"И будем живы" - читать интересную книгу автора (Горбань Валерий)

Грозный

Как я в детстве любил бенгальские огни! Веселые трескучие искры — это Новый год. Это запах мандаринов и шоколадных конфет, щекочущие в носу пузыри от газировки, залитой в мальчишеские животы «от крантика» по самые гланды. Это зелено-румяные яблоки, которые закупались, как обычно на Севере, целыми ящиками и торжественно доставлялись домой на санках под веселое напутствие отца: «Любишь питаться — люби яблоки возить!» А может быть, это от тогдашних добрых фильмов-сказок пошло? «Варвара-краса длинная коса», «Морозко», «Огонь, вода и медные трубы»… Взлетает на экране сноп золотых огней, а ты с замиранием сердца ждешь, кто же появится из этого волшебного фонтана: девица-красавица, старичок-боровичок или чудище какое премерзкое…

Выстрел от подствольника в ночи рвется, как большая взбесившаяся бенгальская свеча. Сгорающий порох разлетается в разные стороны огненными брызгами, а между порошинками, обгоняя их, зло несутся во все стороны черные стальные и бывшие белыми дюралевые осколки.

На углу кирпичного сарая у позиции АГСа ударил такой фейерверк. И из самого центра его не сказочный герой, а знакомый черный силуэт вылетает. К нему еще две тени метнулись, за плечи схватили, за стенку задернули. Осветительная ракета вверх пошла. Неверный фосфорический свет, качаясь, на несколько мгновений удручающую картинку проявил. Прижавшись к стене, Пушной стоит, левую ладонь к виску прижал. Между пальцами по щеке кровь струится.

— Командир, меня ранило!

И пришла легкость странная. Вот оно, Змей! Вот — то, что тебя сегодня весь день точило неясной тоской лесного зверя, предчувствующего непогоду. Вот что снова и снова поднимало с кровати, заставляя раз за разом проверять посты по периметру комендатуры, вызывая недоуменно-тревожные взгляды братьев-омоновцев. Все ясно теперь. Все понятно. Но почему же тогда взбесившаяся кровь в сердце ударила, через сжавшееся в судороге горло обессиливающей тошнотой в собственную голову плесканула? Поплыла в сторону проклятая беспросветная ночь… Да что ж это такое?! Сколько ж ты будешь, Пушной, пить кровь мою командирскую, дергать за нервы, и без того не новенькие?! А ну-ка — все! Волю включить. Сопли подобрать. А то вон и бойцы запсиховали, голоса дерганые, суетятся, на месте топчутся, как будто не знают, что с раненым делать. Ну, ранен. Ну, в висок. Раз стои́т, значит, живой пока. Кутузову турецкая пуля вообще через висок глаз вынесла. А он потом и турок драл, как сидоровых коз, и судьбу Наполеона единственным оставшимся глазом разглядеть сумел.

Первое дело — бойцам командира вернуть, а в уцелевшие мозги раненого — ясность сознания. Чтобы понял человек, что он жив и отдавать тетке с железной косой его никто не собирается.

— Почему без шлема?! Ты что, специально башку подставляешь?!

Другое дело! Вытянулся Пушной и руку на виске уже не как страдалец держит, а будто честь отдает. Словно солдат-новобранец: без головного убора и руку перепутал.

— Я в шлеме был! Слетел! Там, за сараем…

— А какого… тебя туда понесло?

— Посты проверял, я ответственный от взвода.

— Ясно. Идти нормально можешь?

— Могу.

— Волчок, Дед, сопроводить в расположение. Коля-один… — (черт их, близнецов, в темноте разберет)… — мухой — к соседям за доктором, Коля-два — найди шлем. Да аккуратно, в полный рост не гуляй, слушай воздух, а то и тебя угостят.

Пушной на кровати сидит. Док соседский ему голову осторожно бинтует. Свет в кубрике тусклый, бойцы фонариками подсвечивали, пока он ранку разглядывал и обрабатывал. Небольшая ранка, но кровь обильно струится, сосудик, наверное, какой-то перебило.

— Ну что там у него?

— Осколочек сидит, миллиметра три-четыре. Но вроде не глубоко, не проникающее. Признаков поражения головного мозга нет. Зрачки нормально реагируют. Я ранку сверху обработал. Осколок трогать не стал. Его удалять надо в госпитале. Если все-таки кость пробита, начнет в вакуум воздух засасывать, а у вас тут пылища.

— В какой вакуум… Тьфу, ты блин! Шутки у вас, медиков!.. Что с ним до утра-то делать?

— Ничего. Присматривать. Если тошнить начнет, температура резко подскочит — поднимай меня и готовь немедленную эвакуацию.

— Может, промедольчику ему для настроения, чтобы от переживаний до утра башню не сорвало?

Не выдержал Пушной. До этого молча сидел, даже башкой не крутил, будто все происходящее, включая докторские шуточки, не его касалось.

— Обижаешь, командир! Я что, панику гоню или рыдаю? Все нормально, обойдусь без промедола. Спать только охота. Отходняк, наверное.

— Ладно, дело твое. До рассвета продержись, а по утряночке мы тебя в госпиталь отправим. Но только не геройствуй. Если что не так — не терпи, говори сразу. А то мне твоя Татьяна башку оторвет, никакая «Сфера» не спасет. Кстати, нашли шлем-то?

— А вот, — Коля-два протягивает.

Любопытные чуть лбами не столкнулись, сунулись разглядывать.

Не соврал Пушной: точно, в шлеме был. Брызги крови внутри на левой полусфере запеклись. Как же такой небольшой осколок защитную пластину пробил? А, вот в чем фокус! Он, судя по всему, спереди, с лицевой стороны прилетел. Но все же помогла титановая шапка своему хозяину. Сантиметра три ребристый кусочек смерти через плотную ткань подшлемника и ватную подбивку шел. Вон — вата клочьями торчит. Она-то и тормознула его, скорость погасила, не дала лишние миллиметры в саперной голове просверлить.

Ну что ж. Все, что можно было сделать, сделано. А дальше — вся надежда на Господа Бога да на омоновский организм.

— Свободная смена, отбой! Хорош шарахаться. Войну на завтра никто не отменял.

