"Медведь. Пьесы" - читать интересную книгу автора (Быков Дмитрий Львович)

Часть первая

Кухня в просторном загородном особняке, столь знакомом нам по множеству американских фильмов, психологических триллеров по преимуществу. В таком особняке непременно должна жить американская либо европейская пара лет под тридцать, с годовым доходом тысяч по шестьдесят; оба преуспели по службе, и у каждого свой скелет в шкафу. Прежде чем дойти до этого дома с его большими окнами, белыми стенами, каминами под старину и множеством новых дорогих вещей, незваный гость должен был пересечь большой рыжий парк с шуршащими листьями, с желто-зелеными березами. Стоит солнечный, резкий, синий день ранней осени, когда все так тревожно. Мы не видим, конечно, ни дома, ни парка, прилетающего к нему. Нам видна только удобная и просторная кухня и осенний полдень за окном.

Женщина лет тридцати (далее Ж.) готовит в СВЧ какое-то мясо, по вкусу своему и постановщика. Она ходит по кухне, смотрит в окно, пьет сок, закуривает, тут же выбрасывает сигарету, просматривает журнал — словом, проделывает все, что свойственно проделывать не слишком уравновешенным людям наедине с собой.

Бесшумно открывается дверь. На пороге — мужчина в светлом плаще и мягкой коричневой шляпе. Ему лет сорок пять, — может, и больше, но с виду он весьма моложав. Назовем его М.

М. Раздевайся.

Ж. Что?!

М. Я сказал, раздевайся.

Ж. Как ты… что это такое… как ты вошел? как ты нашел?!

М. А вообще да, давай мы не будем торопиться. Стоять! (Видит, как она тянется к телефону.) Телефон сюда. Быстро.

Ж. протягивает ему трубку.

Вот и славно. Дженни всегда слушалась старших. Правда, когда она выросла большая, она с ужасом поняла, что это не всегда хорошо.

Ж. Но как ты сюда попал? Где охрана?

М. Ты что, какая охрана? Откуда охрана?

Ж. А, да… Но все-таки! В конце концов, я сменила фамилию… у меня давно другая жизнь! Ничего больше нет!

М (осклабляясь). О, конечно. Конечно. Я тебе вполне верю. Но знаешь, думать ведь можно что угодно. Ты думаешь, что у тебя давно другая жизнь, что ничего не было, что меня тоже нет… и это, кстати, в известном смысле верно. Но я есть, представь! Можно даже думать, что у тебя по-прежнему есть охрана. Что сейчас вернется наш муж, например. Но действительность ничего не желает знать о наших представлениях. Все было. И сейчас эта история наконец обретет замечательный конец.

Ж. Фу, какая пошлость…

М (радостно). Именно, именно пошлость! У Дженни всегда был такой хороший вкус! Она так любила окружать свое рабочее место всякими милыми безделушками, она так безупречно выбирала галстуки, так мило делала своему боссу замечания насчет цвета его носков и носовых платков! Дженни с рождения была наделена чувством стиля. Разбиралась в парфюме, читала книжки. И собственную свою книжку она написала без всякой помощи профессиональных журналистов. Ее слог называли образцовым, в нем находили влияние этого… этого, Господи… я так плохо знаю литературу, все некогда было подзаняться. И даже это скромное, я бы сказал, гнездо… обставлено с таким исключительным художественным тактом! Но сейчас в него грубо ворвется реальность. Можно даже сказать, уже ворвалась. Сейчас Дженни трахнут прямо на столе. Да. Как в дешевом плохом кино. Но сначала она, конечно, разденется. Под дулом пистолета. Это уже полный запредел. Однако прежде, чем это произойдет, хотелось бы произнести небольшой монолог о вреде хорошего вкуса. (Заметив, что она тянется к сковородке.) Руки по швам! Прежде чем ты успеешь ее швырнуть, я сделаю в тебе не одну, а целых три дырки. Пожалуйста, не надо думать, что я шучу. Намерения у меня самые серьезные. И учти, овладеть тобой в еще теплом виде мне будет только приятно. Количество нераскрытых преступлений в вашем городе меня вдохновляет, полиция совершенно мышей не ловит.

Да, так вот. Краткая лекция о вреде хорошего вкуса. У Боба был плохой вкус, его некогда и некому было формировать. Сын сенатора от штата… допустим…

Ж. Теннесси.

М. Да, хорошо, пусть будет Теннесси. Папа весь в политике, мама вся в хозяйстве. Как-никак пятидесятые годы, эмансипации еще никакой. Интересы мальчика с ранних лет поглощены карьерой. Он ничего не понимал в живописи, а литературой интересовался ровно настолько, насколько это было нужно, чтобы вставить цитату в устное выступление. Это потом на него стал трудиться штат помощников, а первое время он лично копался в справочнике «Тысяча изречений на все случаи жизни». Устные выступления вообще были слабостью нашего героя. Свою первую речь он произнес перед сверстниками шести лет от роду, требуя наказания для кошки, съевшей птичку.

Ж. Голубую сойку.

