Ольга Онойко Лётчик и девушка

1. Лётчик

Лётчик проснулся затемно, но хозяйка встала ещё раньше. Сквозь сон он слышал её шаги под окнами, звяканье подойника, меканье коз в хлеву. В этот час суток пару недель назад скот выгоняли на пастбища. Потом утренние росы стали слишком холодными, а сейчас, должно быть, травы покрыты инеем… «Пора, — снова подумал лётчик. — Время поджимает. Или… решиться и зимовать здесь?» Но он понимал, что «перезимовать» значило «остаться навсегда», а оставаться на хуторе он не мог.

Двигаться не хотелось: тощая постель едва хранила тепло. С вечера дом основательно протопили, но к утру даже второй этаж успел выстыть. Лётчик спал, завернувшись в одеяло и высунув наружу только нос. Кончик носа заледенел.

Светало медленно и будто бы тяжело, через силу.

«Пора вставать, — подумал лётчик, заново засыпая, — пора вставать…»

…Одаль коротко пролаял пёс, заржала лошадь: должно быть, утренний охотник вернулся, привёз зайца или косулю. Когда лётчик проснулся во второй раз, внизу уже бухали ножищи хуторских мужиков и гремели сковородками хозяйские дочери.

«Скви-скви-скрип», — проговорила лестница под чьими-то быстрыми шагами. Прошуршала по коридору многослойная юбка, скрежетнула ручка ведра, шумно полилась вода в бачок рукомойника… Лётчик беззвучно зевнул, вжавшись лицом в холодный угол подушки. Дверь приотворилась, скользнул в горницу кто-то тёплый, пахнущий молоком, хлебом, уютом, — и выскользнул, оставив кусочек аппетитного запаха.

Лётчик глубоко вздохнул и открыл глаза.

Его кровать стояла в нише, выгороженная цветастой занавеской на больших медных кольцах. От занавески пахло мылом и почему-то мышами, хотя мышей в доме не водилось. Отдернув занавеску, лётчик увидел на столе большую, как маленький кувшин, кружку молока, накрытую толстым ломтем хлеба. Тогда, скрепившись, он вылез из-под одеяла, стал приседать, махать руками и крутить головой, разгоняя кровь.

Парное молоко оказалось почти горячим: хозяйка подержала его в печи перед тем, как нести гостю. На ломте хлеба с нижней стороны остался влажный молочный круг.

Позавтракав, лётчик почувствовал, что совсем согрелся. В доме вовсю топили, скоро должно было стать жарко. Лётчик вышел в коридор, без спешки умылся и почистил зубы у рукомойника. Вещи он собрал ещё вчера и вчера же попрощался с хуторянами. Хотел уйти пораньше, чтобы лишний раз не мытарить душу — да вот не вышло. «Элис, наверно, сердится, — подумал лётчик. — Четыре месяца уже ждёт, а я и в последний день всё волынку тяну…» Но он знал, что Элис его простит.

Он вернулся в комнату, натянул свой синий зимний комбинезон, подбитый кроличьим мехом, и сапоги из коровьей кожи с овчинной подкладкой. Поискал шарф и вспомнил, что оставил его в кокпите вместе с очками и шлемом. Вся одежда была армейского образца. Лётчику часто вспоминалось, что в армии он носил форму поплоше. Он был очень молод, его призвали за полгода до окончания войны, когда на обмундировании уже экономили. Он сбил четыре самолёта противника. Всего одного не хватало, чтобы официально считаться асом. Не успел — война кончилась.

Застёгивая ремешок часов, лётчик глянул в окно и увидел, как вдалеке на металлической кровле ангара серебристо сверкает солнце. «Элис», — подумал он.

Он спустился по внешней лестнице, чтобы не идти через кухню и не встречаться с хозяйскими дочерьми. Звали их Литейн и Игрейн, обе были хороши собой и обе отчаянно невестились… Утренний холод ударил в лицо, укусил за плечи, но не мог справиться с меховой подкладкой костюма и отступил. Слетели остатки сна, прояснились мысли. Лётчик вдохнул полной грудью. Тропинки обледенели, но подошвы его сапог не скользили, и он бодро перешёл на бег.

В ангаре было совсем темно. Дизель на хуторе включали только по вечерам, об электричестве нечего было и вспоминать. Лётчик распахнул двери настежь, и во мраке перед ним очертился малиново-красный бок Элиса.

— Привет, — сказал Элис.

— Привет, — сказал лётчик.

Он прошёл вперёд и стал убирать ящики с инструментами и всякой рухлядью, которые хозяева успели наставить на выезде. До того, как на хуторе появились лётчик и Элис, ангар использовали как сарай, а ещё раньше тут был козлятник. Хозяин и заказывал его под козлятник. Но оказалось, что постройка плохо держит тепло, зимой козы простужались. Теперь козы жили в другом хлеву, основательном, бревенчатом.

— Холодно, — пожаловался Элис.

— Холодно, — согласился лётчик.

Он стянул с гаргрота тяжёлое одеяло и похлопал Элиса по фюзеляжу. Элис невнятно проворчал что-то недовольное, а потом заскрипел проволочными расчалками, будто потягивался. Лётчик открыл кокпит, заглянул внутрь, нашёл парашют, сумку с книгами, шлем, очки и перчатки. Обследовал привязные ремни и карабины, сверил часы.

— Элис, — спросил он, — ты не помнишь, где я оставил сумку с вещами?

Самолёт поразмыслил.

— Где-то слева рядом с сёдлами.

— Ага. Спасибо.

Лётчик направился в дальний левый угол и некоторое время бродил там впотьмах, спотыкаясь о ящики, пустые вёдра и части конской упряжи. Сумка канула бесследно. Лётчик готов был уже заподозрить, что её ночью забрала и спрятала Литейн, имевшая на него виды, когда услыхал голос Элиса, вместе стариковски насмешливый и детски капризный:

— Парень, ты бы меня завёл, что ли.

— Бензин зря не жги, — с досадой отвечал лётчик, пиная очередное подвернувшееся под ноги седло.

— Тут холодно. И темно. И противно.

— Сейчас выедем.

— Я наружу хочу.

Лётчик в темноте с размаху попал коленом об угол какого-то сундука и злобно выругался.

— Сейчас, — выдохнув, сквозь зубы повторил он.

— У некоторых закрытый кокпит. И шарфик. А я голым фюзеляжем сверкаю.

— Разгонишься — станет жарко.

Элис снова скрипнул расчалками.

— Парень, — сказал он, — я вижу, ты идёшь на принцип. Ладно уж. Заведи меня. Я фонарь включу.

Тихо поскрипывали шасси. Лётчик шёл впереди, Элис выруливал за ним. Верхнее крыло нависало над головой. Боковым зрением лётчик следил за тем, как взмахивает винт. Самолёт сейчас напоминал послушную лошадь. Лётчик усмехнулся этой мысли. Хозяин мастерской, где он купил Элиса, предупреждал, что нрав у триплана скверный и с ним придётся несладко. Но они приглянулись друг другу. Лётчик дал над островом мастера пробный круг, выполнил пару фигур сложного пилотажа и нашёл, что в воздухе триплан безупречен. Заходя на посадку, лётчик уже знал, что другой самолёт ему не нужен, — а мастер, наблюдавший за ними с земли, и не стал предлагать других.

Элис бурчал, что у него затекли элероны, но раз бурчал про себя — значит, неполадок не было.

Лётчик вывел его на край поля, давно сжатого и плоского, как стол. Остановил триплан на травке, чтобы винт не поднимал пыли, и начал прогревать мотор. Элис приободрился и стал травить анекдоты, но лётчик его не слушал.

Осеннее солнце лило на землю холодные светлые лучи. Было безветренно и очень тихо. Вдали темнел еловый лес, на опушке его там и здесь вспыхивали алым и золотым лиственные деревья. С зелёной ещё травы сходил иней. Лётчик кинул взгляд в сторону хозяйского дома. Тут он прожил четыре месяца: славное, доброе было лето. Ему нашлось и место, и дело, хутор принял его как родного. Вместе с хозяином он чинил комбайн, потом летал на соседнее небо, на завод, за новыми аккумуляторами, потом привёз Нилану-Читайке невесту с Земли и катал на свадьбе гостей. Застрелил в лесу волка, выбрал в конюшне «свою» лошадь, перемигивался с хозяйскими дочерьми… Можно было бы жить здесь и добрую осень, и зиму, и всю жизнь.

Литейн и Игрейн вышли на крыльцо и смотрели, как он готовится отправляться. Смотрели пристально, без укора, с бездумной тоской, сложив руки на чистых передниках. Лётчик подумал: хорошо, что на хуторе хватает мужиков. Улетать, зная, что он оставляет хозяйство без мужской руки, было бы куда тяжелей.

Но ему пора было в путь. В самом деле, пора.

Он сунулся в кокпит и вытянул из сумки тетрадь с расчётами.

— Крылья! — взвыл над ухом триплан. — Гад, не ходи ногами по крыльям!..

— Извини, — сказал лётчик и раскрыл тетрадь, прижав её к борту. — Слушай. Если всё пойдёт хорошо, завтра мы будем на небе Марса. Венера в афелии, проход через небо Солнца наименее опасен. К тому же встречного ветра почти не будет. Стало быть, планируем как обычно. Если я правильно посчитал, нас как раз отнесёт к Деймосу. Там дозаправимся и полетим на Марс. Элис, готов?

Лётчик уже однажды форсировал небо Солнца — давно, во время войны. Тогда под ним был другой самолёт. Элис по этому маршруту летел впервые.

И он боялся. Настолько, что даже не пытался это скрыть. Некоторое время он молчал, только мотор его рокотал всё громче и громче и всё быстрее вращался винт. Потом триплан сказал:

— А если ты посчитал неправильно?

У лётчика был заготовлен ответ.

— Тогда ветер отнесёт нас к какому-нибудь астероиду или к одному из спутников Юпитера. Но придётся лететь долго, не спать несколько суток. А мне придётся ещё и дышать чистым эфиром. Тоже удовольствие небольшое.

— Понятно, — сказал Элис и снова замолчал. Лётчик положил руку на носовую часть фюзеляжа, обшитую алюминиевыми листами. Мотор вибрировал. Элис словно дрожал. Но он всецело доверялся лётчику и не думал с ним спорить. Лётчик вспомнил свой первый, боевой самолёт. Тот был не слишком-то разговорчив и сдружиться они не успели, но перед вылетом лётчик чувствовал то же: полное доверие и послушание машины, такой сильной и хрупкой.