В половине второго Змей не выдержал. Два часа он, усевшись за стол в «штабе», честно старался занять свою голову составлением отчетов, разведсводок, проектами представлений на поощрение бойцов к 9 Мая и прочей писаниной. Растворившаяся в крови, но не нашедшая выхода в энергичных действиях лошадиная доза адреналина до предела обострила сознание. И, пока одна часть мозга честно трудилась над бумажной дребеденью, вторая так же исправно создавала различные картинки-страшилки, в которых страдающий Пушной умирал от самых непредсказуемых последствий своего ранения. Прихлопнув очередную подобную фантазию, как гнусного комара-кровопийцу, Змей встал и через полумрак коридора тихонько пробрался в кубрик. Стараясь не скрипеть половицами, подошел к кровати Пушного и, затаив дыхание, вслушался… Со всех сторон неслось разнообразное посвистывание, похрапывание, всхлипывание. Бойцы что-то бормотали во сне, кто-то тяжко ворочался на панцирной сетке. Пушной лежал неподвижно на правом боку. Белая повязка с темно-бурым пятном на виске время от времени высвечивалась багровыми бликами пляшущего в отверстиях печки-буржуйки огня. Дыхания его не было слышно. И Змей тихонько, вполголоса спросил:

— Эй, брат-сапер, как дела? Живой?

— Живой, живой! — Пушной повернулся на спину, сел на кровати, подтянув под себя ноги по-турецки, и сердито добавил: — Командир, ты восьмой или девятый меня уже об этом спрашиваешь…только за последние полчаса.

— Ну ладно, ладно… Волнуются, значит, братишки…

— Волнуются, — досада в голосе раненого прошла, уступив место легкой усмешке, — они мне своими вопросами уже вторую дырку в башке просверлили. Командир, сделай поблажку раненому: поставь рядом часового, чтобы сочувствующих отгонял. А то еще человек сорок меня не спрашивали, а спать охота — сил нет.

— Мамочка!

— Слушаю командир. — Коренастая фигура проявилась из полумрака кубрика.

— Ты у нас за санинструктора?

— Так точно!

— А почему за покоем раненого не следишь?

— Да я их уже гонял-гонял…

— Вот тут, рядом, садись и отгоняй любого, кто ближе метра подойдет. А сам днем выдрыхнешься.

— А если кто не послушается?

— От моего имени — автоматом по башке и на кухню: картошку чистить на завтра.

— И офицеров?

— Размечтался…

Обманчива тишина кубрика. В разных углах сдержанные смешки прокатились. Обычно дрыхнут бойцы, как из пулемета поваленные, ни на какую стрельбу, ни на какие взрывы не реагируя. А сегодня — вон что творится. Сколько, оказывается, народу не спит, боятся прозевать, если вдруг товарищу помощь понадобится.

Улыбается в темноте Пушной. Укладывается поудобней. Горячая, пульсирующая боль в виске притупилась, теперь потихоньку ноет. Неудержимая дремота накатывает. Рядом на школьном стульчике Мамочка примостился.

— Пушной, тебе сказочку рассказать или колыбельную спеть?

— Лучше спиртику испить.

— Нельзя тебе, братка, пока спиртику. Шибанет в голову, а там — дырка. Могут мозги вытечь.

— Да уж. Как там чукча в анекдоте говорил? Были бы мозги, однако уже бы вытекли.

— Погоди. Вот законопатят в госпитале твой котелок, убедятся ребята, что все в порядке, так тебе этот анекдот каждый второй напомнит… Ладно, спи.

Уплывает на мягких волнах Пушной. Улеглись на самое дно души животный страх и тоска, взметнувшиеся было после колючего удара в висок. Спало, успокоилось неистовое желание выжить и, согретое излучением окружающих его сердец, ровным теплом разлилось по телу. Все будет хорошо, все будет хорошо…

На припекавшем из лазурной вышины солнышке выпитое прямо на рынке тепловатое пиво разбирало Степана все больше и больше. Но он уже вошел во вкус. Юрка тоже с удовольствием, плотоядно почмокивая полными блестящими губами, бросал в рот грубо покромсанную штык-ножом копченую осетрину. А затем так же, как и приятель, гулкими глотками отправлял вслед за приторноватой рыбкой темное, с горчинкой пиво. Взводный, уставший от бесперспективной борьбы со своими подчиненными-контрактниками, под честное слово, что они принесут на блокпост и выпивку и закуску, отпустил их слегка отдохнуть от нудной и пыльной службы. И друзья пользовались своей свободой на полную катушку. С деньгами сегодня вопрос решился вообще на удивление просто. Как под заказ, через их пост собрались проехать в город три наливняка с явно самопальным бензином. А это — случай особый, это нарушение на втором месте после попыток провезти оружие или боеприпасы. Так что раскошеливаться водилам-чичам пришлось по полной программе.

Все бы хорошо. Но почти ублаженные души двух сержантов-контрактников томила одна напасть. Бабы. Точнее, их отсутствие. А если еще точнее — отсутствие среди появившегося наконец в городе женского населения веселых, податливых особ, готовых к приключениям.

Вот где проблема так проблема. В любом другом городе два симпатичных тридцатилетних мужика, при деньгах, истосковавшиеся по женским телам, уже давно бы сняли пару подружек. А здесь…То сами, как волчицы, зыркают, то джигиты их рядом крутятся, взглядами полосуют. А все равно видно, что многие из этих стройных смуглых красоток сами не прочь вильнуть хвостом. Бабы, они и есть бабы. Хоть платья на них и длинные, глухие, но так пошиты, что и грудь высокую не прячут, а подчеркивают, и талию точеную обтягивают, и бедра стройные, крепкие облегают свободными складками. Такой наряд волнует покруче, чем мини-юбка «в обрез» над тощими ножками какой-нибудь заморенной диетами «модели».

Так что друзья надежды не теряли. А по мере опустошения все новых пивных бутылок игривые мысли стали разбирать их все сильнее и сильнее. Да и шальные бабки ляжку жгли. И потому, временно покончив с пивом и наскоро обтерев о разгрузки жирные от рыбы ладони, Степан и Юрка продолжили попытки штурма женских сердец.

Их усилия не пропали даром. Наконец-то, клюнуло! Но не на виду у других (вот в чем фокус-то!). А в тихом вагончике, где жгуче-красивая лет двадцати восьми — тридцати продавщица торговала разной мелочью: батарейками и лампочками для фонариков, сувенирами, игрушками. Из-под полы, наверное, и кое-чем поинтереснее. Эта не шарахнулась, как другие, от комплимента, а только бровями повела досадливо в сторону пожилой покупательницы, дескать, не видишь: стоит, ушки навострила.

Хорошо, что у Степана хватило ума и терпения товар поперебирать, пока не уйдет старая, вся в черном, как ворона, чеченка. После этого разговор веселей пошел.