М. Ну да… Они устроили целое судилище. Удивительный народ эти дети политиканов! Наш герой прилично разбирался в юриспруденции, но никогда и ничего не понимал в прекрасном. Думаю, только эта сосредоточенность на своем деле в ущерб всему остальному и позволила ему в конечном итоге возглавить страну. Он питался бог весть как, занимался сексом редко и через силу, потому что женился на деньгах, а владелицей этих денег была отвратительная плоскогрудая кобыла по имени Барби, фригидная, как сорок тысяч братьев. Братьев-импотентов, я имею в виду. Изучим для сравнения биографию девочки с хорошим вкусом. Хороший вкус Дженни выражался прежде всего в том, что она умела обращать на себя внимание пожилых, еще кое на что способных, но не избалованных любовью мужчин. Один такой мужчина, леди и джентльмены, сейчас перед вами. И что же? (Обращается в зал, не переставая, однако, время от времени отслеживать все движения зачарованно слушающей его Ж.) Дженни, написав книжку о соблазнении президента, получила кое-какие деньги — да, господа, сумма не разглашается из соображений приватности, это ведь у нас о форме президентского члена можно писать что угодно, а о сумме гонораров ни-ни, — но после этой книжки, любезные слушатели, общественное мнение быстро к ней охладевает, скандал прекращается, и в конечном итоге нашего дурновкусного героя оставляют на посту, без всякого импичмента. И он продолжает вести страну к процветанию как ни в чем не бывало. Даже наложил вето на закон, запрещающий вторгаться в частную жизнь высших чиновников. Госдума в порядке подхалимажа утвердила, а он не одобрил. У нас прозрачность. Так что все закончилось ко благу Боба. Правда, он проиграл выборы. Проиграл с треском и позором. Нация решила, что ей нужен консерватор. (С ненавистью.) Нация ужасно любит порядок. Джордж Железная Рука. Пятнадцать смертных казней за время губернаторства в штате Техас. Причем на роже, на красной плотоядной роже этого убийцы, сделавшего смертельную инъекцию трем женщинам, написано огромными буквами: я имел весь Техас и буду теперь иметь всю страну, и все бабы мои, и все это знают, но я такой простой парень! Я такой простой, я не буду вас мучить заумными речами, как Боб, и не попадусь за непристойными играми с секретаршей! Ты понимаешь, Дженни? Боба прокатили не за то, что он хватал свою Дженни за сиськи и кусал ее за уши. Боба прокатили за то, что он попался! В результате нация поставила себе идеалом того, кто делает все то же самое, но никогда не попадается!

О, конечно, наш Боб никогда так не смог бы ответить на вызов радикального ислама, как Джордж Железная Рука. Пришло время консерваторов, я правильно понимаю? Прозрачный мир у всех уже вот тут, Интернет облажался… Дайте нам старых ценностей и новых противостояний, мы их так хотим! Поразительно, до чего он оказался вовремя! Между прочим, ты знаешь, что мне на него приносили? Ууу, вся страна встала бы на уши. Вульгарнейшая, многолетняя связь с продавщицей мясного отдела, пальцы как сосиски, жуткая бабища, знаю таких, — он даже не особенно скрывался! Но вообрази, как бы это выглядело: Боб Симпсон разоблачает любовную связь Джорджа Харриса! И это в то время, как он в любой своей предвыборной речи называет меня не иначе как неудачливым ухажером Дженни Пински, потому что твоя книга «Я ушла первой!» появляется аккурат перед выборами, через два года после описываемых событий! И мир узнает из этой книги, что Дженни Пински никогда не любила Боба Симпсона. Что она лишь проверяла, таков ли в душе президент сверхдержавы, как и любой кобелек из ее прошлой жизни. И что даже тогда, тогда, ты помнишь… в наш первый, самый первый день, когда ничего не было, ну почти ничего… ты помнишь, Дженни?

Ж (после паузы). Помню.

М (словно экзаменуя ее). Ну и где это было? А? Где это было?!

Ж (помолчав, со вздохом). В Хьюстоне.

М (неуверенно). И что я там делал?

Ж. Ты выступал… перед автовладельцами.

М. Точно, перед автовладельцами. Но потом, после выступления… ты помнишь?

Ж. Помню. (Улыбается.) Я принесла тебе статистику. Ты покраснел.

М (мрачно). От счастья. (Издевательски сюсюкает.) От щасья, Дженни! А что было потом?

Ж. А сам ты не помнишь?

М. Отчего же, отлично помню! Ты так описала это в своей книге, что я никогда теперь не забуду! Ты так ярко изобразила свое отвращение при виде раскрасневшегося самца, ты даже отвернулась, когда он полез к тебе со слюнявыми поцелуями! Так, Дженни? Мне казалось, ты отворачиваешься от смущения… ты так улыбалась… а ты, оказывается, из брезгливости, да? И улыбалась от шока, просто от шока? Это было… это было, может быть, единственное мое воспоминание за всю жизнь… за всю… (Встряхивает головой.) Полный триумф, да, Дженни? Сколько они тебе заплатили, эти… эти…

Ж. Саймон и Шустер.

М. Да, да, сколько тебе заплатили эти два лысых ублюдка? Миллион, два, три? Но они не учли главного, Дженни: в стране победили консервативные ценности! Из тебя не получилось даже полновесного символа женского равноправия. Ты так и осталась в их глазах шлюхой, поставившей рискованный эксперимент на боссе. У нас ведь нация консерваторов, Дженни. Этого ты и не учла. Они забыли тебя через полгода, а женское движение возглавляет моя жена, плоскогрудая кобыла Барби… бывшая жена, слава Богу. Кстати, не сказать, чтобы она пользовалась в этом качестве большим успехом. Движение ее захлебывается очень быстро, потому что куда большую славу набирает Мэри Стаффорд, простая, как три копейки, толстая мать пятерых детей, абсолютная корова, олицетворение покорной и доброй самки! Глобализация кончилась, пошел возврат, в моде семейные ценности, голубых поперли из армии! И Боб Симпсон, сделавшись символом либеральной оппозиции, читает свои занудные лекции с огромным успехом под овации мыслящей части страны, а в остальное время тихо себе живет в роскошном особняке в родном этом, как его, мать твою, Теннесси, — тогда как Дженнифер Пински, автор единственного бестселлера, терпит катастрофический крах и становится национальным позором. Вот так, господа присяжные заседатели! И в конце концов ей ничего не остается, как выйти замуж за скучнейшего ортодоксального еврея и спрятаться от глаз людских в далекой Европе. Но, слава Богу, шеф моей охраны остался моим другом. Просто другом. Отслеживает всех, кого надо. И вот я здесь. (Кланяется.)

