"Ночная смена" - читать интересную книгу автора (Dok)

Ночь. Восьмые сутки Беды.

Звенящий грохот совсем рядом. Вскакиваю ошалелый. Вместе со мной подпрыгивают соседи. Кто-то включает нововведение — синие ночники, отчего помещение выглядит совершенно странно. Зато с улицы нихрена не видно, что тут у нас происходит.

— Пулемет с равелина. Очередь на всю обойму. — говорит дежуривший Саша.

Видим отблески — с равелина влупили несколько осветительных ракет.

— Оделись — побежали — командует Николаич.

— Нам как? — спрашивает маленький омоновец.

— На ваше усмотрение.

На пальбу, кроме нас, прибегает свободная смена с разводящим от гарнизона — мы поспеваем чуть позже. Стрелял «Гочкис» с Алексеевского равелина.

— Расчет говорит — лев из зоопарка удрал — встречает Николаича разводящий.

— Расчет этого не говорил — с неудовольствием поправляет пулеметчик, не отрываясь от прицела. Тонкое жало ствола с раструбом пламегасителя мягко ходит из стороны в сторону. Чем-то это похоже на сканирование темного пространства с серым снегом и черными деревьями странным прибором.

— Так заряжающий сказал.

— Заряжающий — не весь расчет. Это не лев. Это было человеком. Раньше.

— Прыгало, как лев!

— Ладно, где оно сейчас? Ты по нему попал?

— Попасть — попал. Как повредил — вот вопрос. Деревья мешают. Вырубить надо.

— Что делать будем? — это разводящий у Николаича спрашивает.

— Вам положено по инструкции что?

— Оборонять объект.

— А как?

— Занять места согласно расписанию и приготовиться к ведению огня.

— Тогда занимайте. А мы посмотрим, что тут сделать можно. Эта тварь куда делась после обстрела?

— Влево убежала — уверенно говорит второй номер.

— Влево она дернулась. А ушла вправо — к саперам. — недовольно поправляет первый.

— Мы тогда берем левый фланг равелина — говорит разводящий.

— Хорошо. Посматривайте там.

— В курсе. Есть там местечко, где по стенке забраться можно.

Часовые довольно шустро сматываются. Вместе с ними утекает и второй номер — показать, куда рванул псевдолев. Меня это удивляет, второй номер должен бы остаться, но, похоже, в расчете не все гладко и первый воспринимает исчезновение второго с явным удовольствием. Даже по спине заметно.

Некоторое время проходит в ожидании — Николаич по старомодному полевому телефону связывается с саперами, просит прислать поводыря, сообщает о первом случае прорыва водяного периметра в дежурку, потом ему звонит разводящий — никого не видят, предупредили патрулей о возможном морфе.

Наконец является сапер — невзрачный паренек, обстоятельный и флегматичный. По-моему пацан копирует своего начальника.

— Долгонько ходим — с неудовольствием замечает ему Николаич.

— Как говорил Великий Старинов: Саперы ходят медленно, но обгонять их не стоит! Вы ж собираетесь по минному полю шариться?

— Получается так, что не исключено.

— Так идем. Инструктаж — на месте.

— Эй! Мне напарник нужен. — не отрываясь от пулемета заявляет первый номер.

— Доктор останется. — решает Николаич и команда гуськом идет за сапером.

— Херовата наша вата — говорю пулеметчику.

— В точку. Раньше эта дрянь по льду не бегала. Если скопом пойдут — плохо будет.

Странный акцент у него. Знакомый, но не могу определиться.

— Обойму набей пока. Справишься?

— Нехитрое дело. А мины где установили?

— Прикрыли въезды на мосты.

— А откуда взяли?

— Баржа привезла.

— А ты что-то не слишком хорошо к своему напарнику относишься?

— Молодой, глупый. Ничему учиться не хочет. Говорить с ним не о чем.

— Ну, не всем пулеметчиками быть.

— Пулеметчиком лучше верблюда поставить. Этого балбеса — без толку.

— Ну, невелико искусство! — подначиваю я собеседника.

— Э, шутишь? Эта вещь — Машина Тысячи Смертей, Хан поля боя.

— Однако морф ушел?

— Я в него попал. Ты — не попал бы.

Это вполне вероятно, пулеметчик из меня — никакой. Да я из этих агрегатов и не стрелял никогда. Слыхал, что есть масса тонкостей и хитростей — и без артиллерии, если что, с такой вещугой не справиться.

Пухлые французские патроны встают в зацепы. Готова рамка. Пальцы с латунным запахом. Как в детстве…

— Куда класть?

— В короб. Аккуратно.

— Да уж знаю, бросать не буду.

— А напарничек — бросает. Не понимает, что мятый патрон — беда. Акмак!

— Ты — казах?

— А что, не видно?

— По затылку и шапке — нет. По акценту и по слову «дурак» сужу.

— А! Работал что ли у нас?

— Было дело. Как считаешь — у вас такое же творится?

— Нет. У нас такого не будет.

— Почему?

— Казахи — умный народ. Себя в обиду не даст. Возьми схему ориентиров. Ориентир шесть лева палец — шевеление. В бинокль посмотри.

Бинокль стоит прямо под рукой. Схема ориентиров нарисованная корявенько, но старательно и закатанная в пластик — под биноклем. Прикинув, что ориентир шесть — дерево с корявым легко заметным суком смотрю что там. Точно шевелится что-то. Но явно очень мелкое. Скорее всего… Ага — кот или кошка. Вроде тот — одноглазый.

— Котяра это. А ты я вижу — националист.

— Конечно. Националисты — это нормально.

— А нацисты?

— Нацисты — ненормально. Кретины.

Отрываюсь от бинокля, смотрю на затылок первого номера.

— И какая разница между ними?

Не оборачиваясь, снисходительно отвечает:

— Нацисты считают всех соседей дерьмом. Потом получают от всех соседей. По башке. Националисты считают все народы равными. Но свой народ — чуть-чуть-чуть лучше остальных. По башке не получают потому. Живут хорошо. И соседи уважают.

У саперов взлетают две осветилки, медленно плывут на парашютиках по черному небу. Тени от деревьев метнувшись вначале, одумываются и медленно и величественно начинают синхронное движение. Гляжу туда в бинокль, нахожу наших — неторопливо идут по бережку.

— След взяли. Видишь?

— Вижу.

— Разговор продолжай. Соскучил по беседе.

— А напарник?

— Он Дом-2 смотрел.

Мда, тут не позавидуешь. Правда, знавал я людей, которые и журнал Дом-2 выписывали и читали на полном серьезе.

— Ну, так у казахов соседи спокойные.

— Особенно китайцы. Очень спокойные. Только споткнись.

— Зато у вас чеченцев например нет.

Он хмыкает чуть не в голос.

— К нам их сослали. Всех. С мужчинами. Наши мужчины на фронте были. Чеченцы стали свои порядки устанавливать. Наши их поставили на место быстро.

— Это как интересно?

— Просто. Подъезжает к смелому чеченцу мальчонка на лошадке. Аркан на шею и в степь. Выживет — задумается. Не выживет — пишут, что сбежал. Милиция тоже казахи. Горцы в степи непривычны. Сбежал, заблудился. Шакалы объели. Потом наши мужчины вернулись. Тихие были чеченцы. А ваших потом сотнями резали. Никто ничего не сказал. Нет у вас нации, и националистов нет.

— Нацисты же есть. Да и националисты же тоже…

— Националисты? Где тогда их партия? Газеты? На выборы они шли? Смешно. Да ваших националистов трое соберется — не договорятся.

— Ну, прямо.

— Что ваши встали? Видишь?

— Вижу, но что встали — не пойму. Опять пошли.

— Так вот не договорятся. Потому как один считает, что русские — только православные. Другой — что только язычники. А третий — вообще коммунист.

— А нацисты?

— Нет русских нацистов. Нацисты ваши русских ненавидят. Немцев боготворят. Третий Рейх. Какие же они русские нацисты. Опять смешно. Учился я в Германии. Не за что немцев боготворить.

— Непростой ты пулеметчик.

— Люди все непростые.

— И твой напарник?

— И мой напарник. В дураке все непонятно. Чего простого?

— Слушай, а ты кем работал?

— Философию преподавал. — невозмутимо говорит казах.

— Сочувствую. Когда философу и поговорить не с кем — это тяжко.

— Я не философ. Я философию преподавал.

— Ну ладно. А как тогда скинхеды?

— Гопники. Организации нет. Финансов нет. Оружие — ножи. Пока они ерундой занимаются, диаспоры спокойно занимают командные высоты. Власть берут. Финансовые потоки седлают. Берут силу, контроль. Только в газетах шум — на это гопники и годны. Страшный русский фашизм.

— То есть ты их не боялся?

— Чего бояться. Ножом я владею хорошо. Опыт есть. А были бы уличные бои — я пулеметчик. А они в армии не служат, откуда им тактику знать. Несерьезно. У Гитлера в партии почти все фронтовиками были. Те да — сила.

Неожиданно оживает рация. Голос Николаича приказывает положить на лед пару ракет — сразу за «Летучим Голландцем». Первой мажу и она булькает в темную воду, не успев толком загореться. Вторая и третья рикошетами прыгают по льду. Тут же начинается стрельба, и мы слышим, как там сыплются стекла.

Напряженно всматриваюсь в темную глыбу плавучего заведения. Неожиданно оттуда на лед сваливается крупная туша. Не успеваю ничего сказать, а пулемет оживает, лупя туда экономными короткими очередями. Вижу в окулярах брызги льда, взбитые пулями, туша дергается, но ползет к кромке льда.

— Старшой, видим цель — с обратной стороны дебаркадера или как там его.

— Принято.

Три фигурки бегут в сторону по набережной и останавливаются как вкопанные, как только замечают ползущее тело. Хлопают выстрелы.

— Обойму давай!

Спохватываюсь. Я же за второго номера! Хватаю из короба своеручно снаряженную обойму и вщелкиваю ее в бронзовый приемник. Лязгает затвор. Пулеметчик со счастливой улыбкой молотит и молотит.

— Патронов не жаль? Эй?

— Это уйти не должно. Любой ценой. Иначе придут другие следом. Нельзя.

Логика в этом есть. Вторая обойма пустая. Вываливается с другой стороны пулемета. Звякает, упав вниз. Я наготове и третья идет стык в стык со второй. Но на девятом выстреле пулемет замолкает. Три коротких очереди было. По три патрона.

— Сделано. Сейчас пойдут смотреть — бинокль возьми.

Да, вижу что наши по льду добрались до туши.

Виктор давно не чувствовал себя таким замудоханным. Кисло было и то, что мысли в голове крутились всякие — но в основном неприятные.

Когда он делал схрон и склады, все рисовалось совсем не так. Послушная Ирка, он, героический и всезнающий, вооруженный до зубов информацией и знаниями. Теперь ему казалось, что если кто в их паре Пятница — то скорее всего он сам. Противно было и то, что и впрямь получалось — все выживание выльется в итоге в потогонное коряченье посреди леса.

Он никогда так не уставал, как сейчас. Строительство схрона было планомерным, себе в удовольствие, а тут обстоятельства гнали вперед, а Виктор напоминал себе клоуна, которого видел в детстве в цирке — тот сел на лошадь, но съехал с седлом под брюхо и как-то чудом вися там и вопя, потешал весь цирк. Только потом оказалось, что клоун-таки наездник, а это все было шуточной репризой. Про себя Виктор так не думал. Сейчас он не вполне был уверен, что выберется из-под брюха. Как бы наоборот, не свалиться вовсе.

Вчера он все же дорыл погреб. Уже в темноте сбил щиты и худо-бедно облицевал щитами вырытую яму. Получилось преотвратно, и Виктор был крайне недоволен своей работой. Теперь ломило все тело, мышцы ныли, и впридачу не спалось. Одна радость, что в честь свадьбы Ирка устроила ему роскошный минет.

С утра решили поехать на озеро за льдом, а по дороге дать крюка и заехать в нежилую уже Ольховку. Это тоже угнетало. Одно дело — чистый и красивый сюрвайв. И совсем другое — банальный крестьянский труд, тяжелый, постоянный, ежедневный с утра до вечера и малопродуктивный — Виктор прекрасно понимал, что у него, горожанина в третьем поколении самые простые крестьянские дела пойдут совсем не гладко. Да и по инвентарю он получался самым убогим бедняком. Ни курочки, ни порося… курям на смех.

Но самое противное было сознание того, что Ирка кругом права. Почему-то захотелось привычного «в прошлое время» с утра яйца всмятку со свежим подогретым ржаным хлебом и сливочным маслом. Вместо соли Виктор всегда использовал приправу «Подравка» и сейчас он буквально почувствовал аромат.

На складе был яичный порошок. Было натопленное своеручно топленое масло. Даже «подравка» была. И муки достаточно. Но все это было не то. Свежие продукты нужны. А вот мясом они что-то уже и наелись. Не хотелось мяса. Даже думать было противно.

Бесконечное его ворочанье с боку на бок в конце концов разбудило Ирку. Она проснулась неожиданно бодрой и свежей.

— Черт, как быстро бабы восстанавливаются — с неудовольствием подумал помятый Виктор.

Собирались недолго. Выехали — еще темно было, и свет фар контрастно освещал, словно вырезанные из бумаги силуэты деревьев.

Виктор вел аккуратно и когда фары высветили повалившийся штакетник в сухом бурьяне — было все еще темно.

Ольховка когда-то была небедной деревней в два десятка крепких домов с грамотно продуманными подворьями. Сейчас целыми в ней оставалось два дома. Еще три были в полуразваленном состоянии, а от остальных и фундаментов-то толком не сохранилось.

Последняя жительница — бабка Арина была знакома и с Витькой и с Иркой — они у нее останавливались по дороге к бункеру. А то и жили — пока бункер был совсем в начале постройки. Хорошая бабка была, скуповатая, кособокая, с изломанными ревматизмом суставами, но веселая и неунывающая, со светлыми голубыми глазами. Три года назад она померла, отравившись угарным газом — экономная бабка была и дрова берегла, вот и поторопилась закрыть вьюшку. Нашли ее через месяц какие-то шалые лыжники, которых сюда занесла нелегкая.

Погода была холодная, тепло от печки выдуло, избу проморозило и бабка, доползшая перед смертью почти до двери сохранилась неплохо, хотя запашок стоял конечно сильный.

Ее похоронили в райцентре — родственники какие-то нашлись, причем быстро, а дом простоял полгода с открытыми окнами и дверью. Потом кто-то все ж заколотил окна досками и проезжая мимо Виктор с Иркой убеждались, что так никто сюда и не ездил.

Теперь Ирка настояла на том, чтобы осмотреть оба дома — и по результатам переселиться сюда.

Не сговариваясь, решили начать с другого дома — не того, где жила покойная.

— Заходи, будет время. Поговорим. Покурим. — говорит мне пулеметчик на прощание.

— С удовольствием — отвечаю.

Николаич счел нужным зайти на равелин и рассказать первому номеру, что тому удалось зацепить морфа дважды — причем в первый раз на лету. Во время прыжка. Последними пулями той самой длинной очереди попал еще раз. В итоге морф оказался с перебитой… ногой? Или уже все же задней лапой? Дальше морф пошел по кромке льда, переплыл промоину и пытался укрыться на «Летучем голландце», где у него было что-то вроде гнезда. Но до гнезда не успел добраться, его засекли сквозь стекла и достали. Причем в основном — опять таки «Гочкис».

Пулеметчик нельзя сказать, что обрадовался. Да и Николаич выглядит вовсе не счастливчиком. Я понимаю, что магический круг воды, отпугивавший нежить — дал сбой. И морф впридачу ко всему еще и плыл… Он пока единственный такой. Но ведь нет никакой гарантии, что и другие такие не найдутся.

Спать уже не получится. Ставим стол, Николаич начинает по свежим следам писать рапорт и предложения по укреплению обороны. Мне тоже надо накропать что-нито для умасливания Михайлова. Остальные валятся досыпать — еще время есть. Но что-то ворочаются сильно.

Правда, не верю я в то, что мой рапорт Михайлова утешит в любом случае. Ситуация действительно хреновая, как ни отписывайся. Пишу обтекаемо, придерживаясь канвы сляпанной долговязым омоновцем версии.

Искренне надеюсь, что лампа — переноска не очень мешает компаньонам. С улицы нас все равно не видно — окна завешивают тяжелые полотнища — практически мы обзавелись кроме раздвижных щитов с бронькой и тканевой защитой. Раньше-то было немного стремно — по освещенным окнам стрелять удобно, а мы тут как рыбы в аквариуме были видны.

Оказывается, задремал, сидя за столом. Будит Николаич. Выглядит он паршиво — отеки заметны еще больше, чем обычно. Пора идти на утреннее собрание. С нами увязывается и командир из ОМОНа.

В здании гауптвахты все по-старому. Здороваемся. С нами здороваются.

Опять же мне первому и выступать. Рапортую — сколько и каких больных медпункт принял. Делать это просто — по моему настоянию завели журнал приема больных. До полноценных карточек пока руки не дошли, но у работников Монетного двора они уже есть, так что неплохо бы и остальной постоянный состав охватить.

— Нахрена нам эта бухгалтерия? — спрашивает майор-начвор.

— Ну, мы ж собираемся вроде жить?

— Собираемся.

— Значит, будем и болеть. Когда знаешь, что с пациентом было — лечить проще.

— Это как раз понятно — неторопливо говорит Овчинников.

— Давайте сразу перейдем к вечернему инциденту со стрельбой — замечает Михайлов.

За дверью какая-то шумиха — в дверь, пятясь, вваливается стоявший там часовой, буквально вдавленный небольшой толпой. К своему неудовольствию замечаю знакомые рожи — которые бы с удовольствием бы не видел век: журналисты, привезенные сюда нами же, вчерашний господинчик, несколько незнакомых, но решительных и мрачных молодых лиц.

— Петр Петрович, это что за? — удивляется несколько картинно Овчинников.

— Это — представители прессы и общественности. — отчетливо поясняет господинчик. Держится он уверенно, да и говорить, судя по всему, горазд. А еще мне кажется, что он точно из той породы, которым ссы в глаза — все божья роса.

— И что же собственно вам нужно?

— Вчера было совершено умышленное и сознательное убийство, и мы требуем, чтобы было расследование проведено, как должно и виновные — как преступница, так и покрывающие ее негодяи понесли заслуженное наказание! — это выпаливает та самая пигалица.

— Мило — замечает Николаич — и вы уже, несмотря на так долго восхваляемую презумпцию невиновности, все знаете и преступников назначили?

— Случай совершенно ясный — безапелляционно заявляет пигалица.

— Замечательно — невесело ухмыляется Николаич — у вас, надо полагать, богатый опыт?

— Прекратите пикировку — обрезает Овчинников — давайте к делу. Доктор — начраз — Михайлов — потом выслушаем тех, кто в этом немного больше нас понимает. Гости из смежного министерства здесь?

— Здесь! — привстает маленький в берете.

— Вы провели свое расследование?

— Точно так.

— Хорошо. Давайте тогда по порядку.

Помня, что язык мой сейчас должен быть укорочен по самые гланды, чтоб не ляпнуть чего ненужного, сухо и кратко докладаю о том, что вчера видел. Максимально сухо. Николаич дублирует так же. К моему удивлению и Михайлов не шибко распространяется о своих подозрениях. Правда упоминает, что перевязка была сделана небрежно, а мы оставили раненого на попечении его друга, явно не учитывая того, что раненый и помереть может.

Вижу, что господинчик что-то шепчет писюльке на ухо, потом что-то вкручивает стоящему рядом с ним парню. Явно он дирижирует, но сам вперед не лезет. Писюлька прямо рвется в бой, но терпит, пока не выскажется омоновец.

Тот высказывается — зачитывая бумажонку суконным голосом. Текст, надо заметить, еще более суконный — уши вянут. Но вот что хорошо — в бумажке совершенно недвусмысленно излагается версия нападения покойного на медсестру с сексуальными целями.