По ходу игривой беседы Степан как бы невзначай пачку денег засветил, мол, готов купить у такой красавицы все, что угодно. Глаза у продавщицы блеснули жадно. Любит денежки-то. А кто их не любит? Но до чего ж хороша, стерва! В самом соку. И манера такая раззадоривающая: не кокетничает в открытую, глазки не строит, разговаривает вроде бы с ленцой, с подначкой… Но от каждой ее фразы двусмысленной аж в жар бросает, сердце прыгает.

— И как такая красивая без присмотра тут оказалась?

— А муж за другими где-то присматривает…

— Да уж! Небось, с нами где-нибудь воюет?

— Куда ему воевать? Он у меня все больше по торговой части, да по женской. Сейчас где-то в Ростове развлекается. Все думает, что в чужом саду ягодки слаще…

У Степана глаза весело округлились. Вот это пас! Явное приглашение к еще более смелой игре.

— Да ну?! Я бы от такой красавицы ни в жизнь не отлучился. Целыми ночами любил, целыми днями подарки дарил.

— Все вы так говорите, а чуть что — в кусты. Не очень-то вы, мужчины, на подарки щедрые. На себя любые деньги тратите, а женщинам своим иногда и безделушку не купите.

Переглянулись друзья: как она их на хорошую покупку разводит! Смотри, милая, как бы самой на свою же удочку не попасться.

— А что у тебя хорошего есть? Что можно, например, красивой женщине подарить?

— Вот цепочка золотая, очень изящная (смешно так проговорила: и-изяш-шная).

— Турецкое золото, небось?

— Работа турецкая, а золото русское. Да тебе какая разница? Умная женщина, когда ей подарок дарят, не на этикетку смотрит, а в глаза мужчине.

— Ну, давай свою цепочку… Хочешь, я ее тебе же и подарю. Только где бы нам ее примерить, друг другу в глазки посмотреть?

Ну, артистка! Оказывается, все у нее продумано. Дети у стариков в селе. Одна в квартире. И по всему видать, что саму давно уже свербило по женской части. Только нормального мужика дожидалась. Со своими-то чичами не блуданешь, быстро кровью умоешься. А тут дело солдатское: сегодня здесь, а завтра там. Да… зря ее муженек так с женским самолюбием обращается. Но это теперь — его проблемы.

Да она еще и умница! Не успел Юрка губы надуть, что мимо кассы пролетает, как услышал то, от чего сразу запрыгал, словно молодой козлик:

— Может быть, и подругу пригласить? Она часто у меня ночует. Ей тоже грустно: муж погиб, да она и не любила его. Старый был, по обязанности за него замуж вышла. Надеюсь, друг у тебя такой же щедрый и веселый? Мне потом перед ней стыдно не будет?

— Обижаешь! А подружка-то у тебя такая же симпатичная, мне потом перед Юркой стыдно не будет?

Рассмеялась, протянула на озорном выдохе, нарочно акцент усилив:

— А-абижаишь!

И снова у Степана сердце словно в яму ухнуло. С этой хулиганкой уж точно в постели не соскучишься.

Договорились, что на всю ночь у нее останутся. Ни им риск не нужен, ни ей объяснения с соседями, с какой стати от нее по ночам федералы выходят. А днем по городу много людей в форме бродит. Если что, отмажется, скажет: за заказной покупкой заходили. И подружка подтвердит…

Она первой с рынка ушла. Друзья побродили еще с полчаса, как было велено, а потом следом отправились. Схемка простая, на сигаретной пачке нарисованная, привела куда нужно. Да тут и идти-то было три минуты.

Юрка прет, как бугай на случку, аж глаза кровью налились. Степан на него косится насмешливо, а у самого мысли прикольные в голове скачут.

Интересно, как с водичкой у нее, и вообще, с санитарией. Надо было на рынке и резинок прикупить, черт, сразу не догадались. Ладно! Обойдется. По виду — чистюля, что-нибудь придумает. Как я ее уболтал, а?! Хотя, кто кого уболтал — еще вопрос. Но вычислил я ее лихо. Это — факт! А вот и нужный дом. Зря она так напрягалась. Во всем подъезде, судя по окнам, только еще две-три квартиры и остались жилые, да и те двумя этажами выше. Хорошо. Если все сегодня нормально пойдет, можно будет и потом к ней заныривать. Только надо перебазарить, чтобы она на случай появления мужа какой-нибудь сигнал придумала. Чтобы не пришлось, как профессору Плейшнеру, из окошка сигать. Хотя если припрется незваный гость, то еще неизвестно, кому прыгать придется…

Ухмыльнулся Степан, толкнул Юрку локтем:

— Ну, что, поможем чичам население восполнить?

Прыснули оба, еле сдержались, чтобы не заржать на весь подъезд. Но нельзя. А-то разобидятся бабы, что они об их безопасности не думают, могут и обломить таких дураков.

В дверь легонько постучали. В квартиру тихонько зашли. И осторожно. Всякое в этом городе бывает. Хоть и не на зачистке, хоть и под хмелем веселым, но еще на подходе к двери оба синхронно предохранители у автоматов сняли. Щелкнуть их обратно — никогда не поздно…

Зря опасались.

Ух, стрекоза какая бойкая. Уже и столик накрыт. Коньячок дагестанский, овощи, зелень. А за столиком — диван застеленный, под кружевным краем подушки белоснежная полоска простыни из-под покрывала выглядывает.

Юрка в другую комнату заглянул, в ванную нос сунул. Рожа сияет, как майское солнышко.

— Во, класс! Забыл уже, что жизнь такая бывает.

Да. Если бы не полиэтиленовая пленка на окнах, да не запах от керосинки из кухни, то и про войну забыть можно.

А сзади к спине полная мягкая грудь прижалась, жаром даже через ткань камуфляжа пышет. Дыхание сладкое тихим шепотом ушко щекочет:

— В ванной, в ведрах — вода. В белом — теплая. Только… друг твой как? Приставать не начнет? Я только с тобой буду… Скажи ему.

— Юрка! Держи ствол, я — в ванную. Руки не распускать, вырву на хрен! Придет подружка — вся твоя.

