"Тигр в дыму" - читать интересную книгу автора (Аллингем Марджери)

Глава 9 В дебрях ночи

А в это время на койке в дальнем углу подвала, прямо на сетке матраца, застеленной все теми же непременными мешками, и укрытый грязным солдатским одеялом, лежал Джеффри, терзаемый острейшей болью. Он все еще боролся с ней, хотя борьба казалась уже безнадежной.

Рот ему заклеивать не стали. Эту затею оставили, когда увидели, что пленник задыхается, но велели ему молчать. Его руки и ноги были крепко скручены одной веревкой, нестерпимо туго затянутой за спиной, но судорога мучила его еще и от холода, поскольку большую часть одежды с него стащили. Никто к нему и близко не подходил.

Теперь в подвале стало почти тихо. Даже карлик прекратил, наконец, свое верещание. Но у дальней стены не умолкал шепот. Кое-что Доллу все же удалось: он сумел погасить пламя ссоры и уложить всех по койкам, но заставить их заснуть не смог и он. Тянулись первые часы ночи, задолго до рассвета. С рыночной площади пока не доносилось ни звука. Она лежала, мокрая и осклизлая, прямо над их головами. Вокруг простирался город, он задыхался и вздрагивал под тяжелым одеялом тумана.

Один только уроженец Тиддингтона еще не ложился. Он стоял у печки, неотрывно глядя в ее раскаленное чрево, и жег в ней свои тяжелые башмаки, методично рассекая грубую кожу на куски сапожным ножом и один за другим швыряя их в пламя. Кроме этого единственного выказанного проявления человеческой слабости, ничто не выдавало его страха.

О, эти химики-криминалисты, они способны на чудеса, если дело касается крови. Они сумеют найти ее на обрывках одежды, в щелях между половицами, на набойке каблука, смогут измерить все ее свойства, дать показания под присягой и свить из них веревку, чтобы вздернуть человека.

Про химиков Тидди Долл знал из газет, чем весьма гордился. Кое-что известно ему было и о предательских свойствах пепла, так что действовал он не торопясь, зато наверняка. Джеффри мог видеть в отсветах огня, как тот с деревенской хозяйственной обстоятельностью выдирает из подошв гвозди маленькими клещами и аккуратно, один за другим, складывает их в карман.

Но опасения Долла были само благоразумие в сравнении с той жалкой дрожью, что расползалась по всей длине беленых стен. Подвал стал вместилищем страха. То была паника взрослых мужчин, которым можно было бы и посочувствовать, если бы не их явственная жестокость, которая непростительна и более слабым. Отныне они не доверяли друг другу, — в ком можно быть уверенным, что он, под малейшим давлением извне не выдаст и приятелей, и самого себя?

За вечер Джеффри уже немного разобрался в компании, сколоченной Альбиносом, и хотя на первый взгляд казалось, что их объединяет непременная физическая ущербность или даже уродство, он вскоре понял, что на самом деле их куда больше связывала друг с другом именно эта безнадежная взаимная зависимость, превратившая их всех в попрошаек. Роли, Том и, возможно, сам Долл были единственными исключениями. Теперь Долл рискнул выпустить Роли из подвала только потому, что просчитал в уме, что тот потеряет от побега больше, чем приобретет.

Бывший рыбак отправился темными закоулками на Фли т-стрит, чтобы перехватить утренние газеты, едва только влажные кипы свежеотпечатанных листов упадут в ожидающие их фургоны. Заодно он согласился принести немного еды. По поводу его ухода уже начались пререкания, которые к утру, когда серьезность ситуации дойдет наконец до каждого, станут еще ожесточеннее.

Сложность положения Долла и Роли заключалась в том, что теперь им приходилось держать в поле зрения всех остальных. Подвал, откуда вела одна-единственная лестница, не считая сточной трубы в углублении пола прямо под уличной решеткой, превратилась в западню. Загнанные туда, они хотя и были в относительной безопасности, по крайней мере друг от друга, но не имели никаких средств поддержания жизни, да и с пленником надо было что-то делать.

Когда люди своим зверским обращением доводят человека до смерти, почему-то ни один из тех, кто тщательно прячет первый труп, нимало не боится споткнуться о следующий. Ситуация ужасная для всякого, не лишенного воображения, — впрочем, у Долла с этим всегда было туговато. Он все так же обстоятельно исполнял назначенный самим себе урок, несколько даже рисуясь перед затравленными взглядами, бросаемыми на него из-под стены.