— Мне кажется, что инцидент исчерпан — заявляет Овчинников, строго смотря на вломившихся.

— Как бы не так — горячо заявляет журналистка.

Начальник Крепости поднимает вопросительно бровь.

— Да, у меня есть точные данные, что это было невозможно!

— И почему?

— Потому, что убитый был нетрадиционной ориентации! Он был геем! И это всем известно! Кстати — нас сюда прислали из Кронштадта и вы ничего не посмеете с нами сделать! Мы видим, что вы тут сговорились — вместе с ментами, но повторяю — мы под защитой!

— Помилуйте. Никто вас топить не собирается! Как можно. У вас какие-то странные представления о военных. Другое дело, что вы явно передергиваете информацию. Мне вот совершенно не было известно, что умерший был пидор…, то есть геем. Полагаю, что и остальным здесь присутствующим это тоже не известно.

— Вы — гомофоб?

— Помилуйте. С чего бы? С какой стати мне их бояться? Я, правда, считаю, что пока человек полагает свою интимную жизнь — интимной, то это правильно, а вот когда начинает делать ее общественной, да еще и политику приплетает — это уже предосудительно. Тем более не вижу, почему надо отдавать предпочтение только одной сексуальной патологии. Поэтому маршей садистов, демонстраций некрофилов и гей-парадов на территории крепости не будет. Во всяком случае, пока я тут начальствую.

— Значит, вы все-таки — гомофоб! А гомофобы — как указывает наука — скрытые гомосексуалисты.

— Ага. Получается так, значит, что женщины, боящиеся мышей — сами скрытые мыши. А кто не любит макароны — сам скрытая макарона. — бурчит сквозь зубы Николаич.

— Отставить! Давайте не будем устраивать балаган. Вернемся к теме. Вы утверждаете, что всем известно, что покойный был геем. Я этого не вижу. Тут есть любовники покойного? Вы, молодые люди?

— А хоть бы даже и так? — хорохорясь, выкрикивает один из пришедших.

— Во-всяком случае — далеко не все знают, что он был гей. Поэтому вашим словам уже невелика цена. И к тому же — может ли так быть, Доктор, что у покойного возникло желание попробовать и женщину?

— Ну, как правило, такое бывает редко, но бисексуальность у гомосексуалистов — явление частое. (Понимаю, что что-то не то сказал, потому как публика захмыкала, но уже сказал, а слово — не воробей…)

— Я знаю, что покойный был убежденным геем — твердо и громко заявляет господинчик.

— Мне понятны ваши чувства — самым задушевным тоном заявляю я — так трудно перенести измену! Но, увы — это со многими происходило, что поделать, гомосексуальные пары как правило недолго живут вместе. Вы еще достаточно молоды и еще можете найти свое счастье.

— Вы — соучастник убийства и потому ваши слова мне безразличны — парирует господинчик. — И покойный был мне Другом!

— Это все болтовня — отвечаю ему я, решив, что хуже не будет и кидаясь в перепалку очертя голову — у вас есть фактические данные о том, что ваш приятель и впрямь имел нетрадиционную ориентацию? Фото, видео, например?

— Не выкручивайтесь! Вы соучастник — и в этом никаких видео не нужно. Есть зверски расстрелянный человек! И я требую самого сурового наказания! И сообщникам тоже!

— Какое наказание вы требуете для сообщников — заинтересованно спрашивает Овчинников.

— Расстрел! Я противник смертной казни, но такое зверье тюрьмой не перевоспитать!

— Между делом — мягко замечает Овчинников — должен отметить, что в таком случае начать мы должны с вас и тех, кто с вами пришел — за исключением журналистов.

— Конечно, озверевшая военщина не хочет слышать голос Правды! Вам не удастся заткнуть нам рот! Это не 37 год!

— При чем здесь военщина? У всех свеж в памяти недавний инцидент — когда вами — в том числе и ныне покойным — была организована акция протеста, вы потребовали вооружить своих сторонников. После этого группа ваших протестантов устроила бойню в Зоопарке, провалив достаточно легкое, в общем, задание. Результатом вашей деятельности стала гибель троих человек и 11 — серьезно пострадали. В том числе — трое детей. Детей! И у вас еще хватает наглости тут что-то требовать!

— Вы подло всучили смелым и свободолюбивым ребятам негодное оружие! Их гибель — ваша вина! Вы специально это сделали, и мы отлично видели, как ваши гориллы оцепили наших ребят. И даже угрожали мальчикам оружием!

— Если б не наши гориллы — к слову сказать: вы еще и расист, потому как обозвали обезьяной казаха-пулеметчика — то жертв было бы больше. Вам напомнить, кто остановил шустеров? И теперь — что это за болтовня про негодное оружие? Михайлов, какое оружие было выдано?

— Исправное. Полностью боеспособное. Просто у этих дебилов отсутствовало хоть какое-то понятие о том, как оружие применяется.

— Это вы дебил! Мальчики должны были получить инструктаж, а вы их погнали на убой! — (нет, все-таки глядя на господинчика я понимаю, что наглость — второе счастье.)

— От инструктажа, предложенного дважды, к слову — ваши, как вы их называете, мальчики отказались в резкой, я бы даже сказал — хамской форме. Что было сделано при 18 и 15 свидетелях соответственно. О чем, к слову — были составлены акты — вот и вот.

— Выкиньте ваши бумажонки — все знают, что вы дали негодные патроны!

— Да, я была в больнице, и там удивлялись, какой мелкой дробью были нанесены раны — подтверждает журнопигалица. (Отмечаю про себя, что оператор и бледный звезда отодвигаются от группы, и теперь стоят несколько поодаль, типа мы не с ними, а так случайно.)

— Получается так — встревает Николаич — что выражение дурналюги и журноламеры вполне обоснованы — вы опять попали впросак в самом прямом смысле этого слова, не потрудившись хоть немного ознакомиться с вопросом, но сразу вынося свое скороспелое мнение.

— И в чем же это оно скороспелое? Если мелкая дробь живым людям нанесла легкие раны, то зомби она тем более не остановит! Вы послали их практически безоружными!

— Смотря каких зомби. Зачистка шла в Зоопарке. До этого там попадались и зомбокрысы, и другая мелкая дохлая живность. Стрелять по такой форме некрофауны картечью — нецелесообразно, тут нужна дробь мельче. Именно поэтому были выданы патроны разной поражающей силы. Любому дураку должно быть ясно. Те, кого вы рветесь тут защищать, валя с больной головы на здоровую — оказались куда более дураковистыми дураками, чем среднестатистический вариант.

— Я знаю, почему вы так относитесь к нам! Детская шалость вами воспринимается как потрясение устоев!

— А что считать детской шалостью? То, что застрелили редчайший экземпляр козла, повесив ему на шею картонку с надписью «Овчинников»? К слову — козел был как раз убит картечью — когда его тут разделывали на мясо — картечин наковыряли самое малое на дюжину зарядов.

— Вона оно как! — вслух удивляется начарт Охрименко.

— Репрессии не остановят порыв людей к свету и свободе и этому не помешают такие кровавые палачи, как вы!

— Что-то вы поистрепались, и раньше была демагогия, а тут уж совсем балаган начинается… Резюмирую: взвесив и обсудив представленные факты, руководство Крепости пришло к следующему выводу: была попытка изнасилования медсестры. Медсестра несколько превысила пределы самообороны. Медсестре выносится предупреждение. Все. Вопрос закрыт. Посторонних прошу покинуть зал.

Гора с плеч — по-другому и не скажешь. Хотя, подозреваю, что не только у меня остались вопросы, и не все закончилось с этим инцидентом. Но это потом, пока можно перевести дух. Я здорово опасался, что Михайлов окажется принципиальным службистом. Но еще и не вечер и если я правильно научился оценивать мимику и телодвижения людей — каменюка за пазухой у него еще лежит, аккуратно завернутая в чистую тряпочку.

Краем уха слушаю Николаича. Утренний морф добавляет напряженности — ее ощущаешь как сгустившийся воздух. Чуть-чуть людей отпускает, когда Старшой озвучивает свое сомнение в том, что морф сам кинулся в воду. По мнению нашего начраза вполне могло быть, что кромка льда под тяжестью чудища обломилась, и тот оказался в воде против своей воли. Человеческое тело имеет положительную плавучесть, течением как раз бы снесло к «Летучему Голландцу»…

Охрименко возражает — по сведениям пулеметчика, морф полз к воде. Спрашивают меня. Приходится подтверждать — да, полз. Ну да тут не та ситуация, чтоб выдрючиваться. Водоплавающие морфы для всех нас — гибель.

Предложения Николаича по усилению обороны принимаются с рядом оговорок — тут и Охрименко, и седой сапер весьма толково высказываются. Деревья перед Крепостью решают все же спилить. Видно, что Хранителю это нож острый, но приходится согласиться, сектора обстрела должны быть чистыми. Да и перебраться с деревьев на стену — запросто можно. Николаич отдает листок с тезисами секретарше, потом сластит пилюлю:

— Возможно, что морфы действительно умеют плавать. Только вот из головы не идет один мой старый знакомый. Он, после гибели своего корабля, проплыл больше 20 миль в пресной, холодной воде. Большинство наших соотечественников при том не проплывут и пары сотен метров — в теплой, соленой.

— Считаете, что нам попался бывший моряк или спортсмен-пловец? — заинтересованно спрашивает Званцев.

— Или водолаз. Не исключаю и искренне на это надеюсь.

Все-таки что же произошло в медпункте? Что?

Задавая себе этот вопрос, и пытаясь смоделировать возможные варианты ответа, пропускаю достаточно рутинный доклад Павла Ильича, вот только конец доклада меня отвлекает от самоедства.

— Таким образом, трагические инциденты в Зоопарке и в медпункте ставят перед нами серьезную проблему: какой у нас здесь порядок и как, собственно говоря, нам жить дальше. Мы выжили в первое время хаоса, когда было главным просто выжить — но теперь ситуация более менее стабилизируется, если можно так говорить применительно к тому ужасу, который вокруг нас. И вопрос правопорядка становится насущным. Тут сегодня уже много говорилось о свободах и ответственности, расстрелах и так далее. Пока мы жили остатками прошлого. Но у нас тут нет возможности не то, чтоб содержать тюрьму, но даже и кормить тех, кто не хочет работать. Что сейчас законно здесь?

— Говоря проще — Вы спрашиваете, по каким правилам будет идти наша жизнь дальше? — Михайлов кратко формулирует длинные периоды речи Хранителя.

— Именно. Логично было бы ввести, скажем, военное положение.

— Невозможно. Военное положение на нашем уровне — да и на уровне Кронштадта, например, ввести незаконно.

— Почему? — видно, что любезнейший Павел Ильич просто не понимает сказанного.

— Потому что ВП вводится указом президента. Не ниже — отвечает Овчинников.

— Хорошо. И что тогда делать нам? За расстрел детей — бить морды стрелявшим? Или выносить порицание — как медсестре? А сейчас этот удаленный отсюда деятель устроит демонстрацию из трех десятков своих последователей с требованием свобод и расстрелов для несогласных? Должна быть отправная точка.

— И что рекомендуете? Создать хунту?

— Да откуда мне-то знать? Давайте вместе думать. Старое законодательство погибло вместе с тем миром, во всяком случае, для нас оно невыполнимо, хотя формально тюрьма в Крепости и есть… Значит — нужно новое, всем понятное. Нужно что-то, ну я не знаю, на манер совета старейшин или трибунала — чтобы не расследовать, как попало каждый невнятный случай. Нужно решить вопрос с несогласными. Собственно говоря — мы находимся в осажденной крепости в прямом смысле этого слова. Для нас роскошь — устраивать такие эксперименты, теряя сразу 14 человек просто потому, что у кого-то дурь взыграла.

— Эге, да вы ретроград и консерватор…

— Да, когда в мою несовершеннолетнюю племянницу какие-то остолопы стреляют из ружья — я сразу становлюсь консерватором. И ради Бога — не надо заводить эти песни о свободах и прочем неповиновении властям. Прекрасно помню чеканное выражение этой недояпонки, сказавшей буквально: «Я буду бороться с любой властью, пока меня не будет в этой власти!» И здесь — все ровно то же самое. И я прекрасно помню, что такое власть в руках таких господ!

— Хорошо. А что Вы сами-то можете предложить для тех, кто тут мутит воду?

Павел Ильич переводит дух.

— А я предлагаю вернуться к истокам демократии.

Немая сцена. Как в «Ревизоре».

— Да, именно к истокам демократии. В наидемократичнейших — ставших предтечами и символом демократии греческих государствах был такой обычай, как остракизм или петализм.

— А, подвергнуть острейшему кизму! То есть выставить за ворота на все четыре стороны?

— Именно так. И кандидатов у меня четверо.

— Я бы сказал — шестеро таких — замечает Михайлов.

— Сверьте свои списки — предлагает Овчинников.

После сверки оказывается, что три фамилии совпадают. Это показательно.

— И как вы себе это представляете? Черепков на все население Крепости не напасешься.

— Может по-казацки? — спрашивает Охрименко.

— Одни налево, другие — направо и кого больше — тот и прав?

— Ага.

— А потом как положено на Сечи — в кулачки сойтись? Ну, как на новгородском вече? А драки устраивать на Иоанновском мосту?

— Вообще-то можно конечно. Но как показывает опыт — все равно для решения всех вопросов это не годится. Делегирование прав ведь уже было сделано — руководство избрано. Думаю, что не стоит нам тут заигрывать с массами. Раз это сделаем — и хватит. Надеюсь, что и не понадобится впредь.

— И куда выгонять будем? Опять в Кронштадт?

— Это не пойдет — Званцев аж вскочил — у меня категорическое запрещение от Змиева на спихивание в Кронштадт всякого непотребства.

— Ну да, конечно. То-то вы нам всучили этих журнаглистов. Кстати, как там наши лесбиянки поживают?

— Лесбиянки доставлены по назначению. Практически все. Три добровольно остались в Кронштадте, две сейчас следуют на «Тарбаре», остальные высажены с фрегата на остров Хийумаа, относящийся к Эстонии, которая входит в ЕС, так что считай — почти дома. До Италии — рукой подать.

— Ну, вы даете, водоплавающие! Ничего себе рукой подать! Пока мы тут про остракизм толкуем, вы уже вон как ловко — прямо как в старые добрые пиратские времена — вот тебе шлюпка, вот библия и вали на остров с корабля. Может и выживешь.

— А это не мы — ханжески заявляет Званцев — это индусы.

Дом, в который залезли молодожены, был больше бабкиного — четыре окна по фасаду. Пришлось отбивать доски со всех окон — иначе темнота угнетала, да и мешала осмотру. Осматривать дом при свете прикрученных к оружию фонариков показалось голливудчиной, но и сажать аккумуляторы базового фонаря непойми ради чего тоже было расточительно.

На всякий пожарный Виктор притащил в дом и ДП с дисками. Когда собирались, возникла мысль переснарядить диски новенькими патронами, купленными в охотничьем магазине.

По некоторому размышлению Витя оставил все как есть — пока нападения крупных сил противника не ожидалось и стараканенные новехонькие патроны остались лежать на складе. В биографии продавца была одна шероховатость, которая помешала бы официально приобрести нарезное оружие, поэтому особенно Виктор и не заморачивался, только приобретя ДП, он стал приписывать к покупкам винтовочных патронов небольшое количество сверху, делая это очень просто — когда очередной счастливый обладатель мосинки покупал патроны, Виктор, как и положено делал запись в журнале, где покупатель и расписывался. А потом Виктор слегонца исправлял своеручно написанное, доплачивал в кассу, где Милке было все пофигу, лишь бы суммы сходились, и разживался патронами. Всего до БП удалось скопить 560 винтовочных «гвоздей». Теперь они лежали в НЗ. Кроме них Витя таким же макаром разжился еще и другими патриками, правда не борзея сверх края — взял немного и сугубо ходовых параметров.

Начали осмотр с чердака, который оказался сухим к удивлению Виктора. Шифер, уложенный на древнюю дранку, не пропускал воду, и даже печная труба устояла. Хлама было много — несколько ящиков, короба, картонные коробки, старые шмотки, пяток древних чугунных здоровенных горшков такой формы, которую удобно брать ухватом, куски стекла… Груда пыльных банок разной величины, но все больше трехлитровок… Может быть, тут что и было полезного, но Виктор не видел — что. Ирка наоборот задумчиво присела перед чугунками, внимательно осматривая их, подсвечивая фонариком внутрь посудин.

Потом попросила сопроводить ее во двор — там она, прошуршав в зарослях прошлогоднего бурьяна, позвала свежеиспеченного мужа к себе — с его помощью она выволокла из снега и переплетений высохшей травы здоровенный чан древнего вида.

— Тут мысль возникла — сказала Ирка мужу — я-то сначала думала, что мы у Арины ее сани возьмем — на них можно было б сколотить короб и нагрузить льда сотни полторы кило, а сейчас думаю, что лед нам возить не понадобится.

— И?

— Этот котел литров на тридцать. Чугунки. Наши кастрюли. Если печки тут в порядке — то мы на санках сюда солонину притащим, и я из нее сделаю тушенку. А потом закатаем в банки — у меня и крышки есть. Во втором складе, как помню. А у Арины и погреб был неплохой.

— Так грязное же все, пыльное.

— Ну, помыть-то можно. Вода рядом, дрова есть. Давай, глянем печку.

Печка была странноватого вида — накрыта сверху коробом из жести с дверцами на щеколде, этакий эрзац русской, занимавшей слишком много места. Открыв вьюшки — не слишком разбираясь, какая из них для летней, а какая — для зимней топки Виктор сунул в холодный зев давно не топленого сооружения ком мятой газеты и подпалил спичкой. Тяга была.

— Замечательно — обрадовалась Ирка. И продолжила свои поиски.

Виктор, почитавший в свое время, как правильно проводить обыски, взялся за дело методично. Ирка — наоборот. Забавно, но это дело как-то увлекло обоих. Темный здоровенный незнакомый дом был достаточно любопытным и таинственным объектом — еще когда Витя возился с чудаковатыми копателями у тех высшей оценкой сохранности был «чердачный сохран» — и в деревнях и в городе много чего валялось с незапамятных времен на чердаках и Витя в свое время проспорил бутыль «Абсолюта», не поверив, что на чердаке городского пятиэтажного дома стоит остов грузовика и лафет от зенитки.

— А что мы вообще ищем? — спросил он Ирку.

— Все, что может нам пригодиться в дальнейшем — ответила она и улыбнулась.

— Ну, бедному вору все впору — пробурчал он в ответ.

Собственно все, что они находили — вполне могло пригодиться не сейчас, так через несколько лет. То, что деревня давным-давно попала в список «неперспективных», в немалой степени спасло ее от многочисленных мародеров, особенно от террористов нового типа. С легкой руки бузинесменов, крышующих пункты по сбору металлолома и цветняка в стране создались многочисленные диверсионные группы бомжей. В пунктах принимали все что угодно, совершенно не парясь — украденный ли это бронзовый памятник, стыренный рельс, раскуроченное лифтовое оборудование или новые алюминиевые кастрюли, еще пахнущие щами. Ради сраного пойла бомжи перли все и отовсюду, нанося ущерб почище диверсантов — бесхозные советские металлы давно кончились и последние лет пятнадцать доморощенные террористы тащили то, что уже было чьей-то собственностью — особенно доставалось хозяйству железной дороги, лифтам и обычным гражданам. Пустующие дома и дачи в зоне досягаемости обносились ежегодно, причем совершенно варварски — с выдиранием проводки и выносом всего металлического.

А эта деревня, находившаяся в медвежьей глуши, не имела ни своих бомжей или нарков, да и добраться до нее было очень непросто — потому получилось почти как на острове Сааремаа, где скуповатые селяне не выбрасывали ничего, отчего и вышел у них самый лучший краеведческий музей с экспонатами трехсотлетней давности.

