очень хорошо его передает — это и свет, и чистота, и мощь. В той же тупиковой ветви, о которой ты смутно упомянул, властвует другое, и там просто нет будущего. Никакого будущего!

Он поднял глаза на потолок библиотеки.

— Красивый зал, — переменил он вдруг тему. — Я часто здесь работаю. Я ведь на четверть чеченец. Здесь моя малая Родина. Там в горах, в аулах у меня много родственников. Как-нибудь свожу тебя туда.

Он на минуту задумался.

— Да, ты прав, — сказал он. — Война в том мире не может быть войной в обычном понимании этого слова. Но это не просто аллегория, это должна быть все-таки война, но неясная, странная война.

— Да не нужна в этой повести война, — сказал я с досадой. — Откуда она возьмется? Кто ж на нас в конце двадцатого века нападет?

— Кто нападет? — приятель пожал плечами. — Никому нападать не придется! В том и будет заключаться странность войны, что она возникнет из ничего. Как ты не поймешь?! Это же Агония, а Агония с большой буквы не может протекать без войны. Никто не сможет понять, из-за чего и с кем она ведется. Она будет везде и всюду, явно и неявно. Даже для явной войны повод в антиутопии не должен быть каким-то слишком серьезным. Ну, если хочешь, можно придумать и его. Можно найти какое-нибудь обоснование и стрельбе, и бомбежкам, и самым настоящим военным действиям, но по законам жанра антиутопии, чем абсурднее будет это обоснование, тем лучше. Например, предположим, — он на мгновение замолчал, выдумывая варианты, — предположим, что чеченцы вдруг решат отделиться от Чечено-Ингушетии, а затем и вовсе выйти из Союза, а Кремль в ответ начнет все здесь бомбить!

И он вдруг засмеялся. В любой другой ситуации смех по поводу бомбежек был бы неуместен, но его выдумка об отделении от Союза целой республики получилась настолько нелепой, что от улыбки не удержался и я.

— А, представляешь, — проговорил он, продолжая смеяться, — в это же самое время американцы, например, будут бомбить Белград! Бомбить только оттого, что им покажется, что Косово — это уже не Югославия.

И он просто залился смехом. Я тоже не выдержал.

— Нет, — сказал я через минуту, — ты явно перебрал в своих выдумках. Прямо-таки, не мир, а сплошные фашистские режимы у тебя получились. Ты же сам на четверть чеченец, какую часть от себя отделять будешь? А Югославию зачем задел? В Косово такой грандиозный фестиваль студентов прошел! На рубеже веков! Это было так символично! Такая благодатная тема для работников пера! А ты — бомбежки!

— И с американцами, — добавил я, — ты зря так загнул. Обидятся они на твой роман. О себе сочиняй, что угодно, но не трогай иностранцев. Нарвешься на международный скандал.

— Пожалуй, ты прав, — еще улыбаясь, сказал приятель. — Что-то занесло меня в моих фантазиях. Агония Агонией, но фантастика не должна далеко уходить от реальной жизни, иначе она становится нечитабельной. В возможность таких войн никто не поверит. Не в то время живем. Надуманный получится сюжет.

— Ну ладно, ладно! — я не заметил, как мы поменялись ролями, обсуждая не мою повесть, а его залетные фантазии. — Даже, если не будет войны, как ты будешь описывать скопище зла? В том параллельном мире мы ведь тоже с тобой окажемся. Не именно мы, а наши параллельные двойники. Неужели «параллельный я» буду спокойно переносить все, что вокруг начнет твориться? Я же знаю себя. Я же воспитан в этом мире, по крайней мере, до твоей развилки 1991-го года. И не только я. Возможно ли торжество зла, когда тот мир населяют точно такие же «мы», неужели «мы» ему не воспротивимся?

— Там будем не только мы с тобой. Там будут и «другие». Зло вырвется наружу. Преступники воцарятся в обществе, захватят в нем власть. Они выстроят целую систему пробуждения в людях самых низменных и гадких инстинктов, целую систему навязывания пороков. Это будет взрывное буйство пороков: убийства, подлость, предательства, когда все лучшее в людях либо спит, либо парализовано. Это будет Зло без тормозов и не где-то в средних веках, а рядом, в исполнении тех же самых лиц, которые в нормальном мире ведут себя совершенно иначе. Зло сумеет так организоваться, что ни ты, ни я и никто другой не смогут в том мире что-либо сделать. И даже, может быть, кто-то из «нас» не выдержит и перекинется к «ним».

— Ну уж дудки!

— А что ты сделаешь? Пойдешь с гранатой на амбразуру? А где эта амбразура? Была бы она реально, в каком-то конкретном месте — было бы проще всего! Но Зло воцарится во всем — даже в законах и символах.

— Ты даже не представляешь себе, — продолжил он, нахмурившись, — как оно изобретательно. Оно воплотится в красивых, привлекательных вещах. Оно станет неразличимым, оно примет обличие добра и даже справедливости. С ним все свыкнутся, исчезнет иммунитет против него, и, более того, именно оно будет казаться естественным. На фоне его блеска наш более спокойный и не такой праздно-разгульный мир будет видеться отмершим и архаичным. Самая большая трагедия этой антиутопии будет в исчезновении защитной реакции против зла. Оно станет фатально непобедимым.