Он проверил магнето и генератор, а потом отошёл на несколько шагов, чтобы напоследок полюбоваться Элисом. Было это у него что-то вроде суеверия — так другие садятся посидеть перед дальней дорогой. Силуэт триплана чётко вырисовывался на фоне светлого небосвода, лёгкий как бабочка и вместе с тем неуклюжий. Солнце поднималось. Малиново-алые бока становились всё ярче. «Ничего, — с весёлой верой подумал лётчик. — Хорошо долетим».

— Ты позавтракал? — вдруг спросил Элис.

— Нет, — сказал лётчик, возвращаясь к нему. — Я вчера попрощался со всеми. А сегодня утром хозяйка принесла мне молока с хлебом.

— Они к тебе привязались.

— Я к ним тоже, — ответил лётчик и прыгнул в кабину. Застегнул поясные и плечевые ремни, затянул их, надел шлем и задвинул над головой стеклянную крышу. — Элис, иди на взлёт.

Он потянул штурвал на себя, триплан напрягся, как лошадь перед прыжком, «ну!» — мысленно крикнул лётчик, — и колёса шасси отъединились, наконец, от мягкой серой земли. Секунду спустя под ними уже плыли зелёные макушки леса. Мотор рокотал ровно. Разминая элероны, Элис слегка кренился вправо и влево, а потом пошёл как по струнке, энергично набирая высоту. Лётчик даже придержал его. Хотелось в последний раз взглянуть на хутор.

И они описали круг над хозяйским домом. Триплан сохранял большой угол кабрирования, высота росла. Скоро вдалеке, за холмами, засеребрилось озеро и впадающая в него река. За рекой расстилались поля озимых — всё ещё до самого горизонта. Лётчик знал, что когда они поднимутся выше, то увидят горную гряду, и океанский берег, и острова.

— Помнишь, — окликнул Элис, закладывая вираж, — как мы катали гостей? На свадьбе?

— Помню.

— Ну и упился же ты тогда, — не без ехидства сказал триплан. — Был бы я конём, я бы тебя сбросил.

Лётчик помрачнел и не ответил.

Он начал увеличивать скорость и твёрдой рукой направил Элиса носом в небо. Небо было чистое, бездонное и страшновато-прозрачное, как будто межпланетный эфир просвечивал за пеленами атмосферы. Элис оробел и смолк.

Но его болтовня пробудила в лётчике воспоминания: почти полгода назад в такое же ясное утро он вылетал с Земли. Тогда всё было иначе. Ни секунды он не сожалел о том, что покидает центр мира. Каждый преодолённый километр приближал его к мечте. Сознание этого опьяняло. Казалось, разбегись хорошенько — и взлетишь без самолёта… Друзья отговаривали его. Даже бывшие однополчане считали, что его затея безумна, экспедиция самоубийственна. А тётушка Ньена, помнится, взялась убеждать, что за пределами Земли сплошные дикость и варварство и для разумного молодого человека нет совершенно никаких перспектив.

«Как-то она там?» — подумал лётчик, улыбнувшись. Месяц назад он отправил тётушке письмо. Должно быть, оно уже дошло по назначению. Ответное письмо тётушки вернётся к ней с пометкой «адресат выбыл»… Да, всё иначе. Он по-прежнему идёт к мечте, но слишком долог путь. На Луне лётчик провёл три дня, на Меркурии — две недели, Венера остановила его больше, чем на четыре месяца… «Полдороги пройдено, — сказал он себе. — Потом станет проще. Небо Солнца — это рубеж».

Никогда не забыть, как преодолевал его впервые. Тогда он летел на другом самолёте, на биплане, в строю. Эскадрилью вёл опытный старый капитан. Солнце было куда ближе, чем сейчас, обшивка раскалялась, солнечный ветер дул не в хвост, а в бок, и приходилось идти с креном в сорок пять градусов. Перед лётчиком угловатым чёрным выростом маячил прицел его пулемёта. Лётчик молился, чтобы их не атаковали. Солнце неумолимо приближалось, малейшая задержка в теле солнечной сферы грозила гибелью. Самолёт от перегрева начал рыскать, он переставал слушаться руля, и никак нельзя было совладать с этим. Лётчику хотелось перекинуться с машиной хоть парой слов, подбодрить её и себя, но хмурый биплан помалкивал, и лётчик помалкивал тоже… Минул час, другой, третий. Они прошли сквозь плоть четвёртого неба и вырвались в чистый эфир. В шлемофоне раздался весёлый голос капитана. Лётчик не помнил, что он говорил. Кажется, речь шла о нашивке за сложный маршрут. Они добрались до Марса спокойно, без потерь, даже не видав противника. Ничего не случилось…

Лётчик глубоко вздохнул и помотал головой.

Двигатель Элиса работал теперь на полную мощность. Триплан поднимался всё выше, и всё выше становился процент эфира в воздухе. Приближалась эфиропауза, пограничный слой между атмосферой и эфиросферой. Пересечение «эфирного горизонта» было самой сложной частью полёта: воздух в эфиропаузе становился слишком разрежённым, чтобы поддерживать крылья, но оставался слишком плотным для того, чтобы в ветер превратился солнечный свет.

— Держись! — крикнул лётчик Элису. — Нельзя терять скорость!

— Знаю! — огрызнулся триплан. Ему приходилось туго.

«Мы долетим», — мысленно сказал лётчик.

Проходя эфиропаузу, он всегда повторял это немудрящее заклинание. Полгода назад, с началом его отчаянного путешествия оно стало немного длиннее.

«Мы долетим. Мы летим к неподвижным звёздам».

— Парень, — сказал Элис, когда они, наконец, вышли в эфир, — слушай, ну почему я всё-таки Элис?

Лётчик весело хмыкнул. Некоторое время он был занят: натягивал кислородную маску и ларингофон. Потом ответил:

— Я собирался назвать самолёт в честь моей девушки. Я же не знал, что ты окажешься таким упрямым.

— Это я упрямый?! — триплан поперхнулся от возмущения. Он уже выключил двигатель и только поэтому не начал им кашлять. Вместо того он дал крен в сорок градусов с сильным рысканьем, заставив лётчика повиснуть на привязных ремнях, а его желудок — подкатить к горлу. Но лётчик не обиделся.

— Я — главный, — с достоинством сказал он, выравнивая самолёт. — Поэтому ты — Элис. А ты — упрямый. Иначе согласился бы стать самолётом-девушкой. В самом деле, ума не приложу, почему тебе не всё равно.

— Тебе не понять, — проворчал Элис.

Такие перепалки происходили между ними постоянно и очень забавляли лётчика. Он подумывал, что ни за какие коврижки не променял бы Элиса на что-нибудь менее болтливое и смешливое. С Элисом он ни минуты не чувствовал себя одиноким. Конечно, машина — всего лишь машина: пускай красный триплан умел капризничать и шутить, он не смог бы ни оспорить решение хозяина, ни усомниться в его правоте. Но лётчик редко вспоминал об этом.

— Кстати о девушках, — продолжал болтать Элис. — Дочка хозяйки — Литейн, что ли — пыталась приворожить тебя своей месячной кровью.

— Я знаю, — ухмыльнулся лётчик.

— А почему у неё не вышло? — залюбопытствовал Элис. — Я видел, планеты стояли благоприятно.

— Да, но результирующий вектор надо было делить на двадцать девять, а она умножила…

Элис расхохотался.

— …зачем мне такая девушка? — закончил лётчик и тоже засмеялся.

Небо Венеры осталось позади, и словно бы оборвались все нити, связавшие его с Венерой. Стало легко, как прежде. Элис мчался по чистому эфиру, заглушив двигатель, со скоростью, которой не мог развить самостоятельно ни один механизм. Эфир был настолько тонкой субстанцией, что главным движителем в нём становился свет. Давление света на крылья сообщало самолёту импульс. Триплан говаривал, что это его любимое время: ляжешь на солнечный ветер и лежишь себе, а тебя несёт как пушинку.

Лётчик мог только порадоваться за Элиса. Самому ему везло куда меньше. Теоретически эфир был пригоден для дыхания; во время войны, случалось, пилоты-разведчики неделями не вдыхали нормального воздуха и оставались живы и здоровы. Но уже через час «эфирной диеты» накатывала жестокая дурнота, кружилась голова, а содержимое желудка извергалось наружу. Ещё и поэтому лётчик планировал голодать в пути: он не мог быть уверен, что воздуха в баллонах хватит до Марса. Справление же естественных надобностей в полёте вообще было делом неприятным и трудоёмким. Гигиенические сосуды герметично закрывались, но Элис всё равно раздражался, мерзко скрипел всем корпусом и устраивал болтанку.

Лётчик поморщился, усмехнулся и поднял взгляд.

Эфир был абсолютно прозрачен: самое прозрачное вещество в природе… Можно было различить потоки солнечного ветра, инверсионные следы комет и метеоритов, а в бинокль — едва приметную кривизну мировых сфер. Там эфир, по неизвестным пока причинам, резко уплотнялся. Издали он становился похож на хрусталь. Астрономы древности считали, что планетные сферы действительно состоят из хрусталя и при движении издают неслышимые, но божественно гармоничные звуки. С началом эпохи межпланетных полётов выяснилось, что «хрусталь» в действительности более всего напоминает туман, а уменьшение прозрачности сфер сродни непрозрачности облаков.

Справочники говорили, что с приближением к сфере неподвижных звёзд плотность планетных сфер возрастает. В то же время по мере удаления от центра мира тела становились легче, а температура кипения снижалась. Предполагалось, что причиной тому повышение содержания эфира в материи: Земля — средоточие плотных элементов, а звёзды сотканы из тончайших. «На Юпитере живут люди, — размышлял лётчик, — а вот на Сатурне разве что пара городов… Оттуда близко до сферы звёзд. Как говорится, рукой подать. Можно ли там встретить звёздных людей? Или расстояния для них совсем ничего не значат?…»

— Думаешь, твоя звёздная Элис не ошибается в расчётах? — всё ещё смеясь, окликнул триплан, и лётчик вздрогнул.

Элис.

Его девушка.

Элис в синем платье, с синими цветами в руках.

Элис серебряная, тихо зовущая.