Здесь не было электричества, телефона, газа, да и дороги как таковой — тож не было. Родственники к Арине ездили редко, и она как-то ухитрялась жить натуральным хозяйством — курочки, огород. Привозили ей керосин, соль, спички да муку. Пока была жива ее соседка — жившая как раз в этом доме — посетители бывали часто — соседка выкармливала для своих родственников поросят, которых ей совсем малышами привозили весной, а глубокой осенью забирали туши. Этот диковинный котел из бурьяна как раз и пользовался для запарки травы свинкам.

Потом соседка померла, дом заколотили, и Арина осталась одна. А когда началась вся эта перестройка — и не до бабки стало. Да она и не жаловалась, вполне обходясь для бесед своей кошкой. Гостям же искренне была рада.

Виктор, правда, не очень обращал внимание на то, что тут есть, будучи увлечен постройкой своей базы. Ирка наоборот засекла все, что могло пригодиться. Она нашла стеклорез — весьма приличный — и связку обоев с наивной расцветкой — не иначе годов шестидесятых. Виктор надыбал инструменты — стамески, рубанок, пару ржавых пил.

Его удивило, что мебель стояла на своих местах — и древний шкаф с точеными балясинками сверху и стулья и столы. В допотопной тумбе Ирка нашла какую-то замшелую посуду и Виктор буквально охренел, когда Ирка лукаво улыбаясь, подала ему пыльную кружку с польским орлом, узником за решеткой и надписью «Тюрьмы панской Польши».

Вот со спальными местами было неважнец — кроватей было аж три штуки. Но панцирные сетки на них были безбожно растянутыми, а матрасов и помины не было. Пара подушек, тяжелых с отсыревшим пером, были стремного вида — с какими-то неприятными разводами на наволочках.

Решили пока не осматривать все тщательно — видно было, что дом можно занять и жить в нем. Стекол не хватало половины, рамы были гниловаты, но вставить стекло для Виктора было не проблемой — он умел это делать. Вот защитить окна чем-то вроде решетки и продумать запасной выход — на всякий случай — было уже сложнее.

Заглянули в чулан и сарай, примыкавший к дому с другой стороны. Уже и свинками там не пахло. Нашелся еще кой-какой огородный инструмент, но весьма убогий.

Впрочем, Виктор и такого не имел.

Когда вылезли из дома, Ирка, словно что-то вспомнив, поманила пальчиком своего суженого и пошла к третьему от Арининого дому — крыша у того прогнулась седлом, напоминая варварские жилища вождей — галльских или германских. За домом оказалась бревенчатая покосившаяся пристройка — не то большеватая банька, не то маловатый гаражик. Что удивительно — крыша этого сооружения еще каким-то чудом сохранилась. В отличие от дома. Заперто это все было на проржавленный замок, висящий тут явно не один десяток лет.

— И что тут?

— Свадебный подарок! «Газенваген»!

Виктор сильно озадачился. Во-первых, с какой стати душегубка может быть свадебным подарком? Во-вторых — как тут могла оказаться душегубка?

Тем не менее, он сходил за фомкой и, подцепив замок, дернул. Замок удержался. А вот железяка, на которой он был прицеплен, вырвалась из трухлявой древесины ворот. Створки вросли в землю. Да еще и снегом их присыпало. Пришлось покорячиться.

Наконец, выломав одну створку — петли не выдержали, Виктор вошел в «баньку».

Стоявшее в ней сооружение было закрыто ветхим, расползшимся белесым брезентом. Поднимая пылищу, Виктор с супругой стянули полотнище.

Под ним оказалось что-то очень знакомое — изрядно потрепанная грузовая машина с какими-то здоровенными баками по бокам перекошенной кабины без стекол.

— Ну, дела! Это еще что такое?

— Я ж говорю — газенваген! Он на дровах ездил!

— Тьфу, глупая баба! Не газенваген, а газгольдер.

— Не, газгольдер — это такая круглая кирпичная башня на набережной. А это — газенваген. Мне так Арина сказала.

Виктор на минуту задумался. Да, пожалуй не газгольдер… Черт, как же его… Ну не важно. Он осмотрел эти баки и трубы. Видно было, что когда-то их густо обмазали тавотом. Потыкав пальцем, Витя отметил, что тавот как камень. Может из-за холода, а может — и по возрасту.

— Подарок-то еще тот… Нафига нам этот механический мертвяк нужен?

— Сосед Арины все его хотел в порядок привести. Рано умер, а то б починил.

— А нам-то какой прок?

— Раньше делали прочно и просто, и раз сосед собирался это починить — то и ты мог бы. Чем дизелюху гонять — лучше б эту — на дровах. Не сможет ездить — так хоть как генератор — для электричества. А если еще и ездить будет — бензин сэкономим.

Виктор присел на корточки — колеса у машины — сейчас уже он понял, что это полуторка — давным — давно сдулись и сплющились, автомобиль практически сидел брюхом на сгнивших досках. А что, можно и попробовать… Ведь видел же он, как отреставрировали валявшуюся неподалеку от Мясного Бора в лесу такую же полуторку. Эта всяко в лучшем сохране… От той — только двигатель с рамой оставались…

Супруги вышли из гаража и Виктор задумчиво поставил вывернутую створку на место.

— Газген эта штука называется! Газогенератор! Вот, вспомнил!

— Ты у меня такой молодчина — Ирка прижалась всем телом и игриво заглянула ему в глаза — снизу вверх.

— Демократию разводить в окруженной крепости — последнее дело. Считаю, что тут должно быть все просто — и по-военному внятно — ну, от металлического Михайлова чего другого и ожидать нечего.

— Все-таки — может ли кто-нибудь внятно сказать — что считается приоритетным в случае осады? Насчет внятности у военных — знаете — как раз все последнее время внятности в военных делах было совсем мало. Скорее — невнятность.

— Замечу, Павел Ильич, что военные — не сами по себе, слушаются приказов сверху. Так что тут не только к военным вопрос. Дело не в этом. Вопрос остается — по каким правилам будем жить дальше? Если брать военные — то полезно все, что дает возможность гарнизону крепости перенести осаду, а вредно все, что снижает обороноспособность. Что Доктор руку тянете?

— Ну, мне кажется, что мы сейчас заберемся в дебри дискуссии о Добре и Зле. Позволю себе сказать пару слов на эту тему — был у нас такой санитар — Евгением звали, так вот он, было дело, высказался так: Добро — все, что позволяет виду выжить. А Зло — то, что ведет вид к гибели. Соответственно этот постулат подходит и для нашего гарнизона. Все — что позволяет выжить гарнизону, включая кошек и собак — Добро.

— Что-то такое было в Третьем рейхе — вмешивается седой сапер: — Тоже — «что для Рейха благо — то и Добро». Потом они с этим благом допрыгались до выжигания деревень с унтерменьшами и массовой ликвидации взятых в плен недочеловеков. Потому как для Рейха этот геноцид считался благом.

— Так вот я ж не зря сказал о виде — поведение Третьего Рейха как раз виду — биологическому виду — людям — было вовсе не добром. Для вида — как раз это было угрозой. И отсюда же — такая привлекательность Третьего Рейха. Зло вообще привлекательно и интересно.

— Ну-ка, ну-ка? И с чего же это Зло интереснее?

— Товарищи, вам не кажется, что мы не в лектории и не в дискуссионном клубе?

— Погодите, Петр Петрович, тут вопрос действительно интересный. Действительно ведь — хоть в кино, хоть в романах — положительные-то персонажи скучные и хрен их потом вспомнишь, а отрицательные — запоминаются куда лучше.

— Так это и понятно — Добро — предсказуемо. Требует постоянных усилий, тяжелой работы — и так всю жизнь. И все знают, что положительный герой, если взялся ухаживать за девушкой, то все будет по стандартному плану развития событий — цветы — букеты, ухаживания — поцелуйчики, свадьба, дети, потом внуки. Причем в количествах, обеспечивающих положительную демографию. И с ребенками — тоже все ясно — родили, кормили, перепеленывали. В школу водили, домашнее задание проверяли. Сопли утирали… Изо дня в день одно и то же, планомерно и монотонно.

— А отрицательный?

— А вот у отрицательного — море вариантов. Не угадаешь. Он может изнасиловать девушку, бросить ее с ребенком — а то и продать в рабство, или взять себе в гарем, или приковать в подвале или вообще посадить на кол… А из ребенка можно чучело набить, или суп сварить, или свиньям скормить…

— Скажете тоже!

Это та — толстушка. Ну, погоди, тетя!

— К моему сожалению, в реальной жизни и не такого насмотрелся — и вариантов у Зла — действительно прорва. Я прекрасно помню офигевших гинекологов — у женщины с опухолью — этой самой опухолью в малом тазу оказалась бутылка из-под водки, маленькая и древняя — когда эти чекушки выпускали без бумажных этикеток, там весь текст был выдавлен стеклом — рельефно. Других вроде тогда и не выпускали.

— Точно так, были такие — там еще олень был и то ли солнце, то ли северное сияние. — у седого сапера на минутку мелькает тень давних воспоминаний — и право слово — приятных воспоминаний.

— Ага, был олень. Тетка потом, сконфузясь, призналась, что когда была молодая, вела себя весело. Вот видно, когда была сильно датой, ей ее дружки бутылку во влагалище и загнали «смеха ради». Бутылка просадила свод влагалища и ушла в малый таз, где и пробыла несколько десятков лет. А алкоголь обеспечил обезболивание и дезинфекцию. Ну а другие приколисты забивают в это место и поболе бутыли, видал случай, когда по приколу еще бутыль и разбили, кокнув по донышку. А была ситуация, когда такой ухарь у женщины после насилия вытянул кишечник руками. Она глухонемая была, чем он и воспользовался — потрошил ее всю ночь посреди жилого квартала — и никто ничего не слыхал. Видите, сколько вариантов у Зла — и я далеко не все припомнил.

— Какие вы гадости говорите, как не стыдно!

— Ну, гадости. Так ведь из реальной жизни.

— И все равно — нельзя о таком рассказывать!

— Почему? Все эти уроды — они ж рядом жили. И сейчас у нас вопрос — как избежать активности уродов в нашей среде обитания. Чтоб не ходили тут путем Зла. К слову — если какая цивилизация изобретала для себя весёлое и увлекательное Добро массивные человеческие жертвоприношения, гомосечество как священная обязанность, убивание беззащитных соседей во славу Добрых Богов и тому подобное — такая цивилизация в исторически быстрый срок кончалась. Сама или при помощи тех, для кого служение Добру — тяжёлая и трудоемкая обязанность, но они её соблюдают. Вот у нас последний пример — как раз Третий Рейх. Их Добро для нас оказалось куда как Злом.

— Говоря не так учено и высокопарно — полагаю, что на первый раз стоит по-новгородски или по-казацки вынести общее решение по поводу этих трех персональных геморроев — а потом решать выделенным Трибуналом.

— А состав Трибунала?

— Да вот — штаб в полном составе.

— И по каким правилам?

— А это надо подумать. Вот значится присутствующим задание на дом — проект свода правил и свод наказаний. Как в Зоопарке — чтоб ясно и понятно — «Пальцы в клетку не совать! Штраф — один палец.» Срок — до собрания послезавтра. Митинг проводим сегодня в 11 часов 00 минут по московскому времени — перед Собором. Начальникам служб — обеспечить явку. С этим вопросом — все. Давайте дальше.

Собрание идет своим ходом. По сообщениям видно, что неразбериха первых дней в основном изжита — руководители таки справляются с задачами. Доклады уже — не рапорты с поля боя, уже спокойнее, рутиннее.

Отмечаю про себя, что в Крепость пошли валом мины — и вокруг Крепости уже сделаны первые минные поля — судя по кислой физиономии седого сапера Алексея Сергеевича — крайне примитивные, рассчитанные только на тупых зомби. Ну, это понятно. Зомби это отпугнет, часовым легче, а если кто живой доберется — увидит и щиты с надписями и лежащие прямо на насте минки.

Правда, тот же морф проскочил, судя по следам, через такое минное поле минимум трижды — то ли так ему повезло, то ли соображал, куда лапы ставить. И ведь в воде не замерз, сволочь, двигался потом хоть и медленнее, но ведь двигался же. Не прыгал, как тут под пулеметом, брел скорее, потом вообще полз. Или полз — как положено ползти под огнем, уменьшая грамотно силуэт мишени? Или перебитая лапа не давала прыгать?

Наконец, собрание закончилось. Иду с твердым намерением поговорить как следует с Надеждой Николаевной.

Идущий рядом маленький омоновец вполголоса спрашивает:

— Про глухонемую — случаем не рядом с Фрунзенским универмагом это произошло?

— Случаем — там.

— Откуда узнали?

— Наш город — большая деревня. Так вышло, что один мой хороший знакомый проходил мимо этой парочки в подворотне — еще в самом начале, пока до дела не дошло — потом свидетелем был. А другой хороший знакомый дежурил в приемном отделении своей клиники, когда женщину привезли. Собственно он ее и вытягивал, чтоб могла на вопросы ответить. Менты тогда подсуетились — оперативно работали — и сурдопереводчика мигом нашли и вообще.

— Ясно.

Добраться сразу до Надежды и выяснить ситуацию не получается. В салоне идет оживленная беседа, центром которой оказывается вчерашний дед-пасечник. Вид у него счастливый.

Не сразу понимаю из его бурной восторженной речи — что собственно его так обрадовало. Задирает на себе одежду. Вместо вчерашней воспаленной жути с пузырями — вполне здоровая кожа, то, что у него вчера был цветущий и здоровенный опоясывающий герпес подтверждает только несколько кровяных корочек и шелушащиеся участки на месте пузырьков. Не, этого не бывает!

Сам дедок полагает, что это я — великий шаман и кудесник дал ему чудодейственные таблетки. Об этом с моей колокольни и речи быть не может. Таблетки, несомненно, лучше работают, чем мазь зовиракс, но не настолько же. Случай и впрямь уникальный, хоть публикуй. Впрочем — вот Валентине о нем сообщить стоит.

Обращаю внимание на то, что деда наши подначивают тем, что он просто скинхед какой-то. Не понимаю, в чем тут соль — дед не похож на скинхеда ничем. Спрашиваю его напрямую.

— Ваши люди развеселились, когда я рассказал о том, для чего приехал сюда. После войны у вас тут на Северо-Западе пчеловодство было практически разгромлено — как и все остальное. Своих пчел — не осталось. Порода северо — западная только у нас в Башкортостане осталась — климат оказался подходящий, у нас они давно уже работали. А к вам сюда кавказскую породу и некоторые другие завезли. Кавказская — больше меда дает, зимует недолго, свой улей защищает от других пчел, а к пчеловоду не агрессивна. Воровата правда, из соседних ульев мед любит таскать в свой, делает умело, а от других пчел улей обороняет хорошо. Все хорошо, но оказалось, что на зимовье на кавказских больше питания уходит, а мед они в ваших условиях дают меньше, из-за короткого зимовья погибают часто. А северо-западные как раз к пчеловоду относятся жестко, а вот воровства у себя не пресекают и у других пчел не воруют. Зимуют ровно столько, сколько тут по погоде получается и мед дают хоть и меньше, чем кавказские, но на них и трат по зиме меньше. Проще говоря — они сюда лучше подходят.

Обратно завезти сюда северо-западную породу собирались давно, но все не выходило. А вот сейчас я как раз договариваться приехал. И вот чего вышло.

— Ну да, есть нечто скинхедское. Типа кавказцев вон, своих разводить.

— Что поделать — северо-западные для Северо-Запада лучше годятся. А кавказские — лучше на Кавказе. И для меня все пчелы свои, что тут глупости говорить. Пчела — вообще святая живность.

— Прямо святая!

— Конечно, святая. Вся другая живность хоть кого да жрет. А пчелы никого не жрут, наоборот — где пчел нет — там и не растет ничего. А где пчелы — там все растет хорошо. Этого — сельского хозяйства — без пчел быть не может. Много вы искусственно опылите, как же. Вот погодите — летом, если все получится — я вам меда буду возить. Сами увидите.

— За мед конечно благодарны будем.

— Рано пока. Но доктору — мед будет. И спасибо, я готовился месяц болеть. Таблетки я себе оставлю, да?

— Да ради бога. Рад, что вылечилось так быстро.

Наконец словоохотливый дед выкатывается из салона по своим пчеловодским делам, не забыв вернуть вчерашние коробки. Правда, уже без еды, но зато чисто вымытые.

Николаич тихонько спрашивает:

— Получается так, что что-то не так, а? Самое бы то триумфом медицины насладиться, а Вы что-то задумались?

— Не лечится герпес за ночь. Не бывает такого.

— А почки? Нет у вас таких таблеток? Чтоб за ночь?

— Раньше не было. Сейчас — не знаю.

— Посмотрите тогда. Плоховато мне сейчас что-то.

— Ясно, что смогу сделаю. Но может, стоит Вам лечь в больничку? Я б договорился.

— Тогда послезавтра. Завтра — операция будет, нельзя мне выпадать.

— И это ясно. Сейчас потолкую с Надеждой — прикину, чем помочь пока можно.

Николаич кивает.

Всякие серьезные разговоры надо проводить после завтрака. На сытый желудок злости меньше и получается конструктивнее.

Наконец мы с Надеждой свет Николаевной наедине. Деликатная Дарья свинтила куда-то. Мужиков я прямо попросил не соваться на первый этаж. Просто так не соваться.

Ну, вообще-то начать можно только одним способом — начать!

Кто-то великий сказал.

Лезу в холодную воду неприятного разговора с неизвестным финалом.

Кобура с ПМ все еще у медсестры — насколько знаю, Николаич не дал снять, а то была такая попытка со стороны Михайлова. Несколько утешает, что кабур не на животе, а спихнут в «штабное положение» — аж куда-то на спину. Вообще-то я договорился с Андреем и Николаичем, что если начнется ор или тем более стрельба — они вмешаются. Но то, как Надя влепила сразу несколько пуль в нужные места, показывает, что если она начнет палить по мне — Николаич уже не поспеет. И Андрей с его коленками — тоже…

Перед тем как идти — спрашиваю Андрея:

— С чего была такая усмешка при виде этого раненого деятеля?

— Я его по Чечне помню. Работал на ичкерийских бандитов совершенно откровенно, правозащечник херов. Достаточно известная сволочь, хотя конечно по заслугам перед Ичкерийской республикой в подметки не годится Березовскому, лорду Жабе или Кавалеву, рыцарю Чести со Звездой.

— Последнее — это о чем?

— Кавалев за заслуги перед Ичкерией стал кавалером Большой звезды ордена «Рыцарь Чести» Чеченской Республики Ичкерия — получил орден в 1997 году. Это как в 1942 году кого бы в Москве наградили Железным Крестом с дубовыми листьями.

— Не знал.

— Надьку не надо прессовать. Заслужил покойный за свои штучки не такое даже обхождение. Я бы его грохнул, да долго думал как да что… А он на нее как раз нарвался.

— А тебе он чем насолил?

— Лично мне? Да пустяк. Гарантировал лично своим честным словом безопасность четверых наших мальчишек раненых. Оставили их с санинструктором в «мирном» селе. Через день, когда мы в село вернулись — по нам влупили, сгорела БМП. Потом мы нашли и оставленных раненых — их помясничили с усердием. И полумертвых облили бензином. Ну и сожгли. Дружок мой там был.

Мы откатились и отработали по селу. Потом приехала охрененная комиссия — как мы посмели по «мирному селу» стрелять… А этот — укатил в Гаагу рассказывать о зверстве русской имперской военщины…

Мда…

— Надежда Николаевна! Должен признаться, что покойный и его дружки мне не пришлись по вкусу. Но стрельба в медпункте — это перебор по-любому. Рядом были люди, в том числе и патрули — вам достаточно было заорать и этого деятеля катали бы ногами по двору полчаса, если не больше. Поэтому я бы Вас попросил либо внятно объяснить, что там произошло, либо — если объяснений Вам давать по каким-либо причинам неохота — я буду настаивать на переводе Вас в Кронштадт.