Ж. Тогда что ты тут делаешь, если так счастлив? И для чего вообще весь этот цирк?

М. Но Боба мучило одно: он никогда не видел свою Дженни голой! А без этого какое же обладание? Я же говорю: он был донельзя старомоден, представления о любви у него самые пещерные. Сексуальная революция прошла мимо. Когда его сверстники громили кампусы и любились на газонах, он читал этого… ну кого он читал?

Ж. Хейзингу.

М. Ты думаешь? Ладно, пускай Хейзингу… Политическая философия, все дела. Ну и вот. Случайные связи не в счет. Надо блюсти карьеру. И представляешь, на высшем посту, когда уже нечего больше желать, он позволил себе расслабиться. Встретил девушку, полумесяцем бровь. На попке родинка, в глазах любовь. Представления о минете, сама понимаешь, у героя самые приблизительные.

Ж. Что да, то да.

М. А ты не перебивай! Меня вся страна слушала и не перебивала. Бывало, выхожу на Красную площадь, что на Капитолийском холме, поздравляю оттуда народ с наступающим Новым годом — прилипали к телевизорам, как эти… эти… вот что значит нету помощников! Ну, как евреи к лону Авраамову! (Хохочет.) Нет, нет. Все сворачивает на одно. Получается, что евреи сосали у Авраама!

Ж. Прекрати богохульствовать!

М. А, да, пардон. Я все забываю, что это вера отцов. Настолько неприлично стало еврея назвать евреем, что иногда кажется, будто такой национальности нет вообще. Русский есть, немец есть, а еврея не бывает. Так вот, встречает наш президент такую девушку и забывает обо всем на свете. Но девушка не позволяет ему ничего лишнего, нет! То ли она искренне надеется, что он бросит свою плоскую дуру, то ли хочет его как следует разжечь, но дело никак, понимаете ли, никак не доходит до логического конца! Мы беседуем об искусстве, мы делаем загадочные глазки, наша грудь вздымается, как некое цунами! Мы разрешаем себя потрогать практически везде, мы вертим всем, что вертится, мы хватаем нашего друга за нашего друга (помнишь, мы ведь именно так его называли, Дженни!) — но главного так и не происходит! И когда корреспондент Daily Shit Александр Кронштейн публикует наконец свою первую разоблачительную заметку о том, что президент склоняет к сожительству Дженнифер Пински, и наш герой оказывается в центре крупнейшего сексуального скандала за всю американскую историю… да и русскую тоже… когда вся Америка распевает «Моника-Моника, поиграем в слоника», — все это время героя по большому счету гложет только одно: он же не кончил! Не кончил, ядрен батон! Всех доказательств у Дженни Пински — пара записок да платье, на которое один раз что-то такое брызнуло. Но это же не называется полноценным оргазмом, господа! Это что-то щелкающее, клацающее, что-то подростковое… в машине, после выпускного бала… Столько тискать — и ни разу по-нормальному не вставить, нет, как вам это нравится! И потом, когда он давно на покое, когда его оставила наконец его кобыла… оказавшаяся давней и куда более скрытной любовницей Кеннета Суперстара! Того самого прокурора, что так усердно валил нашего героя! Нет, ты представляешь, а?

Ж. Что, серьезно? Я думала, вы разошлись именно из-за… (Впервые за все время улыбается.)

М. Да ну, что за центропупизм! Свет не клином! Вообрази, я узнал об этом на следующий день после того, как проиграл выборы. Тут-то Барби мне и ляпнула, в лучших традициях. Как это — «Уж если ты разлюбишь, так теперь!»

Ж. Я никогда не сомневалась, что из всего Шекспира ты знаешь именно эту вещь.

М. Почему, я знаю еще «Быть или не быть», знаю «Дуй, ветер, дуй, пока не лопнет»… Что там у него должно лопнуть? (По-детски радостно хохочет.) И представь, — я сижу в отчаянии, в апатии, делать ничего не могу, жалюзи опущены, голова раскалывается, — и в порядке утешения она мне выдает свою коронку: «Боб, так и так, я никогда не любила тебя, но не стала бы подставлять ножку в твоей борьбе. В конце концов я тоже политик, я все понимаю», — слышь, Дженни, она мне говорит, что она тоже политик. Президент школьного клуба Фи Бета Каппа и патрон всеамериканской организации рукодельниц «Вышей сам». (Проводит рукой по лицу, продолжает после паузы медленно и серьезно.) Тьфу, черт. Я все еще говорю с тобой, как будто ты моя единомышленница. Ты чудесно слушаешь, Дженни, ты всегда чудесно слушала. Я забыл, что ты тоже никогда меня не любила. То есть там так написано. И я, наверное, не должен с тобой плохо говорить о ней. В этой истории она все-таки вела себя порядочнее, чем я, — о тебе уж и не говорю. Мне так нравилось говорить о ней всякое… тебе… за ее спиной. Эта была месть за двадцать лет чудовищно скучной жизни. Иногда мне бывало ее жалко, но тут я хорошо получил по носу. Ты понимаешь, я вдруг допер наконец, что нельзя никого жалеть! Вообще никого! Мы жалеем, снисходим, а тут бац! — и объект нашей жалости как врежет нам под дых, и жалеть надо уже нас. Я ведь и тебя жалел, веришь, нет?