Девушка, которую он должен найти, потому что без неё не мила жизнь.

«Я бросил всё и кинулся за ней как сумасшедший, — подумал лётчик. — Она — моя единственная, необходимая. Но теперь я так редко её вспоминаю. Странно…»

Раньше она снилась ему каждую ночь.

Снилось, как она подходит к нему после парада. Как улыбается ему единственному и робко трогает ладошкой его медали. Как вкладывает в его руки букет синих цветов — огромных как розы, растрёпанных как лотосы, небывалых… Городские улицы гремели от радости, отовсюду неслись торжественные марши и песни, и в каждом парке, на каждой площади танцевали. Праздновалось заключение мира. В тот день лётчик как никогда чувствовал себя смельчаком, почти героем. Он взял Элис под руку и повёл её гулять, словно простую девчонку, хотя она была на Земле гостьей, незваной, чуждой как призрак. Было странно касаться её живой плоти. Дрожь пробирала до костей. До сих пор пробирает, стоит только припомнить. Элис вся словно звенела от лёгкости и ужасающей чистоты эфира восьмого неба. Что была ей та война и тот праздник? Она не принадлежала ни стране, ни планете, ни даже породе людской, которой принадлежал лётчик…

В её краю обитали иные люди: вспоенные эфиром. Они всюду являлись и исчезали свободно. Бездны пространства, разделяющие планеты, не были для них преградой. Многие считали, что они — только вымысел мистиков и гадалок. В научно-популярных журналах публиковались статьи: «развенчание мифов современности» или вроде того. Профессора писали, что даже если бы в самом деле эфир мог породить живые и мыслящие существа, то эти существа никак не походили бы на людей.

Но лётчик встретил Элис у выезда с аэродрома. Он брал её за руку и обнимал её плечи, а ввечеру целовал её губы и в здравом рассудке слышал, как она клялась его ждать.

Элис.

Девушка со сферы неподвижных звёзд.

— Я не знаю, — ответил лётчик триплану. — Мы с ней ничего не подсчитывали. Но судя по тому, что она может перенестись по эфиру с восьмого неба прямо на Землю, а потом обратно… Нет, не ошибается.

Самолёт что-то невнятно пробурчал. Потом сказал громче:

— А неплохо так уметь переноситься.

— Да я бы не отказался.

— Говорят, изобретут такую машину.

— Я слышал, учёные ставили опыты с эфиром. Вроде что-то получалось. Но это давно было, пару лет назад, а с тех пор ничего не слышно.

Элис задумчиво скрипнул расчалками и вдруг помрачнел.

— Изобретут машину, — уныло сказал он, — и перестанут люди летать на самолётах. Будут переноситься, как звёздные.

Лётчик засмеялся.

— Не бойся, — сказал он, — я тебя не брошу.

Мало-помалу их окружало мягкое, всепроникающее золотое свечение. Громадное пространство эфиросферы осталось позади. Самолёт приближался к небу Солнца. Издалека оно казалось твёрдым — так с поверхности планеты кажется твёрдым лазурный небесный свод. Небо Солнца отличалось от прочих мировых сфер цветом. Напрашивалась мысль, что высокая температура светила окрашивает эфир, но в действительности никакой связи здесь не было. Наука этот феномен ещё не объяснила. Лётчик просто знал по опыту, что лететь сквозь любую сферу не сложней, чем сквозь облако.

Элис тоже знал, но всё равно забеспокоился снова.

— Эй, парень, — тревожно сказал он. — Сквозь это точно можно пролететь?

— Я пролетал.

— И ничего не сгорело? Не расплавилось?

— Элис, я ведь жив, — буднично сказал лётчик. — И тот самолёт тоже. А сейчас к тому же время удачное, мы практически хвостом к Солнцу идём.

— Мы, — пробурчал Элис, пытаясь совладать с боязнью, — хвостом идём. Убери свой хвост от моего, аэродинамику портишь.

Лётчик засмеялся.

— В прошлый раз, — сказал он, — мы шли с креном в сорок пять градусов, потому что Солнце уже подкатывало. Но никто не расплавился. А сейчас мы вообще в афелии. Успокойся. Давай, что ли, истории друг другу рассказывать.

Лётная полоса аэропорта Раннай в Ацидалийской ривьере оказалась самой дрянной лётной полосой, на которую только им обоим приходилось садиться. Элис порвал себе резиновый шнур амортизатора шасси. Но он чувствовал такое облегчение от мысли, что ужасный маршрут, наконец, пройден, что даже не расстроился из-за поломки. Как всякое крылатое существо, красный триплан очень любил летать, но форсирование четвёртого неба, посадка на крошечный Деймос и, в особенности, четыре последних часа в атмосфере Марса стали для него испытанием. После бешеной скорости, которую Элис развил в эфире под давлением солнечного ветра, ползти по воздуху исключительно на тяге собственного винта было обидно, скучно и тяжело.

И все четыре часа Элис рассказывал об этом лётчику. Лётчик закипал, как чайник на плите, но молчал. Терпел. Он был виноват. Он неправильно рассчитал угол вхождения в эфиропаузу, их отнесло чёрт-те куда и вместо того, чтобы спокойно и с достоинством спускаться витками над аэродромом, Элис вынужден был тащиться по прямой над проклятым Ацидалийским морем. Ещё повезло, что погода выдалась лётная.

Теперь охромевший, но счастливый Элис тихонько выруливал на перрон аэродрома, а лётчик подозрительно озирался. Механики на Деймосе оказались славными парнями и чем могли — помогли, но Марс встречал его неприветливо. Как-то дальше пойдут дела… Аэровокзал не производил приятного впечатления. Ещё до того, как Элис начал выруливать, лётчик постановил, что здесь триплан не оставит. Может, зрение его обманывало, но даже стёкла портовых терминалов были нецелые. Снег убирали здесь редко, а ангары выглядели хуже, чем хуторский козлятник. Лётчик напряжённо размышлял. «Элис сегодня не взлетит, — понимал он, — да и я не взлечу, никаких сил не осталось. Найдётся ли тут грузовик?»

Элис остановился. Налетал ветер, неоткуда было взяться колодкам под колёсами шасси, и самолёт сладко вздрагивал всем корпусом, точно потягивался. Он наслаждался покоем.

«Пропади оно всё пропадом! — решил лётчик. — Спрошу телефон и закажу грузовик из Ацидалии. В Ацидалии всё есть».

С тем он открыл кокпит и вдохнул морозный воздух марсианской зимы.

Немедленно лётчик ощутил волчий голод, а муторное утомление целых суток превратилось в неодолимую слабость. Сон наступил, как великанская нога на голову. Есть и спать захотелось одинаково сильно, и, кажется, только поэтому он не заснул на месте. Сейчас он мог бы отключиться прямо в Элисе. Пожалуй, Элис, застывший в блаженном оцепенении, возражать бы не стал… Лётчик крякнул, потёр лицо ладонями, мучительно жмурясь. Много ещё ждало дел.

Авиатехник появился внезапно, как чёртик из табакерки. Порт Раннай не походил на место, где люди усердно работают, помощи лётчик не ждал, и тем больше была его радость.

Техником оказался лысый румяный дядюшка, деловитый и рукастый. Лётчик высунулся наружу, приветствуя его. Затёкшие конечности еле шевелились. Он стал отстёгивать привязные ремни, а дядюшка, не теряя времени, расставил колодки и полез Элису под винт.

— Хорошо долетели! — крикнул он откуда-то из-под фюзеляжа. По напряжённости голоса лётчик понял, что дядюшка туговат на ухо, и ответил громко:

— Спасибо!

— А шнур-то порвали!

— Знаю! Заменить бы!

— Найдётся! Вы никак издалёка!

— С Земли!

— То-то я удивился! Кто на Северный Раннай садится, когда Южный уж год как отстроили! Точно издалёка!

Лётчик развёл руками. И на Венере, и на Земле ему советовали аэропорт Раннай в Ацидалии, но последний раз он был на Марсе во время войны, и тогда тут был только один Раннай. И его бомбили.

— Да, не дело, — пробурчал лётчик себе под нос. — Надо было на Южный…

Тут подал голос триплан. Верней, сначала Элис просто злобно заскрипел расчалками — словно сварливый старик скрежетал зубами. А потом он очень тихо и убедительно проговорил:

— Нет. Всё правильно. Северный.

Лётчик расспросил глуховатого техника и обнаружил, что до Южного Ранная отсюда не менее получаса пути даже по воздуху. «Да, — подумалось ему, — под конец такой дороги начинаешь считать минуты. Бедняга Элис. Сел бы позже, не порвал бы амортизатор…» Тем временем добрый техник рассказывал, что Ацидалийская ривьера — огромный цветущий край, прекрасный и притягательный даже зимой, что у Элиса на трёх из шести крыльев полотно обшивки отходит от нервюр, и что славные механики с Деймоса, осмотревшие триплан во время дозаправки, состоят с ним, дядюшкой, в родстве. Элис дремал, не забывая ворчать, что кто-то пустил на обшивку гнилые нитки и что амортизаторы шасси у него чешутся. Лётчик и хотел бы парировать, что совсем недавно Элис боялся расплавиться и что уму непостижимо, как у машины может что-либо чесаться, — но вместо того просто стоял, ткнувшись лбом в тёплый элисов бок и, кажется, засыпал в таком положении.

— А шнур-то я найду! — проорал ему дядюшка в самое ухо. Лётчик так и подпрыгнул.

— Спасибо, — сказал он, очнувшись. — А не подскажете, где бы нам остановиться? Денька на три. Отдохнуть, подлататься надо. Разрешите телефонный звонок. Я бы из Ацидалии грузовик заказал.

Дядюшка наморщил лоб, поскрёб лысину и вдруг огорчился едва не до слёз.

— Да я же толкую! — накинулся он на лётчика. — Шнур у меня есть! И нитки самолучшие я дам! Тут теперь жизни никакой нет, не то, что раньше. Я уж так на вас порадовался-то!..

…Стать на постой договорились у дядюшки. С тех пор, как его младший сын женился и уехал жить в Маадим, угловая комната пустовала.

— Смотри, — говорил лётчик и чертил на снегу палочкой, — это Земля. Она в центре мира. Она тяжёлая, и эфира в ней почти нет.

