"РОДСТВЕННИКИ" - читать интересную книгу автора (Панаев Иван Иванович)ГЛАВА IXА вот что Григорий Алексеич нашептывал Наташе: - Если бы вы знали, как я теперь счастлив! А была минута, когда я хотел бежать отсюда, бежать от вас… - Зачем же бежать? - перебила Наташа с недоумением. - Я сомневался во всех и во всем - я сомневался в самом себе, я сомневался в вас. Я думал, что вы не любите меня. - Неужели вы думали это? - спросила Наташа, - я могла думать, я… но это совсем другое. И до сих пор… Скажите мне, бога ради, за что вы меня любите?.. Я и до сих пор не понимаю этого! - Вы не знаете самое себя, - говорил Григорий Алексеич, с восторгом смотря на нее, - за что? вы дали смысл и содержание моей жизни. Ваш взгляд, ваше слово, одно присутствие ваше разливает святое чувство в груди моей. Вы еще не знаете, насколько вы выше этих людей, среди которых родились и живете. Посмотрите хорошенько вокруг себя, на самых близких родных своих, на их образ жизни, на их дикие, нелепые предрассудки. Есть ли у вас что-нибудь общее с ними? Вы, верно, оставите их без сожаления? - Если мне придется когда-нибудь оставить их, - отвечала она, - я, конечно, не буду жалеть никого, кроме маменьки… - Я понимаю, что вы привязаны к ней по привычке; но послушайте, я должен прямо сказать вам все, я должен быть откровенен с вами: вы не можете любить ее искренно, и если думаете, что ее любите, - вы обманываете самое себя. - Что это вы говорите? - с ужасом сказала Наташа. - Она - моя мать! Я знаю, что у нее доброе сердце и она очень любит меня. Как же мне не любить ее? - Да, она любит вас до той минуты, покуда вы молчаливо и безусловно будете во всем покоряться ее требованиям, но если вы хоть раз вздумаете обнаружить перед ней собственную волю, которая будет противоречить ее воле, тогда эта любящая мать с добрым сердцем явится перед вами в настоящем свете… Она без жалости подавит вас своею материнскою властию, она не позволит вам дохнуть свободно, прикинется еще вдобавок притесненною, будет стонать, охать и всем жаловаться на вас. И никто не примет вашу сторону, все будут за нее… Между ею и вами не может существовать никакой откровенности, никакой симпатии. Вы должны, напротив, скрываться от нее, казаться перед ней не тем, чем вы есть, приносить ей ежеминутные жертвы и для собственного спокойствия поступать по ее желанию против своих убеждений, против своей совести… - О нет, - прервала Наташа, - ни за что на свете; теперь я чувствую, что никто не в состоянии заставить меня сделать что-нибудь против моих убеждений. - Но знаете ли вы, - продолжал он, - может быть, минута испытания уже близка для вас. Я беден, я почти ничего не имею; ваша матушка не подозревает этого, она, верно, думает, что у меня есть какое-нибудь состояние, и только потому так благосклонно обращается со мною, - но я должен буду открыть ей все, вывести ее из заблуждения, и тогда… - Вы слишком дурно думаете об ней. Вы не знаете ее. Она не захочет препятствовать моему счастию. Я скажу ей, что я люблю вас, что я никого никогда не буду любить, кроме вас. - Вы слишком чисты душою, слишком неопытны; но если мои подозрения оправдаются - тогда что? - Тогда… - Наташа задумалась. Григорий Алексеич впился в нее своими глазами… "А! она колеблется", - мрачно подумал он. - Тогда, - сказала Наташа голосом спокойным и твердым, - тогда у меня не останется никого, кроме вас. Григорий Алексеич при этих словах стал перед Наташею на колени и начал жарко целовать ее руки в безумном упоении. - Бога ради, что вы делаете? - произнесла Наташа, которая, несмотря на волнение, сохранила присутствие духа, - вы забыли, где мы; вас могут увидеть… Григорий Алексеич поднялся медленно, отвел рукою длинные свои волосы, которые упадали ему на лицо, взглянул на Наташу млеющими глазами и прошептал: - Да, я совсем забыл… простите меня, я не помню, что делаю; я так счастлив! Он снова сел возле нее и несколько минут жадно вдыхал в себя вечерний воздух. - Мы не останемся здесь, - продолжал он, успокоиваясь, разнеживаясь и как будто мечтая вслух, - мы уедем отсюда, мы поселимся в Петербурге, устроим маленькое хозяйство, будем допускать к себе только немногих избранных друзей. Я буду трудиться, и как легок и приятен мне будет всякий труд! Мысль, что я тружусь не для себя только, а для существа родного, близкого мне, - эта мысль будет одушевлять и вдохновлять меня… До сей минуты деятельность моя была в