Ох и кайф! Теплая вода, душистое мыло, чистое полотенце. Подфартило. Не знал, где хоть какую-нибудь телку найти, чтобы просто перепихнуться. А тут — полный сервис. Скорей бы уж подружка ее пришла, чтобы по комнатам разбежаться. А если не придет? Ну что ж: нет подружки — отдувайся сама. Когда Юрку звала, за язык ее никто не тянул. За базар отвечать надо. А может, она специально так сделала? Типа скромница: один понравился, а второму за компанию пришлось дать…

Степан опять чуть не заржал вслух, неохотно натянул пыльные, в пятнах брюки, мятую, сразу ударившую потным запахом тельняшку и вышел из ванной.

Юрка, наглая рожа, развалился в своем грязном камуфляже на диване, поверх чистой постели.

Дрыхнет, скотина. Разморило, и не дождался своей Фатимы. Морда-то вон как от пивища набрякла. Хотя… А где автоматы-то!.. Ах ты, сука!

Скользкая капроновая петля врезалась Степану в глотку, парализуя дикой болью и дыхание, и движения мгновенно обессиленных рук. Жесткий ботинок ударил под колено, свалив его на пол, чтобы убийцам было легче завершить начатое.

Ризван, додавливая своего врага, склонился к самому его лицу, будто желая заглянуть в умирающие глаза, выпить-высосать из них боль и ужас, заглушить этим страшным коктейлем свою боль и свою ненависть. Он тоже рычал и хрипел, как и его жертва. Но это был хрип наслаждения и победного торжества.

Мадина стояла рядом и равнодушно смотрела, как ноги ее несостоявшегося любовника выколачивают дробь на тщательно вымытом для этого смертного праздника полу.

Ей было все равно. Это она нашла в городе почти не тронутую войной квартиру, в которую ее бывшие русские хозяева уже никогда не вернутся. С женской изощренностью продумала все так, что даже самые опытные и готовые к любым неожиданностям федералы не почувствовали бы подвоха. Преодолевая брезгливость, блестяще сыграла свою роль и заманила в ловушку двух пьяных, воняющих перегаром и потом похотливых скотов с автоматами. Но еще до того, как был убит первый из них, она вдруг с тоскливой безнадежностью поняла, что лично ей эти две смерти ничего не принесут. Не будет ни радости, ни облегчения. Их кровь не зальет сжигающий ее сердце огонь, их боль не залечит нарывающие, саднящие раны ее души.

Нет спасения от этой муки. Нет спасения!

Змей смотрел на экран телевизора. Телек этот когда-то был цветным по-настоящему. Но сейчас он всем цветам явно предпочитал сиреневый во всех его мыслимых оттенках. Иногда прорывались коричневые и зеленые пятна. Когда эта раскраска начинала резко диссонировать с транслируемой картинкой, бойцы поступали очень просто: выключали цветность. И тогда на экране оставались две краски: белая и все та же сиреневая, она же лиловая. Зато границы предметов становились более четкими, и даже старческое дрожание строк не очень сильно мешало поклонникам ТВ.

Да и вообще грех было обижаться на бедный аппарат. Какая еще техника, кроме нашей, российской, смогла бы работать, питаясь от таких источников, как раздерганные и дышащие на ладан армейские «движки». Если смотреть на стрелку вольтметра любой из этих полевых электростанций, особенно в момент запуска, то складывается впечатление, будто в ее металлические потроха вселился беспокойный дух скончавшегося где-то в Америке тюремного палача. Нажаловалась на него в небесную канцелярию какая-нибудь из жертв, над которой он особенно покуражился, то подавая напряжение на клеммы электрического стула, то снова сбрасывая его. И вот сидит он по приговору высшего суда в вонючем, громко тарахтящем агрегате, чихая от выхлопов бензина. Сидит и пытает, сволочь такая, теперь уже российских граждан.

Вот опять затосковали, потускнели от недоедания и без того дохлые сорокаваттные лампочки в кубрике. Задергался, зарябил поперечными полосами экран старенького «Рубина», невесть какими судьбами оказавшегося в расположении отряда.

Змей, конечно, спрашивал Мамочку, откуда это чудо техники. Тот, честно глядя в глаза, ответил, что выменял его на рынке на излишки перловки. Поскольку армейские снабженцы, действительно, выдавали омоновцам «шрапнель» по каким-то великанским нормам, а на продукты можно было в Грозном выменять хоть черта с кочергой, то это объяснение было сочтено удовлетворительным. Тем более что телевизор вносил немалое разнообразие в жизнь бойцов, показывая две с половиной программы. Более-менее устойчиво проходили сигналы ОРТ и РТР, а иногда прорывались и передачи чеченского вещания, которое дудаевцы осуществляли с помощью передвижных установок. Первое время бойцы с интересом смотрели те блоки «дудик-ТВ», которые шли на русском языке специально для федералов. Но потом интерес поугас. Да и зачем мучиться, вглядываясь в скачущее изображение и слушая косноязычную речь агрессивных самодеятельных дикторов, если почти то же самое говорят высокопрофессиональные, грамотные, отлично владеющие русским языком сотрудники российского телевидения.

Вот и сейчас по ОРТ шел сюжет об очередном митинге в центре Грозного. Разъяренные чеченки кричали о разрушенных и сожженных домах, об убитых мирных жителях. Соглашался, поддакивал и язвил в адрес федералов российский журналист. И выходило по всему, что виноваты в этих бедах не те, кто возомнил себя новыми арийцами Кавказа и духовными наставниками всего мира, решившими вернуть все другие народы в состояние средневековой дикости и мракобесия. Конечно же, не виноваты Гарант Конституции, давший команду на начало мясорубки, и придворная камарилья, готовая положить половину России, лишь бы не быть отлученной от милостей монарха и государственной кормушки. И уж никакого отношения к этим безобразиям палачей-федералов не имеет блеющий человечек с бегающими глазками и блестящими залысинами над извилинами блестящего интригана. Новый Распутин, правда, не такой могучий по женской части, как Григорий, но гораздо более умело манипулирующий правящей династией. Серый кардинал, гениальный режиссер, хорошо оплачивающий труд журналистов этого самого государственного телеканала, положенного в личный карман.