Алакай ковырял в носу и выглядел оттого совсем дурачком. Но лётчик уже знал, что впечатление это обманчиво. Внук дядюшки Тарая всё схватывал на лету. В свои пять лет он читал книги, предназначенные для детей вдвое старше. И про Землю ему, конечно, давно было известно. Лётчик взялся объяснять вещи куда более занятные.

— Вокруг Земли обращаются восемь небесных сфер. Как стеклянные шарики, вложенные друг в друга.

— Ага. Но они не стеклянные, — умудрённо поправил его Алакай. — Ага?

— Не стеклянные. Они состоят из эфира. И всё пространство между ними заполнено эфиром. Только там, где сферы — он очень плотный. Понимаешь, как туман. Бывает туман плотный, а бывает — не очень.

Алакай подумал.

— Ага. А ещё бывает дождь грибной, а бывает ливень. Ага?

Лётчик поразмыслил, но не нашёл, что возразить, и только кивнул, дорисовывая на сугробе схему Земной системы.

— В каждой сфере, — продолжал он, — есть дорога. Она кольцевая, неразрывная, оборачивает Землю, как бусы шею. Она невидимая. Эта дорога называется — деферент. Запомнишь?

— Ага. Деферент.

— Ага. А теперь совсем сложно будет, — сказал лётчик и поддразнил: — Объяснять или подождать, пока вырастешь?

Лицо пятилетнего мальчишки стало смертельно серьёзным. Он поджал губы: ни дать ни взять маленький профессор.

— Объясните, пожалуйста, — сказал Алакай с достоинством, и лётчик улыбнулся.

— По деференту идёт воображаемая точка. Такое место, которое есть — но оно как бы невидимое. Как зенит. Ты знаешь, что такое зенит? Или…

— Ага, — быстро сказал Алакай и пожал плечами с видом лёгкого пренебрежения. — Или как середина пути. На середине пути от нас до Ацидалии — деревня Ярань. Когда мы её проезжаем, дедушка всегда говорит: вот, полдороги. Но она же не половина дороги, а деревня. Нигде не написано, что она половина. А если ехать в Маадим, она вообще не половина. Ага?

— Точно, — сказал лётчик. — Да ты голова, парень!

Алакай снова пожал плечами, слегка улыбнувшись, но тут же, по вредной своей привычке, взялся за ноздрю и утратил серьёзность. Лётчик шутливо прищурился и покачал головой.

Был Алакай крепкий полноватый парнишка, румяный как дед, с ясными серыми глазами. Оба глаза его несли на себе «марсианские печати» — тёмные пятна на радужке, из-за которых зрачок казался раздвоенным. Поначалу лётчику было неловко смотреть в эти глаза. Взгляд Алакая напоминал о войне: о враге, о боевых вылетах, о погибших товарищах, о взглядах военнопленных из-за колючей проволоки… Но война давно кончилась, мальчик родился уже в мирное время. Никто из его семьи не служил в войсках диктатора. Скоро лётчик перестал обращать внимание на то, что у внука дядюшки Тарая глаза «высокородного», словно у гвардейца диктатуры… В семье мальчик единственный уродился таким, никто из его родни не мог похвастаться даже одной «печатью».

— В общем, так, — сказал лётчик. — Идёт и идёт эта воображаемая точка по деференту вокруг Земли, а вокруг точки обращается планета. Путь, по которому она обращается, называется эпицикл.

— А почему она так обращается?

— Никто не знает. Может, ты разберёшься? Станешь астрономом, а?

Алакай подумал, дёргая себя за ноздрю.

— Нет, — сказал он. — Астрономом не хочу. Я самолёты люблю. Как вы.

Лётчик расцвёл.

С Алакаем он впервые повстречался в ангаре, куда дядя Тарай отбуксировал на специальной автотележке ворчащий, но всё равно счастливый и разнеженный триплан. В самом деле, до сих пор ни один авиатехник, даже сам лётчик не относился к Элису с таким вниманием и лаской. Лётчику оттого стало немного совестно. Ангар оказался прекрасно обустроенным, в нём было тепло и светло, дядюшка Тарай наматывал новый шнур, лётчик осматривал нервюры, и оба они заметили Алакая, только когда Элис со смехом ответил: «А кто же, по-твоему?»

Оказалось, мальчуган от смущения не нашёл лучшего, кроме как спросить: «А вы самолёт, ага?»

— Я вылетел с Земли, — сказал лётчик. — Сможешь перечислить, какие планеты я пролетел?

Алакай хмыкнул.

— Луну, — он стал загибать пальцы, — Меркурий, Венеру. И Солнце, но Солнце не планета.

— Ага, — подтвердил лётчик. — А куда я полечу дальше?

— А вы полетите дальше?

— Обязательно.

— Тогда — Юпитер и Сатурн. А потом будет небо звёзд.

— Верно. Когда Элису перетянут крылья, я полечу на Юпитер. Но он сейчас далеко, скорей всего, я сяду на его спутник… Я хочу долететь до неба неподвижных звёзд.

— А зачем?

Лётчик помолчал, потом улыбнулся. Сказал торжественно:

— Потому что ещё никто. Никогда. До него. Не долетал.

И глаза Алакая загорелись восторгом.

…Отец Алакая, старший сын дядюшки Тарая Калан работал на почте. Северный Раннай обезлюдел после того, как в Южном отстроили аэропорт. Здесь всё ещё работали клуб парашютистов, любительская школа пилотов, несколько мастерских, но доходы местных, и так невеликие, становились всё меньше. Многим уже недоставало для пропитания. Семьи одна за другой перебирались поближе к Ацидалии. Там всякому находилось дело. Курортная столица с окончанием пляжного сезона становилась столицей игорной.

— Да дрянь город, — с сердцем говорил Калан, шлёпая марки на письмо лётчика тётушке Ньене. — Проходимцы да шлюхи да туристы расфуфыренные. Ходят, ходят, деньгами сорят, хвостами метут. Шесть лет прошло, как там всё разбомбили в прах. Думаешь, заметно? Ещё выше выстроились. Кровушку нашу пьют, как при диктаторе. Ничего не меняется!

Лётчик кивал и строил мрачную мину.

Шесть лет назад он был среди тех, кто бомбил Ацидалию, но разумно молчал об этом.

Марс требовал молчания. Как-то так оборачивались здесь все слова и дела, что молчать приходилось о многом. Элис спросил лётчика, почему Алакай — единственный в большой семье обладатель «марсианских печатей». Лётчик настрого велел триплану никого об этом больше не спрашивать. О матери Алакая здесь не говорили вслух. Даже сам Алакай ни разу не обмолвился о ней, точно её не существовало вовсе.

Тремя днями позже, когда лётчик с дядюшкой Тараем красили малиново-алой краской перетянутые крылья Элиса, старый техник оговорился — и так лётчик узнал, что сыновей у него было трое. Что случилось со средним сыном, навеки осталось тайной: Тарай мгновенно потемнел лицом, закусил ус и заговорил о погоде. Лётчик сделал вид, что ничего не заметил, и безусловно согласился, что по нынешним холодам прогревать мотор надо гораздо тщательнее.

«Как много скелетов в шкафу, — думал он. — Но для меня это даже к лучшему. Я не хочу здесь оставаться. Только Алакая жалко».

…Славная вышла бы сказка для пятилетнего ребёнка: о таинственных людях со звёздного неба, которые всюду бывают вольно, и о девушке по имени Элис, ради которой можно оставить всю прежнюю жизнь и отправиться в путь. Но мама Алакая тоже отправилась в какой-то путь, и лётчик не стал рассказывать ему об Элис.

— Меньше всего эфира на Земле, — рассказывал он ему вместо этого. — В Земной системе плотность эфира неравномерна… то есть она разная. По направлению от Земли к Солнцу эфира становится всё больше, Солнце состоит из чистого эфира. Но здесь, на Марсе, эфира почти так же мало, как на Земле.

— Ага, — кивал Алакай.

Только гадать оставалось, понимает парнишка, или ему просто нравится, что с ним говорят как с взрослым.

— Когда я полечу к звёздам, — говорил лётчик, — то эфира вокруг снова будет становиться всё больше. Небо неподвижных звёзд состоит из чистого эфира, чистого как слеза…

Мрачный Марс превратился в рыжий неяркий шар под кричаще-алым элисовым крылом. Планета походила на яблоко-паданец. Мотор давно заглушили, и триплан с удовольствием лёг на ветер. «Хорошее нынче солнышко!» — сказал он. Лётчик согласился. Ветер не вынуждал беспокоиться о потере направления, но позволял неплохо разогнаться.

День перед вылетом лётчик посвятил расчётам. Сейчас Элис уверенно шёл к Каллисто, а с неё им предстояло отправиться на Титан. Путь их пролегал мимо больших планет. Тамошние колонисты недолюбливали землян, а кроме того, недолюбливали друг друга. Даже сами юпитерианцы не знали, сколько в точности на Юпитере государств. Полбеды, что лётчик служил в армии Земли и только недавно вышел в отставку; угодить на планету в разгар конфликта между местными — вот это была бы беда.

По слухам, на спутниках жил народ поспокойней.

— Ну что, — поинтересовался лётчик, — будем истории рассказывать?

— Истории, истории… — благодушно протянул Элис. — Давай, чем же ещё заняться. Про свою Элис ты уже рассказывал. А что ты станешь делать, когда её найдёшь?

Вообще-то сейчас была элисова очередь рассказывать. Но спорить лётчик не стал, только улыбнулся:

— Обниму и поцелую.

— А потом? — фыркнул триплан.

— А потом сделаю предложение. Руки и сердца, крыла и винта. На любимых девушках, знаешь ли, женятся.

— Вот так просто? — спрашивал Элис. — Женишься на девушке с неба звёзд, которая состоит из эфира и перемещается из мира в мир усилием мысли?

— Почему бы и нет? — отвечал лётчик с улыбкой. — Она обещала меня дождаться, и я прилетел. То есть прилечу. Обязательно.

— И где вы будете жить? Ты же в чистом эфире все кишки выблюешь.

Лётчик скосоротился. Он знал, что некоторое время эфиром действительно придётся дышать, и что это будет самый чистый эфир и самый важный момент в его жизни. Для такого момента он планировал припасти кислородный баллон. Но что будет потом, когда кислород кончится… Он предпочитал не думать об этом заранее. Если случится неловкость, Элис его простит. Он же летел за ней с самой Земли, с Земли до звёзд на крохотном самолётике, только потому, что она его позвала.