Ж (спокойно). Верю. Ты всегда был очень жалостлив. Сейчас — особенно.

М. Да, да… трахаю и плачу… Да, так вот она мне и говорит: «Я тоже политик, и я никогда не подставила бы тебе ножку во время выборов. Но теперь, когда ты проиграл, мне бояться нечего. Мы с Кеном давно любим друг друга». Нет, прикинь, да? Приколись, баклан! Барби и Кен, да? Правда, к чести его, он ничего не рассказал о моей подноготной. Даже если знал. Все, что она говорила ему, — если действительно говорила, — осталось его тайной. Он вел себя как порядочный человек. Но подумай, каковы были его мотивы! Выходит, он меня топил… чтобы у нее были основания красиво развестись со мной! И чтобы они поженились, и весело укатили на свое ранчо, штат Атланта! Каков Кирджали? Дженни, я поседел за одну ночь.

Ж. Ты седел с тридцатилетнего возраста.

М. Ну да, но могу я себе позволить мелодраматическое преувеличение, черт возьми?! Мало ли их в твоей книге? Несмотря на весь хороший вкус? А твое разочарование в мужской природе, а то, как ты перечитывала Эсхила, чтобы набраться решимости?! Конечно, ни фига я не поседел, конечно, я пошел и страшно надрался, но надрался весело. Теперь я мог себе это позволить. И знаешь, я чувствовал, что нация, переизбравшая меня, втайне мне же и сострадает. В чем, в чем, а в ее психологии я разбираюсь получше многих. Они посадили себе на голову такого, что начали жалеть обо мне практически сразу. Я понял это, когда прислуга в моем собственном особняке, кухарка, которая приносила мне все новые и новые порции джина, подмигнула мне и сказала: вы сделали все, что могли, господин президент, и такие, как я, не забудут этого никогда! В конце концов, сказала она, то, что мой Билли не вылезает из Интернета, — это ваша заслуга, и спасибо вам за моего мальчика! Конец цитаты. Я нализался, я выгнал Барбару, дав ей наконец отменного пинка под зад, давно желанного пинка — ты не веришь? Ты не веришь даже, что я спущу курок в случае чего, а очень напрасно, Дженнифер, очень напрасно! (Становится суров.) По-моему, я тебе все рассказал. Если кто-то думает… (С угрозой смотрит в зал.) Если кто-то думает, что самое интересное произойдет под занавес, — этот кто-то совершенно не понимает законов современной драматургии. Все будет сейчас. Раздевайся, Дженни.

Ж. А… а с кем ты сейчас?

М. Я скажу тебе потом, если тебе все еще будет интересно. А вообще мне надоело, и публике, наверное, тоже. Сеанс стриптиза душевного плавно переходит в сеанс стриптиза телесного. Живо. (Достает пистолет, вполне настоящий, и передергивает затвор.)

Ж (высокомерно). Ты не сделаешь этого, Боб.

М (спокойно, но за этим спокойствием чувствуется основательная, даже веселая решимость). Я сделаю это, Дженни. И чтобы ты убедилась, что я не промахнусь, — а я ведь тренировался, Дженни, я готовился! — доказательство первое. (Стреляет в изящный светильник, разбивает его вдребезги.) Я обо всем позаботился, Дженни. Алиби. Тысяча приятных мелочей, даже не приходящих тебе в голову. В общем, на этот раз я кончу, все кончу. Ты думаешь, это для меня чисто ритуальный акт? Но я-то не еврей, Дженни, моя вера не так ритуализована! Я просто привык все доводить до конца. Мне кажется, что полоса неудач в моей жизни кончится только тогда, когда в ней кончишься ты. А покончить с тобой, извини, пожалуйста, можно только одним способом. Серьезно. Раздевайся, Дженни. В каком это было фильме? — я водил на него дочь, когда ей было двенадцать. «Последний киногерой», точно. Со Шварцем. Помню, я еще думал: что за вкус у моей девочки? Теперь, когда моя девочка полгода проводит в психиатрической клинике, а другую половину сидит дома, забившись в самый темный угол и трясясь от непонятного ужаса… нет, я не думаю, что виновата ты, Дженни. И Барбара тоже не виновата. Кому суждено рехнуться, тот рехнется. И все-таки я думаю: лучше бы она любила Шварца. Лучше бы она выросла простым и добрым ребенком, каких много. Дурой вроде тебя. Ты же дура, Дженни. Ты и вправду думала, что все это тебе так и сойдет.

Так вот: в этом «Последнем герое» мальчик говорит замечательную вещь. Сейчас вспомню. Он говорит: «Ты делаешь вечную ошибку всех отрицательных героев: ты слишком много говоришь перед тем, как выстрелить».

Ж. Ты злоупотребляешь цитатами, Билл.

М. Боб меня зовут, Боб! Ты хоть это могла бы помнить, черт тебя возьми совсем!