Зато виноваты люди в погонах, которые своей кровью гасили разожженный политиками пожар. Например, те, кого при подходе к «мирным Самашкам» после длительных переговоров о «мягкой» зачистке резанули спаренные зенитные установки и крупнокалиберные пулеметы. Или те, кто незадолго до этого попал там же в засаду. Виноваты и их товарищи, которые потом собирали у сожженных бэтээров голые, истерзанные трупы со следами страшных пыток на телах тех, которым не повезло умереть сразу. Восемнадцать солдат внутренних войск, их взводный — юный лейтенант и трое омоновцев…

Змей знал командира ОМОНа, который понес потери. Здоровенный мужик с жестким волевым лицом, кумир своих бойцов, умеющий усмирять эту непростую публику легким движением бровей, одним тяжелым взглядом. Приняв отряд перед самым началом осетино-ингушского конфликта, он без потерь провел его через эту резню. Только один раз он согласился пойти, наконец, в отпуск и отправить своих парней на Кавказ с заместителем. Но никто не удивился, когда уже через две недели он появился на блокпосту отряда с так и неиспользованным отпускным удостоверением в кармане. Когда началась чеченская бойня, он, конечно же, лично возглавил бойцов в первой командировке. С несколькими пустяковыми царапинами да контузиями вернулась эта смена из февральского Грозного. И, когда руководство стало обсуждать, кто возглавит следующую группу, командир в своей обычной немногословной манере ответил:

— Повезу я. Посмотрю обстановку. На месте решу: оставлю заместителя или останусь сам.

Про этого человека никто не снял телепередачу и ни слова не написал в газетах. У него не брали интервью, и его мнение об этой войне никто не спрашивал.

Может быть, и правильно делали. Плохое у него было мнение. Такое, что ни в эфир, ни в газетный набор все равно пускать нельзя. По соображениям не только политическим, но и литературным.

А в тот день, когда он доставил погибших товарищей с места бойни в свое расположение, чтобы привести их в порядок перед отправкой домой, слава Богу, что ни одному из «независимых журналистов» не пришла в голову мысль появиться возле этого отряда. Не простили бы ребята ни издевательские репортажи, ни льющиеся непрерывным потоком оскорбления, ни лицемерную маскировку под защиту их же собственных интересов. Эти люди привыкли защищать себя сами. И себя и всю Россию, что стояла у них за спиной. Ограбленную, обманутую, раздираемую в клочья новыми удельными князьками и подготавливаемую к новым переделам и новым грабежам.

С первых дней создания ОМОНов до самой Чечни, существовала традиция: если в каком-то отряде погибал сотрудник, то об этом немедленно узнавали омоновцы всей России. Из самых разных краев и областей шли семье погибшего телеграммы соболезнования и собранные братишками деньги.

Чечня все изменила. Нет, омоновское братство не исчезло. Наоборот, война дала ему новую крепость и закалку. Вот только новости о раненых и погибших друзьях стали почти ежедневными. И почти у каждого отряда прибавилось своих забот о них и об их семьях.

Поэтому, увидев в ГУОШе своего товарища, мрачного, погруженного в собственные мысли, с пустыми, остановившимися глазами, Змей просто подошел к нему, обнял молча. Стиснули в ответ его плечи крепкие руки брата-командира. И сказано все. И понято все.

А потом и этот отряд, и проводивший в последний путь своих солдат батальон ВВ, вместе с другими подразделениями пошли на зачистку, а точнее, на штурм Самашек. И теперь никто не разберет: где правда и в чем правда. Одни будут утверждать, что в селе вообще не было боевиков и что федералы налево и направо убивали только мирных жителей. Другие станут говорить о десятках трупов с оружием, о взятых в плен боевиках и о том, что все рассказы о расстрелах мирных жителей — ложь и провокация. Так и будет каждая сторона стоять на своем, начисто отвергая то, что скажет сторона противная. А точнее, вражеская. Потому что между этими людьми с первых дней войны пропахала страшную межу, протоптала свой черный след Ее Величество Ненависть.

Из горьких раздумий Змея вывел голос Чебана.

— Командир, выключи это говно, а! Тошно смотреть? Вот козлы! Сколько мы здесь, ни разу доброго слова о федералах не слышали. Мы что тут, только ради себя паримся?

— Не смотри, если такой слабонервный. И вообще чего ты на журналистов ополчился? Что с них взять? Это же негры, рабы. Если тебя со службы нагнать, ты хоть в бандиты податься можешь. И возьмут с удовольствием. А им что делать, если хозяин за правду на улицу выставит? Во второй древнейшей, как и в первой: приличные деньги только элитные девочки получают. И мальчики тоже, вроде Доренко. Так что за работу свою они зубами держатся. Да и остальным за свои денежки приходится, как на плантациях, вкалывать. Если бы те, кто нас сюда послал, в самом деле о России думали, и быстро бандоту задавить хотели, то вся пресса уже давно бы целыми днями только о наших подвигах рассказывала, всю страну нам в поддержку поднимала. А если здесь все, как в армейском анекдоте: «Стой там — иди сюда!», то чего уж от журналистов требовать? Люди как люди… Только теперь в придачу к квартирному вопросу еще и денежный обострился.

— К какому квартирному вопросу? — Чебан честно попытался осмыслить последний пассаж командира.

— Ну, ты — папуас!.. — рассмеялся тот. — Булгакова не читал! А не мешало бы. «Белую гвардию», например. О том, что Россия-матушка во время своих революций с преданными ей и своей присяге людьми вытворяет. Или «Мастера и Маргариту» — для души. Кстати, ты у нас с виду — вылитый Коровьев, только пенсне не носишь.

Чебан задумался: обидеться или так оставить это дело. Хрен его знает, что за Коровьев такой. Он пробовал как-то начать эту знаменитую книжку, но с первых страниц чтение не заладилось. Не любил он этих абстракций, фантазий с намеками. Книги должны быть серьезные, о настоящей жизни. А если развлекаловка, то она и должна быть развлекаловкой: боевик, детектив какой-нибудь…

Но тут на экране телевизора возникло нечто, заставившее и Чебана и Змея забыть об их литературных экзерцициях.

— О! Смотрите, смотрите! — хором завопили сразу несколько человек, чуть ли не тыча пальцами в экран телевизора. — Вот он, красавец! Ну, дают! Ну, артисты!

По экрану полз трамвай. Обыкновенный такой, каких в стране тысячи. И все же не зря этот слегка обшарпанный вагон вызвал прилив бурного веселья у прыгающих от восторга по кубрику омоновцев.