— Она может приходить на Землю, — сказал он, наконец. — Я отвезу её на Землю. Или она перенесёт нас туда всех вместе… А если ей тяжело жить на Земле, то мы найдём место посередине. Планету, где высокий процент эфира, но я могу не блевать кишками.

Элис заскрипел расчалками.

— И это всё? — изумился он. — Процент эфира — ваша единственная проблема? Парень, никто не знает, откуда взялись звёздные люди и что они такое, многие вообще в них не верят. Они переносятся по эфиру, появляются и исчезают в один миг. Кто-то говорит, что это древняя и мудрая раса, а кто-то — что юная и бестолковая, но обладающая страшным могуществом. Может, это вообще не люди, а иллюзорные образы, которые создают иные, вовсе непостижимые существа. И ты всерьёз собираешься жениться на Элис?

Лётчик взялся за штурвал, выправил лёгкий крен и вернул самолёт на курс. Потом откашлялся и сообщил:

— Я её за руку держал, между прочим. И… кое-что ещё. Так что я — уверен.

Триплан тихонько засмеялся.

— А что люди скажут? — поинтересовался он.

— А что? — лётчик с нарочитой беспечностью пожал плечами. — Эка невидаль: жена с другого неба. Элис, мы же с тобой Нилану-Читайке невесту везли, помнишь? А один мой однополчанин, Спанга, жену себе вообще с Юпитера привёз. Тоже мне, удивление. Одно только — корову доить не умеет. Зато за ней три грузовых биплана пришло с приданым. Породистая млеконосная тля.

Триплан расхохотался так, что начал рыскать и крениться. Лётчик стукнул по приборной доске, призывая его к порядку, и уточнил:

— Гигантская тля. Быки — с тебя размером. Теперь Спанга поднялся, варит тлиное пиво. Два завода открыл, а раньше костюма приличного не имел.

— У тебя тоже нет приличного костюма, — ехидничал Элис.

— Зато у меня есть приличный самолёт.

Элис хмыкнул и удовлетворённо замолчал.

Вдалеке, широко распустив хвост, неслась сквозь эфир комета. Лётчик поглазел на неё и почему-то вспомнил, что если запрокинуть голову и долго смотреть сквозь стеклянную крышу кокпита вверх, в прозрачную бездну, то можно услышать «музыку сфер» — тихий-тихий, едва доступный уху хрустальный звон. Но это галлюцинация, на самом деле в эфире никаких звуков нет. Неподвижные звёзды, огромные сгустки чистого эфира, вовсе не звенят и не поют. Они безмолвны, безмолвны и глухи как могилы.

Никто оттуда ещё не вернулся.

А с другой стороны, никого ещё туда и не приглашали.

— Парень, зачем тебе к неподвижным звёздам? — вдруг очень серьёзно спросил триплан. — За чудом? За славой? Зачем тебе звёздная девушка? Сказка о ней?

Лётчик долго молчал. У него не было ответа. Сначала он искал ответ, потом просто рассердился. Лезла в душу и форменным образом допрашивала его малиново-алая шестикрылая машина. Нет у машин такого права — людей допрашивать.

— Сам подумай, — бросил он. — Может, догадаешься.

Элис, против ожиданий, не стал ершиться и подпускать шпильки. Триплан немного помедлил и сказал совершенно другим голосом, задумчиво и невесело:

— Может, и догадаюсь.

— Что? — лётчик даже встревожился.

— Моя же очередь рассказывать историю, — напомнил Элис.

Лётчик вздохнул.

— Рассказывай…

— Я знаю такую историю, — медленно начал триплан. — Это было в диких местах… или в дикие времена. Там не было самолётов. Не было никаких машин совсем. Люди не строили городов. Они жили племенами, в исконном лесу, откуда нельзя было выйти… Они верили в разные вещи, иногда правильные, иногда странные, иногда дурные. Ещё в лесу жили духи. Они были странные сами по себе. Не знали, кто они и какова их природа, не помнили, как появились на свет. Эти духи вообще плохо умели мыслить. Какие-то люди поклонялись им, но от духов редко бывала польза. Другие люди уходили от них подальше. Пожалуй, это были умные люди.

— Да уж, — согласился лётчик. — Но что это была за планета?

— Я не помню, — ответил Элис. — Дальше рассказывать?

— Конечно.

— Один из духов поселился в приречной роще. Он был странный, как все: приносил жару, но любил воду. И не водяной, и не огненный дух. Непонятно какой. А дело было в джунглях, влажных и жарких, и они вокруг рощи становились всё дождливей и жарче с каждым годом. Так, за сотни лет, деревья, грибы и насекомые там стали иными. Они приспособились. Но и дух тоже приспособился. Природа вокруг него перестала меняться. Он просто жил. Но прошла тысяча лет, и рядом с рощей поселилось племя людей.

— Зачем?

— Наверно, все лучшие места уже заняли, — ответил Элис. — Этим людям было тесно. Они всё время боялись, что их станет слишком много и они начнут голодать. Сначала они не приближались к роще духа, но однажды туда забрёл маленький ребёнок. Он был слабым. Он потерял сознание от жары, упал и умер прежде, чем его нашли. Дух не хотел убийства, но ничего не мог поделать. Он думал, что люди теперь проклянут его и уйдут, а вышло наоборот: люди стали делать вид, что поклоняются ему. Они стали приносить в рощу нежеланных и слабых младенцев, чтобы дух убивал их. Дух жил в этой роще тысячи лет, это был его дом, здесь даже деревья, грибы и насекомые изменились, чтобы жить с ним в покое. Ему было горько уходить, и всё же он решил уйти. Но когда по-своему, как перемещаются духи, он сделал шаг, то увидел, что в исконном лесу действительно стало тесно. Ему некуда было идти. Всё, что он мог — это убивать детей быстро и безболезненно.

— Ну и истории у тебя, — проворчал лётчик. — От таких потом кошмары снятся.

— Это не конец, — сказал Элис. — Слушай, что было дальше. Один младенец из принесённых духу оказался очень сильным. Он выжил. Он рос и привыкал к страшной жаре, как привыкли грибы и насекомые, но не за тысячу лет и миллион поколений, а один, сам. Скоро он уже почти не замечал жары… А дух к нему привязался. Он утратил своё одиночество, но не сожалел ни минуты, потому что взамен получил понимание и стремление. Теперь он знал, чего хочет. Так было гораздо лучше жить. Дух служил своему мальчику и заботился о нём как умел.

— Что с ним потом стало?

— С кем? С духом?

— С мальчиком.

— Ничего. Младенец стал ребёнком, потом подростком. Чему его мог научить бесплотный дух? Они понимали друг друга, но не разговаривали.

— Из парня получился колдун?

— Нет. Я же сказал: чему и как его мог научить дух? Мальчик просто жил в Жаркой Роще. Стал мужчиной, но так и не узнал женщины. Потом состарился и умер. Однажды он попытался выйти к людям, но люди прогнали его. Они испугались. И немудрено, ведь парень действительно стал другим. А дух не мог дать ему даже общества теплокровных животных, как в той сказке, которую ты тоже знаешь. Животные боятся сильной жары. Поэтому у мальчика были только змеи, рыбы и жабы. Грибы, деревья и насекомые. Не очень весело.

Триплан помолчал. Лётчик хмурился и не говорил ни слова.

— Я к чему рассказываю это, — пояснил Элис. — Если бы тот мальчик пропал… или с ним что-то случилось… дух сделал бы для него всё. Этот человечек ему был… как свет. Единственный свет.

Лётчик вздохнул. Поёрзал в кресле, устраиваясь удобнее, и снова вздохнул.

— Откуда ты всё это знаешь, если они не разговаривали? — спросил он.

Элис не ответил.

Лётчик ждал-ждал, потом неловко проговорил:

— Ладно. Теперь моя очередь.

Над Ксанаду, единственным обитаемым материком Титана, стояла плотная облачная система.

Тело чудовищной тучи было неоднородным. Где-то его раздирали грозы: в бронзово-чёрных недрах бушевало пламя, утёсистые горы облаков громоздились друг на друга и проваливались страшными водоворотами — должно быть, внизу ходили смерчи. Где-то царило спокойствие, и прогалины вытаивали в белой тонкой зыби… Туча казалась метеорологическим курьёзом. Она была слишком велика для маленькой планеты — под стать скорей самому Сатурну, чей громадный, украшенный полукольцом месяц недвижно висел в небе над головой. Но это занимало лётчика меньше всего.

Кислород давно кончился. Лётчика жестоко мутило, он давно не спал и не ел, плохо соображал и всё никак не мог принять решение. Элис терпеливо шёл по нижнему краю эфиросферы, довольствуясь тем, что его не гонят спускаться в эфиропаузу. «Нужно спускаться… — думал лётчик. Мысли в голове разлезались, как ветошь: — Куда же деться… спускаться нужно, там внизу кислород…»

Он преодолел очередной рвотный позыв и застонал. Внутри не осталось даже жёлчи, а кишки всё равно скручивало.

— Адири, — мучительно повторил он вслух. — Местность называется… Адири. К востоку от неё есть кратер, огромный кратер от удара метеорита. Называется Синлап. Вокруг него — город… тоже Синлап. Это единственный… большой город… Нам нужно…

— Нам нужно туда, — терпеливо и печально продолжил за лётчика Элис. Триплан ему очень сочувствовал. — Но мы совершенно не знаем, как пройти через чёртово облако. Если нырять в прогалину, рискуем угодить в грозу или смерч и разбиться вдребезги. Можно махнуть по эфиропаузе к краю тучи, но мы всё равно не знаем, доберёмся ли под ней до чёртова Синлапа. Потому что там, внизу, грозы и смерчи… Парень, пока мы в эфире, может, развернёмся и пойдём на Сатурн?

— Нет, — сказал лётчик, — нам надо в Синлап.

Элис скрипнул расчалками, будто пожал плечами. Лётчик молчал. Он уже рассказывал самолёту, зачем им в Синлап. Не было сил проговаривать ещё и это.