И все-таки, несмотря на демонстративную неспешность, он торопился. Он должен был управиться с работой прежде, чем его единственный союзник вернется и увидит, чем он занимается. Остальных это, похоже, мало беспокоило. Казалось, никто из них не в состоянии понять, что уничтожается единственное серьезное вещественное доказательство, выделяющее его из них всех, виновных в убийстве. Он знал, о чем они перешептываются, но точно оценивал их уровень — для суровой логики закона в их чересчур эмоциональных рассуждениях не остается места. Он знал, на что они надеются. Они полагают, что Тидди Долл наконец-то у них в руках и что любой из них, набравшись смелости, сможет спасти собственную шкуру ценой жизни своего предводителя, выдав его под присягой. Но Долл не сомневался, что ни один не обдумывает подобную акцию всерьез, потому что вполне понимал: каждый из них куда больше боится остаться наедине с окружающим миром, нежели наедине с ним, Доллом. И он знал, что им достаточно только сознания, что они в силах отправить его на виселицу, если потребуется, и эта мысль их в какой-то мере успокаивает.

Он предоставил им возможность утешаться этим и дальше, а сам продолжал свою разрушительную работу, изредка бросая взгляд на часы, стоявшие на полочке над печкой. Но сколь хитер бы ни был Тидди, был предел и его хитроумию. Ибо о характере раны Шмотки в колонке экспресс-новостей не говорилось ничего.

К одинокой койке в углу Альбинос старался по возможности держаться спиной. Пленник сильно отличался от всех прочих свидетелей, да и сам по себе представлял изрядную проблему. Решения насчет его участи уроженец Тиддингтона до сих пор еще не принял. Одно дело убить нечаянно, в порыве ярости, но совсем другое хладнокровно умертвить из соображений целесообразности. Голос крови поколений деревенских предков в жилах Тидди Долла предостерегала его от этого самым серьезным образом.

Он положил себе покончить с башмаками самое позднее к четырем, и управился минута в минуту. Он швырнул в печь последний кусочек кожи и затворил железную дверцу. Металлические подковки с каблуков были отправлены к гвоздям, в тот же карман, чтобы разбросать и то, и другое по мостовой при первом же удобном случае. Альбинос с удовлетворением посмотрел на свои ноги. Теперь они были обуты в растрескавшиеся кожаные бальные туфли, предназначавшиеся прежде для дома. И Тидди Долл полагал, что теперь-то наконец он в безопасности, уж это верняк.

В десять минут пятого он забеспокоился, но виду не показал, если не считать одного-единственного тоскливого взгляда, брошенного на пустынную лестницу, да того бешенства, с которым он напустился на цимбалиста, посмевшего заскулить от голода. Но спустя еще полчаса тиддингтонца прошиб пот, и его тревога словно бы обрела звук, так что все лежавшие на койках под стеной, расслышав ее, осмелели, и начали открыто роптать.

Один только Том, брат Роли, тот самый, который навсегда стал другим после того, как прямо на глазах у него, молодого солдата, разнесло в клочья Мартина Элджинбродда, крепко спал. Разметавшись на койке, как Ребенок, и раскрыв рот, он один дышал глубоко и спокойно среди всеобщего смятения.

Без нескольких минут пять атмосфера в подвале была уже предгрозовая.

— Удрал он. Не увидишь ты его. Он смылся, а тебя бросил, — ликующий голос женоподобного истерика Билла, на которого страх действовал возбуждающе, донесся из полумрака, в котором его самого видно не было, только слышно было, как скрипит койка в такт его раскачиваниям взад и вперед. — Он тебя заложит, вот увидишь!

Долл повернулся в его сторону, жилы у него на шее вздулись, но он все еще сдерживался.

— Кое-каким поганцам такое уже взбредало в их дурацкую башку, но это и становилось их распоследней ошибочкой, — произнес он нарочито мягко. — Они фараонам поверили, а те сперва из них все вытянули, а потом взялись и за них самих, как пить дать. А раз ты сам этого до сих пор не знаешь, так сиди и не чирикай!

Цимбалист зашелся в приступе кашля.

— Жрать хочется, Господи ты Боже, как же жрать хочется, — запричитал он, задыхаясь и харкая. — Придет этот обормот, в конце-то концов?