Во-первых, ползло это чудо техники не где-нибудь, а в столице Чечни под названием город Грозный. Во-вторых, сопровождалось его перемещение бодрым комментарием диктора, что, мол, жизнь в Чечне налаживается, народ на субботники выходит, улицы прибирает. Первые трамваи пошли…

Если из комендатуры выбираться в город, то от центрального КПП нужно проехать через узенькую улочку частных домов. Улочка эта Т-образно примыкает к широкому проспекту с двумя рядами трамвайных путей. Вот на этом самом пересечении и установила война памятник самой себе. В центре Магадана есть похожий, «Узел истории» называется. Фантазией автора в тот памятник вплетены и жертвы ГУЛАГа, и первооткрыватели Севера и все остальные, кого тяжкая жизнь Колымы в один самородок кровавого, червонного золота сплавила. Но этот — грозненский — и проще и выразительней. Страшной силой и невероятной прихотью взрывной волны две рельсовые нити были не просто разорваны и вскинуты на трехметровую высоту, но и связаны между собой в стальной узел. А их концы вздымались над узлом вверх, как костлявые руки истощенного, умирающего от голода, боли и отчаяния человека.

Вот по таким путям и шел этот трамвай волею людей, заказавших оптимистический сюжет.

Как шел?

Вчера Змей с бойцами заскочил по делу на блокпост к братцам-калининградцам. И застали они интересную картинку. Напротив блока по трамвайному кольцу на тонком стальном тросе БТР таскал видавший виды, но относительно целый вагон. Даже странно было видеть, насколько целый. Все его собратья: и те, что одиноко торчали по всему городу, и те, что грустным стадом столпились в трамвайном парке, были просто изрешечены в ходе боев. Не трамваи, а дуршлаги на колесах.

А этот — уцелел! И даже стекла сохранились. Или вставили их по такому случаю?

Коллеги, посмеиваясь, рассказали, что спектакль этот непонятный длится уже битый час. Оператор-телевизионщик весь извелся, все ему не так: то слишком медленно БТР трамвай тянет, то слишком быстро. То город в кадр не попадает, то трос в кадр залезает. Уже давно бы послали их куда подальше. Да только сопровождали телевизионщиков высокие чины из комендатуры республики. И хотя оставаться на блоке гости с большими звездами не стали, но помогать журналистам и делать все, что те скажут, перед отъездом приказали строго-настрого.

— А на фига им это надо? — поинтересовался Мамочка.

— А хрен их знает, — ответили «янтарные» омоновцы. — Молчат. Может, решили показать, как город раньше жил и что из этого теперь вышло?

Змею долго эту картинку рассматривать некогда было. А потом командирские хлопоты быстро выветрили из головы все загадки, не имеющие прямого отношения к работе отряда. И вот поди ж ты: все само собой разъяснилось.

Значит, налаживается мирная жизнь? Трамваи пошли, говорите? Ай, молодцы!

Но не смех на этот раз всколыхнул грудь командира. А тяжкий вздох. Вздох предчувствия большой беды. Она всегда идет за большой ложью.

Неприятная тишина. Во всем городе — ни выстрела. А пора бы уже: дело к сумеркам. Полчаса, час — и повиснет над Грозным бархатная южная ночь. Да, не дай Бог, еще и с туманом. Тогда и в ночники ничего не разглядишь, до тех пор пока дух какой-нибудь тебе прямо в амбразуру ствол не засунет. Или гранату…

Ну, да ладно. Не впервой. А может, вздремнуть минуток тридцать, пока такое время — ни нашим, ни вашим? За последние сутки часа три всего поспать удалось… Нет, не стоит и затеваться, все равно не дадут. Не одно, так другое… Давненько я гитару не мучил… Иди-ка сюда, милая! Вот черти, растренькали всю. Как играли-то при такой настройке? Первая… вторая… Что-то расчувствовался я сегодня, расслабуха накатила, думать и то лениво, мысли еле ползут, с тормозом… Нечастое дело, прямо скажем. Обычно как: днем по штабам носишься, бумаги пишешь и сдаешь, на совещаниях тихонько в кулак зеваешь. А только засмеркается — тут самая работа пошла, командирский глаз да глаз нужен… Давным-давно, в детстве еще, читал книжку какую-то про войну. И одна фраза из нее в голову врезалась, до сих пор сидит, как вчера прочитанная: «Комбат, не спавший третьи сутки, хрипло кричал в трубку полевого телефона…» Что уж там кричал комбат — забылось. А удивление осталось: как это — не спать трое суток? Это же упасть можно, заснуть где-нибудь прямо на ходу. Незадолго до того, как эта книжка в руки попала, на зимнюю рыбалку с отцом напросился. Кое-как уговорил. Шли двумя «газиками» — шестьдесят девятыми, с полной загрузкой: и рыбаков много, и барахла зимнего вагон. Но убедил взрослых, что смогу прекрасно устроиться в «собачьем ящике» среди спальников и рюкзаков. Много ли пацану места надо? Заехали по льду далеко, в самое устье таежной речки, почти к морю. День отрыбачили, погода — чудо! Майский снег от солнца искрит, как ультрафиолетовая лампа, глаза выжигает. Мужики даже пораздевались, сметанно-белые животы под эту кварцевую установку повыставляли. Тягают форельку азартно, хохочут, недостаток тепла в морозноватом, свежем воздухе с помощью огненной воды компенсируют. Еще и вечером на радостях от удачи рыбацкой и от дня прекрасного так добавили хорошо, что ночью ни один даже от холода не проснулся дров в буржуйку подбросить. На это непьющие пацаны есть… Те дрова, что в зимовье лежали, кончились. Наружу, на морозец ночной выходить надо. Да не тут-то было. Попытался открыть дверь и обомлел: чуть-чуть только дверь подалась. И в щели приоткрывшейся не зимний лес виднеется, а белая стена снега утрамбованного. Засыпало зимовье по самую крышу! Хорошо хоть дверь по северному обычаю на обе стороны открывается, если внутренний порожек сбить. Почти сутки откапывались: сначала зимовье, потом машины. А затем, где с разгону, где с лопатами километров десять пробивались до развилки, по которой лесовозы ходят. И вот когда уж вышли на проторенную дорогу и запрыгали «козлики» бодро по раздолбанной колее, такой сон навалился… Не заметил, как вместо пухового спальника под головой стальной домкрат оказался. Но обнял его, словно подушку, и спал сладко, даже шишек не набил. Мужики долго потом поддразнивали. Но на рыбалку с собой постоянно брать стали, не забыли, как честно трудился по хозяйству, да и на штурме снежной целины от взрослых не отставал.