Ж. Ну Боб, Билл, вечно эти условности! В конце концов, какая разница, как тебя зовут! Ты такой же, как все, как тысячи, как сотни тысяч, понимаешь? Это-то меня и оскорбило больше всего! И точно так же ты все время цитируешь. Твоя настольная книга — это «Тысяча изречений на все случаи жизни», потому что своих мыслей у тебя нет! Ты пустой внутри, понимаешь? Я всю жизнь проверяю людей, я делаю это даже не по собственной воле — такой меня сделал Бог, или мать, или я не знаю кто. Я такой ходячий лакмус, понимаешь? Меня не все выдерживают, меня почти никто не выдерживает. Потому что я все-таки не из вашего теста, я вся поперек, поэтому вы все и ломаетесь, натолкнувшись на меня. Вы ведь так устроены — вы, благопристойные люди с благопристойными женами, с набором цитат, с обязательными этими вашими этими… вашими этими… этими вашими барбекю, на которых вы решаете свои карьеры! С этими напитками на донышках одинаковых стаканов, одноразовых, одинаковых — что в Белом доме, что в Кремле, что в Барвихе, что у нас в моем родном штате этот, как его, Висконсин! Вы все абсолютно одинаковые мещане, классические буржуа, яппи, средний класс — от председателя школьного клуба и до президента, и у всех у вас страшная пустота внутри! В надежде ее заполнить вы все время жрете, жрете, жрете, вы хватаете и подминаете под себя все, что видите. И когда вам случается вещь, или событие, или человек, который выше вашего понимания, — вы ломаетесь тут же, вылезает вся ваша гниль! Вы начинаете лгать нации, вертеться, как ужи на сковороде, мелко юлить, просить прощения — в вас же нет ничего прочного, ничего мало-мальски надежного! Но при этом вы никак не можете примириться с тем, что эта непонятная вещь вам не принадлежит. Хватать, хватать! Жрать, совокупляться, так или иначе употреблять — вот единственная доступная вам форма общения. «Разговоры об искусстве, разговоры об искусстве»… Более уничижительной формулировки в твоем лексиконе нет! Что для меня жизнь, что для меня единственное ее содержание — то для вас прелюдия, затянувшаяся прелюдия к самому главному! К тому, чтобы… какие там у вас есть для этого глаголы? И все это, конечно, совмещать с женой, с плоской добропорядочной кобылой, которую ты сам же и презираешь, не догадываясь о том, что и она ненавидит тебя! Как тебя можно не ненавидеть, ты, собрание цитат с оправданиями на все случаи жизни!

М (абсолютно спокойно). Ну ладно, Дженни! Пока ты говорила, я насчитал уже штук пять цитат! У тебя просто несколько больший опыт по их маскировке. Из Уильямса, из Берроуза, из Радзинского две штуки… мелькнул Сорокин… Я тут тоже зря времени не терял, если хочешь знать. Что мне было делать в последние пять лет? Я читал, Дженни, много читал! Кстати, задним числом обнаружил множество цитат в том, что ты мне тогда говорила. На меня это действовало неотразимо, но ты пойми, Дженни, — я понимал в литературе гораздо меньше, чем в минете. В минете я по крайней мере понимал, что к чему относится, то есть… ну, что с чем соединяется. А в литературе я и этого не понимал, так что даже твоя первая фраза, так меня умилившая, — насчет того, что единственный способ противостоять соблазну — это поскорее поддаться ему… Это же тоже краденое, Дженни! Кто это сказал… Пелевин, кажется… что цитировать — это хуже, чем в драке звать на помощь старшего брата, что вся современная литература — это человек, который просто ходит по арене с портретами великих канатоходцев! Все цитируют, Женя, все, и никто никого не любит!

Но вообще ты молодец. Если угодно, даже появилось какое-то подобие конфликта. Оказывается, у нее есть своя правда. Даже мотив социального протеста, если угодно. Против пошлой респектабельности, да… Эстетам вроде тебя все и всегда кажется пошлой респектабельностью. Простые вещи и простые чувства для них всегда слишком заурядны. Отец любит дочь — пошлость. Муж любит жену — пошлость. Самая большая пошлость — это ходить в магазин, говорить о бейсболе, отдавать ребенка в школу… да ведь, Дженни? То есть накуриться марихуаны и плевать всю жизнь в потолок — это не пошлость, конечно. Отрастить сальные космы и путешествовать автостопом — это высокая свобода. Спать с кем попало — опять же высокая свобода…

Ж. Я бесконечно счастлива слышать подобную критику промискуитета от такого поборника семейных ценностей, как Боб Симпсон. Я также счастлива слышать из его уст филиппики в адрес молодежного нонконформизма. В своей известной арканзасской речи, которую я имела честь готовить ему лично под руководством его пресс-секретаря и счастливого соперника Кена Уистлера, он утверждал ровно противоположное. Впрочем, тогда он нуждался в поддержке молодежи. Цитирую дословно — думаю, эта цитата не будет поставлена мне в упрек: «Вы, именно вы, не желающие жить скучной и рутинной жизнью, отказывающиеся от наследия отцов, жаждущие новых, неформальных и духовных отношений, — станете в будущем становым хребтом нации! Будущее Америки в ваших руках! Это вам суждено построить новую Россию, свободную от пошлых предрассудков! Я сам, между прочим, в юности поигрывал на гитаре!» (В зал.) Приносит из кустов гитару, берет три блатных аккорда, наигрывает начало «Йестедей». Бурная овация, все встают.

М. Да! Да, черт возьми! Ты всегда все умела обернуть в свою пользу! Ну, тогда еще в мою: за то и держали… Но как тебе, дуре, было не понять, что где у тебя проба, проверка, поиск новых ощущений, сексуальная провокация — там может быть любовь, ты понимаешь, любовь! (Стреляет во второй светильник.)

Ж. Слушай… (Вдруг запрокидывается и хохочет во весь голос.) Слушай… у тебя всегда так бурно происходит любовь? Может быть, это наше общее счастье, что ты толком так ни разу и не кончил? Потому что если у тебя во время прелюдии уже успели разразиться два выстрела плюс скандал на весь мир, то что же будет на пике?!