На Каллисто лётчик встретил однополчанина. Тот в конце войны дал зарок убраться подальше и от Земли, и от Марса, а слово у него не расходилось с делом. Сразу после заключения мира Раман Динг вышел в отставку и улетел на Каллисто. Лётчик пил с ним два дня: вспоминали былое, разбирали настоящее. У Рамана для него нашлась не только выпивка, но и хорошие новости. Во-первых, на спутниках больших планет действительно жили люди что надо. Динг работал начальником службы безопасности аэропорта Торнасук. Чтобы землянин занял подобную должность на большой планете — это было немыслимо.

Во-вторых, Динг рассказал лётчику о Титане.

— Там многие встречали звёздных, — говорил он, откинув голову на спинку тяжёлого кресла. Глядел в окно, где сгущалась ночная тьма и, точно кривой меч, рассекал небо громадный полумесяц.

— Что о них знают? — жадно спрашивал лётчик.

— В Синлапе чуть ли не посольство их.

— Посольство? У них есть государство?

— Да почем же я знаю, лейтенант? — усмехался Динг. — О них и на Титане мало знают. Всё больше слухи да разные… дамские впечатления. Но если ты ищешь звёздных, твоя цель — Синлап. Я не буду спрашивать, на что они тебе сдались… Давай выпьем за мир.

Выпивка у Динга водилась отличная.

…Воспоминания наводили тоску. Стиснув зубы, лётчик сделал глубокий вдох и длинный выдох. «Эфир может служить заменителем кислорода… — повторял он про себя, — может служить заменителем кислорода… может служить…» Во время войны были случаи, когда пилоты гибли так, самым нелепым образом. Усталость, недосып, тошнота, невозможность дышать этим проклятым эрзацем, рвотным средством, и вот человек перестаёт понимать, что происходит, погружается в полусон-полуобморок, а за тем следует остановка дыхательных движений… И неповреждённый самолёт приносит на базу мёртвое тело без единой царапины.

«Элис, — думал лётчик, — я лечу к неподвижным звёздам… Элис, я не хочу прилететь мёртвым, Элис».

— Смотри! — сказал вдруг триплан.

Лётчик повалился на ремнях к стеклу кокпита. Глянул вниз.

Прямо под ними облако стремительно светлело. Меж двух исполинских клубящихся гор опадала расселина — ни дать ни взять кто-то разрезал пышный белоснежный торт. На дне облачного ущелья темнела прогалина.

— Там поверхность, — уверенно сказал Элис, — это не нижний слой облаков, точно поверхность, я-то знаю. Парень, нам выпал шанс. Если я упаду в пике носом вниз, то сумею пройти.

— Элис, — пробормотал лётчик почти удивлённо, — ты…

— Ну давай уже! — нетерпеливо воскликнул самолёт. — Жми!

Под облаком Элиса бросило в штопор.

Лётчик в это время уже терял сознание и не смог бы ответить, где и в чём он ошибся. Его бил озноб, голова кружилась, в глазах темнело. Кишки выворачивались наизнанку. Триплан в стремительном пикировании закладывался на собственную прочность, а не на прочность пилота, и его можно было понять — замученный пилот оклемается в кислородной атмосфере, а разбитому самолёту не поможет уже ничто. Гибель Элиса для лётчика означала и собственную неминуемую гибель: даже если он смог бы выпрыгнуть с парашютом, выжить в джунглях ему вряд ли бы удалось.

Выбравшись, оба они молчали и не пеняли друг другу.

Лётчик сам не понимал, как им удалось справиться. Так туго ему не приходилось даже в бою. Элис вышел из штопора в нескольких метрах над поверхностью — не над землёй, а над бескрайним лиственным морем сомкнувшихся крон дождевого леса. Зелёные вершины холмов уже высились со всех четырёх сторон.

Сыпал мелкий дождь.

Им повезло, в самом деле безмерно повезло. Грозы шли стороной. Слабый ветерок не закрутил бы в смерч даже пыли. Подняв взгляд, лётчик обнаружил, что прогалина в облаках совершенно исчезла. В ровном сером свечении небосвода не угадывалось ни намёка на неё. Впору было решить, что её открывала и закрыла некая разумная воля.

Лётчик подумал о другом: облачная система стояла слишком высоко для своей непомерной массивности. На Земле основание такой тучи находилось бы в полукилометре над поверхностью, а здесь отстояло от неё на добрый десяток километров. Сверху он замечал, что наковальня облака достигает эфиропаузы и даже вторгается в неё. «Удивительный феномен, — сказал он себе, направляя Элиса вверх, в царство мороси над холмами. — Метеорологический курьёз. Загадка…»

Он закрыл глаза, вслепую отпер кокпит и сдвинул стеклянную крышу на два пальца. Ворвался ветер, холодный и влажный, полный живительного дыхания джунглей. В воздух изрядно было домешано эфира: горький свежий аромат деревьев Адири окрасился его опротивевшим пресным запахом. Но после эфиросферы это был воздух рая.

Лётчик отдышался и полез за картами.

Элис уверенно держал угол кабрирования, и угол обзора рос. Лётчик настраивал бинокль, сверялся с картами и показаниями приборов и напряжённо всматривался в горизонты, задёрнутые пологами дождя. Судя по всему, точка входа оказалась малоудачная. Западный край Адири. До чёртова Синлапа несколько часов пути по стране бурь. «Слишком опасно, — думал лётчик, торопливо перелистывая страницы офицерского атласа, — нас обоих здорово потрепало. Можем не дойти. Должны же здесь быть другие города! Хотя бы посёлки. Добраться на колёсах будет куда проще…»

— Смотри! — крикнул вдруг Элис, — город!

Триплан сам повернул налево и заложил вираж, спускаясь по огромной полуокружности. Лётчик едва успел взяться за штурвал.

Они поднялись высоко. Отсюда джунгли Титана, омрачённые тенью гигантской тучи, походили на тёмный океан. Стройной чередой шли волны холмов. Листва на их гребнях тревожилась, и по океану пробегали длинные косые полосы глянцевого мерцания.

— Город! — радовался Элис, — город нашли! Я полосу вижу! А-э-ро-дром! Парень, пошли вниз! Пошли вниз, я тебя прошу! У меня сейчас винт отвалится. У меня элероны заклинило. У меня все стрингеры болят. Парень, ну пожалуйста!

Лётчик усмехнулся. Элис, конечно, преувеличивал: получив серьёзные поломки, он бы орал как резаный и уж точно не ходил бы виражами.

Но им действительно пора было вниз.

Теперь и лётчик различал вдалеке вырубки, рассёкшие море лесов, а ещё проспекты и здания — прямые линии и прямые углы, бесспорные следы приложения человеческих рук.

Элис весело мчался к безымянному городу. Лётчик предоставил триплану полную свободу. Сам он тем временем безуспешно пытался найти город на карте и всё больше сомневался, что правильно определил местоположение точки входа. Возможно, они находились гораздо южней, чем он счёл ранее.

Дождь усиливался, превращался в ливень. Элис заявил, что намок и хочет в ангар. Лётчик небрежно ответил, что только от Элиса зависит, как скоро он там окажется — и мощное ускорение вдавило его в спинку кресла. Лётчик расхохотался. В кабине воняло эфиром и рвотными массами, он страшно устал, был неимоверно грязен, но всё равно находился в превосходном расположении духа. Близился конец пути — и этого, малого пути, и пути большого. С Титана лётчик намеревался стартовать к неподвижным звёздам.

Он представил, как техники безымянного аэродрома станут изумляться его безумию, и засмеялся снова.

В конце концов город на карте он всё же нашёл.

Город назывался Ган.

…Лётная полоса местного аэродрома оказалась настолько же хуже раннайской, насколько Северный Раннай уступал великолепному Торнасуку. В сущности, это была уже и не полоса. Даже на сжатое поле возле венерианского хутора садиться было удобней. Покрытие полосы разбивали широкие трещины, она утопала в грязи и терялась в траве. Здания далёких терминалов смотрели слепо и казались совершенно безлюдными.

Лётчик выругался. Напрашивалась мысль, что аэропорт заброшен. Предстояло пешком добираться до Гана, по распутице и под проливным дождём, а прежде того найти сухое место для Элиса и для себя, потому что перед таким марш-броском нужно было отдохнуть хоть немного. Сильней всего удручало отсутствие горячей воды.

И в тот момент, когда лётчик подумал о бане, Элис подвернул колесо шасси. Очередная колдобина оказалась слишком широкой. Триплан развернуло на сто восемьдесят градусов и отнесло в сторону, в глубокую яму. Послышался жуткий треск, похожий на треск костей.

Лётчик похолодел.

Он висел на привязных ремнях. Перед носом, в серой мгле дождя жалко махал элисов винт. Самолёт косо стоял в яме на краю полосы и молчал.

— Элис… — неуверенно окликнул лётчик. Сердце грохотало от ужаса. — Элис!

Корпус триплана заскрипел, разразился диким скрежетом и застонал навзрыд.

— Элис, что с тобой? — Лётчик стал торопливо отвязываться. — Элис, скажи что-нибудь!

Ответом был ещё один мучительный стон — и молчание.

Лётчик выскочил из кокпита, обежал яму по краю, прижал ладони к ещё тёплой алюминиевой обшивке на носу.

— Элис, очнись! Элис!

Самолёт тяжело покачнулся. Двигатель его затих, медленно стал замирать винт. Почти спокойно триплан произнёс:

— Я сломал лонжероны. На левом нижнем.

Лётчик выдохнул и сел прямо в мокрую траву. Дождь хлестал его по непокрытой голове, заливал лицо и ледяными пальцами пробирался под комбинезон. Ужас встряхнул, как хороший кофе, он ещё не прошёл совсем, поэтому холода лётчик не чувствовал.

— Я-то думал, всё совсем плохо, — пробурчал он.

— Всё очень плохо, — несчастным голосом сказал Элис.

— Но не совсем же. Можно починить.

— А кто? Кто чинить будет? — судя по голосу, Элис чуть не плакал. Лётчик испугался, что у него в придачу к лонжеронам потечёт масло. — Здесь же никого нет! Пусто!

— Ничего, — ободряюще сказал лётчик. — Я найду кого-нибудь. Пойду в город. Там должен кто-то найтись.

Но Элис при этих словах содрогнулся. Проволочные расчалки заскрипели и взвыли.

— Парень, — сказал триплан тихо, с выражением глубочайшего ужаса, — если ты меня здесь оставишь, я заржавею и сгнию. Очень быстро.

Лётчик закусил губу.

— Я же обещал, что тебя не оставлю, — сказал он. — Мне только в город сходить надо. Я тебя парашютом накрою.