Тот же вопрос, только с душераздирающим надрывом, повторил карлик. Его пронзительный голос, срываясь, раскатами, словно в бочке, отдавался по всему подвалу.

— Заткнись! — рык Альбиноса по-прежнему звучал властно. — Ты, никак, со мной решил дело иметь, вонючий недомерок! Кончай голосить! Слушай меня — ты слушать-то можешь?

Он стоял и ждал, напрягая все свое слабое зрение и пытаясь уловить малейшее движение наверху лестницы. Но в темном проеме было по-прежнему тихо.

— Забегаловка тут за углом в пять открывается, — заныл цимбалист. — Мне бы выбраться из этой тюряги перекусить! Я же не ужинал, Тидди! Ты права не имеешь меня голодом морить!

— Чего? — тиддингтонец рассвирепел. — Слушай, Гэтси, я ведь могу тебе устроить, что ты вообще больше у меня не проголодаешься. Совсем, что ли, мочи нет?

Послышавшиеся сверху шаги неожиданно прервали эту исступленную тираду.

— Ну вот, — произнес Тидди Долл уже другим, потеплевшим от облегчения голосом, — ну что я вам говорил? Вот он, вот. Вот Роли. Что там с тобой приключилось, старина? Ты не заблудился?

Вошедший ответил не сразу. Он очень медленно спускался по лестнице. В руках у него был большой сверток из засаленных газет, но причиной его несколько замедленного движения был не он. Едва Роли ступил на кирпичный пол, как подоспевший Долл разразился потоком отборной брани:

— Ага, спиртягой разит! Так ты в ночном кабаке на мясном рынке сидел, сидел и надирался! У тебя, парень, крыша поехала, вот чего. Поехала твоя вшивая крыша. Перед кем это ты там выдрючивался? Перед кем это ты там распинался?

Он держал пришедшего за ворот рубашки и тряс его, как ветку. Обычно как раз один Роли бывал освобожден от таких знаков внимания со стороны Долла, а в начале существования всего их сообщества бывший рыбак иной раз давал тиддингтонцу сдачи. Но на этот раз он не был настроен сопротивляться.

— Кончай, — оборвал он. — Заткнись, Тидди. Я не разговаривал ни с одной живой душой, я же говорю, но за жареной-то рыбкой нельзя не заскочить, без этого никак, ну и пришлось заглянуть в соседнее заведение, принять стаканчик, чтобы успокоиться! У меня тут есть кое-что для тебя, Тидди. Я кой-чего принес!

Это последнее заявление было произнесено несколько пониженным голосом, остроносое лицо выдавало горячее желание поскорее поделиться важной новостью. Долл колебался. Соблазн был велик, но поддаться ему означало потерять управление ситуацией.

— Принес, так попридержи, — рявкнул он по-командирски. — Дай нам сперва пожрать. Меня тут уже пара голодных попрошаек достала.

Он взял сверток у Роли и положил его на стол рядом со стопкой чистой пергаментной бумаги — свидетельством известной рафинированности, равносильным, скажем, кружевной скатерти в ином хорошем Доме.

— Ну вот, — мотнул он головой тем, кто лежал у стены, — вот вы двое, что так голосили, подите-ка сюда, получите свой ужин. Ну припоздали на пару-тройку часиков, так и что же? Ведь получили же!

Однако важность новости он явно недооценил. Пока он распределял жаркое — рыбу в тесте, — Роли проскользнул к Биллу. Одно неосторожное слово искрой проскочило между ними — и вот уже пожар любопытства охватил всю шаткую иерархию разношерстной компании, полуодетые люди лезли друг через друга, чтобы своими глазами увидеть газету. И снова все сбились в кучу, шепот сменился криком, крик перешел в истерические вопли, и беда разразилась.

Тидди Долл пробрался в середину, опоздав на секунду. Заголовки утренних газет были слишком яркими, чтобы их не заметить. На фоне блеклой газетной страницы они резко бросались в глаза, набранные тем шрифтом, который в Англии, похоже, предназначается лишь для мировых катастроф и уголовной поножовщины.

Тиддингтонец во все глаза глядел на заголовок, и бледное лицо наливалось яростью, приняв верхний заголовок на собственный счет, он счел все дальнейшее самой невероятной ложью, подкрепленной, что самое страшное, авторитетом печатного слова. Он выхватил газету и, расталкивая локтями наседавших на него остальных оборванцев, устремился поближе к лампе.