М (взбешенный). А вот это мы сейчас и увидим! Раздевайся!

Ж (продолжая хохотать). Только осторожнее, Боб! Не истрать весь свой заряд, а то ведь, насколько я знаю, там только шесть патронов… Двух уже нет, а ведь я только начала анализировать тип идеального политика! Я боюсь, все кончится, так и не начавшись. Годы берут свое, Бобби! Вон еще лампочка горит…

М. выстрелом разбивает стеклянную дверь буфета прямо над ее головой. Сыплются осколки.

М. Там не шесть патронов, Дженни. Там восемь. Ты всегда недооценивала стариков.

Долгая пауза. Пристально вглядевшись в его лицо и очень хорошо поняв, что дело нешуточное, Ж. медленно расстегивает блузку. Впрочем, не исключено, что такой оборот событий даже интересует ее.

Подожди! Без музыки — это совсем не то! Сейчас будет музыка. (Перебирает CD на комоде.) О! Что я вижу! Сестры Бэрри. И думать не думал попасть в такую ортодоксальную среду. Впрочем, это очень по-вашему, по-еврейски: вы ненавидите все чужие предрассудки, но свято блюдете собственные. Чужую родину можно и нужно высмеивать: ведь мы космополиты! А вашу трогать не смей. Чужую нацию можно и нужно разрушать: ведь мы интернационалисты! А наша священна, мы и браки заключаем только со своими. Знаешь, Дженни, ты много сделала, чтобы мои взгляды претерпели эволюцию подобного рода. Слышал бы это старик Либерман! Либерман, где ты? Ау, Либерман! Внимание, сейчас у нас последует небольшой комнатный холокост. «Ночной портье-2». Неужели тебя это не возбуждает? Сейчас, сейчас… (Ставит диск в проигрыватель, оттуда доносится «Тум, балалайка».) Три-четыре, поехали!

Под звуки «Тум, балалайки» в исполнении сестер Бэрри (впрочем, автор не возражал бы против любого другого исполнения с русским текстом) начинается захватывающий стриптиз — захватывающий настолько, чтобы М., только что горячо ненавидевший героиню, решительно проникся если не любовью, то по крайней мере сильным желанием. Все это время он не сводит с нее ни глаз, ни пистолета.

Песня не успевает закончиться, как М., заблаговременно положив пистолет в холодильник (туда ей никак не дотянуться), валит Ж. на кушетку, стоящую слева от стола. Прочее автор оставляет на усмотрение постановщика, но полагает, что затемнение было бы непозволительной пошлостью. Гораздо уместнее будет простой и натуралистичный любовный акт, с сопением, рычанием, постаныванием и прочими естественными звуками; насколько далеко зайдет дело у артистов — вопрос их личного выбора. Сестры Бэрри под это дело могут еще что-нибудь спеть.

После того как все закончится, герои некоторое время помолчат. Как ни странно, М. чувствует себя в очередной раз проигравшим, Ж., напротив, — стопроцентная, уверенная победительница.

Он встает и начинает при водить свою одежду в порядок. Достает из холодильника пистолет, прячет.

Она лежит неподвижно.

Ж. Ляг, отдохни. Мужчина, который кончил, должен хотеть спать.

М (все еще задыхаясь). Мужчина, который кончил, много чего должен… как мы знаем…

Ж (с ленивой усмешкой). Послушай, а у тебя теперь получается только с пистолетом, да? Только когда ты представляешь себя нацистом, а партнершу — жертвой холокоста? И всегда под музыку? Наверное, тебе больше подошел бы «Хорст Вессель», но «Хорста Весселя» я не держу.

М. Теперь ты скажешь, — это у вас любимый аргумент, — что в антисемиты всегда подаются неудачники.

Ж. Почему? Вовсе не скажу… Вообще… (Приподнимается с ленивой грацией, смотрит на него, не думая одеваться.) …вообще я тебе скажу, что это большая твоя ошибка — обороняться еще до нападения. Политика, вероятно, выработала такой инстинкт, да? Ах ты мой бедненький… Ну какой же ты неудачник? Ты так завелся, у тебя был такой победительный вид… когда треснула дверца этого буфета, кстати, давно мне надоевшего. Все не соберусь сменить. И потом… все так хорошо получилось. (Потягивается.) Может быть, именно чего-то подобного я от тебя все время и ждала, Роберт Симпсон. Если угодно, даже провоцировала. И пять лет спустя мои усилия увенчались триумфом.

М. Да, ты всегда будешь права. И всегда будешь на коне.

Ж. На коне я еще не была. Может, попробуем?

М. Благодарю, с меня хватит.

Ж. Тебе что, не понравилось? Ах ты несчастненький. Пять лет мечтал, а тут обычная тридцатилетняя тетка. И еще в кухне, на кушетке.

М. Почему же, все шло по плану.

Ж. И это все, о чем ты мечтал пять лет? Ну полно, Бобби, я не верю, что ты так мелок. Давай поиграем еще во что-нибудь. А? Неужели ты вот так сразу и уйдешь? Ну хочешь, я поприседаю под музыку? Хочешь, спляшу на столе? Могу минет… разумеется, когда ты опять придешь в боеготовность. Ты знаешь, я даже вошла во вкус. У мужа все замечательно обстоит с фантазией, но ты же понимаешь, еврейская тема в наших отношениях не звучит. Мы же в некотором смысле оба… У меня еще не было подобного опыта. В жизни все надо испытать, нет? Оказывается, быть жертвой насильника не так уж плохо… особенно для женщины, которая уже несколько пресыщена, но все еще хорошо выглядит. Конечно, у них бы никогда ничего не получалось, если бы нам самим это не нравилось.