— Вас не устраивает моя профессиональная деятельность?

— Ну, с этой точки зрения у меня никаких претензий нет. Просто по ряду причин я теперь не люблю работать с людьми, мотивы поведения которых мне не понятны.

— То есть Вы не верите в официально признанную версию произошедшего? — Надежда как-то хмуро улыбается.

— Да как Вам сказать… Есть конечно такой анекдотец, когда богобоязненная мамаша спрашивает дочку, что та будет делать, встретившись с насильником и когда дочка отвечает, что спустит с насильника штаны, а себе высоко задерет юбку — мамаша приходит в ужас. А дочка резонно спрашивает: «Но мама, кто будет бежать быстрее — я с задранным подолом или он — в спущенных штанах?»

Надежда реагирует на анекдот такой мимикой, что я быстро понимаю, что хватил через край и шуточки сейчас крайне неуместны.

— Ну, а говоря серьезно — меня очень смущает то, что Вы повели себя демонстративно. Вы не защищались — Вы карали. Обдуманно, с предельной жестокостью.

Я бы даже сказал — с женской жестокостью, которая мужскую, как правило, превосходит в разы. В отличие от остальных я прекрасно понимаю еще и то, что если б он на Вас напал — вы бы справились с этой гнилью и без оружия. Ну, или сделали бы в нем одну — две дыры.

Если у Вас были с ним старые счеты — то инъекцией — или максимум двумя — Вы спокойно уложили бы его. Он ведь сам пришел, ему какая-то медпомощь была нужна, принял бы уколы еще и с благодарностью. Вы грамотный специалист — и в условиях отсутствия патанатомического и судебномедицинского контроля могли бы сделать все, совершенно не афишируя. Даже его приятели бы не вякнули, повода бы не было. А тут…

— Вы настаиваете на объяснениях?

— Нет. Если Вы не хотите — не говорите. Но тогда работать Вам придется в Кронштадте. Или — если охотничья команда меня в этом не поддержит — а я вполне допускаю такой вариант — тогда я переберусь в Кронштадт.

— Даже вот так?

— Да. Так.

Дом бабки Арины как ни странно — тоже произвел впечатление незнакомого. Во всяком случае, на Виктора. Ирка же наоборот сориентировалась в момент. Пахло в доме больше керосином и скоро стало ясно, почему. Мало того, что попередвинута была вся мебель, словно тут слоны танцевали, так еще впридачу какой-то дурень из бабкиных родственников уронил керосиновую лампу — стекло разбилось вдрызг, а из перевернутого резервуара вытек и впитался в пол остаток керосина. Было керосина немного, но вонять невыразимо керосин умеет и в малых дозах.

Обругав бестолковых Арининых родичей, Ирка сбегала в сарай и притащила коротенькую лестницу. Витя и не знал, что его супруга знает бабкины тайнички. Оказалось — знает.

Скоро она притащила три запасные стекла для той лампы, которая валялась на полу, связку запасных фитилей и отдельно — пакет из пожелтевшей бумаги. Оказалось к той жестяной штуковине, бывшей повседневной лампой для Арины, имелась и добавка — ни разу не пользованная лампа — со стеклянным голубоватым резервуаром, и латунной головкой. Фитилей к ней (а они были шире других) оказалось всего пяток. И ламповых стекол — всего два. Бабка, оказывается, берегла эту лампу «на праздник». Но так ни разу и не попользовала.

— Толку-то. Керосину — то нет. Да и этот вытек.

— Да должен быть керосин. Пошли!

Керосин и вправду нашелся — в мятом десятилитровом бидоне и здорово ржавой канистре. Была еще одна — но она стояла открыто и ее видно прибрали к рукам. А эти — спрятаны за дровами и остались незамеченными.

Виктор наклонился, поднять жестяной резервуар с головкой, и заметил на полу какие-то блики. Присмотревшись, он понял, что это играет свет из окошка, неплотно забитого досками — на мельчайших металлических шариках. И было таких шариков много.

— Что за фигня? — удивился Виктор и потыкал тонкой щепочкой в один из шариков. Тот послушно перекатился в сторону, наткнулся на другой такой же и слился с ним. Пихаемые Витей шарики послушно и как-то радостно сливались друг с другом, как оттаявшие части жидкого Терминатора.

— Тут ртути до фигища на полу — безрадостно проинформировал Витя свою подругу.

Та подошла, посмотрела, потом почему-то стала осматривать стену напротив.

— Ты чего?

— У Арины тут термометр висел обалденный, ртутный, ртуть в такой спирали была. Начала того века, «городской» как она его называла. Ага, вот на полу осколки. Разбили, черти полосатые…

— Да плевать, откуда ртуть. Ноги надо уносить, отравимся.

— Брось, токо начали. Давай, я ее соберу в банку, сколько удастся — а там останется мало — разберемся.

Виктор открыл окно, посбивав доски, стало светлее. Пока Ирка корячилась на полу, сгребая капли, Виктор старательно вспоминал, что он о ртути помнит. Помнил он мало — что если ртуть выпить, то ничего не будет, а вот пары — ядовиты. Вот насколько ядовиты и какие признаки — этого он не помнил.

— О чем задумался?

— Оборону тут держать сложно. И кто угодно в дом залезет. Хоть через веранду, хоть через дверь, хоть через сарай или подпол…

— Сортир забыл. Через выгребную яму — тоже можно. Но, во-первых, тут немноголюдно и раньше было, а во-вторых, оружия у нас на табун медведей хватит. Кстати — подпол надо проверить — у Арины там еще банки были. С соседского дома 17 трехлитровок. Да литровок два десятка — Аринины если есть — и вполне нам на тушенку хватит. О, вспомнила — у бабки еще лаврушки куча была.

И Ирина действительно притащила жестяную коробку, от которой остро пахло лавровым листом. Мешок с тяжелой, отсыревшей солью. Упаковку спичек — целую и початую. Потом почему-то очень обрадовалась, откопав в груде тряпок у раскрытого шкафа деревянную шкатулищу с разномастными пуговицами и огорчилась, не найдя на привычном месте древнюю зингеровскую швейную машинку. Зато нашла нитки и иголки.

— Кто про что, а вшивый про баню! Пуговицы-то тебе на кой ляд сдались, а?

— Мы ж по твоему решению с людьми в контакт не входим, да? Значит, сорок лет живем в лесу. Одежду треплем. Молнии тебе 40 лет прослужат? Шить прорехи на пальцах будешь? Или как молнии через лет пять — шесть поклинит — деревяшки вместо пуговок понашиваем? К слову, дорогой — презервативов у тебя тоже не вагон. Как насчет детишек?

— Ну, сосок у тебя, пеленок всяких там распашонок и памперсов тоже нет!

— Адам с Евой без памперсов обходились.

— Так они ж не одни были.

— Как не одни? Одни! Они ж первые люди были вообще!

— Эх, крестик носишь, а Библию не читала.

— Читала!

— Значит — дура! У Адама с Евой было два сына — Каин и Авель. Так?

— Так. Дальше-то что?

— Дальше яйца не пускают. Каин убил Авеля. Так?

— Да так, так!

— Затактакала, Анка-пулеметчица. Так вот Каина выгнали нахер из семьи. И он пошел в Ханананские земли — и там женился. На ком он там женился, если Адам, Ева и сам Каин — единственные люди на Земле, а? Лезь в погреб, а то разумничалась тут.

Он с некоторым усилием дернул разбухшую крышку люка в полу.

— Значит, нам тоже придется идти в Ханананские земли — буркнула из погреба Ирка немного погодя. И загремела чем-то стеклянным.

Виктор предпочел отмолчаться, подсвечивая фонариком сверху… Вообще-то он никогда в карман за словом не лез и умел отбрить собеседника легко, но происшедшие с Иркой метаморфозы совершенно его сбили с толку. Вылупилась бабочка из куколки. Заготовленные комплекты одежды — продуманные и тщательно подобранные — действительно годились, чтоб выжить в случае катаклизмы. Но вот под таким углом — как только что сказала спутница жизни — как-то и в голову не приходило. Придется, придется вылезать из берлоги. Или жить хуже, чем бабка Арина — уж у нее на огороде всегда была разная ботва — и картошка, и морковка с огурцами… Тут из города никто рассаду не притащит. От курочек, составлявших Арине компанию, осталась только хорошо обглоданная косточка посреди кухни. Опять же керосин, мука, сахар, соль, спички…

Поглядев в окошко, Виктор мрачно сказал про себя:

— Зато есть и хорошая новость — дров у нас — не перепилишь.

Потом почесал в затылке и спросил в люк погреба:

— Ирка, а где у бабки была двуручная пила?

Собравшись с мыслями, Надежда Николаевна непонятно говорит:

— Он знал.

Молчу. Жду.

— Он точно все знал. Я ему напомнила о себе, еще и не сказала ничего толком — язык путался. А он этак паскудно ухмыльнулся, спустил портки, потряс своим отростком и заявил: «Почмызгай, подстилка! Ничего ты не докажешь!»

— А что Вы должны были доказать? И кому?

— Ему виднее. Видимо он все время ожидал скелетов из шкафа, потому так и отреагировал истерично.

— Как Вы напомнили о себе? (Черт, чувствую, что за языком мне весь сегодняшний день следить придется неустанно и бдительно.)

— Не о себе. О папе. Папа ходил к нему, это я теперь точно понимаю, что к нему. Вернулся радостным — человек из Москвы, правозащитник, демократ, уж он-то поможет, обещал же, обнадежил, документы взял, чтоб помочь. Ведь не может же так быть, что такое творится с ведома Москвы, там просто не знают. Папа был врачом. Хорошим врачом, только очень наивным человеком, простодушным.

Такое бывает с гуманистами, да еще и воспитанными соответственно. «Светя другим — сгораю сам!»

Мама над его идеализмом посмеивалась, хотя и сама была такая.

Вот к нам той же ночью и пришли. В дверь позвонил сосед — дескать, помощь нужна. Мама говорила — не открывай — а папа — ну там же человеку плохо, я должен…

Он ведь просто не мог понять — он тут людей лечил, помогал всем — и что его будут убивать за то, что он не коренной национальности и потому не человек вовсе — никак понять не мог.

Физически.

Вот и открыл…

Надежда Николаевна переводит дух.

Я вижу, что сейчас она вся там — в своем страшном прошлом. В том кошмаре, которому подвергли четверть миллиона людей, сказав другим людям: «берите свободы, сколько влезет». Оказалось, что свободы нужно совсем немного — всего-навсего нужна свобода от соблюдения Уголовного кодекса РФ. И больше ничего.

Свобода держать рабов, грабить, насиловать, глумиться любыми способами над теми, кто не относится к твоей народности. Кто унтерменьш, потому что говорит по-русски. И в отличие от прошлой громадной войны унтерменьшей никто не поддержал — никто не помогал оружием, моральной поддержкой или хотя бы сочувствием.

Строго наоборот. Другие унтерменьши, тоже говорившие по-русски знать не хотели о том, что творится в свободной Ичкерии, Москва не организовывала сопротивление, не формировала партизанские отряды и не посылала полки — там и так хватало работы по распилу невероятных размеров бабла. Какое кому дело, что в свободной стране — нормальным стало рабовладение в полный рост. Она же свободная. Значит — имеют право.

Московские журналисты наперебой воспевали храбрых и свободолюбивых ичкерийцев. А хрип тех, кому они перерезали глотку — звучал куда тише, чем все телевидение. Много ли накричишь перерезанной глоткой?

Ну и конечно же демократические страны в едином порыве поддержали свободную и демократическую рабовладельческую республику. Да, были конечно неприятные инциденты — то свободолюбы поотрезают головы англичанам. То перестреляют сотрудников «Красного креста» прямо в госпитале — ну что ж, издержки борьбы за свободу, бывает…

И в Чечню валом валили «врачи без лекарств», «шпионы без границ», «хало траст», обучавший минно-взрывному делу и целые кучи отморозков из мусульманских стран, да и из Европы, где отлично работали центры по вербовке.

Москва чухнулась только тогда, когда оказалось, что московский бомонд парят и бабло пилится неровно. Тогда в Ичкерию послали недоеденную реформами армию. Сопляков — срочников, дезориентированных офицеров, несработанные экипажи. Напрочь забыв весь опыт прошлых войн. Свой же собственный опыт, купленный страшной кровью.

И налили еще больше крови. Посреди страшного кровавого гноища жировали правозашитники, депутаты всех мастей — как опарыши в сортире. Они ловко убеждали поверивших им дурней в погонах — не воевать, сдаваться — ничего, дескать, не будет.

Это «ничего не будет» отлично видно на множестве трофейных записей — спокойная и веселая резьба по живому мясу.

До последнего момента не верящему тому, что сейчас с ним будут вытворять…

Потом, когда стараниями тупой военщины финансовый проект «Свободная Ичкерия» оказался под серьезной угрозой — не врубившиеся в тему войска вывели. Оставив для жуткой разборки несколько десятков тысяч еще живших там русскоязычных и тех чеченцев, которым такой разгул бандитизма и беспредела не нравился — а с беспределом даже шариатские суды не справлялись, что уже о многом говорит.

Позже, совсем потерявшая чувство реальности «Свободная Ичкерия» сама пошла воевать — и на этом кончилась.

Я не могу себе представить три вещи — глубину подлости, меру страданиям и верха лицемерия в этой истории…

— Чего тут рассказывать… — вздохнув, продолжает Надежда. — Читали «Гадюку» Толстого? Должны были — в школе ее проходили…

— Читал.

— Ну вот… Только есть разница в том, как хрустят кости чьих-то родителей в книге — и как хрустят — твоих собственных. Рядом. Я не хочу об этом говорить… Да и отделалась гадюка дешево. Там ведь соседи прибежали. К нам никто не прибежал. А меня перепродавали несколько раз. Быть рабом — это… Тяжело… А рабыней…

Надежда опять замолкает.

Да, я читал несколько произведений на эту тему. «Кавказский пленник» — бывший в старину добротным триллером для непуганых современников — отдыхает. Тогда горцы были патриархальными, без фантазии…

— Потом оказалось, что я организовала несколько десятков полукриминальных подставных фирм и набрала кредитов на многие миллионы… Паспорта-то наши папа тогда отдал. Надеждой я снова стала только сейчас, до Катастрофы звалась Еленой. Мир все же не без добрых людей оказался, а на войне человека сразу видно становится, на войне человек — голый.

— Да, видно, что в военно-полевой медицине у Вас опыт. К слову — вы этих ребят из «Бастиона» знаете? Очень уж они за Вас горой встали.

— Не помню… Хотя если у этого дылды, как его — ну по-шотландски его еще называют — огнестрельное сквозное верхней трети бедра — то может и встречались. Но я думаю, что просто у них, как у всех воевавших — к ичкерийской агентуре отношение ясное. Насмотрелись.

Помолчали.

— Ну что ж, рад, что версия омоновцев подтвердилась. Завтра вроде намечается крупная операция — слыхал, что все кому ни лень соберутся для захвата ремонтного завода и прочего, что мы там разведали. Вы поедете?

— Конечно. Такое упустить…

— Тогда готовимся. Сегодня вроде ничего не предвидится — можно перевести дух.

— Не получится. Пациенты все равно набираются — вроде и меньше здесь людей стало, а каждый день толпа.

— Ну, раз человек жив — значит болеет. Здоровых людей нету — есть недоработки в диагностике…

Надежда бледно улыбается, услышав эту бородатую аксиому. Надо развивать успех и потому, судорожным напряжением мозга выдаю еще умную мысль:

— «Многих воителей стоит один врачеватель искусный». Старикан Гомер в этом деле разбирался. Насчет воителей у нас будет небогато, так что придется искусностью брать… На митинг пойдете?

— Нет, не пойду. Лучше я подготовлюсь к завтрашнему дню. Тут из Кронштадта вчера прислали еще груз — а я и не приняла.

— Ну. Ладно.

В салоне напряженная обстановка, все ждут митинга. И я добавляю в нее перцу — присутствующие, включая и Демидова, держат в руках красно-черные банки «Яги» — слабоалкогольного энергетического напитка.

Видя таковое, я неожиданно для всех начинаю громко ругаться.

Понимаю, что это некрасиво и неразумно.

Маленький омоновец сильно удивляется такой моей реакции.

— Эта. С чего крик-то?

Перевожу дух. Вообще-то не дело лаяться с компаньонами и гостями. Это неубедительно и вообще некрасиво.

— Откуда у вас это пойло?

— Почему сразу же пойло? Сам же вроде не трезвенник?

— Не трезвенник. А это пойло.

— Да ладно, Доктор — вмешивается и Серега — оно же слабоалкогольное. Ну, угостили ребята, что такого-то?

— Парни, нам сейчас только панкреатиты заиметь. Я серьезно — не надо это пить.

— Да слыхали, алкоголь — яд. Доктор — какая тебя муха укусила?

Так. Действительно, наехал как трамвай. А тут у всех нервы. Вздохнуть-выдохнуть и можно говорить. Поехали.

— Это не алкоголь…

— Слыхали. Это пойло — отрава. Дальше-то что?

— Извините. Я погорячился. Дело в том, что эта хрень сделана по принципу «качелей», как это называется у наркоманов и представляет собой не только алкогольный коктейль, что не очень страшно в принципе, а фармацевтический коктейль, что хуже. Это когда несколько препаратов даются одновременно, и никто не скажет, как это сработает. Здесь — алкоголь и кофеин. Это антагонисты, вообще-то. Бьет-то оно по печени, поджелудочной и мозгам добротно, только надо ли это нам?

— Хочешь сказать, что это хуже водки?

— Если водка не паленая — то хуже. Чтоб от водки получить панкреатит — надо постараться. А это — как специально заточено.

— Но написано же — слабоалкогольное.

— А «ерш» — слабоалкогольный или нет?

— Сравнил, то ж — «ерш»!

— Дык и сравнил — тоже коктейль — то есть смесь — и по градусам — таки слабоалкогольный. А по отвалу башки?

— По отвалу башки — сильно, да.

— Так тут тот же принцип — газировано, чтоб всасывалось лучше, «качели» — то есть одномоментный ввод релаксанта и стимулятора — я уж не говорю о всякой химии типа красителя и консервантов, тоже печени подарочек.

— И прямо так вредно?

— Ну, на Западе такого «молодежного» пойла нет. Было, но запретили. Показатель? 

— Возможно.

— А для меня больший показатель, что коллеги из Джанелидзе говорили, вал идет панкреатитов у молодых совсем пациентов — да и на вскрытии — печенка у современных двадцатилетних — как у сорокалетних. Это для меня тоже показатель.

— Ладно, не такое пили. От одной не развалимся.

— И еще раз напомню — нам сейчас панкреатиты лечить сложно будет. И цирроз — тоже.

— Да поняли. Поняли…

— И нестояк еще до кучи!

— Ох, поняли… Хватит уж, а?

Общее собрание — или митинг — начался даже чуть раньше. Как я понимаю, собрались если и не все, то многие. Толпа жужжала, как большой рой пчел. Во всяком случае, так было слышно из нашего салона. Вместо трибуны использовали нашего «Найденыша».

Пока мы собирались, в толще толпы началось какое-то движение — как оказалось, кому-то били морду. Но за помощью ко мне никто не обратился, так что я и не понял — что там было такое. Наверное, отголоски разборок родителей с протестантами.

На БТР залез Овчинников. Голос у дядьки поставлен хорошо, не особо надсаживаясь, командир изложил вкратце ситуацию:

— Петропавловцы и петропавловки! У нас осажденная Крепость, каждый человек на счету, требуются общие усилия и потому от каждого, кто в Крепости находится, требуется полная самоотдача. Иначе не выживем. Поэтому безделье и всякое вредительство, снижающее нашу обороноспособность — является преступлением. Личной угрозой каждому.