— «От нашего специального корреспондента в Лондоне, — он читал по складам, старательно вертя головой вслед за строчками. — Вчера поздно вечером асы Лондонского Департамента уголовной полиции вынуждены были признать, что убежавший заключенный — по-видимому, один из самых опасных преступников в истории нашей страны, — все еще бродит по туманным улицам нашей столицы, возможно даже, с окровавленным ножом в руке. Между тем в адвокатской конторе в западной части Лондона убиты трое ни в чем не повинных людей, один из которых — детектив полиции. Причем все трое, по мнению экспертов, зарезаны опытной рукой и одним и тем же оружием. Немного раньше, тем же вечером в другом конце столицы, в знаменитой больнице Гайз Хоспитал всеми уважаемый ученый, прозванный Добрым Доктором геройски сражался за жизнь…»

Статья, чья блистательная ирония была направлена, в сущности, против чрезмерной строгости законов о клевете н неуважении к суду, являлась в своем роде произведением искусства, но уроженца Саффолка в его подвале она окончательно запутала, оказавшись выше его разумения.

— Зарезаны, — рявкнул он неожиданно. — Кто сказал, что Шмотку зарезали?

— Да ты чего, Тидди? Глянь сюда. Вон там картинки есть!

Билл своими тонкими, как у женщины и грязными, как у мартышки пальцами вырвал газеты прямо из рук у Долла и, перевернув страницу, ткнул в две напечатанные там фотографии, сделанные полицией. Резкое освещение и зернистая печать сделали со снимками все, чтобы превратить их в безжизненные и бессмысленные изображения, понятные только посвященным.

«Если вы увидите этого человека, скорее наберите 999 и спрячьтесь в безопасном месте» — предупреждал текст над фотографией, а снизу шрифтом помельче было набрано: «Вот тот, кого разыскивает полиция. Джек Хэйвок, 33-х лет».

Тидди Долл никак не отреагировал, и тогда Роли, обращаясь к остальным, возбужденно затараторил:

— Знать его Тидди конечно не знает. Он в жизни его не видел. Только это он самый и есть. Тидди! Имя сменял, а мы так и знали, что сменяет, но это он самый, это Бригадир!

Альбинос напряженно посмотрел на него.

— Чего? Вот этот вот? Вот тут?

— Ну! Бригадир это. Он имя сменял.

Тидди Долл, оторвавшись от газеты, устремил на Роли отсутствующий взгляд.

— Бригадир! — повторил он потрясенно.

— Точно! — Роли затряс головой, словно пытаясь пересыпать из нее слова в сознание собеседника. — Он сидел в тюряге. Шмотка правду сказал, но слинял отту-Дова и уделал этого доктора. Все легавые Лондона ищут его, но шиш поймают. С этим у него порядок. Я-то Узнал его, как только фото увидел, хотя на себя он там не больно похож.

Значение этой новости доходило до всех крайне медленно, но дойдя, она произвела несколько парадоксальный эффект: как ни странно, подняла боевой дух всей компании, хотя одновременно и отчасти всех обескуражила. Из своего похожего на склеп угла пленник мог видеть, как изменились силуэты, обступавшие троих собеседников. Очередное замечание Роли раскрыло причину происшедшей перемены:

— Насчет Шмотки тут всего пара строчек, и то на обороте. Про Шмотку они и думать забыли. Они теперь только и думают, что про Бригадира. На улицах полным-полно шестерок, только им до нас и дела нет. Тут у входа снаружи фараон торчал, рыжий-рыжий со здоровым таким шнобелем, так он мне доброй ночи пожелал, как ни в чем не бывало. Считай, нам пока ничего вообще не шьют, про нас и не вспоминают.

— А еще трех порезали, — сообщил Билл, читавший значительно лучше остальных, если его не лишали душевного равновесия. — Вон тут, еще на правой странице. Видно, легавые и Шмотку тоже Бригадиру шьют.

Тидди Долл резко вскинул голову:

— И тут они как в воду глядели, — провозгласил он. Тиддингтонец уже полностью владел собой, и сила его натуры проявила себя снова. — Стало быть, Бригадир все это время срок мотал! — восклицание было исполнено неподдельной горечи сожаления об утраченных иллюзиях. — И нету у него сокровища!