Да, были времена… А теперь вот уже сам по устойчивости к бессоннице к тому комбату приблизился. По крайней мере, если за последнюю неделю все обрывки отдыха сложить, то вряд ли даже на одну нормальную восьмичасовую дозу наберется. И — ничего. Мозги не съезжают, ноги носят, руки не подводят. Только худеть стремительно стал, хотя и так не пухленький. Похудеешь тут… Каждый день прыгаешь по пять-шесть часов в полной боевой, в машине жаришься-мотаешься. А потом всю ночь в том же исполнении: оружие, шлем, броник, разгрузка… Вчера под утро тельник мокрый с себя стянул, на спинку стула повесил, а с него пот: кап-кап-кап, будто из ведра с водой достал. Интересно, а может быть, жилет не оттого «разгрузкой» назвали, что он плечи от ремней снаряжения освобождает, а в том смысле, что это — отличное приспособление для похудания? Ежели его набить под завязку, да в нем клиента погонять… Никаких таблеток из ананаса и никаких диет не надо. О! Классный рекламный слоган: «Снижение веса от военного стресса!»

— Командир! Наши в засаду попали! Просят помощи! — дневальный из коридора в кубрик влетел, глаза сумасшедшие.

Вот же гадство! Как сердце чуяло!

На бегу в штаб-столовую, к рации: командирам взводов, сорвавшимся следом:

— Кто?! Где?! Наших в движении быть не должно! Все же: в комендатуре или на блоке! Кто разрешил по городу шарахаться?!

Связист, черный вестник, манипулятор рации протягивает, говорит виновато-растерянно:

— Наши… в смысле… вообще наши! Не из нашего отряда. Я позывной не понял. Но наши. Где-то на Старых Промыслах.

— Ты… вообще… ты хоть думаешь, когда говоришь?! Меня чуть кондрат не хватил, т-твою мать! — и в рацию: — Двести девяносто три на связи, 2-9-3 — на связи? Кто запрашивал? Братишки, кто помощь запрашивал?!

Отлегло от сердца немного. Самому-то себе чего уж врать? Немного, но отлегло! Может быть, это эгоизм. Может быть, бездушие. Но если кто-то когда-то будет вам рассказывать, что он гибель ребят из другого подразделения переживал так же, как и смерть близкого друга, что так же сердце рвал, так же от злобы лютой к врагу задыхался — не верьте ему. Не был этот человек под смертью! Невозможно такое. Нет такой силы у сердца человеческого каждый день с каждым своим товарищем — и близким и далеким — умирать. Не книжная это война. Настоящая. И смерть здесь каждый день кого-то вырывает. Всех жалко, все свои. Каждого кто-то дома ждет. И даже чеченцев мирных жаль. Хотя бы настолько, чтобы зазря не убивать, не калечить, не обездоливать. Кровь — не вода. А уж своих-то… Но другие свои — это далекие свои. Это — ничего не говорящие фамилии незнакомых тебе людей. Или просто информация на совещании, в теленовостях, в разговоре: погибли три сотрудника такого-то подразделения… Горькая информация. Тоже душу ранит. Но это — не те, кто рядом. Не те, кто с тобой за одним столом в котелке ложкой звякал, на соседней кровати ночами сопел. Это пробиты и изувечены не те тела, одетые в одинаковую форму, но узнаваемые и днем и ночью, и со спины и на расстоянии. Это омертвели не те глаза: усталые и возбужденные, мрачные и искрящиеся, ненавидящие и победные, грустные и смешливые, что смотрели на тебя и принимали твои ответные взгляды. И они — не отцы, мужья или сыновья тех людей, которые будут встречать тебя в родном городе в день возвращения домой.

Но это вовсе не значит, что мы теперь будем сидеть тут, в тепле и безопасности, и спокойно слушать по рации, как товарищей наших убивают. Что затаимся, тихо радуясь, мол, слава Богу: не мы там под огнем. Если нужно выручать, даже собственными шкурами рискуя, пойдем. Понесем под огонь свои жизни. Те самые — совсем свои, близкие-свои. И нет в этом никакого противоречия. Если не знаешь закона братства, если не готов отдать свою жизнь, чтобы выцарапать братишек из беды, то ты здесь тоже не жилец. Если романтическую шелуху отбросить, то все очень просто, как сама смерть: долг платежом красен. Ведь если сегодня не придешь на помощь другу, то завтра сам попадешь, и попадешь обязательно! Сдыхать будешь, гореть, орать, собственные кишки на кулаки наматывать, кровью захлебываться — не придет никто. Не вытащит. И честно это, справедливо. Не по Библии, конечно. Но тут вторую щеку не принято подставлять. Здесь вообще второй шанс на что-то очень редко выпадает.

— Пионер, Чебан! Всех по тревоге! Солома — к коменданту, по пути подними собрят, пусть готовят технику. И пусть на наш резервный канал встанут, я напрямую буду информацию передавать.

В рации — шелест, в него вплетаются треск характерный и щелчки — ни с чем не спутаешь. Эти щелчки глуховатые — взрывы. Они в рации иногда тише выстрелов слышны: микрофон от перегрузки «затыкается». Сквозь треск — голос неестественно спокойный: держит себя братишка…

— Я сто шестьдесят шестой, сто шестьдесят шесть. Нужна помощь!

Где таблица позывных? Кто такой 166? Нет такого. У меня только городские позывные, и только нашего сводного. А мало ли кто попасть мог…

— Брат, у меня нет твоего позывного, ты кто?

— Соколики, соколики!

Блин компот! Опять москвичам досталось! Сколько же их черная бабка с косой стричь будет?!

— Понял тебя, брат, понял! Где ты?

— Старопромысловская дорога. Не доезжая виадука. Там, где бетонный забор. Бэтээр подбит. Машины подбиты. Огонь…

…Тишина глухая ватная…

— Я — 2-9-3, я — Змей! Слышу тебя, слышу, говори!

— Огонь плотный с холма. ДШК, снайперы. Двое убито. Есть раненые. Мы пока под забором в кювет забились. Выручайте, братишки! Мы тут долго не протянем, выручайте!

— Понял тебя, понял! Держись, брат, обязательно выручим!

Что же такое? Почему их никто, кроме нас, не слышит? Уже весь город на ушах стоять должен! Мы ведь дальше всех от них. А на Старых Промыслах комендатура рядом совсем. ГУОШ недалеко. И из «Северного» быстрей добраться! Возле него техники — как в северной речке нерестовой рыбы. Рядами, борт к борту.

— Связист, прямую связь с «Северным» давай. Похоже, мы одни ребят ловим: сидим высоко. Или еще почему-то, черт ее, эту вашу связь, разберет!

— «Северный» и все, кто меня слышит: я — два-девять-три… На Старопромысловском шоссе, в квадрате…

Ну и как координаты давать?! У меня карта Генштаба восьмидесятого года. Большая карта, весь город на ней. А у других какие? Вот подготовились к войне, академики хреновы…

— «Северный», виадук на этом шоссе знаете? За ним, если из города смотреть…

Сдуреть можно! Пятнадцать минут уже прошло.