Перед гарнизоном ставится вопрос — выгнать из Крепости трех типов, от которых пользы нет, а вред — есть? Работать не хотят, хотят Власти. При этом провалили самую простую задачу — и с большими потерями. Мало того, вчера один из их компании напал на медсестру в медпункте с целью изнасилования, за что и был убит.

Вот эти субъекты.

(На БТР поднялись двое уже виденных мной утром — и Друг Покойного. Поднялись даже где-то спокойно. Не знаю, то ли Михайлов пообещал им всяческих чертей в случае сопротивления, то ли пока не понимают, что дело идет к концу. Раньше-то еще и не такое сходило с рук…)

— Я требую, чтобы нам также дали слово! — голос у Друга Покойного тоже отлично поставлен.

— Наговорились, хватит — обрезает стоящий внизу Михайлов.

— Нет времени на дебаты. Сейчас те, кто считает, что выгонять этих дармоедов не надо — встает сюда, за БТР. Если таковых наберется больше половины — останетесь тут. Если меньше — вам в Никольские ворота — ну или в Иоанновские. — Овчинников спокоен, как сидящий в Зоомузее Березовский мамонт.

— Я требую, чтобы хоть видимость законности была соблюдена!

— Будет соблюдена законность. Не видимость ее. Мы всего-навсего выгоняем вас оттуда, где вам не нравится. Как это делали в демократических Афинах. Вы при этом не являетесь гражданами Петропавловской крепости, никаких оснований для вашего нахождения здесь нет — и по правилам за хулиганство и неподобающее поведение сотрудники Заповедника имеет право выставить вас вон.

Тем временем из толпы выходят люди. Набирается неожиданно сотни три.

Но по сравнению с остальными — это очень немного.

Не половина.

Дальше правозашитник пытается что-то прокричать, но его ловко сдергивают с брони. В скором времени всех троих тащат мимо нас — в ворота.

Тут происходит задержка. У ворот лежит жердь, к которой привязан упокоенный вчера Надеждой деятель.

— Покойничка своего захватите — для достойных похорон — удовлетворенно говорит Михайлов.

— И не вздумайте в Неву выкидывать — тут вам не Ганг — добавляет полный мужик — он как раз в день нашего прибытия сюда отводил женщин в тюрьму.

— А если мы откажемся? — нагло спрашивает один из троих остракизнутых.

— Я рассказал этому парню, что вы назвали его обезьяной. — Михайлов показывает на казаха — пулеметчика, который с непроницаемой физиономией наблюдает за всем этим сверху.

— И что? Расстреляете нас, сволочи?

— Нет. Он вам прострелит по одной ноге каждому. И если не уберетесь быстро — прострелит и другую. А потом руки. Он знаете неторопливый. Но меткий. Хотите попробовать?

— Оружие нам дайте!

— Уже давали. Результат известен. Ни черта вы не получите!

— Минутку! — к группе подошел тот самый дылда — омоновец, который Дункан.

В руках у него швабра с какой-то гнусной тряпкой.

Что особенно удивляет — наиглупейшее выражение его лица.

— Эта, вы покойному кем приходитесь — вдовой или вдовцом?

— Что за издевательство!?

— Эта, никакого издевательства. Просто вам по наследству — вот штанишки покойного причитаются. И можете швабру взять — все какое-никакое оружие. Глядишь, еще и станете людьми, по примеру дарвиновской обезьяны.

Правозашитник плюет нам под ноги.

— Мы вернемся! И вы еще горько пожалеете, быдло, мразь…

— Еще слово — и я тебя прострелю — серьезно и как-то очень убедительно говорит Михайлов.

Фонтан затыкается. Трое, взяв жердь с трупом, идут в ворота.

Следом проходят двое автоматчиков из службы безопасности Заповедника.

Толпа начинает расходиться.

Ворота закрываются.

Концерт окончен.

— Самое паршивое, что они действительно вернутся — задумчиво говорит Михайлов.

— Это — вряд ли — отвечает ему Дункан.

— Не эти конкретно. Такие же. Потом. Мы, если выживем и вынесем все это, станем защищать своих внуков от того ужаса, который видели. Будем стесняться рассказывать, как все было жутко, жестоко и страшно. И вырастим наивных дуралеев. Тогда-то и появятся такие жулики и напарят за милую душу.

— Это — вряд ли — повторяет Дункан, но не так уверенно. Маска Глупости медленно сползает с его лица.

— Может — неожиданно для самого себя лезу я в разговор. — Может. Как с нами было — нас так оберегали от жути той войны, что в итоге… А, чего говорить… Нам врали совершенно забубенно, а мы развешивали уши. В итоге — сколько пацанов считало, что пили бы баварское пиво, если б деды сдались…

— Я вот не пойму — встревает Саша, до этого так ожесточенно о чем-то думавший, что кожа на лбу шевелилась — я никак не пойму, как у людей, громче всех учивших нас толерантности и тому, что все люди одинаковы — самое любимое слово «быдло»?

— Это-то просто — жестко говорит Михайлов. — Это просто.

— Да что просто?

— То просто, что часть публики самоназначила себя элитой, новодворянством. И эти новые арийцы естественно не обязаны разбираться в сортах говна. Для них, небожителей, полубогов — все остальные быдло и совершенно одинаковы. Ну не царское дело морочить себе мозги разницей между там хохлами или таджиками, или русскими. Так что они совершенно искренне призывают быдло толерастничать. Ну а к ним — сверхчеловекам — вся эта похабель не относится и они естественно толерастией не страдают. Какая толерантность у эсэсовца могла быть к белорусской бабе с детьми? Он же ариец, а она — унтерменьш. То же и здесь.

— И все-таки есть и хорошие новости. Вот выперли трех дармоедов — итого воздух чище и меньше интриг будет.

— Ой, не уверен…

— Ладно. Там видно будет.

В салоне застаю Званцева. Судя по всему, пока я ротозейничал на митинге, каптри с Николаичем разбирались с завтрашним заданием.

— Интересное кино — говорит Николаич — получается так, что не все так просто будет. И даже скорее — наоборот.

— А что такое случилось?

— Вояки с Ржевского полигона туда направили около взвода — сливки снять. Те прибыли, закрепились, успели сообщить, что вступили в контакт с какими-то местными, местные настроены дружелюбно. И все. Глухое молчание.

— Может рация сдохла?

— Не похоже. Все нам не сказали, но вероятно были другие дублирующие способы связи. Так что вероятно — там противник. И очень может быть — ваши знакомые. Сейчас учитываем такую возможность. Пока идет координация — но, судя по всему, сколачивается неплохая группа — сухопутчики пару танков выкатят, да еще брони будет штук с десяток.

— Ага. И станем мы сгоряча друг по другу лупить. Сработанности-то нуль.

— Есть такая опасность. Постараемся ее учесть.

— Ага. Как начнется пальба, так сразу все всё забудут и начнут шарашить в белый свет. Как в копейку. Делов-то для грамотных людей — влезть в промежуток и обстрелять тех и этих, а потом быстро унести ноги. Видали.

— Я понимаю. Но как сказал Модель — когда ему сообщили, что планы раскрыты — машина пущена. В конце концов, это не самая большая опасность.

— И что тогда — большая?

— Недалеко ходить — соседи — те же финны и эстонцы. Американский флот потерь не понес практически.

— Насчет финнов — это как-то странно.

— Не так и странно. Народ свирепый, упертый и как пехота и моряки — очень даже ничего себе.

— Да не смешите — уж такой упертый и свирепый.

Званцев иронически смотрит на сказавшего это Вовку.

— Вот представь себе — и свирепый и упертый. Например, на флаге ВВС Финляндии — свастика. С тех самых времен. И ничего. У единственных в Европе. И совершенно официально. А насчет свирепый — берешь и смотришь, как они сюда лезли после революции и какие тут боевые действия шли. Или еще раньше.

— Ладно, бог с ней, с историей. Вы что — серьезно считаете, что есть возможность военного вторжения?

— Такая возможность не исключена.

— А что сейчас слышно — где американские корабли?

— Корабли НАТО — сейчас сконцентрировались у Шпицбергена. Информация точная.

— Что их туда понесло? На Севере считают не заразятся?

— И это тоже — на Шпицбергене зомби нет. Но мы полагаем, что основная цель — Хранилище.

— Не вполне понимаю Вас.

— Хранилище — известный бизнес проект. Вы что, действительно ничего не слыхали? Svalbard Global Seed Vault — «Хранилище судного дня»?

— Как-то пропустил, знаете. Да я не очень-то разбираюсь в военно-морских делах.

— Вы даете! Что, серьезно — не слыхали?

— Совершенно. Там что бомбы, ракеты? Или топливо?

— Семена. Хотя бомба, пожалуй, та еще.

— Какие еще семена?

— Обычные семена. Которые сеют. Сельскохозяйственные культуры, говоря проще.

— Шутите?

— Нет. Отлично сделанное убежище, рассчитанное на воздействие самых серьезных повреждающих факторов. Внутри — громадная коллекция семян сельскохозяйственных культур. Оптимальные условия для вечного хранения. Прикрытие — дескать на всякий случай, если что будет катастрофичное, то Человечество будет иметь откуда взять Спасение…

— Что-то Вы ироничны.

— Да не верил тогда и сейчас не верю в эту чушь. Уверен, что катастрофы ждать пришлось бы недолго. Ничего личного — только бизнес. В таком аспекте.

— По-прежнему не понимаю.

— Вы немного с сельским хозяйством знакомы?

— Минимально. Ну, там гуси мечут икру, а булки растут на деревьях…

— Тогда вкратце — есть три типа ведения хозяйства — первый — кустарный — есть у вас три ведра картошки — посадили, собрали, съели, на следующий год осталось три ведра картошки на посадку. Удобрения — свои — из компостной кучи. Расход сил большой, отдача невелика, финансово невыгодно, зато ни от кого собственно и не зависите. Второй — промышленный — с участием многих — одни технику делают, другие — удобрения, картошки сажаете соответственно не ведро, а тонны — и собираете соответственно. Расход сил на ведро картошки получается меньше, финансово выгодно. И тут самостоятельность есть — и технику можно купить у другого и удобрения… А сейчас в дело пошел третий способ — семена обрабатываются так, чтобы дать урожай — и больше воспроизводства не будет. Не предусмотрено. И фирма, поставляющая Вам эти семена, обеспечивает всем остальным — техникой, химией — заточенным именно под эти семена. И получается очень выгодно, только вот тут уже самостоятельности никакой — поставщик — монополист.

— То есть выращенное ведро картошки на следующий год не взойдет?

— Взойти — то взойдет — но урожайность будет никакая. А следующая — и того меньше. Это все вместе с ГМО идет — в одной струе. И никакой в итоге самодеятельности — либо покупаешь такие семена, либо сдохни. Ну а почем продадут такие семена во имя Демократии — полагаю, понятно.

— Но ведь есть же свои семена. Никто ж сдуру не будет одноразовые покупать?

— Уже покупают. Выгодно. А конкуренты… Знаете, в бизнесе с конкурентами не церемонятся. Вот почему-то все случаи птичьего гриппа на нашей территории — как на грех в тех местах были, где птицеводческие крупные комплексы. С чего бы, а? И заброска колорадских жуков имела место. Так что есть о чем думать.

— Это не паранойя?

— Обычная борьба с конкурентами. Капитализм. Ножки Буша — помните, а? Вроде ж не президентское же дело? А как они переживали, Буши, стоило уменьшить покупки.

— То есть, как я понимаю, Вы намекаете на то, что готовилось крупномасштабное «Принуждение к миру-2»? Ну, то-есть принуждение к покупкам одноразовых семян в мировом масштабе?

— Точно так. Та же песня, что с долларом, только тут уже с жратвой. Тут уж за глотку всех бы взяли куда как крепко.

— А Хранилище — на тот случай, если поиметая природа отомстит и все пойдет не гладко?

— Точно так — еще раз.

— Но ведь даже у нас тут в Питере — есть на хранении семена. Заведено так — и наверное давно — вон гордились же, что даже в Блокаду не сожрали.

— Не видите разницу между Хранилищем — и научно-исследовательским институтом? НИИ-то даже бомбовой удар не перенесет, чего уж…

— Кстати, раз такое дело — неплохо бы и нам семенами разжиться. Тут недалеко — на Исаакиевской площади, у Астории.

— Там от мертвяков черным-черно — мрачно замечает маленький омоновец.

— Да и не только мертвяки… — это не менее мрачно говорит Лёня.

— Депутатов имеете в виду? — пытается острить Серега, но Лёня отзывается невесело.

— У нас там неподалеку БТР сожгли. Очевидно, хотели захватить — шарнули из какого-то крупнокалиберного винта по водителю, не попали с первого раза, ну а мехвод в Чечне бывал, обстрелянный, толковый. Дал, как положено при обстреле, по газам — следующая пуля влетела в моторный отсек. Гражданских никого не уцелело, а наших — двое добрались, но искусаны были сильно…

— Откуда в Питере крупнокалиберные винтовки?

— В городе — миллионнике и не такое находится. Может старое что — типа ПТР, а может и новье — после того, как в Грузии война шла с 92 года, да после Таджикистана, Карабаха и Чечни — тут всякого можно найти. Мы потому и дернули по воде, что повторять не хотелось. Черт его знает, может он еще жив, стрелок-то.

— Ну, Лёня, по воде мы дернули потому, что ты из «катерной роты» водоплавающий. Тебя как утку в воду тянет.

— Но сработало же?

— Сработало. Только экскурсовода не хватало: «Посмотрите направо, посмотрите налево, наша экскурсия по рекам и каналам Санкт-Петербурга начинается!»

— И как — плавает броня-то?

— Нормально. Правда, когда плюхнулись — такую волну подняли, думал — утонем. Но ничего, обошлось. Скорость, правда, никакая, но ничего, дочапали.

— А какой помощи от Крепости ждете?

— Гражданских бы сдать — часть-то вообще левые. Еда нужна, патроны нужны.

— То есть перебираться сюда хотите?

— Зачем? Мы там прочно окопались. Вот лед пройдет — можно будет нашу речную технику задействовать. Не все ж броней плавать. А на катере тут по каналам — в момент доберешься.

— А что — неплохо так — водные экскурсии на БТР, такси на БРДМ. Жизнь налаживается.

— Конкуренции с нами не выдержите — спокойно замечает Званцев — на горючем разоритесь.

— Кстати — а как насчет эвакуации? Вот ведь «Миновозец «Бренчащий» — сейчас тут стоит — очень было бы здорово — уж безопасность бы мы обеспечили. А мы бы вам одного Терминатора подарили.

Что-то не понимаю разговора. Судя по физиономиям — это я один что-то протабанил. Влезаю с вопросом.

— После доставки несколькими рейсами груза противопехотных мин решением Штаба в честь заслуг баржа при «Треске» произведена в ранг миновозца. И соответственно получила имя «Бренчащий». А что такое Терминатор — пусть омоновцы разъясняют.

— Эта, Терминатор — это робот.

— Ребята, а серьезно?

— Эта, действительно робот. Саперный робот — для разминирования дистанционного. Наши его немного переделали — так теперь он и стрелять может — идея давно была, а тут и поприжало. Ну и модернизировали — как израильтяне — те тоже к такому ружье приделали, чтоб по шахидам контрольный выстрел делать перед разминированием.

— Точно, я такие машины у амеров видел — даже фильм по телевизору шел — вмешивается Саша. (Вот странное дело — меня в его возрасте девчонки интересовали. А он вроде больше техникой да компами увлечен. Нехорошо это, порядочные люди должны размножаться.)

— Не, у амеров — чисто боевые машинки «Свордз», тупая пехота. А наш Терминатор — он и саперить умеет.

— Опробовали?

— А то ж! Нормально работал, как часики.

— У амеров и саперные есть. «Талоны». И не только они…

— Эта, все равно — НАШ — лучше.

— Ладно, ладно. Пошли-ка вместе на Главную гауптвахту, обсудим: «Что кому почем?» — Николаич тяжело встает.

Званцеву тем временем сообщают что-то по его рации. Отмечаю, что у него она не такая, как у нас, а словно бы погромоздкистее.

— Так, Доктор — пошли встречать комиссию.

— Какую комиссию?

— Из столицы — города-героя Кронштадта. Проверяющую, разумеется — как у вас тут документация ведется, как соблюдаются санитарные нормы, как обстоит дело с противопожарной безопасностью…

— Не надо так шутить, меня от таких шуток оторопь берет! Знаю я такие комиссии!

— Ладно, не переживайте — ваш водоплавающий морф вызвал такие эмоции у нас в штабе, что тут же собрали группу для изучения — так что не так все жутко. Вот эта группа и прибыла. Сплошь ваши знакомые, как на подбор. Пошли, пошли. Они уже на подходах.

Успеваем чуть загодя. Катерок — раньше такой к нам не приходил — щеголеватый, надраенный и какой-то неуловимо парадный ловко причаливает. С катерка на берег перебирается десяток человек — и действительно я узнаю среди них Кабанову, ее кавалера — мичмана и — самым последним спускается братец.

Приятный сюрприз!

Здороваемся. Комиссия тут же рассыпается на составляющие — часть рвется умотать к упокоенному морфу для осмотра на месте и последующей эвакуации, оказавшийся тут же начальник саперов остужает их рвение. Судя по возникшей перепалке, для саперов эта малоинтересная возня совсем не ко времени и потому для увязывания интересов вся куча народу валит к Овчинникову. Братец увязывается вместе с галдящей группой — ему не чужд задор свар и перепалок, правда обязанностей по осмотру тела на месте происшествия никто с судмедэкспертов не снимал, так что может кроме поехидничать ему и впрямь должно присутствовать при этом толковище.

Остаемся в дворике втроем — я, да Валентина с мичманом.

— Не ожидал вас тут увидеть — и рад тому, что приехали. Не опасаетесь такие прогулки устраивать?

— Гулять-то надо, а я в Петропавловке сто лет не была. Да и денек сегодня хороший. Смотрите, какая погода — весна уже явно. Опять же морские прогулки…

— Погода как погода, холодно и пасмурно.

— Не заметили, что сегодня на восемь градусов теплее? И с неба ничего не сыплется.

— Ой. Ну, не знаю… Я больше лето люблю.

— Лето — оно еще когда будет. И знаете — очень приятно прогуляться после сидения в лаборатории. Тем более у вас тут совершенно безопасно, в Кронштадте еще бывают эксцессы.

(Это да, грамотная система караулов и патрулей и секретов — обычно и не заметна, но требует толкового подхода, четкости и слаженности. Тут не возразишь. Безопасность люди вообще не замечают, считая, что так оно и должно быть. А на самом деле — безопасность это опять же громадный труд многих людей.).

— Пока они там морфа будут тянуть, хочу пригласить вашу Охотничью команду на свадьбу.

— Ого! А кого с кем? (Сильный вопрос получился — и умный и тактичный, не отнимешь…)

— А нас — меня и Алика — тут Кабанова кивает на мичмана.

Мичман начинает как-то странно ежиться и по-моему даже немного краснеет.

— Здорово! А когда свадьба?

— Когда ваша кумпания в Кронштадте будет. Идею Алик подал — говорит у дитя должно быть отчество, да и вообще… Я как-то даже растерялась, но он такой галантный кавалер… Где уж тут слабой женщине устоять. Я и согласилась.

И задорно глядя на жениха, железная Валентина неожиданно для меня, негромко, но мелодично спела на мотив Государственного гимна:

Что утешает — хлопаем глазами мы оба — и я и Алик-мичман. Это… да это просто невозможно, хоть ушам не верь. (Наверное Валентину укусил Семен Семеныч, он у нас песельник…)

Но это явно было. Вот и поди ж ты. А я думал, что знаю свою коллегу.

— Откуда ж такой текст-то? — удивляюсь я, втайне подозревая, что может Валентина Ивановна и стихи по ночам пишет. Да и не удивлюсь уже, если так.