М. Имея в виду мужчин?

Ж. Имея в виду антисемитов.

М. Рад, что доставил тебе удовольствие.

Ж. Слушай, что ты дуешься? Лучшее средство обороны — нападение, не так ли? По идее, обижаться должна я. Может быть, тебе для полного удовлетворения надо еще пострелять? (Смеясь.) Ну давай… можно в меня… в конце концов, если мне понравилось быть жертвой, может, понравится и этот последний опыт…

М. Да нет, Дженни. Достаточно. Но знаешь… сразу уходить я действительно не собираюсь. Мне хотелось еще кое-что сказать тебе напоследок.

Ж. Почему напоследок, Бобби? Ты ведешь себя как заправский еврей. Я бы даже сказала — как сионист. Как Гусинский и Березовский вместе, Бобби. Ты прощаешься и не уходишь.

М. Нет, Дженни. На этот раз ухожу. Теперь между нами все кончено. (Невольно смеется.)

Ж (тоже хохоча). То есть кончили оба.

М. Ну да. И как раз между нами, то есть в прямом контакте. Без всей этой патологии… с сигарами, с платьем… (Внезапно серьезнеет, и тут мы видим, что это действительно не очень молодой и очень умный мужчина, когда-то руливший большой страной.) Но вот что я хочу тебе сказать, Дженни. Я сделал с тобой все, что хотел, Дженни. Но я никогда не любил тебя, Дженни.

Ж (уязвлена, но все еще сохраняет ленивый и иронический вид). По-моему, это прямой плагиат.

М. Ну конечно. Только это не я краду у тебя, а ты в своей книге все украла у меня. Я не такой дурак, Дженни. И я очень хорошо видел, как ты смотрела мне в рот. Все эти разговоры про девушку, которая испытывает мужчин, проверяет президента… коллекционирует впечатления… все это сказки для идиотов, Дженни. Борис Акунин. Даша Асламова, даже сказал бы я.

Ж. Ты много успел прочитать…

М. Да, я быстро читаю, особенно всякую дрянь… Но твою книгу, Дженни, я читал внимательно. Я отлично видел, как и где ты врешь. Ты врешь осторожно, грамотно и с полной видимостью честности. Ты начинаешь с полуправды, с крошечных штришков, а кончаешь тем, что подменяешь все и всему сама веришь. Ты и впрямь почти поверила, что никогда не любила меня. Но я очень хорошо помню тот вечер в Хьюстоне. Помню этот полусвет, помню твои глаза… Знаешь, от чего я тогда покраснел?

Ж. Ну естественно, от смущения. Тебя же соблазняли… практически в открытую… Как не покраснеть?

М. Да ладно тебе! Что за игрушки, в конце концов… Покраснел я, дитя мое, от того, что за две минуты до тебя от меня выбежала Сисси Джеймс.

Ж (упавшим голосом). То есть ты хочешь сказать… Ты хочешь сказать, что это все правда? Про Сисси?

М (с досадой). Господи, ну конечно. Мы же вместе учились в Гарварде, так что еще с тех пор… Потом она переехала в Хьюстон, и я использовал всякий предлог, чтобы там оказаться. Не то чтобы уж ахти какая любовь, но так себе… ностальгическая привязанность. Поговаривали, конечно, но так, — с твоим скандалом не сравнить. Она прибежала ко мне после этого выступления… дурацкого, никому не нужного выступления перед автовладельцами. Прибежала смеющаяся и цветущая: ей ведь теперь так мало было надо — крошечный знак внимания, открытка, или чтобы я рукой помахал с трибуны персонально ей… И сказала: Боб, я так счастлива, ведь это же не измена, правда? То, что у меня есть Майкл, то, что у тебя есть Барбара, — это же не мешает нам быть иногда счастливыми, ладно? Я приду вечером… И убежала, все еще молодая в сорок лет, красивая, пахнущая свежестью, — есть, ты знаешь, такой тип женщин, заряженных страшной витальной силой. И тут входишь ты, Дженни, полуувядшая в двадцать три года, томимая бесплодными мечтаниями… И тогда я сказал себе: как ты смеешь мечтать о том, чтобы сделать счастливой свою страну, если не можешь сделать счастливой одну эту девочку? Эту маленькую девочку, которая прочла три с половиной книжки и думает, что она знает все про всех? Сделай ее счастливой, подари ей одну незабываемую минуту. Поцелуй ее, и она не забудет этого никогда. Что тебе стоит взять у нее подарок — этот смешной и нелепый галстук, который она подложила тебе на стол в день Благодарения? Что с того, что потом ты наденешь этот галстук на саммит большой семерки, и все тебя засмеют? Что с того? — ведь ей и всей ее огромной, крикливой, честолюбивой родне, которая в лепешку расшиблась, чтобы дать девочке образование, это будет бесконечно приятно! Ведь, может быть, весь огонь своего очага, все пламя своей жалкой, неистребимой, жадной жизни они пронесли сквозь холод и ужас мира только для того, чтобы ты сейчас поцеловал эту девочку. На эту девочку мало кто обратит внимание, у нее масса комплексов, экстравагантные манеры, заурядная внешность, дикий вкус, большая задница, но эта девочка любит тебя, тратится на бог весть какие духи, а я знаю, сколько у нее родни и сколько платят рядовому спичрайтеру… Сделай это, и она не забудет тебя. Если ты не можешь сделать такой ерунды для одной девочки, Боб Симпсон, что ты можешь сделать для двухсот миллионов человек? И я подошел к тебе, Дженни, и взял тебя за плечи, и, стараясь не замечать твоих душных и ужасных духов «Опиум», поцеловал тебя в жирно накрашенный рот. Понимаешь? В жирно накрашенный рот. И ты все пыталась отвернуться, но потом задрожала в моих руках, и закрыла глаза, и застонала совершенно по-блядски, как стонут в самых ширпотребных фильмах. В таких ширпотребных фильмах, в которые еще вставляют пару расхожих цитат, чтобы выдать их за кино для умных.