усыплении, потому что я не имел цели в жизни, потому что кругом меня было все бесприветно и пусто. До сих пор я бродил во мраке и ощупью, я воображал себя мудрецом, а между тем был глуп, как ребенок. Только теперь я начинаю понимать и видеть все ясно; только теперь я чувствую в себе настоящую силу и желание деятельности. Человек, никогда не любивший, хотя бы прожил сто лет, не имеет права сказать, что он жил! Григорий Алексеич говорил долго, Наташа слушала его с восторгом, и в воображении ее уже развертывалась картина прекрасного будущего. Для Наташи каждое его слово дышало святой, непреложной истиной. Она смотрела на него с полною верой. Но Григорий Алексеич не мог долго оставаться в таком безмятежном и блаженном состоянии духа. Одно обстоятельство, совершенно, впрочем, ничтожное, вдруг нарушило внутреннюю его гармонию. Он лежал после обеда на диване в своей комнате и мечтал. Мечты его мало-помалу начинали спутываться и принимать неопределенные и туманные образы, глаза закрывались, и он готов уже был совсем заснуть, как вдруг кто-то сильно и выразительно крякнул над самою его головою. Григорий Алексеич открыл глаза и с досадою обернулся назад. На пороге двери стоял Петрович с свойственным ему глубокомысленным видом. - Что тебе надо? - спросил Григорий Алексеич. - Да, признаться, надо-то мне Сергея Александрыча, - отвечал Петрович, заглядывая в комнату. - Его нет здесь. - То-то нет, я и вижу, что нет. Да где же бы они это могли быть? - Не знаю. - Гм! Надо пойти отыскивать их. Барыня их спрашивает зачем-то… - Поди отыскивай… Мне что за дело. Но Петрович не двигался с места. - Ну, что ж тебе? - Эх, батюшка Григорий Алексеич, - проговорил Петрович, вздыхая, - то ись, как я вас люблю… верите ли богу… я много произошел в своей жизни и много господ видал на своем веку… Вот и Василий Васильич Бочкаревский, знаете его? уж на что барин, - да нет, куда до вас, далеко! Все не то. Этакая счастливица наша барышня, в сорочке, видно, родилась, ей-богу! - Это что значит? - сказал Григорий Алексеич, вскакивая с дивана. Петрович немного смутился. - Вы простите меня, Григорий Алексеич, то ись, может статься, я и глупое слово сказал, оно, может, вам и неприятно, что я примешал ваши сердечные чувствия, но ведь шила в мешке не утаишь, батюшка, ей-богу. Мы, то ись все, не иначе понимаем вас, как женихом Натальи Николавны, и радуемся этому! Ежеминутно, так сказать, бога благодарим… Григорий Алексеич кусал губы от нетерпения и досады. - И сама барышня, - продолжал Петрович, - ономнясь приходит в девичью… и я тут случился, знаете… и говорит: ну, девушки, говорит, будет вам работа… приданое, говорит, мне шить… - Она сказала это? - вскрикнул Григорий Алексеич, бледнея и дрожа всем телом. - Ты лжешь!.. - Чего же вы, батюшка, гневаетесь-то? Убей меня бог. Вот тут и Палагея была, и Аннушка, и Матрена, всё живые люди. Спросите у них, коли мне не верите. Петрович клялся и божился, но Григорий Алексеич не слыхал уже ничего и не видал. У Григорья Алексеича помутилось в глазах; он в отчаянье бросился на диван, потом вскочил и начал бегать из угла в угол, бормоча сквозь зубы несвязные и отрывистые фразы: - Прекрасно!.. приданое… девкам поверять свои тайны… это в духе деревенской барышни!.. Как это мило! Наташа вдруг потеряла для него свое высокое значение и превратилась в пустую, ничтожную девочку. "И я допустил себя так глупо увлечься ею! - думал он, - и я мог вообразить, что она оторвалась от грязной и гадкой действительности, в которой родилась и выросла! Это сумасбродство, нелепость! Сергей Александрыч прав; он ничем не увлекается; он смотрит на вещи просто, положительно, и потому у него взгляд бывает часто яснее и вернее моего. И может ли она любить, может ли она понимать любовь в ее святом, в ее высоком значении, когда она уж теперь начинает хлопотать о приданом и рассуждает об этом со своими девками? Ей просто хочется выйти замуж, женихов нет, а я, дурак, тут кстати подвернулся, - она и расплылась передо мною и начала сентиментальничать…" Григорий Алексеич целый вечер дулся, не говорил с Наташей ни слова и едва отвечал на ее вопросы. Ночь провел он беспокойно, проснулся ранее обыкновенного и оделся наскоро, чтобы идти гулять. Он боялся встретить кого-нибудь, особенно Сергея Александрыча, потому что чувствовал потребность быть один, потому что не хотел, чтобы кто-нибудь заметил его страдания. Григорий Алексеич вышел на