Почти десять из них разнообразные дежурные и поддежуривающие штабисты на доклады по инстанции потратили. Наконец, все проверили, все повыспросили. Но нам на выход «добро» не дали… Хрен бы я их послушал. Тем более что Николаич, комендант, тоже загорелся, рукой махнул: «Давайте! И я с вами! Если что, все на себя возьму!»

И собрята возле бэтээра своего у КПП уже извелись вконец, матерятся от бессильной ярости.

Но не успеваем мы. Никак не успеваем. В сумерках, через весь город, на каждом блоке спотыкаясь, с разнородными войсками путаные пароли разбирая, — безнадежное занятие. Час — минимум.

А в рации отрядной сквозь треск непрерывный каждые две-три минуты — снова слова мучительные:

— Ну, где же вы, братишки?! Где же вы?!

У Связиста руки трясутся. Офицеры и бойцы из свободной смены вокруг рации в кружок собрались, замерли, не дышат почти, чтобы, не дай Бог, чем-нибудь переговорам не помешать. Кто-то ушел было, не выдержал. Но в безвестности по кубрику слоняться еще мучительней. Вернулся тихо, к спинам друзей прижался.

— 293, я — «Ворон»! Вас услышал! 166 — это наши. Сообщи им, что мы уже пошли. Скажи ему: «Ворон» уже пошел!

Теперь совсем ясна картина. Москвичи, областники! Они за городом стоят. Две недели не прошло, как они вместе с братьями-софринцами под Самашками и Бамутом кровью умывались. И вот опять… А «Ворон» — это спецгруппа их, разведчики. Эти вырвут ребят!

— 166 — Змею… Идут к тебе, брат! «Ворон» идет. Держись братишка…

— Сколько можно? Где они?

Николаич белый сидит, губы в ниточку, закусил чуть не до крови.

А мне отвечать надо. А что отвечать?

— Идут, братишка, идут… Терпи! Ну, продержись еще чуток!

— Бэтээр зажгли. Пацаны там остались… Да где же помощь, мать вашу!

— Да идут, брат, идут!!! Держись, братишка!

А «Северный» ни мычит ни телится! Понужнуть их хорошенько… Черт с ней, с субординацией!

— У вас что там, в «Северном», авиации нет, артподдержки нет? Хоть бы холм этот долбаный окучили, стрелять духам помешали!

Спокойный голос в ответ:

— Запросили авиацию. Пока «добро» не дали…

— А ты представь, что там твой сын! И еще раз запроси!

— Это кто там такой…

— Нас нащупали! ДШК нащупал. Еще один трехсотый…

— Держись, братишка. «Ворон» на подходе. Не уходи сейчас со связи, слушай эфир, не уходи. А то со своими перестреляешься.

— Какая нам на х… стрельба, головы поднять не можем. Пусть бьют по холму на вспышки с ходу!

— «Ворон» — Змею!

— На связи!

— Прибавь, брат, ребят добивают!

— Подходим, подходим уже! Пусть ракетами обозначатся.

— Какие ракеты? Им сейчас одно спасение, что сумерки. Если засветятся — им сразу трандец будет, и ты не успеешь! Духи от тебя по ходу слева, на холме. Все, что слева от дороги стреляет, разноси к … матери!

— Понял тебя, понял!

— 293 — «Северному», доложите обстановку…

— Позже, позже, группа «Ворона» к ребятам подходит, я их стыкую…

— Доложите обстановку…

— Я — 166. Не вижу колонны! Где она?!

— Подходит, брат, держись!

— Доложите обстановку!

— Змей, «Ворону» ответь! 166 меня не слышит… Все! Вижу! Машины вижу!

— Смотри внимательно: духи — слева, наши — справа в кювете, под забором.

— Понял, брат, понял!

— 293, я — «Северный»! Вы меня слышите? Доложите обстановку! Почему используете произвольные позывные?

— Да пошел ты! — это уже в воздух, клавишу манипулятора отпустив. А в рацию: — «Северный», я — 293, очень плохо слышу вас, трески идут… трески… наверное, глушат вас…

— Змей — «Ворону». Ребят принял, иду на базу.

— 166 у тебя?

— Здесь, рядом.

— Дай ему связь… Как дела, брат? Что у вас? Прости, что тереблю: меня тут «Северный» засношал…

— Мой командир убит… Ребята…

— Я — «Ворон». Доложи им: два двухсотых, пять тяжелых трехсотых. БТР до ближнего блокпоста дотащим. Остальную технику пока здесь бросаем, нетранспортабельная.

Далекие свои… Близкие свои… Как далекий близким становится? А, Змей? Ты ведь не видел этого парня. Или мужика матерого? Ты ведь даже не представляешь, как он выглядит — сто шестьдесят шестой… Не видел его глаз. Не знаешь его в лицо. Только голос. Голос его ты теперь хорошо знаешь. Запомнил. На всю жизнь.

Так почему же, Змей, ты слоняешься по кубрику неприкаянно, места себе не находишь? Ты же спать хотел? Вот и ложись, спи… Тем более что в городе снова тишина полная. Но теперь не от того духи молчат, что к прыжку готовятся. Теперь они отдыхают. Напились крови, вурдалаки гребаные!

Все, хорош! И так парни твои сидят на кроватях, как воробьи перед грозой: мрачные, нахохлились, глаза пустые. Не можешь спать — иди работай. Что, у тебя: дел мало? Сходи, посты проверь. Иди в штаб, схемы порисуй, докладную какую-нибудь сочини… Или гитару туда с собой возьми. Гитара — она все поймет и все примет.

Скользят руки по грифу, по струнам… И вдруг рвануло, хлынуло!

Тетрадку истрепанную с несколькими листками чистыми — рядом, под руку. За карандаш — за гитару… за карандаш — за гитару…

Слова горячие, жесткие, пулеметными очередями на бумагу ложатся. Струны гитарные сухими залпами аккордов ритм рубят. Ни на секунду не остановился, не задумался. Будто кто-то сверху слова диктует.

И последние строчки, как приговор:

Вся сволочь не уйдет,

Мы ваш оплатим счет!

Оплатим. По полной программе оплатим! С процентами! Не там, на шоссе, так в другом месте встретимся. Оплатим… Если нам позволят это сделать…

И не позволят — сделаем!

Вот так она и рождается: Ненависть.