— А это из первомедовского капустника. «Медик-холл» я уже не застала, но кое-что еще помню. Кстати — тут обнаружилась такая вещь — ректор Первого Медицинского успел организовать эвакуацию части студентов и преподавателей. Куда они убыли — неизвестно, но вряд ли на север — там уже наши отзванивались и связывались с кем возможно. Так что вероятнее направление на юг. Имейте на всякий случай это в виду, когда будете завтра там работать. Может, какие-нибудь следы найдете, свидетелей может быть.

— А что была за колонна?

— Автобусы. Автобусы и вроде пара грузовиков с какими-то курсантами.

— Ясно. Будем смотреть.

На самом деле я и так смотрю — на мичмана, краешком глаза — и замечаю, что новоиспеченный женишок моментально втягивает животик и молодецки выпячивает грудь, как только невеста на него посмотрит, и с явным облегчением отпускает пухлое пузико в первоначальное положение, стоит ей отвести взгляд. Учитывая, что Валентина посматривает на него часто — зрелище получается довольно комичное.

— А тебе не влетит, что склад оставил без присмотра?

— Так с вашей легкой руки на складе шаром покати — все роздал, подчистую. (Тут мичман неожиданно подмигивает мне со значением) Только обещанная тебе сабля и осталась! А к Валентине Ивановне меня приписали официально — приказом. Я теперь занимаюсь охраной и обороной Лаборатории.

— Как телохранитель?

— И как телохранитель тоже. И знаешь, когда мужчина реально кого-то должен защищать — жизнь приобретает смысл.

— Кто б спорил.

Из гауптической вахты вываливается мой братец.

— Во! Старика уже почти уломали — сейчас рванем на мины. Между прочим — у нас там в Кронштадте новостей вагон с тележкой. А у вас?

— Ну, вот подплавный морф… Сегодня перед вашим прибытием выперли общим собранием трех возмутителей спокойствия из числа левонападающих.

— Фигасе! Это что ли те, которые организовали свалку в Зоосаде?

— Они самые.

— И что — так прямо и выперли? За ворота?

— Ага. Голова Крепости зачитал краткую речь — типа братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои — вот три вредителя — давайте решать, что с этими выкидышами демократии делать? Далее прочел их вины, публика разошлась в две стороны — и пожалуйте граждане вон.

— Типа билетиков на посещение музея нету — пшли отседова?

— Еще раз — ага.

— А оружие им дали?

— Дали.

— Ну и дураки. Лопоухие! (Мичман Алик не выдержал и высказался).

— Это омоновец смилосердничал.

— Вы тут совсем с ума посходили! И что выдал омоновец?

— Швабру.

— А, тогда ладно.

— А в Кронштадте что нового, братец?

— Вчера прибыл наш сухогруз — ну это не новость, корабли постоянно приходят, тут в другом дело — у них за день до прибытия матрос повесился. И его труп они поместили в холодильник. Я его вскрывал — обычный висельник.

— И что?

— Дуб — дерево! Труп не обернулся! Двухдневный труп остался, как и положено — трупом. Не зомби!

— Так что — инфекция все же получается? А эти — изолированные — потому все у них по старому?

— Или иммунные. Но скорее — отсиделись, как в карантине.

— Есть и еще непонятности — добавляет Валентина Ивановна.

— Хорошие или плохие?

— Скорее хорошие. Вы знаете — прогноз исхода заболеваний и ранений улучшился практически вдвое. Мы сначала немного возгордились, что удается вытягивать тяжелых раненых и больных, но здесь видимо не наша заслуга. Раны заживают быстрее, заболевания протекают легче.

— Так что, больные вообще перестали помирать?

— Нет, все-таки и сейчас бывает. Но судите сами — пациент с огнестрельным ранением головы — все еще жив. Больной с молниеносной формой столбняка — еще жив. Я понимаю, что и Кутузов выжил — но тем не менее. Явно есть новый фактор, который придется учитывать.

— А у меня тут как раз уникальный случай излечения опоясывающего герпеса за ночь…

Из здания выкатывается куча народу — уломали Алексея Сергеевича. Братец кивает мне и, поддернув свою здоровенную сумку с суд-мед барахлом, двигает с остальными. Валентина тоже идет с комиссией — хочет быть на вскрытии.

Мне там делать нечего — с результатами и так ознакомят. Сидеть в штабе и слушать, как препираются и торгуются договаривающиеся стороны — можно бы конечно, но зачем?

Завтра выезд. Значит надо помочь Надежде разобраться с грузом, подготовить самое необходимое и еще провести занятия по первой помощи. Вот этим и займусь до обеда.

Странное ощущение оставили слова Званцева — о возможных набегах соседей. С одной стороны, в это не верится. В конце концов, жратвы у них своей достаточно. С другой — не все счастье в жратве.

Есть и другие вкусности. Например — женщины. То, что без женщин жизнь плохая, не годится никуда — еще по древним римлянам ясно. Не украли бы они сабинянок — не было бы Рима. А украли — не стало сабинян. Или вот тоже — дети. Очень ценный ресурс. Те же янычары — отличный показатель того, что при правильном воспитании и дети врагов прекрасно служат.

Потом мне в голову приходит неприятная мысль — рабы отличный ресурс. Да, наконец, на мясо люди тоже годятся — столкнулись же мы с людоедами, а чем те же европейцы лучше? Ровно ничем, людоедства и у них даже сейчас полно. Достаточно послушать милую песню Раммштайна «Майн Тайль»…

Так что визиты за женщинами, детьми и рабами — запросто могут быть, тут весьма вероятна паранойя Званцева. Насчет мяса… Во-первых, каннибализм экономически не выгоден. Рабовладение дает куда большие выгоды. Раб значительно полезнее — что проверено веками.

Во-вторых, куча болезней передается при каннибализме. Причем серьезных. Примеров — масса.

В-третьих, проще и дешевле разводить птицу и домашних животных. Человек — несуразное существо, нарушающее законы природы — у млекопитающих как на грех — особь готова размножаться и становится взрослой, прожив одну девятую своей жизни. А у человека — это получается четверть…

В-четвертых, когда дело доходит до каннибализма — оказывается, что потребляемое мясо не полноценно. Раз все оголодали — значит и поедаемые тоже. Проще говоря — далеко на этом мясе не уедешь, нет в нем уже витаминов и прочих весьма важных веществ, иначе бы не оголодали так окружающие, чтоб друг друга жрать.

Как-то так вот. Хотя… Видел своими глазами потрошильные стойки. Мясо и готовый шашлык… и взвод дуралеев пропал…

И завтра мы туда едем…

Растопить печь у Арины не получилось. Где-то либо сажа забила дымоход, либо кирпичи вывалились — но дым стоял на половину высоты комнаты, когда, наконец, Виктор прекратил попытки реанимировать печку.

За это время Ирка натаскала из подвала груду пустых банок и, посчитав что-то, пришла к выводу — должно хватить.

Осталось совсем немного — вытащить остов санок, сваренный когда-то из стальных труб и потому практически вечный, сколотить короб из отодранных с Арининого дома досок и отбуксировать все к бункеру.

Добрались без хлопот, санки пытались пару раз перевернуться и зацепиться за кусты. Но водителем Витя был хорошим.

Вылезли, размяли ноги.

Виктор прикинул, сколько придется всего — всякого перетаскать — от мяса до воды — для того, чтоб заготовить консервы — и присвистнул.

Ирка, косо посмотрев на него, добавила, словно прочитав мысли:

— Еще забыл, что вечером баню топить надо будет — мы уже как лошади потные пахнем, а после заготовки тушенки — тем более завоняем. С города мертвяки прибегут на запах.

— Ты с чего взяла, что я воду считал???

— А я ведьма. У нас в роду все такие. Так что бойся!

И побежала в бункер.

Проводив Ирку взглядом, Виктор и сам не понял — злится ли он на жену, или действительно попугивается уже. Впрочем, время уже прошло много, а работы было еще полно. Кряхтя, Виктор стал перетаскивать и грузить пакеты с мясом в санки. Подруга тем временем собирала что-то в бункере, и пришлось вскрывать один из схронов — Витя понятия не имел, что среди консервов и тщательно упакованных продуктов лежат и Иркины приправы.

Когда мясо было погружено, обнаружилось, что Ирина набила какими-то пакетами весь салон УАЗа. Попытка возмутиться этим была ею встречена достаточно мягко — Виктору и впрямь пришлось согласиться, что консервирование — не его сильная сторона. Оставалось только подозревать, что это скорее переезд, чем перевозка крышек и приправ… Но стойкое ощущение того — что все-таки переезд — оставалось.

— Мешки-то спальные нахрена? Матрас зачем?

— Ну, Витенька, миленький — мы ж не успеем столько тушенки наварить — в Ольховке ночевать придется, так не на полу же спать?

Возразить было нечего — санки с набитым коробом выглядели даже в зеркало заднего обзора внушительно.

Остаток дня для Виктора был таким, что он не один раз обругал тупого лося, припершегося не вовремя и не туда. Для тушенки потребовалось немыслимое количество воды и дров — Ирка перемывала и кипятила все найденные банки. На счастье Вити банька у Арины оказалась функционирующей, котел в бане тоже задействовали, это немного помогло. Потом Ирка тушила лосятину, а Виктору пришлось заниматься китайской работой — поддерживая в печи «малый, но равномерный огонь», что оказалось сложнее, чем спалить всю эту деревушку и пару таких же.

Когда дело дошло до закатывания банок, Витя считал, что может перевести дух, но Ирка погнала мужа в баню — оказывается, что там опять надо набирать воду. Хорошо колодец оказался неисчерпаемым, но все равно было непонятно, куда Ирка всю воду подевала…

Пообедать не получилось — вся кухня была заставлена разномастными банками, а за ужином Виктор, поев чего-то, что и не разглядел — уснул прямо за столом сидя. Ириха милосердно дала ему подремать четверть часа, после чего, продрав глаза, он вдруг вспомнил:

— Слушай, а ведь тушенка опасна — там ботулизм может развиться!

— Не разовьется!

— Почему это ты так уверена?

— Потому что — потому, что кончается на «у». Если хранить при температуре ниже 18 градусов — ботулотоксин не вырабатывается. А у Арины в подполье — до июля 18 градусов не будет. А может и вообще не будет — подвал у нее качественный. Давай, вставай, банки закатывай. Нехорошо, конечно, что у нас в трехлитровых в основном. Да и сала нету — залить бы сверху… Ладно, что есть…

В баню поползли уже глубокой ночью. Мылись вяло, как сонные мухи. От тепла окончательно развезло. Все за день сделать не успели, но сил уже никаких не осталось. В избе было жарко и сытно пахло тушенкой.

В медпункте вовсю идет свара — понятное дело, дамы, оставшись одни, делят полученные медикаменты. Правда до стрельбы не дошло, но вмешаться приходится.

Забрав то, что стоит раздать завтрашним участникам вылазки, величественно отбываю, прекрасно понимая, что вообще-то это скорее отступление — дамы сейчас опять заспорят.

В салоне застаю Демидова. За последние дни он как-то отъелся, определенно. Вижу, что он занят своим делом — опять набивает рожки, при этом выбирая патроны из разных кучек. Оказывается, трассеры добавляет каждым третьим патроном. Ну, это хорошее дело — в перестрелке прицелиться не всегда может получиться. Ну, это я не на своем опыте знаю, это мне рассказывали.

Спрашиваю Демидова — о чем он задумался.

— Да этот, дядь Паша мне про таких кульных пацанов рассказывал тут. Реально — крутые.

Сильно удивляюсь — заподозрить милейшего Павла Александровича в рассказах о криминальных авторитетах — никак не получается. Если б омоновцы еще об этом толковали — я б понял.

— И чего рассказал?

— Короче там один авторитет крышевал Малышевских, собрал бабло, а когда на хазу поехал — решил, что мало взял. Ну, короче — он крутой такой — братву по домам отправил, а сам один вернулся и Малышевским — давай еще бабла, короче. Те его за ноги к двум елкам привязали — порвали пополам нахрен. Потом, короче к его бабе поехали, типа твой волчина позорный коньки откинул — будем тебя теперь крышевать, а ты за Малышева выходи, пучком тогда все будет. Ну а та, короче, хитрая скобариха — да говно вопрос — говорит. Я согласна типа, давайте квасить. Ну, те, короче купились, как лохи последние, ужрались в усмерть — баба своим братанам — мырг — те пьяных Малышевских замочили во сне. Во, какие дела!

— Круто! Ты, кстати, из пистолета — научился работать, или все неграм подражаешь?

— Да че вы все прицепились!

— Голова — два уха — людей не хватает, стрелки нужны, а тебе все понты детские покоя не дают.

— А то вы мне ствол дадите!

— Если будешь уметь им работать — и без понтов — то да, дадим. Ты к слову читать умеешь?

— Ну, умею.

— Если тебе пару книжек толковых притащу — будешь читать?

— Да ну, скука это.

— Ну, гляди. Хозяин — барин. Токо телевизора тут нету, кина тоже долго не будет.

— Ты сам обещал музейским кино казать. Дядь Паша говорил. А книжки причем?

Оп! А ведь и действительно — вчера разговор об этом был. И я забыл — и они что-то не чухнулись.

— При том, что про твоих кульных гангста — нигга книжек нет. А про твоих сверстников, которым оружие дали — есть. И про то, как они это оружие грамотно пользовали — тоже.

— Не, не люблю читать. Ты мне лучше так расскажи.

— Будет время — расскажу. А где все?

— А дернули к ментам.

Это новость. И точно — нет обоих бронетранспортеров, на площади отсутствует наш автобусик, да и грузовиков вроде тоже нет. Это они, получается, колонной рванули? И почему меня не позвали?

— Здесь кто еще остался?

— Андрей внизу вещи роет.

Спускаюсь вниз. Андрей там и разбирает сумки с вещами. Еще те — из магазина.

— Ну, а меня что не позвали?

— Николаич так решил. Там несколько сотен человек, опять же омоновцы. Лекаря попросят помочь, то-се, только мы лекаря завтра и видали. А так — приедут люди сюда, тут им и помогут. Да они такой колонной поперли, что некому их останавливать.

— А ты тут чем занимаешься?

— Да была у нас пара серьезных болтов. Оптику я на них поставил. А вот патроны где-то тут.

— Ну, а чем СВТ не годятся?

— Болты охотничьи — на крупного зверя. Если против морфов — то, пожалуй, могут быть и лучше Светок. Берут дальше, кладут лучше. Завтра и посмотрим.

С этими словами Андрей выкапывает наконец коробку с патронами. Показывает мне один. Совершенно диковинный — длинная гильза непривычного размера и рисунка, странноватая пуля.

— Калибр 300wm. Винчестер магнум. А вот и .338 Lapua Mag.

— Это что, крупнокалиберная винтовка?

— Ага. Чуть-чуть до нашего 12,7 мм. не дотягивает. Потому — отдача мягче, грохот не такой сильный, а работает на приличные дистанции. Патронов кот наплакал, потому возьмем как дополнение к Светкам.

— Я о таких даже не слыхал.

— Немудрено — вещь редкая. Цены немалой. Очень немалой.

— Слонобои?

— Ага. Можно и так сказать.

Странные патроны с виду. И пули странные.

— Не понимаю — вы по стоимости что ли отдавали оружие Михайлову?

— Нет, по характеристикам. Это конечно и со стоимостью совпадает, как правило — но вот с какой стати отдавать стражу ворот дальнобойную снайперку? Вполне хватит помповухи. Самое смешное — у него и получится лучше — с помповушкой-то. И толку больше будет. А что это у тебя?

— Медицинские прибамбасы вам на завтра. Подвинься, что ли, — мне по кучкам разложить надо.

Некоторое время копаемся каждый в своем. Успеваю разложить свое добро по новеньким полиэтиленовым мешкам. Теперь еще раздать и кратенько инструктаж провести — совсем хорошо получится.

— Что думаешь насчет завтрашнего задания?

— Признаться по совести — не нравится мне оно. Группа наша — с бору по сосенке, несработанная. Друг друга не знаем, противник — не пойми кто. Лупить по всем попавшимся по дороге — тоже кисло — могут быть и люди непричастные. Зря положим — некрасиво выйдет.

— Но взвод-то пропал?

— А взвод вырезать — несложно. Особенно если там пьющие лопухи. Сколько таких случаев в той же Чечне — напьются до зеленых соплей, папа-мама сказать не могут — баранов резать и то сложнее, чем опившихся болванов. Два-три человека вполне взвод уделают. А если в пойло чего хорошего добавить — так и тем проще. Тот же клофелин.

— Ну, клофелин — вчерашний день. Сейчас таксисты уверенно угощали лепонексом и азолептином.

— Это как?

— Сажает пассажира, желательно небедного, цену дает минимальную, услужливый, вежливый, по дороге останавливается у какой-нибудь забегаловки, берет себе кофе — и пассажиру. Воспитанные идиоты не отказываются из деликатности, невоспитанные — клюют на халяву. Ну, в кофе у водителя — ничего нет. А в кофе у пассажира — лошадиная доза. Если выживет — хрен что вспомнит, а частенько и не выживают. Погодка у нас прохладная, замерзнуть раздетому — раз плюнуть, да и публика стала куда безразличнее — раньше б «Скорую» вызвали или милицию на худой конец — в вытрезвителе-то всяко сдохнуть сложнее, чем в сугробе, а сейчас всем похеру вареники — ну лежит и лежит, его дела…

— Что, серьезно?

— Про похеру вареники?

— Нет. Про такси.

— Абсолютно и с ручательством. Особенно это любили бомбилы-гастеры. Впрочем, нам-то это по барабану и глубоко фиолетово — такси теперь если и будет, так токо на БРДМ.

— Это да…

— Слушай, давно хотел спросить. А действительно все чеченцы героические и бесстрашные?

— Нет, обычные люди. Героев и отморозков и у них не больше, чем в других нациях. Но, во-первых, они никогда себя не критикуют. Тем более, перед чужими людьми. Во-вторых, у них сохранилась архаичность, этакий племенной подход: «люди — это только те, кто из моего племени, остальные — не люди и с ними можно делать что угодно». В-третьих, они очень боятся за свою репутацию в своем племени.

— Как потерять лицо у японцев?

— Ага. Поэтому если чеченец один — он вполне нормальный человек. А если чеченцев с десяток — они начинают друг другу показывать, что они нереально круты и кончиться это может чем угодно. Допросить одного — да если он посчитает, что из своих не узнает никто — будут результаты и без особой напряги. А спрашивать сразу у трех — никакого толку.

Говоря это, Андрей не перестает аккуратно протирать тряпочкой патроны из коробки. Но видно, что думает о чем-то другом.

— Мне вот непонятно — люди — вроде же разумные существа. Но почему у большинства основное желание как можно гуще нагадить окружающим?

— Что это тебя на философию потянуло?

— А что, скажешь не так?

— Люди вообще-то изрядная сволочь, тупая и неблагодарная априори.

Хороших-то людей — как раз небогато. Откровенно плохих — еще меньше.

А вот основная куча — никакие. Могут быть и такими, и этакими, как начальство прикажет. Токо вот беда — плохими быть легче и веселее, а сейчас — и выгоднее.

Ты его, пидора, перевязываешь, а он, веселясь, тебе в полу халата сморкается.

Приходишь на вызов — а он страдает похмельем. Вот так вот.

«Ты, доктор, клятву демократа давал? Не финти! Ты, доктор, обязан ко мне относиться с гуманизмой, потому обязан меня опохмелить.» — и это все на полном серьезе. С какой радости я ему чем-то обязан — неясно.

Но вот такая херь — и доктора обязаны, и менты, и учителя, и все вокруг, а он — никому нихрена не обязан, поэтому срет у себя на лестнице и так далее…

— Так вот и я об этом. Причем отличается только величина возможности насрать, масштабы, так сказать, действа. Вот не могу понять разницы принципиальной между бомжом, который на металлолом дербанит лифт в подъезде, и «эффективным собственником» дербанящим на тот же металлолом доставшееся ему даром пароходство или завод, между панком, гадящим в подъезде, и чиновником, который с винтотряса лупит редчайших козлов из Красной книги, гордо гадя всему человечеству. Не пойму я этого. Вот богач — купил полсотни дорогих шлюх — в чем тут величие? Член-то у него все равно один и возможности именно в этом — самые среднечеловеческие, на пару палок разве…. Ну, вот я нагребу в кучу сто банок консервов, и буду гордиться — тоже ведь богатствие неслыханное по нынешним временам?