— Я стою в болоте! — крикнул Элис и снова всхлипнул: — Что мне с того парашюта…

— Вытащим тебя из болота.

— Ты меня не вытащишь. Во мне весу две тонны. А сам я не выеду. Почва мягкая, буксую я.

— Одеяло подложим. Выедешь. Давай-ка не тянуть, а то правда размокнешь.

Лётчик решительно встал и принялся за дело.

Дело шло тяжело. От голодовки, тошноты и усталости он ослабел. Природой лётчику дано было крепкое телосложение, но сейчас руки и ноги его были как ватные. Он злился. Он даже прикрикнул на Элиса, когда тот начал выть, что у него болит сломанное крыло. Не до игр было. Элис слишком любил играть в телесность — у него постоянно что-то болело, чесалось, мёрзло и затекало. Лётчик знал, что он просто напуган.

Колёса шасси медленно вращались, вымешивая мягкую почву. Одеяло тонуло в ней. Мотор надрывно взрёвывал, Элис с натугой подавался вперёд — и снова падал. На пятой попытке упал и лётчик. Его опять начало мутить. Содержание эфира в атмосфере Титана было всё же слишком высоким. В сочетании с высокой влажностью это сводило с ума. Элис ныл-ныл, потом умолк и только честно старался выбраться. Дождь безжалостно молотил его по крыльям и лётчика — по плечам.

Последние силы таяли. Глаза вместе с дождевой водой начинала заливать мгла.

Лётчик впервые подумал, что, возможно, здесь его путь будет окончен.

Лётчик лежал навзничь, а Элис склонялась над ним.

Она звенела и переливалась, мерцала и дышала — призрачная, но тёплая. Её кости, мышцы, сосуды и жилы были созданы из света и пели. Глаза её смотрели с любовью. Она была самой нежностью. Её безмерная красота не слепила, а притягивала.

— Лети ко мне, — сказала она хрустальным шёпотом, — лети, не задерживайся, лётчик.

Лётчик улыбнулся Элис, и её образ стал расплываться. Синие глаза на белокожем лице показались синими облаками, плывущими по светлому небу, по серебряному небу неподвижных звёзд…

Лицо Элис изменялось.

Кожа темнела, по ней пролегали морщинки. Выцветали глаза. Ярко-синее платье становилось заношенным тряпьём. Горе утраты захлестнуло лётчика горькой волной, в отчаянии он потянулся к Элис, пытаясь вернуть её, и вдруг окончательно потерял.

Он лежал навзничь на траве, промокший и грязный. В пелене измороси вдали блёкло алели крылья Элиса, а над лётчиком склонялась старуха, замотанная в дождевик поверх ветхого тёплого пальто.

— Очнулся! — торжествующе сказала она. — Ну всё, теперь не уйдёшь.

— Что? — пробормотал лётчик.

Старуха выпрямилась и поправила платок. Переступила по грязи ногами в тяжёлых мужских сапожищах.

— Хорош валяться, вставай, — велела она. — И так простуду уже схватил, поди. Пошли. У меня печка топится. Каши наготовила я сегодня на роту, как знала. Пошли, пошли! — и она потянула его за рукав.

Лётчик перекатился на живот, не без труда поднялся на четвереньки и посмотрел на Элиса.

Элис стоял чуть одаль, на лётной полосе, посреди большого целого куска покрытия.

Не в яме. Не наискосок, упираясь в траву краем здорового нижнего крыла и топя шасси в грязи. Нет, Элис стоял прямо и на твёрдой дороге. Более того, у него работал двигатель, на половинной мощности, как положено перед рулением. Вид у триплана был напряжённый и, похоже, испуганный.

— Как?! — только и выговорил лётчик. — Элис, ты… сам?

Над ухом хрипло расхохоталась старуха.

— Поехали, — повторила она. — В сухости разбираться будем.

Она повела пилота и самолёт не к ангарам, а к полуразрушенному зданию терминала. В ангарах, по её словам, не осталось ни одной целой крыши, все текли. Часть стены терминала обвалилась, постройка выглядела ненадёжной, и всё же старуха уверенно направила Элиса под навес, образованный остатками второго этажа. Лётчик хмурился, глядя на кирпичную крошку, но возражать не решался.

Триплан нервно хихикал и пытался пошутить насчёт того, что мало какой самолёт видел терминал изнутри, разве что такой, который падал прямо на крышу.

— Помолчи, — велела ему старуха и обратилась к лётчику: — Вот дело! Теперь идём ко мне. Тебя согреть надо. Эх, нечего у меня выпить! Тебе бы мужику в самый раз было… — она махнула рукой. — Зато вода горячая есть.

— А я? — робко скрипнул Элис.

— А ты тут подождёшь, — сурово ответила старуха, и самолёт смолк. Кажется, он её боялся. Лётчик мог только изумляться происходящему. Но он чувствовал себя настолько вымотанным, что не задавал вопросов.

Он забрал из Элиса сумку с одеждой, похлопал триплан по фюзеляжу и зашагал следом за старухой.

Старуха жила в паре километров от бывшего аэропорта, в большом доме, тёмном от влаги и времени. Хозяйкой она оказалась на диво крепкой, в одиночку управлялась с целым хутором. Глаза разбегались — столько было вокруг хлевов и сараев. Из конуры вылезла мокрая собака и залаяла на лётчика. Издалека ей долгим мычанием ответила корова.

— Старая корова-то, — пожаловалась хозяйка, — а новую где возьмёшь… Старая не родит, да и быка не найти. Что делать, ума не приложу. Лучше бы коз завела. И корову, и овец бы заменили. И молоко, и шерсть.

— У вас и овцы есть?

— Овцы, куры, свиньи. А как жить-то? Теперь иначе не жить.

Ворота, как заметил лётчик, запирались от животных, а не от людей. Вслед за старухой он прошёл через двор, разделённый желобами для стока дождевой воды, нырнул в сумрачные сени, где было даже холодней, чем на улице, и оказался, наконец, в доме — прибранном, выскобленном, полном шитых салфеток и кружевных скатертей. Потрескивал огонь в печи. Лётчик вдохнул сухой и чистый, будто отстиранный воздух, и голова у него закружилась — так потянуло в сон.

— Погоди! — громогласно велела старуха. — С тебя грязь кусками отваливается! Мойся иди. Потом покормлю.

Вместо бани старуха имела хитро устроенную ванну. Резервуар с водой грелся прямо от домовой печи. Лётчик с наслаждением вымылся, замочил в ванне комбинезон, надел чистое и вернулся в дом, где вкусно пахло съестным. Старуха стряпала ужин, с натугой резала вяленое мясо. На столе дымилась каша в горшке.

Только через несколько минут лётчик вспомнил, что не спросил у спасительницы её имени.

Старуха расхохоталась.

— Лута, — сказала она. — Лутой меня называют. А ты…

Лётчик только набрал воздуху в грудь, как она прогремела:

— Грешен!

Лётчик вздрогнул и выронил ложку.

— Грешен! — страшным голосом повторила старуха, поднявшись. — Зачем демона улестил? В уме ли был? Только бабам дозволено смирять демонов. За то у баб каждый месяц отнимают крови, только на срок тягости попущение дают… А ты кто? Теперь тебе злосчастье будет. Зачем взял демона?

Лётчик прикрыл глаза, медленно выдохнул и вдохнул. «Бедная женщина, — подумал он. — Не в своём уме, должно быть. Почему она здесь одна, без опёки?… Как она справляется?…»

— Какого демона… уважаемая Лута?

Старуха резко осела на стул и гулким шёпотом проговорила:

— Не знаешь?

— Не знаю.

— Вот и не знай.

Может, она и была не в своём уме, но вести хозяйство это ей ничуть не мешало. Наутро лётчик даже устыдился, обнаружив, что ночью она выстирала его одежду. В сухости и жаре возле печи комбинезон успел высохнуть, только зимние сапоги внутри остались ещё сырыми. Встала старуха до зари и пожарила для гостя исполинский омлет. Лётчик отяжелел после такого завтрака.

— Мне нужно в Ган, — сказал он, поблагодарив её за заботу. — Вы подскажете, как добраться?

Лута помолчала.

— Зачем тебе в Ган? — спросила она.

— Нужно починить самолёт. И хорошо бы найти машину, которая довезёт меня до Синлапа. Погода нелётная.

— Зачем тебе в Синлап?

— Я слышал, там можно встретить звёздных людей.

— Зачем тебе звёздные люди?

Лётчик вздохнул.

— Это моё дело, — ответил он. — Я лечу к неподвижным звёздам.

До сих пор старуха спокойно перематывала клубок шерсти, но тут покосилась на лётчика. Под морщинистым черепашьим веком блеснул зелёный, ясный молодой глаз.

— А нет больше Синлапа, — просто сказала она. — И Гана нет.

— Что?

…«Два года назад», — сказала она. Лётчик вспомнил разбитую лётную полосу, заплетённые лианами руины терминала, и усомнился. «Два года назад, — подтвердила Лута. — Я проснулась утром, вышла на балкон и увидела, что никого нет. В целом городе никого не было. Стены начали трескаться. Словно время для всего, кроме меня, шло быстро-быстро. Дома ветшали и рушились на моих глазах. И никого вокруг, ни трупа, ни скелета. Я, должно быть, сошла с ума тогда».

Лётчик ничего не ответил, только склонил голову на руки, в задумчивости кусая губу.

Несколько дней Лута провела в погибшем Гане, не зная, как быть. Словно в полусне, она пошла пешком на окраину города, надеясь найти там свою подругу. Подруги не было. Отыскалась только её машина. Машина тоже выглядела теперь столетней, но оказалась на ходу. Тогда Лута собрала вещи и уехала в этот дом, принадлежавший деду подруги. Согнала с окрестных хозяйств осиротевший скот и стала жить дальше. «Наверно, я сошла с ума, — повторила она. — Но я не хотела умирать. Тут, пока целый день крутишься, как-то и не думаешь ни о чём». Она ездила и в Синлап, в надежде, что бедствие поразило один Ган. Но в Синлапе тоже никого не было. В единый миг Титан обезлюдел.

Выслушав её, лётчик долго молчал. Потом проговорил:

— Так, значит… я застрял здесь? Навсегда?

Лута вскинулась.

— Почему?