крыльцо. Утро было теплое, небо было подернуто тонкими и бледными облаками. Роса крупными матовыми каплями лежала на листках бузинных кустов, разросшихся на дворе у самого дома; луг перед домом только что был скошен, и воздух напитан запахом травы… На крыльце, прислонясь к колонне, стояла Наташа; глаза ее были красны, и веки распухли. Григорий Алексеич увидел ее и хотел вернуться назад, но уже было поздно. Наташа обернулась к нему. Григорий Алексеич сухо поклонился ей, остановился в раздумье и не знал, что делать. Встреча была с обеих сторон неожиданна. Ни Григорий Алексеич, ни Наташа несколько минут не знали, что сказать друг другу. - Какое прекрасное утро, - произнесла наконец Наташа в замешательстве. - Да, - отвечал Григорий Алексеич рассеянно и не глядя на нее. - Отчего вы так рано встали сегодня? - спросила она. Григорий Алексеич не отвечал ни слова. Наташа повторила свой вопрос. - И вы, кажется, встали сегодня раньше обыкновенного? - сказал он раздражительно. - Я, признаюсь, не ожидал вас встретить здесь… Вы, верно, чем-нибудь озабочены, какими-нибудь хлопотами по хозяйству?.. Это делает вам честь. Заниматься хозяйством очень полезно, полезнее даже, чем читать. - Что это значит? Что это за тон? - спросила она. - Объясните мне, что это значит? Вы так изменились со вчерашнего дня. Я не понимаю вас… - Вы меня не понимаете?.. - возразил Григорий Алексеич с ядовитою улыбкою, - может быть! Но в эту минуту он взглянул на Наташу. Ее расстроенный вид, ее распухшие от слез глаза, ее бледность - все это вдруг поразило его. "Какое же, однако, я имею право оскорблять ее?.. - подумал он. - К тому же верить словам глупого лакея… Может быть, все это было не так. Он переврал". Григорий Алексеич вдруг бросился к Наташе с чувством. - Простите меня, - сказал он, - не слушайте меня, я сам не знаю, что говорю! я болен. - И он в отчаянии судорожно ломал свои руки, как нервическая женщина. - Что с вами? - спросила она, взяв его руку и глядя на него с участием. Григорий Алексеич не только успокоился совершенно, но ему показалось, что в ее невольном движении выразилась вся сила, вся беспредельность ее любви к нему. Весь этот и следующий день он был необыкновенно доволен и весел. Может быть, довольствие это продолжалось бы и долее, если бы не Петруша. Петруша давно искал удобного случая сблизиться с Григорьем Алексеичем и серьезно поговорить с ним о Наташе, о самом себе и о человечестве, которое сильно его тревожило. И когда случай этот, по мнению Петруши, представился, - он передал весь разговор свой с сестрою. - Так она вам призналась, что любит меня? вам? - возразил Григорий Алексеич, выслушав его и с некоторою злостью измеряя его с ног до головы. - Да, - отвечал Петруша гордо и торжественно. - В самом деле? Григорий Алексеич улыбнулся презрительно. - Впрочем, - продолжал Петруша, - впрочем, и без признания Наташи я знал и видел всё… ваша и ее тайна была давно угадана мною. Я понял вас с первой минуты вашего приезда сюда. На меня вы можете положиться. Григорий Алексеич принужденно захохотал. - Благодарю вас: поверьте, мне очень лестно быть поняту вами, - только я не советую вам слишком полагаться на вашу проницательность. Она легко может обмануть вас, молодой человек! Петруша побледнел, закусил губу и отстал от него. Григорий Алексеич проводил Петрушу глазами и ударил себя в лоб. "Я глупец, совершенный глупец! - подумал он. - Неужели я целый век буду жить фантазиями? После всего, что мне наговорил этот мальчишка, после всего этого можно ли, наконец, сомневаться в том, что такое эта Наташа?.. нет, нет! Пора мне отрезвиться от этой любви, выкинуть этот вздор из головы - все это пошлые остатки глупого романтизма!" С каждым днем Григорий Алексеич все более и более впадал в разлад с самим собою и беспрестанно изменяя свое обращение с бедною Наташею. Иногда казалось ему, что Сергей Александрыч смеется над его любовию и смотрит на него с сожалением, иногда он был убежден в том, что ему расставили сети, что его ловят, что Сергей Александрыч вместе со всеми своими родственниками в заговоре против него и что его хотят заставить жениться на Наташе. Наташа решительно не понимала, что делается с Григорьем Алексеичем. Все в нем последнее время было для нее необъяснимой загадкой. Беспокойство ее возрастало с каждым днем. Но обстоятельство, никем не предвиденное, вдруг вывело ее из ее неопределенного положения,,, |
||
|