— Ну, ладно! — сказал он после некоторого раздумья. — Допустим, по сюжету твоему «я» предоставится возможность застрелить оказавшегося у власти бандита. Но что это даст? — он взглянул на меня. — На следующих выборах люди выберут другого. Зло ведь будет и в газетах, и в умах.

— Выборах?! — удивился я. — В мире насилия?!

— Но это же антиутопия!

— Нет, все-таки это слишком неправдоподобно, — сказал я.

Мой приятель усмехнулся.

— Ты почему так серьезно? — спросил он. — Это же фантазии.

— Нехорошие какие-то у тебя фантазии. Накаркаешь ведь!

— Тебе ведь, — добавил я, — о живых людях писать придется. О реальной трагедии. Сможешь ли? Будут гибнуть «параллельные мы», матери терять детей, дети родителей…

— Ну вот! — с наигранной обидой сказал Руслан. — Кажется, не я первый написал о тени Истории.

— А кстати, — спросил я (мне все-таки захотелось выстроить логику его антиутопии), — будут ли твои герои понимать, что живут в историческом тупике?

— Что? — не расслышав, спросил Руслан.

— Не будут ли твои герои под дурманом всеобщего зла, которое будет «и в газетах, и в умах», историческим тупиком называть наш мир? Зло же примет обличие добра и справедливости. Рассудить нас будет некому! Бог всевышний, если он существует, выносит свой вердикт уже в загробном мире, когда изменить ничего не возможно. Что станет индикатором тупика?

— Индикатором? — Руслан вдруг нахмурился, на какое-то время задумавшись.

— Еще в начале девяностых, — сказал он, — какой-то умник назвал нас страной непуганых идиотов. Тогда модно было самоуничижение, и он, видимо, хотел потоптать в грязи своих соотечественников. Однако, он сам, похоже, не понял, какую высочайшую оценку он поставил своему обществу. Нет, слово «идиоты» пусть останется на его совести, но вот насчет «непуганых» сказано предельно точно. Нет лучшего показателя благополучия, чем непуганый народ. Если мы станем пуганными, если начнем ставить в квартирах железные двери, а на окнах решетки — это и станет индикатором того, что именно мы зашли в исторический тупик. И пусть кто-нибудь попробует убедить меня в обратном!

— Но ты оставишь параллельным «нам» хоть какой-нибудь шанс вернуться в нормальную жизнь?

— Шанс? — мой приятель вдруг стал очень серьезен, он надолго задумался. Видно было, как напряженно заработали его мысли.

— Спасибо за подсказку насчет шанса, — сказал, наконец, он. — С тобой продуктивно получается общаться. Хотя они и в тени Истории, но и у них должен быть просвет в сплошной тьме. Шанс — это хорошая идея. Шанс должен быть. Это придаст хоть какой-то смысл их существованию. Но он будет одним из миллиардов. Если параллельные «мы» его не отыщут, они сгинут в Небытие.

Он на какое-то время задумался.

— Ты даже не представляешь себе, — продолжил он, — как здорово ты придумал! Быть в тупиковой ветви и иметь шанс! Ну, теперь я точно сяду за эту повесть. Описывать Агонию и оставлять героям шанс — это не просто ново, это потрясающе!

— Я пока не знаю, каков он будет, — говорил он, рассуждая вслух, — но вижу точно одно: люди смогут найти дорогу к этому шансу, лишь осознав свои пороки. Нет, не просто осознав, — он двинул рукой по столу, — а одолев их, сумев превозмочь возведенную из этих пороков систему. Ведь отправной точкой и детонатором расщепления времени станут именно пороки. А если пороки будут отторгнуты, они лишатся своих носителей — наших душ.

— Тогда исчезнет, — продолжал он задумчиво, — разница между ветвями расщепленного времени. Они вновь сольются, и люди, попавшие в параллельный мир, вернутся в нормальную колею истории. Представляешь себе: однажды утром параллельные «мы» проснутся и… — Руслан долгим взглядом посмотрел в окно на убегающие вдаль улицы Грозного, — вновь увидят цветущие, не разрушенные города, простые, открытые лица людей, не знающие вакханалии зла и насилия…

— Встретятся с близкими, — дополнил я, — которых там потеряли…

«Непараллельные» мы замолчали. Я оглянулся по сторонам и вдруг начал испытывать жутковатое чувство. Я поймал себя на том, что сам против своей воли думал о мифической агонизирующей параллели на полном серьезе. Будто она и впрямь где-то рядом существовала, будто и впрямь где-то рядом, в цветущем Грозном, дымились развалины, будто где-то рядом шла стрельба, последний «Мир» покоился на дне океана, люди умирали от вернувшихся из прошлого болезней, оплеванные старики загибались в нищете, а беспризорники рылись в отходах…

— А мы сами не можем оказаться там? — спросил я. — Наш мир тоже не идеален. Не ждет ли нас самих еще одно расщепление и попадание в новую тупиковую параллель?

Приятель быстро взглянул на меня. Я понял, что он тоже думал об этом.

— Если всерьез, то это было бы страшно! — ответил он. — Хотя в твоей повести есть намек и на это.

— Но этого не может случиться, — сказал он, еще немного подумав, — потому что этого случиться не может…

А я, действительно, не смог в своей повести удержаться от намека. Хотя сделал это не нарочно.