— Это ты к чему?

— К завтрашнему дню. Ты необстрелянный, просто будешь бояться. Опять же работа у тебя — спасать — лечить. А мне надо будет вышибать мозги из людей. Которые с виду — такие же как мы с тобой, а на деле — хуже крыс. И я никак не могу понять — почему им хочется быть не людьми, а крысами. Никак не могу. Людей и так мало, вроде б помогать друг другу должны, чтоб вместе выжить — а они стойки ставят, шашлычок на природе…

— Везет мне что-то на философов последнее время. Вон казах-пулеметчик — тоже философ.

— Немудрено. Кто воевал — чтоб с ума не сойти — этим умом думает. И потому — все вояки — чуточку философы. Когда тетенька с косой неподалеку ходит — это вразумляет.

— Ну, тетеньку с косой нынче люди видят редко, отношение к ней странное стало — большая часть отгородилась от ее присутствия больницами и ритуальными бюро, часть думает, что откупится, хотя это никому еще не удавалось — от этой тетеньки откупиться. Может потому и свинства много, что думают, будто жить смогут вечно. Это в средневековье люди с детства знали — тетенька всегда рядом, в полушаге. Нынешние уже всерьез путают виртуальность с действительностью. Потом в морге диву даешься — ну ничем крутой крутяк от лоха последнего на каталках не отличается. И ноги такие же синие с бирками и кудлают их так же равнодушно…

— Зато гробы у крутых из ценных пород дерева с инкрустациями…

— Толку-то. Из роскошных погребений малая часть не ограблена. Чем выше курган — тем больше шансов, что его тогда же в древности и обобрали. Фараонов — считай всех обнесли, отличный был бизнес у тех, кто их землю захватил. Впрочем, обычные египтяне тоже влипли — наверное, не знаешь, что мумии их продавались в промышленных масштабах?

— Для музеев, что ли?

— Не. Хорошо просушенные и крепко просмоленные мумии древних египтян шли как дрова — пароходы на них ходили, поезда. Древесина в тех местах дорогая, а мумий было запасено до черта. Семейный склеп обычной средненькой древнеегипетской семейки — это тесная коробка с десятками стоящих стоймя мумий. Так что торговля у арабов шла отлично. Ну и бальзамы всякие из них делали аптекари…

— Хренасе. Теперь-то с трупцами такой возни нету…

— Ну, почему ж нету. Я даже не буду говорить о тех случаях, когда санитары деньги вымогали специально — но и бальзамирование не только Ленину делали, да и у косметологов работы полно. Вот очередная несовершеннолетняя дура в приступе суицида хряпнется скажем с высоты — так чтоб ее расплющенную физию привести хоть в мало-мало надлежащий вид поработать надо было много и усердно. Покойник красивым не бывает, смерть всегда несимпатична, это в кино да литературе навыдумывали красивостей… Ну, ты ж воевал, видел сам…

— Да, нагляделся. И рваных, и горелых, и гнилых, и все сразу… Хорошо в мирное время такого не бывает.

— Ну, еще как бывает. Автотравма — вполне себе огнестрельной соответствует. Впилятся молодые придурки на скорости в 200 километров куда-нито — и ровно то же, что ты видел. И рваные, и горелые…

— Пожалуй. А что за вымогательство?

— Ну. Это когда коллектив морга оборзеет в край — или, скажем, отощает, а клиент простоват и не скупится — труп ведь можно поставить на голову — будет тогда лицо чугунно-синее, или положить лицом вниз — нос помнется, опять же лицо посинеет — ну и так далее. Потом показывают родственнику такого жуткого кадавра и толкуют — вот де, разложение далеко зашло, работать много надо — родственник в ужасе — ой-ой! Сделайте хоть что — нибудь, я заплачу! Ну и платили. Наши санитары из морга за зарплатой даже в кассу не ходили — не интересовали такие гроши, а морг у нас в институте — смешно говорить, какой был, ни разу никому не конкурент…

Нашу милую пасторальную беседу грубо прерывает Дарья — ей надо готовить обед, а мы тут ей мешаем.

Нас изгоняют из рая. Тем более жестко, что часть нашего разговора она слышала.

И он ей явно не понравился.

Наверху Андрей начинает возиться с охотничьими винтовками, мне приходится по его настырному предложению чистить свой ТКБ. Сидим, копаемся. Пахнет смазкой и металлом.

— Знакомца моего винтовка — говорит задумчиво Андрей и усмехается.

— А что он ее сдавать решил?

— Это не он. Вдова.

— Лихо.

— В верхних сферах вращался. А там пить много надо. Думали — пьян, а у него инсульт. Утром после банкета и не проснулся. А так — хороший был человек. Я с ним разок на барскую охоту летал — зарекся потом.

— Что так?

Андрей опять усмехается.

— Мне собственно не по чину там было быть, но знакомец мой меня рекомендовал как охотника-профи. Для настоящего сафари дескать такой нужен. И поехали. На сафари.

Прибыли в очень северный городишко. Тем же вечером пришлось пить пиво. На троих оказалось 9 литров. Это мой знакомец так сказал. Мне это не очень понравилось — завтра на охоту лететь, а тут столько пива. Но мне говорят: «Донт, грубо говоря, ворри, лучше ты бе хеппи, потому как тут полный орднунг!» И ставят на стол канистру с пивом. Нормальную такую, белую пластиковую, двадцатилитровую. Я удивился — вот же говорю — на канистре русским языком написано: «20 Liters». Друг моего знакомца удивился очень — он оказывается всегда считал этот жбан девятилитровым и платил соответственно за 9 литров.

Не знаю, то ли торговцы там считать не умеют, то ли это из-за того, что принимающий нас был в этом городишке шишкой крупного калибра. Утром он не полетел — ноги у него от пива отекли сильно.

Остальная часть компании полетела — потому что пила водку. Правда они и подраться успели по пьяной лавочке. Зачинщика драки засунули в шкаф, где он благополучно и проспал вылет, его потом уборщица выпустила.

Утром встретились у вертолета. Багажа оказалось невиданно. Грузили конечно местные работяги, ну а начальство стояло, наблюдало и руководило.

Впихнули в оранжевый вертолет два снегохода «Буран», сани — прицепы к ним же, американские ледобуры, вкатили мечту Козлевича — бочку с бензином, потом пошли ящики с консервами, колбасами, булками, прочей снедью, которой бы хватило не на девятерых на три дня, а на взвод спецназа на месяц, сумки, спальные мешки, какие-то вещи. Десяток винтовок и ружей, ящики с патронами. Еще что-то. Ящик водки «Пшеничная», покрытой слоем пыли — видно из глубоких тайников и еще ящик — если этот кончится, три двухлитровых бутыли со спиртом — на тот случай, если и второй ящик кончится внезапно. Сверху водрузили эхолот для определения рыбы в воде и полезли сами. Командовавший всем этим действом Генеральный собственноручно выкинул из салона мэра городка, который что-то неправильное сказал — и взлетели.

Итого полетело семь человек высокого руководства, да я впридачу.

Летим. Стали пить за успешную охоту. За лес. За лосей. За медведей.

Вдруг куча вещей зашевелилась, и не успели все толком испугаться, как оттуда вылез начальник городской милиции — пришел проводить начальство, да сморило. Прилег отдохнуть на минутку в винтотрясе — а работяги видно не разглядели — ну и завалили всякой мягкой рухлядью.

— Летим назад — говорит — мне на службу надо!

— А штуку баксов за час полета оплатишь?

— Не, вы чо?

— Тогда летим до точки. Вернешься через четыре часа.

— Ну ладно.

Пьем дальше. Закусываем соответственно.

Долетели до места, где сторожка и посадочная площадка. На 250 километров — ни одного дома вокруг.

Стали выгружаться — на этот раз без работяг. Тут и «егерь» местный толчется — мужик лет 60. (На самом деле оказалось — ему 36 годков.)

Милицанер походил, посмотрел и говорит:

— А ну ее на хрен, службу. Я тут с вами останусь.

И остался.

Вертолет затрещал — и убыл.

А мы с площадки, где десантировались — отправились в избушку. Опять стали пить.

А водка, зараза, густая и не льется толком. Этак неохотно вылазиет из бутылки.

Генеральный посмотрел, как она из бутылки вылезает и тоном знатока:

— Точно сейчас градусов тридцать. Холодно, однако. Пошли ловить рыбу!

Наделали бензобурами дырок во льду речки — «егерь» только глазами хлопал — у него на лунку в полутораметровом льду неделя ушла. А как посмотрел на эхолот в деле — совсем очумел. С этого момента вся его речь стала сугубо матерной, хотя и раньше чистотой не блистала.

В общем — жрем, пьем. Чтоб не переводить ценный продукт — «егерю» дали спирт.

Пьет, все нормально.

— Я ж говорю, что не метиловый! А мне не верили. — это Генеральный опять в экспертах.

С чего-то вдруг компании мяса захотелось свежего.

«Егерь» засуетился как триста хомяков и говорит:

— У меня тут лось неподалеку. Я тут счас. Живым духом!

Милицанер хоть и пьян — а тут же прочкнулся, профессионал, ничего не скажешь:

— Эй, а чем это ты лося завалил? Топором что ли? Ты ж потомственный алкоголик. Тебе ружье иметь запрещено!

«Егерь» заюлил и предпочел исчезнуть.

Возвращается весь в снегу и злой как черт.

— Сперли лося, суки!

— Кто спер, волки?

— Какие там волки! Следы от вертолета!

Ну, дела. Прилетел хищный винтотряс и сожрал бедного лося, как сказочная птица Рухх.

Милицанер ржет:

— То-то мне вчера предлагали лосиную ногу купить! Вернусь — задам им встряску!

Тем временем «егерь» спалял куда-то по-быстрому и притащил аж две лосиные башки. Сварили из них какой-то национальный «хаш» — язык, мозги, губы и прочее.

Я такого сроду не едал.

Потом с утра поехали тетеревов стрелять. Мне, как охотнику-профи, выдали «Тигр» — охотничью версию Драгунова. Признаться, я с утра был немного не в себе после такой пьянки и хорошо, что стрелять не пришлось — а то от тетерева бы только перья и ошметки остались бы.

Ни одного тетерева не оказалось, хотя вчера «егерь» клялся и божился, что там на полянке тетеревов целых 27 штук. Вернулись замерзшие, и приступились к «егерю» с расспросами.

Он удивился и говорит:

— Какие к черту тетерева! Холод же собачий! Они все под снегом отсиживаются!

— А чего нам не сказал, ездили зря черт знает куда!

— Так я ж пьяный. А вы не спросили.

Тогда Генеральный поехал за семгой, а остальные за хариусом. «Егерь» остался спирт переваривать. Поход без аборигена оказался неудачным — ухитрились один «Буран» в промоине утопить, да и ледобуры поломали, начав сверлить лед на перекатах. Правда и семгу, и хариуса добыли.

Потом оказалось, что у милицанера полно по карманам пистолетных патронов. Устроили стрельбу по бутылкам, благо бутылок уже набралось изрядно. Не знаю, то ли спьяну, то ли и впрямь стрелять они не умели — но попадали по бутылкам метров с трех, не дальше.

С горя сходили в баню. Саму-то баню построили, а вот предбанник — не успели, поэтому ритуал был по принципу «баня — через дорогу раздевалка». Раздевались на снегу и в парную. Там пол ледяной — а выше не вздохнуть от жары. А, помывшись — обратно на снег, одеваться. Сильное было впечатление и ощущения необычные.

Опять жрем — пьем. Уже и спирт в дело пошел.

Публика как может веселиться. Запомнил, как Генеральный на озере кругами ездил — уснул на «Буране» сидя, вот машина по кругу и ездит. А сзади меня — какие-то щелчки.

Поворачиваюсь — а это одна из городских шишек из мелкашки по Генеральному лупит.

— Ты чего, охренел? — спрашиваю, а сам у него винтовку отнимаю.

— Да ладно, говорит — я с него шапку хочу пулей сбить! Чего ты взъелся-то. думаешь, не попаду?

Вот так вот. А там дистанция была — от ста метров до трехсот, это если дальнюю сторону круга брать, да и стрельба по бутылкам с трех метров в его исполнении меня не воодушевила… Хорошо еще, что мне в спину не попал…

Костер уже в снег ушел на метр, хотя его по уму — на мокрых бревнах делали, когда, наконец, винтотряс прибыл.

В городке запомнилось, как милицанер по прибытии узнал, что все в порядке, только вот за время его отсутствия обнесли отделение банка, чего в городе раньше не бывало. Но он это спокойно воспринял, железный человек…

— О, наши прибыли — пошли встречать.

Колонна действительно вползает в ворота и машины встают на площади. Сразу становится многолюдно — из БТРов и грузовиков — а я вижу, что колонна разрослась — еще омоновская техника присоединилась, вываливается публика, в основной массе — гражданская.

Возни для медиков с эвакуированными получается много — работать приходится всем наличным силам. Наконец, заканчиваем. Честно говоря — думал, что ситуация будет хуже, особенно когда увидел, что наш китайский автобус страшно искалечен — с правой стороны кабины — здоровенная вмятина, стекла частью высыпались, частью висят лоскутами, решетки погнуты и сорваны и даже дверь помята и осталась в полуоткрытом состоянии.

Морф какой-то непонятный атаковал, хорошо, что еще на пути туда, когда в автобусе был только водитель и пара стрелков. Если б на обратном — когда эвакуированных набилось в каждую машину как сельдей в бочку — было б у нас проблем.

Отличился Серега, размочаливший морфа из пулемета. Забрать тушу не представилось возможным, на автобусе еще смогли людей привезти сюда, замотав на скорую руку пробоину чем попало, но похоже — это у автобуса был последний рейc — от удара техника пострадала слишком сильно. Все, отъездился.

Серега тем временем топчется неподалеку. Когда заканчиваю — подходит.

— Слушай, тут такое дело… Можешь дать консультацию?

— Запросто. Если не слишком выходит за пределы человеческих возможностей. Ну, или — как говорил Ходжа Насреддин — не слишком далеко выходит за эти пределы. В чем вопрос?

— Вопрос такой — вот как так сделать, чтоб пол будущего ребенка угадать?

— Чего угадывать — в клинике есть УЗИ — смотришь, определяешь.

— Похоже, не так сказал. Не тогда, когда ребенок уже ЕСТЬ, а вот ДО того как он уже ТАМ.

— Что-то ты мудришь. До зачатия, что ли?

— Во-во — до зачатия.

— Ну, такого пока нет еще. Только всякие приметы — но заранее предупреждаю — все это совершенно ненаучно. То есть без фундаментального подтверждения.

— Давай что есть.

— Ну, с моей колокольни наиболее близко такое наблюдение — если сперма свежая — то рождаются мальчики. Если постоявшая — то девочки. Некоторое подтверждение — чисто эмпирически — турецкие султаны. Те, кто в основном сидел у себя во дворце и в гарем ходил все время, обновляя свою сперму — у таких больше рождалось сыновей. А кто воевал и болтался черт знает где, изредка навещая гарем — у тех рождались девочки. Но повторяю — научного подтверждения это не имеет.

— А постоявшая — это сколько по времени?

— Ну, так, на пальцах — сутки-двое — свежая. А больше — уже под девочек заточена. Только тут гарантии слабые — сперматозоиды — не солдаты, чтоб строем ходить. Глядишь, какой задержится… Да и к слову — если на вызревание спермы выходит меньше восьми часов — вообще сперматозоиды к оплодотворению не готовы. Не успевают созреть.

— Похоже, как такой способ не беременеть?

— Ну не сказал бы — глядишь, и найдется опять-таки какой завалященький из неторопливых. Но вот тут есть ряд научных наблюдений — это в общем подтверждено — бесплодие при слишком интенсивном сексе… Временное конечно.

— Ага. Слушай. Раз пошли говорить о приметах — а вот есть приметы, чтоб с ходу прикинуть — какая будет жена из конкретной девушки?

Последние слова слышит подошедший к нам Вовка. Вытирая какой-то грязной тряпкой не менее грязные лапы, Вовка безапелляционно заявляет:

— Да как два пальца. Хочешь узнать, какая из девушки жена выйдет — познакомься с ее мамкой. Вот такой и дочка будет.

— Забавно. Но я могу добавить, что есть пара приметок. Считается — опять же строго ненаучно — что чем выше сосок на груди — тем девушка своенравнее. И ровно то же самое — если на ступне большой палец длиннее других.

— Cерьезно?

— Совершенно. Насколько серьезны могут быть приметы.

— А ну тогда по пальцу судя все в порядке. И сосок — это да, гордая она, это есть — Серега задумывается.

Вовка перестает тереть лапы. Крутит головой и носом.

— Обед-то готов?

— Еще нет. А вы еще будете людей возить?

— Решили, что хватит на сегодня. Здесь их кучами собирать — резона нет, и в Кронштадте к приему не готовы. В «Бастионе» стало попросторнее, еды им там пока хватит. С топливом беда, так что много не наездишься.

— А что в городе?

— Зомби до черта. Пробок много. Пожаров меньше стало.

— БТР сгоревший видали?

— Не, мы это место седьмой дорогой обошли. Я вот не понял — чего и наши и кронштадтские финтят — вывезли бы всех гражданских из «Бастиона» — тут не так уж много ходок. Да и все равно меньше получилось бы, чем когда медведей резать пришлось.

— Ну, не знаю. Эвакуация — это сложная штука, организовать ее надо грамотно. Вначале — то это не эвакуация была, а паника и бегство, вот оно комом и катилось. Сам суди — транспорт обеспечить надо — причем по цепочке, а то будут на пирсе сидеть сутки, еда-питье тоже нужны, опять же помнишь, как в первые дни беженцы тут все засрали?

— Это не забудешь…

— Ну вот, значит и это тоже учитывай. Медобеспечение тоже нужно организовать и материалами обеспечить, ну и наконец — жилье подготовить. Те, кто к нам прибежал — готовы были и в необорудованной куртине жить, а из «Бастиона» так людей не поместишь. Да еще, думаю, и политика тут место имеет. Разгрузим омоновских от их беженцев — глядишь они и забудут благодетелей. А так они на крючке. Да и в Кронштадте — их же принять и разместить надо, тоже мелкими партиями проще сделать… Короче — непростая штука — эвакуация.

— Да это я сам знаю — у меня так несколько родичей померло — эвакуировали из блокады, а за кольцом от души накормили от пуза дистрофиков-то. Вот и загнулись с непривычки. Бабушка рассказывала, как дристали всю дорогу после такой кормежки в тридцать три струи не считая мелких брызг. А сестрички ее померли.

— Во-во. К слову, раз ты такой умный — про девушек правильно сказал — а вот как мужика оценить?

— Даже и не два пальца, а еще проще. Смотри — какая у мужика собака. Лучше зеркала собака скажет. Если пес тупой и злобный — то и хозяин мудак, а если собакин умный и дружелюбный — то и с хозяином дела иметь можно.

— То-то ты собаку не держишь.

— Держал. Только очень трудно, когда помирает. Живут-то недолго, по сравнению с человеком. Вот после последнего своего еще не отошел. Но будь спок — у меня они все были умные и толковые.

— И машину водить умели?

— Лапами их бог обидел. Были бы у них руки — водили бы. А шутишь зря — вот все собачонки — даже самые никчемные по мирному времени — а в обороне участвуют куда получше, чем многие людишки. Сейчас тут собаки на вес золота. В курсе?