— Я не знаю, сумею ли починить Элиса, — медленно сказал лётчик. — И его нужно дозаправить — а откуда же здесь быть бензину…

Старуха вдруг улыбнулась — ласково и мечтательно, не глядя на собеседника вовсе. Она улыбалась чему-то своему. И она сказала:

— Бензин найдётся. А самолёт… самолёт мы починим.

«Мы?!» — только успел подумать ошарашенный лётчик, а Лута уже поднялась и тянула его к двери за рукав, попутно выгребая из печурки дождевики.

— Дождь кончится через неделю, — сказала она по пути. — Такие ливни тут каждый год. Неделю тебе придётся сидеть здесь. Но не дольше, если не захочешь.

— А вы? — спросил лётчик. Он без возражений поспешал за старухой. — Давайте я отвезу вас на Сатурн, Лута. Или на Каллисто. На Каллисто славные люди, мой друг Раман…

— Не поеду, — отрезала та.

— Почему?

— Умру в свой срок. В своём доме.

Лётчик покачал головой. Большую часть времени Лута вела себя как вполне здоровый человек, но ум её был не в порядке, даже она сама сознавала это. Лётчик боялся растревожить её и вновь пробудить в ней безумие. Поэтому он не стал спорить. Вместо того он сказал:

— Чтобы починить самолёт, нужно хорошо знать дело. Дело непростое. Не забор починить. Я сам не уверен, что…

Лута хихикнула, пнула носком сапога мелкий камешек.

— Что-то ты совсем, — сказала она и выразительно постучала себя по лбу костяшками пальцев. — Я твой самолёт завела, прогрела, из канавы выгнала, а ты мне про забор. Эх, ты!

Лётчик сморгнул. Он совершенно ничего не понимал.

— Вот она, слава земная, — продолжала старуха, смеясь. — Покинешь Землю, и никто тебя уже не помнит.

— Вы землянка?

— Самая что ни на есть.

Дождь утихал. Теперь это была только морось, влажный воздух, оседавший капельками на коже. Солнце не показывалось из-за сплошных облаков, но день разгорался, становилось теплей. Лётчик поднял глаза к небу и вспомнил, как выглядит отсюда солнце — маленькое и бледное, холодное, похожее на большую звезду… Они с Лутой обогнули терминал. Увидев лётчика, Элис радостно завопил — и мгновенно смолк, заметив старуху.

— Хоть он меня помнит, — довольно сказала Лута. — Помнишь, шестикрылый?

— Помню, — испуганно рапортовал Элис.

— Да не бойся ты, — увещевала старуха, подходя. — Разве ж я тебе зло сделаю? Починю, на крыло поставлю…

— Э-э-э… — настороженно протянул лётчик, — Лута… вы…

Старуха обернулась. Морщины её осветились улыбкой.

— Это же сыночек мой, — ответила она на незаданный его вопрос. — Лонжерон от косточки, родное маслице. Двадцать лет назад, на Земле, я его спроектировала.

Элис замер в красивой позе, как собака на выставке: хвост вниз, нос вверх, передние кромки крыльев параллельно полу. Он боялся не то что слово сказать — даже скрипнуть. Старуха посмеивалась, глядя на него.

— Марна? — потрясенно проговорил лётчик. — Вы — Лута Марна? Королева конструкторов?…

— Ну так уж и королева, — хмыкнула старуха. — Я давно не работала. Как поселилась тут, так и не работала.

— Почему?!

— А это уж моё дело, — ответила она. — Я же не спрашиваю, зачем тебе к неподвижным звёздам.

Лётчик перевёл дыхание, потёр лоб.

— Извините, — сказал он, — извините. Я не ожидал встретить… в таких местах… авиаконструктора Марну. Я думал… извините…

— Что я давно умерла? — старуха закатила глаза под лоб. — Ну-ну.

Она медленно прошла мимо Элиса вглубь терминала. Осанка её изменилась. Она больше не сутулилась и не топала ногами — ступала легко, гордая, прямая. Она словно сбросила груз лет.

— Ты Крайт-213, — сказала она Элису. — Кто тебя собрал?

Элис помялся и тихонько назвал имя мастера.

— Помню, — сказала Марна, — помню его, он хорошо собирает, — и обернулась к лётчику: — Базовая модель называлась Аспид. У неё было три модификации — Кобра, Крайт и Тайпан. Кобра, несмотря на имя, получилась слишком мирной, её признали спортивным, любительским самолётом. Тайпан был лучше всех по лётным характеристикам, но нравом удался крут. Мог убить собственного пилота, если считал его недостойным. Все Тайпаны разобрали и уничтожили чертежи. Остался Крайт.

— Да, — вставил Элис, вдруг осмелев. — Поэтому я мальчик!

Лётчик почесал в затылке.

— Потому что девочка — Кобра?

— Да!

Лута Марна засмеялась:

— А ты хотел его девочкой считать?

— Он меня назвал — Элис!

— Вот пакостник.

— Пакостник! — горячо подтвердил триплан. — Пакостник и гад! И ногами по крыльям ходит!..

— Элис, замолчи, — попросил лётчик. У него голова шла кругом. — Ты упрямый, мог бы и раньше рассказать… Лута, погодите… Скажите, пожалуйста… Скажите, что значили ваши слова про демона? О каких демонах вы говорили?

Марна помолчала, обвела взглядом шестикрылое своё дитя.

— Это неважно, — раздумчиво проговорила она. — Лучше скажи, зачем тебе звёздные люди.

И лётчик сказал. От Луты Марны он не решился скрыть.

— Я ищу одного человека, — ответил он. — Одну девушку, Элис. Она звала меня. Она обещала меня ждать.

— Обещала? — негромко переспросила авиаконструктор. — Тогда… лети. Их обещания святы. Не знаю только, хорошо это для тебя или плохо.

— Лута, — наконец лихорадочно взмолился лётчик, шагнув к ней, — расскажите о них. Говорят, здесь часто встречали их, многое о них знали. Это правда? Что — правда?…

Мир был другим. Мир будет другим. Мир на самом деле другой. В нём нет эфира, вместо эфира — пустота и тьма. Земная система спутана и вывернута. Растаяли небесные сферы. Там, где было восьмое небо, развёрзлась бездна. Все колонии погибли, изменились сами планеты, жизнь теплится лишь на Земле. Никто не летает к звёздам, никто никуда не летает. История прошла иначе. Она полна неведомых государств и странных героев, чуждых религий, кровопролитных войн за каждую пядь земли. Отчаяние и надежда сплетаются, как две змеи в битве; и отчаяние побеждает, но надежда неизменно царит.

— Так они рассказывали? — спросил лётчик.

— Да, — ответила Лута, — но никто не понимал, зачем и о чём это. Может, у них просто такие сказки. О других мирах много сказок.

Лётчик прикрыл глаза, набрал воздуху в грудь и задал наконец вопрос, который уже несколько часов сжигал его душу.

— Лута, а Ган и Синлап… Это сделали звёздные?

— Нет, — мгновенно ответила Марна и столь же быстро поправилась: — или да. Я не знаю. Я проснулась утром в пустом городе. Ночью никакого шума не было. Но о звёздных я бы думала в последнюю очередь.

У лётчика отлегло от сердца. Оказаться с Элис по разные стороны не только мироздания, но и фронта — это было бы невыносимо. Это было слишком далеко.

А Марне он верил. Её сверхъестественная интуиция вошла в легенды, курсантом и сам лётчик пересказывал анекдоты о ней. Он даже не заметил, как его покинули всякие мысли о безумии старой Луты. Королева и юной отличалась странностями, но ум её неизменно оставался ясным и острым.

Он больше не хотел ничего спрашивать, и всё же спросил:

— Почему?

— Звёздные заняты чем-то своим. Очень заняты. Им нет до нас дела. Уж тем более у них нет причины объявлять нам войну.

— Чем они заняты?

— Я не знаю. Долетишь — спросишь.

Лётчик замолчал. Сел на пол, скрестив ноги, сжал руки в замок. Лута Марна осматривала робеющего Элиса. Она добыла откуда-то линейку, теперь прикидывала так и сяк.

— Ничего из того, что известно о звёздных, — сказала она вполголоса, будто сама себе, — не известно точно. Мы уверены только в том, что они не похожи на нас. То, что они говорят, изменчиво и непостижимо. Но есть точные сведения от исследователей восьмого неба.

— Какие?

— Возле неба неподвижных звёзд дрейфуют конструкции искусственного происхождения. Огромные платформы, похожие на корабли. Некоторые из них покрыты льдом так, что не отличить от астероидов. Некоторые почти свободны ото льда. Вряд ли платформы построили звёздные. Такие сооружения им ни к чему. Они ими и не пользуются, только гуляют вокруг. Платформы — ещё одна загадка Земной системы, которую разгадают разве что через сотни лет… Но когда ты полетишь к звёздам, сделай промежуточную посадку на одной из них. До сферы восьмого неба слишком далеко. Солнечный ветер там очень слаб. Если твоя звёздная Элис помнит тебя, то выйдет тебе навстречу. А если не помнит… оттуда, с полпути, ты ещё сможешь вернуться домой.

Лётчик опустил голову. «Зачем мне тогда возвращаться?» — подумал он, но вслух сказал:

— Спасибо, Лута. Я так и сделаю.

Спустя две недели он попрощался с Марной и взял курс к восьмому небу.

…Вдалеке мерцал серебряный свет: то была беспредельно огромная сфера звёзд. Звёздное небо охватывало всю систему, как нежно сложенные ладони.

— Она меня видит, — сказал лётчик. — Она здесь. Я чувствую. Я ни с чем не спутаю. Мы летим к ней. Дорога верная. Ещё немного, Элис. Совсем чуть-чуть.

Под колёсами шасси дрогнула древняя сталь. Что-то загрохотало внутри платформы — очень глубоко и потому тихо. По обеим сторонам полосы высились странные металлические фигуры, изломанные и обледеневшие. Ледяные водопады лучились под звёздным светом. Огромные перины снега и инея укрывали бока навеки замерших механизмов, их рычаги, пульты, решётки. Медленно, медленно эти белые горы поплыли навстречу, а впереди, за краем платформы, темнела и мало-помалу ширилась полоса бездонной пропасти, отделявшей доисторический транспорт от дивно светлого, зовущего, трепетного, серебряного, невыносимо прекрасного Неба Неподвижных Звёзд.

Элис шёл на взлёт.