Ж (презрительно). И наш общий друг немедленно встал по стойке смирно — вероятно, от сострадания к несчастному американскому народу, который ты так снисходительно осчастливил…

М. Я нормальный мужчина, Дженни. Я не из племени твоих ровесников, привыкших к относительности всех истин. Я вырос в Теннесси, Дженни, в консервативной семье. Я не успел пресытиться сексом и отравиться наркотиками. И когда в моих объятиях оказывается молодая, полная желания девушка, пусть даже безвкусно накрашенная и душно надушенная, — у меня встает, Дженни. Все-таки у тебя неплохие природные данные — даже несмотря на все, что ты делала с собой. Вот почему сейчас ты выглядишь даже лучше.

Ж (задетая всерьез и уже не скрывающая этого). И ты ловил и притискивал меня во всех коридорах Белого дома, чтобы только…

М. Чтобы только, Дженни. Не надо забывать, что на меня работали хорошие осведомители. Однажды мне принесли копию твоего письма, Дженни. Твоего электронного письма. Ты не знаешь, что вся почта сотрудников Белого дома, даже приватная, даже секретная, — просматривается службой личной президентской охраны.

Ж. Коржаковской?

М. Ну да, его за это и поперли… когда все вскрылось… Словом, я прочел твое письмо к Хелен Агнес. Помнишь эту смешную венгерку, твою наперсницу? Интересно, где она сейчас?

Ж. На редкость скучная набитая дура. Полагаю, где-нибудь в Пентагоне.

М. Ну да, в Пентагоне умных и не надо… Так вот, ангел мой, — ты писала, что полюбила одного человека. Одного большого-большого человека, который больше своей должности, больше своих доходов, больше всех в мире. Но тебе кажется, что он ласкает тебя через силу и снисходит до тебя чуть ли не с отвращением, а потому ты все чаще думаешь о самоубийстве и рано или поздно сделаешь то же, что и твой отец… Что сделал твой отец, Дженни?

Ж (словно в трансе). Нет!

М (властно). Что сделал твой отец, Дженни?

Ж. Мой отец… вышиб себе мозги…

М. Правильно, Дженни. Он вышиб — себе — мозги. Оставив твою мать с тобой и братом на руках. И я знал об этом, потому что затребовал полное досье на тебя сразу после того, как ты подарила мне галстук.

Ж (злорадно). О! Теперь я понимаю, почему Израиль чуть не подрался с Ливаном, а русские профукали всю американскую помощь! Потому что президент крупнейшей державы мира вместо того, чтобы заниматься делом, читал досье на спичрайтершу, подарившую ему галстук!

М (совершенно спокоен). Если бы ты научилась что-нибудь понимать, — а в Белом доме у тебя было время чему-нибудь научиться, — ты поняла бы, бедная девочка, что все зависит именно от галстуков, досье на спичрайтеров и прочих приятных мелочей.

Ж. То есть Бараку просто не нравится цвет глаз Арафата?

М. И запах его духов.

Оба хохочут.

Ж (серьезнеет). Да. Забавно. Значит, никогда, ни одной минуты?

М. Никогда, ни одной минуты, Дженни. Я любил сначала Сисси, а потом Барбару. Я и до сих пор люблю Барбару. С ней всегда было о чем поговорить, и она так старалась помочь мне во всем… Она ни о чем не догадывалась, да и не о чем было догадываться. Я ведь все это время продолжал спать с ней, как всегда, — ты знаешь, никаких африканских страстей, но надежная, прочная, доверчивая близость. Вот почему для нее таким шоком была вся эта история… Но ушла она действительно не из-за нее, не думай. Оказывается, ей в самом деле давно нравился Кен. Вот это меня и сломало. Понимаешь, я жалел тебя — и ты написала обо мне грязную, гнусную и высокомерную книгу. Я жалел ее — а она терпела меня из последних сил. Я жалел страну и старался помочь ей, чем мог, — все эти люди казались мне такими беспомощными, все эти почти беспозвоночные, размякшие, как жертва страшного опыта, всю жизнь просидевшая в масле… Ткни — насквозь! И эта размякшая страна с такой железной решимостью вытолкала меня вон, эта страна хохотала над мерзкими публикациями в Daily Shit, эта страна назвала их автора, двадцатипятилетнего Кронштейна, человеком года — за то, что он вывел президента на чистую воду, выведав у его пассии, своей бывшей одноклассницы, всю жалкую правду об их жалких отношениях! Согласись, Дженни, что за такие разочарования я мог бы воспользоваться самой скромной компенсацией. Конечно, я не выстрелю в тебя. Конечно, я не могу выстрелить в человека. И конечно, ты дала мне не потому, что испугалась моего пистолета. Я сделал, что хотел: соблазнил тебя и пнул ногой. Будь здорова, Дженни. Оставляю тебя на попечение мужа — пусть утешит, как сможет. Тебе ведь теперь понадобится утешение.

ГОЛОС ИЗ-ЗА ДВЕРЕЙ. Обязательно утешит.

Ж (все еще голая). Так. Те же и муж.

М1 (входя). Совершенно верно. Те же и муж. Александр Кронштейн собственной персоной. Антракт.