Да, конечно в курсе. Прекрасно помню, как мелочь пуделиная нас тогда с Сашей предупредила. К слову — частенько ее вижу утром на прогулке вместе с хозяйкой. Немного непривычно видеть, что хозяйка идет с готовым пакетиком в руках, чтоб за зверюшкой дерьмо прибрать — тут Михайлов строг и суров, за дерьмо в периметре — кара неотвратима и моментальна. Причем неважно — люди нагадили или собаки. Тут он мне нашу главврача напоминает, тоже была на чистоте помешана. Вроде как над этим и посмеивались, но уважали.

К слову — и за кошаками убирают. Прям как в поликлинике. И что забавно старая вражда кошатников с собачниками — так и не померла. Смешно было раньше читать в инете страстные споры тех с этими. Создавалось впечатление, что дай волю кошатникам — и они недрогнувшей рукой перестреляют всех собак с их хозяевами, а дай волю собачникам — и кошки с их хозяевами будут передушены немилосердно… А тут и в крепости уже было несколько крупных ссор — именно на эту тему.

— Однако собак-зомби в городе тоже много. А они пострашнее людей. Особенно когда в стае.

— Так не собаки виноваты. Люди тысячелетия старались, чтоб из волков и шакалов собак выдрессировать. А теперь из-за мудаков тупоголовых обратно получилось — прямо в городах из собак успешно получили волков и шакалов. Вся эта болтовня к чему привела? К тому, что появились серьезные бродячие стаи. И это уже не собаки. Внешне да — еще собаки — но в душе они уже дикие. А это в городах — недопустимо.

Серега тем временем закончил глубокомысленные думы. Теперь его можно послать в комиссию — рассказать, что за новый морф появился, с легкостью мнущий кабину автобуса. Жаль не сняли — фотографий нет, только на описание расчет.

А мне — вести занятия с группой добровольцев — и не очень добровольцев — по первой помощи.

Набралось таких 22 человека. Ну, это и не удивительно — если б речь шла о какой-нибудь ерунде, которую бы я преподнес как аццкую панацею — все бы сбежались. Как к Малахову на его бред. А вот серьезное дело — всего 22 человека. Из них — три медсестры и из охотничьей кумпании четверо.

Удивила круглолицая девочка-подросток. Очень все всерьез изучала, старалась на полную катушку. Под конец занятия спросила — есть ли возможность диагностировать инсульт. Вот так — с ходу.

— Ну, распознать инсульт возможно на месте, не медля, для этого используются три основных приёма распознавания симптомов инсульта, так называемые «УЗП». Для этого попросите пострадавшего:

У — улыбнуться.

З — заговорить, выговорить простое предложение. Связно. Например: «За окном светит яркое солнце».

П — поднять обе руки.

Дополнительные методы диагностики: попросить пострадавшего высунуть язык. Если язык кривой или неправильной формы и западает на одну или другую сторону, то это тоже признак инсульта. Можно попросить пострадавшего вытянуть руки вперед ладонями вверх и закрыть глаза. Если одна из них начинает непроизвольно «уезжать» вбок и вниз — это признак инсульта.

Если у пострадавшего проблемы с каким-то из этих заданий, немедленно бейте тревогу (опасность повторного удара) и опишите симптомы прибывшим на место медикам.

Ключевое слово — неодинаковость. Неодинаковость видна невооруженным глазом. Если человек вам улыбается, и у него одна половина рта движется, а другая нет, то это инсульт. Если человек жуёт, и у него с одной стороны рта начинает вываливаться пища, а он этого не замечает — инсульт. Если вы просите человека сжать ваши руки, рука в руку, и чувствуете что одна рука жмет заметно слабее другой — туда же. Если человек, еще недавно вполне внятно разговаривавший, вдруг начинает говорить неразборчиво — туда же.

Понятно?

Девочка кивает, а я вдруг вспоминаю, где ее видел. Точно — она дочка того крупного мужчины, который помер внезапно от инсульта. Или сильно ошибаюсь — или вот подрастает медик…

Потом совершенно неожиданный вопрос задает уже вполне себе зрелый мужик. Нет, честно, я никак не устаю удивляться всей той херне, которой набили головы наших сограждан за последнее время — вгоняя в прямое Средневековье, гробя все вековые достижения. Вот и сейчас — хоть стой, хоть падай:

— Доктор, я читал на одном уважаемом сайте, что ранения надо прижигать каленым железом — и это лучший способ дезинфекции ран. Почему вы об этом способе ничего не сказали?

Несмотря на то, что очень охота сказать «мать — перемать, да откуда такой бред берется!!!» приходится следить за речью.

— Не сказал я об этом способе потому, что еще в средние века было совершенно точно доказано, что этот способ только вредит. Пользы от него — ноль. Равно как и от заливания раны раскаленным маслом.

(Это что же получается — мне сейчас надо будет читать лекцию по истории медицины для первокурсников? Вспоминать хрестоматийный случай, когда у хирурга-цирюльника Амбруаза Паре кончилось в котелке раскаленное масло, а раненых солдат с поля боя волокли и волокли, калить железо тоже было некогда, да и не на чем, и потому, плюнув на общепринятый способ обработки огнестрельных ран «отравленных ядом свинца», хирург — бедолага применил свой «способ» — делая просто перевязки чистой тканью — с холодным маслом. Наутро он был уверен, что горемыки, которым не хватило кипящего масла, уже передохли в страшных муках, ан оказалось вовсе иначе — они чувствовали себя куда лучше обработанных «по правилам» — и вылечились куда легче… Нет на это времени и глупо будет выглядеть.)

— Но я читал на серьезном сайте и у компетентного человека.

— Возможно, в чем-то автор сайта и компетентен, но не в медицине. Предложенный способ — вреден. То, что вы сейчас говорите — такая же замшелая и вредная средневековая «медицина» вроде уринотерапии и так далее. Это делалось потому, что ничего другого не имелось и не умелось. Да и то — (ну вот, съехал таки в историю медицины) — лучшие медики того времени, начиная с Амбруаза Паре — этот способ отвергали. Сейчас вообще глупо о нем говорить, потому что кроме дополнительного ожога места ранения Вы каленым железом ничего не сделаете. А в ране и так уже есть погибшие ткани, бактерии попавшие с ранящим предметом и нарушение иннервации и кровообращения. Все вместе создает отличные условия для размножения болезнетворных бактерий. Вот если Вас — здорового каленым железом прижечь — Вам станет лучше.

— Нет, конечно, но у раненого обеззараживание произойдет!

— Где?! На какую глубину? По какой поверхности? Да основная задача хирургов — уменьшение в ране нежизнеспособных, отмерших тканей — базы для инфекции. А Вы ожогом еще некроза добавите. Да и где Вы во время боя будете железо калить?

— Вот-вот, на сайте как раз и писалось, что в больницах этот способ не могут применить, нет возможностей.

— Вы меня слушаете? Я вам толкую, что уже в середине 16 века убедились на опыте — на многочисленном опыте, на тысячах пациентов — что прижигание ран — вредно. Понимаете, на опыте — на полях боев, наглядно. Раненому и так хреново, а вы его еще железкой прижгете, вот здорово! Вот он вам спасибо скажет! Так делали, пока не имелось дезинфицирующих средств, опыта перевязок — и то у древних греков и римлян такого варварства не было, ну да в Европе их медицинские достижения забыли надолго, не умели жгутовать, не умели перевязывать сосуды или хотя бы пережимать их инструментом. Что для раненого лучше — обработка раны тем же фурацилином — или Ваше прижигание, а? Мертвые-то ткани так в ране и остались. И будут там гнить. Так что, кроме дополнительной возможности для инфицирования — ничего прижигание не дает.

А в том сайте небось обморожения рекомендовалось маслом мазать?

— Да, а что?

— А то, что опять привет из забытого средневековья, когда понятия не имели, что кожа дышит и поры закупоривать — вредно. И что вот интересно дает масло на обмороженном месте?

— Тоже скажете — нельзя?

— Именно так и скажу. И что интересно — любой медик скажет то же.

Продолжить мне не дают — явившийся в зал Павел Александрович терпеливо ждал-ждал — и не вытерпел.

Оказывается, в Артмузее уже установили видео с телевизором и мне пора туда — обещал.

Прощаюсь со слушателями, решаем продолжить послезавтра.

— Замечу, что например казнимым культи и позже 16 века обливали кипящим маслом — деликатно замечает мой спутник, когда мы уже отошли на некоторое расстояние.

— Ну да, это дает кровоостанавливающий эффект и позволяет не дать преступнику истечь кровью, пока ему будут отрубать остальные конечности. Нам сейчас еще не хватает раненых с сочетанной травмой. Кстати — а что это Вы рассказывали нашему воспитаннику, что за риальные и кульные пацаны?

Музейщик оторопело смотрит на меня.

— Я рассказывал Демидову про русскую историю. По «Повести временнЫх лет».

Офигеваю теперь я. Ну. Точно же.

Сообщаю, что мне изложил воспитанник.

Смеемся вместе, но с грустью.

— Мда, средневековье возвращается…

— И скоро вероятно и тут княжества будут.

— Да, всякая власть от бога. Только он почему-то выбирает зачастую самых злых, лживых и подлых на эти роли. А уж политика — и тем более символ лицемерия и подлости…

— Интересно, будет ли потом описание приглашения нового Рюрика, скажем?

— А Вы считаете, что его приглашали? Который уже век нам тычут в нос тем, что де пришел Рюрик и нас цивилизовал. До этого, дескать, на Руси вообще не было ничего. Сидели голые дикари посреди дикого поля, потом что-то в голову стукнуло — и пошли князя себе искать…

Мне в военных мемуарах понравилось, как солдат вермахта пишет вообще забубенные вещи — например «норманнские купцы ездили через Ладогу в Византию. Археологи находят при раскопках в г. Ладога детские деревянные мечи, что указывает на то, что норманнские купцы ездили с семьями…» То есть вот так — у русских дикарей не было ни мечей, ни детей, ни дерева для игрушек, ясен день.

— Это в принципе нормально. Проще воевать, когда врага презираешь и считаешь опасным — но дикарем. Но насчет Рюрика… Знаете, это вполне возможно.

— Но летопись-то писалась через двести лет после происшествия. И сохранилась по тому времени одна-единственная. Вот почитают через двести лет сохранившийся экземпляр «Московского комсомольца» или там «Новой газеты» — сделают верные выводы?

— Она не одна сохранилась, Ипатьевская-то летопись, Иоакимовская летопись, например говорила о том, что Рюрик — внук Гостомысла, российская история по Татищеву то же толкует. Дело даже не в Рюрике. Князь — необходимая деталь того времени. Его положено было иметь. Мало, кто знает, что новгородцы зачастую не только выгоняли князей из города — или как целомудренно писали летописи «указывали им путь», но и несколько раз удерживали князей силой, а в случае побега — и силком возвращали. Документально подтверждено. Да и у Святослава они просили себе князя — и старшие сыновья от захудалого Новгорода отказались и только младший согласился — и то после угрозы «найти себе князя на стороне». И это тоже задокументировано. Конечно, считать летописцев бесстрастными механизмами — смешно, но и пристрастны они были в меру. Я признаться не понимаю, что Вас так Рюрик раздражает?

— Ну, мы дикари, это понятно. То, что норманны (викинги) служили нашим князьям, а Рюрик оказался по праву наследником — как старший родич, женатый на княжьей дочке и потому стал князем в обычае местном как положено — это никого не парит. Хотя мне всегда было интересно — кто в понимании европейцев и как звал Рюрика на трон… Видимо собралась куча голых дикарей в лаптях с квасом и балалайками и пошли за тридевять земель князя искать, пока Рюрик не снизошел… Но ведь у дикарей не бывает крупных городов… А у нас уже и Ладога была и Новгород.

В то же время англичане так гордятся своей историей, что даже у нас каждый знает, как Вильгельм-Завоеватель высадился в Англии, надрал при Гастингсе саксов, отчего их громко сказано король Гаральд помре, и захватил страну, прижав саксов к ногтю. При этом все культурно, достойно и по-европейски.

То есть мы должны стыдиться того, что произошло мирно и в соответствии с нашими законами того времени, ибо это показывает нашу дикость, а вот англичане могут гордится, что какой-то залетный хам надрал задницу и покорил их предков.

Но тогда почему захват наших княжеств татаро-монголами для нас позор? Чем это отличается от похода Вильгельма?

И к слову — норманны были бичом божьим для жителей Англии и Франции. Остались и молитва о защите от норманнского неистовства, и картинки, и летописи. И это все нормально, тут нечего стыдиться, ага.

Но почему у нас такого викингового беспредела не было? Наоборот, нанимались тут на службу, жили спокойно, соседствовали. Может потому, что у нас стоят в Новгороде ворота из Сёгтуны, а в Англии такого экспоната нет?

— Вы слишком остро реагируете. Да, есть проколы в пропаганде. К слову и с варягами не все просто — некоторые племена русских им и дань платили, было такое. Новгород дань платил, к слову. Есть такая запись за 912 год. А в 1015 году Ярослав Владимирович, отказавшись платить подать своему батюшке — киевскому Владимиру Святославичу, нанял варягов, как его батюшка делал в сваре с братьями по смерти Святослава. Варяги в Новгороде повели себя по-хамски, за что их новгородцы и вырезали. Чем вызвали недовольство князя, потратившего на варягов много денег. Так что всякое было. Конечно, не было такого бесчинства варягов у нас, как они чудили в Европе… А вообще — история — это основа политики. Меня вот больше интересует — какой Старый город заменил Новгород?

— Не понял я что-то?

— Нов-город. Новый город. А это означает, что до этого был Старый. И сейчас это неизвестно, на смену какому городу возник Нов-город.

За приятной и содержательной беседой доходим до музея. И потом я долго показываю и рассказываю по своим записям — что и как. Учитывая, что показ имел полный аншлаг, пришлось выложиться. Потом отвечал долго на вопросы и Овчинникова, и Охрименко, и прочих…

Остался без обеда и успел уже на ужин. Комиссия, оказывается, уже свалила. Мне передали записку от Валентины, где та деликатно указала, что нынче при переломах ребер тугую повязку уже не рекомендуют. Учел и проникся.

Настроение у Николаича грустное — оказывается, пришел начвор и изъял полученные нами в начале осады стволы — все три, сославшись на приказ командира гарнизона. Ну, понятно, они ж оба — музейские. Наши как-то посопротивлялись, стволы отдавать было неохота — но начвор вывалил впятеро больше патронов, чем мы тогда за стволы дали, упер на то, что не оговаривалось — навсегда нам стволы дали или на время, воззвал к сознательности… В итоге моя вторая «рыжая Приблуда», ТКБ откочевала обратно в фонды — вместе с двумя другими экспериментальными. Жаль, я уж как-то и привык к ней.

Вместо нее Николаич выдает мне обычный, слегка пошарпанный АК. Честно признаться — двойственное чувство — ТКБ выглядел экзотично и можно было попижонить, а вот старичок АК — явно привычнее… Возношусь мыслью в эмпиреи, представляя себе, как сейчас накручу на свою машину ПБС и оптический прицел — как положено в «Сталкере» и сам черт мне не брат. Постный Николаич возвращает меня с небес на землю, последовательно отказав по обоим пунктам.

Неприятно чувствовать себя сидящим в галоше, тем более, что вообще-то уже не в первый раз убеждаюсь в том, что все всегда только с виду просто — а начнешь вникать — и дьявол сидит в деталях. Так и тут…

— Получается так, что не стоит оно того, Доктор. Патронов УС у нас мало. Это раз. Резиновых шайб к ПБС — тоже мало. Это два. Пуля после ПБС дает поражение на 300–400 метров. Это три. Для перехода от стрельбы с ПБС — надо откорячиться — снимать сам ПБС, накладку на прицел, магазин менять, да еще иногда и пристрелку заново проводить. Так что либо оптика, либо ПБС. А и оптика вам в нашей вылазке не полезна будет — черт его знает, может противник сбоку выскочить — а в оптику и не увидишь, да и не имеете вы опыта работы с оптикой.

Прицел оптический серьезного навыка требует.

— Шайбы-то зачем? И что за насадка на прицел?

— Без шайб бесшумки не выходит. Пуля первая пробивает мембрану, делает в ней дырочку, газ в эту дырочку с трудом пропихивается в глушитель, там расширяется в камерах и уходит в атмосферу. Звук и глохнет. Чем больше пуль выпустишь — тем дырочка в мембране больше — тем звука больше. Такая вот девственная плева получается, если по-вашему, по-медицински говорить. Ну а накладка на прицел — пуля-то УС — тяжеленная, траектория совсем другая, соответственно и прицеливаться надо по-другому.

— Вот ведь чертовщина…

— Так оно только в кино все просто. Кстати — калаш этот хорош — старый выпуск, серьезно тогда к работе относились, качественно…

— И что, подвернись случай — на новый менять не стоит?

— Смотря какой новый. Но с восьмидесятых годов — качество резко вниз пошло. Вот и смотрите. А сейчас и вовсе опаскудились, такое фуфло лепят… Без напиллинга — не работает. Капитализьм, не напаришь, не продашь… Кстати — чужое оружие — дело темное, хотя бы по пристрелке. Хапнете — а оно непристреляно — ну и получили палку с железной инкрустацией. Наше-то мы здесь качественно пристреляли. Впрочем, может вы и правы и стоит прицелы на калаши поставить оптические. Но сейчас уже не успеем — опять же из-за пристрелки, да еще и подгонку делать надо — АК под ПСО не предназначался вообще-то… А для понтов только лучше не делать.

— Мда… Озадачили вы меня, Старшой.

Беру автомат, приноравливаюсь. Руки-то помнят… Нормально, прижился.

После ужина навстобурчил сослуживцев. Роздал им медикаменты на завтра, еще раз напомнил, как и что применять — и тут уже оказалось, что пора отбиваться.

И как в темную воду провалился.

Выныривать приходится с трудом. Мужики что-то суетятся в мертвенном синем цвете, меня трясет за плечо Саша, и сквозь сон слышу голос Вовки:

— Да нехрен его будить, можно подумать, сами не управимся.

Продираю глаза.

Кто-то блюет прямо посреди нашего салона. Не вижу, кто это так развлекается, так как мужики окружили блюющего.

Присоединяюсь к полуодетым кумпаньонам и вижу, что свинячит Демидов. Запах не оставляет сомнений — пацан надрался в драбадан, а печеночка-то у него ношеная — а может и принял много. Но в общем Вовка прав — с отравлением алкоголем практически каждый из нашей кумпании явно встречался и в целом ситуация достаточно простая.

Мальчишка в сознании, хотя сквозь сопли, слезы и икоту (вот ведь как у него лихо получается) выдает какую-то мутную пургу, в которую мне вникнуть не удается:

— И ладно и похрен, тоже бля нафииг… И я не баба и нехрен бля… Ик…

Товарищи и впрямь отлично обходятся без меня — судя по запаху пьянице дали уже и воды с накапанным туда нашатырным спиртом — носом чую знакомый запах и Дарья Ивановна тащит свежесваренный кофе… Собственно — ситуация достаточно банальная, Саша перестарался, мальчишка оклемается без врачебного вмешательства.

— Ик… По забору едет трактор, ноги волосатые, тут корова подлетает, тоже дерево клюёт. Авдитора мудитора Алям дыр дыр семадцатая пристань… Ик… А я не баба! Ик…

— Чего это он? — спрашиваю у Саши, который единственный не участвует в спасательной операции.

— Да Озорной рукожоп очень хотел с нами завтра ехать — а Андрей против был, ну и Николаич тоже. Вот гопник и нализался с обиды.

— А что он все про бабу-то?

— Да Андрей накосячил — Демидов уж расстарался, стрелял сегодня как надо — ну Андрюха его и произвел в ранг «Надежда группы». Кто ж знал, что для неуча Надежда — это только женское имя и все. Тогда ничего не сказал, а вот оно как вышло…

— Получается так, что давайте все спать! — командует Николаич.

Остается только он, Андрей да Дарья.

Опять проваливаюсь в темную воду…