— А ты почем знаешь? Почем ты это знаешь, а, Тидди? — Роли еще пытался сопротивляться. — В таких-то делишках наверняка никогда не скажешь!

— Нет, у него нету сокровища! — задумчиво произнес Билл. — Тут пишут, впаяли ему по полной — шесть лет за разбой. А стало быть, замели его как раз когда мы уж решили, что он нас бросил, а было это еще прежде, чем майору подорваться, а Тому умом тронуться.

Они еще переваривали эту информацию, когда альбинос принял решение:

— А я так скажу, что не Бригадир это, — заявил он, ткнув толстым пальцем в фотографию. — Это кем же надо быть, чтобы на таком вот клочке распознать кого знакомого! Докажи, что это, к примеру, не твое фото, Роли? Да и фамилия вроде как другая. Дудки, не он это!

Билл громко рассмеялся:

— Да я не по фотке просек, что это Бригадир, а по его делишкам!

Восторженно звенящий голос неприятно резал слух его главарю, и Долл снова побагровел.

— А я говорю — это не он, — повторил Альбинос. — Я говорю, Бригадир заграбастал сокровище и живет как лорд, и в один прекрасный день мы его встретим. Стало быть, кто-то другой, вот этот самый субчик из газеты, сделал горемычного Шмотку, когда мы уже с ним распрощались, так что лучше будет нам выйти, как обычно, собирать наши денежки да глядеть в оба!

Закончив, он сообразил, что в этой складной программе имеется один неясный пункт, и глянул через плечо на койку в углу. Следующая мысль далась ему не без труда. Испугавшись, он гнал ее от себя, но она застряла в его сознании, и тиддингтонец, не утерпев, намекнул уже на выходе:

— Нешто тут не пишут, чего такой тип может еще понатворить!

Все промолчали. И в этот миг их внимание привлекло некое явление, и первым, кто его заметил, был пленник.

С его места Джеффри было виден кромешный мрак под угрюмыми сводами потолка и бахрома паутины выше той черты, где заканчивалась побелка. Вдруг что-то произошло с решеткой, сквозь которую вчера вечером упала газета. Эта железяка, мирно покоившаяся на подушке из грязи внутри своей каменной лунки, вдруг тихонько приподнялась, и в темном квадрате появилась пара ног в прекрасно отутюженных широких брюках того покроя, который был в определенных кругах весьма моден перед войной. Брюки предварялись замшевыми туфлями и яркими носками, а в продолжение им явились бежевые полы дорогого твидового пальто.

Непосредственно под этим выходящим в проулок решетчатым люком находился выступ стены наподобие ступеньки или алькова. Покрытый толстым слоем многолетней грязи, он все еще давал достаточно места, чтобы Усесться на нем на корточках и осмотреться.

Внезапно выступ обрел цвет и зашевелился, и пыль вместе с мусором беззвучно посыпалась по беленой стене.

Вся компания, сбившаяся в кучу вокруг газеты, заметила это вторжение одновременно. Мгновенно наступила тишина: бесконечная оглушительная пауза, в течение которой на запрокинутых кверху лицах, неподвижных, как маски, застыли карикатурные гримасы изумления. Затем с глухим стуком решетка легла на свое прежнее место, ноги легко и пружинисто оттолкнулись от стены, и все увидели всего человека. Он висел, держась одной рукой за перекладину возле выступа. Его ноги в шикарных туфлях мягко покачивались в двух-трех ярдах от пола. Квадрат света, упав на него, выхватил из мрака яркий шарф, полоску светлой сорочки между пиджаком и брюками, в том месте, где мышцы на животе вздулись от напряжения, удерживая вес, и каждый обитатель подземелья смог рассмотреть выразительное лицо с низким лбом, окаймленным жесткими волосами, со спокойными глазами, глядевшими на них бестрепетно, как на старых знакомых. Затем он легко спрыгнул на пол, растянув в улыбке кошачий тонкогубый рот и оскалив ряд великолепных зубов.

— Вот папочка и вернулся, — произнес он ласковым, каким-то бархатным голосом.

Лишь глубокая складка на лбу да бледное как бумага лицо выдавало его нечеловеческую усталость. Но позади голубых непрозрачных глаз плясал его дух и глумился надо всем и вся.