"Именно это" - читать интересную книгу автора (Нирман Инго)

В клубе

Когда гости ушли, Крис и Даниель решили пойти куда-нибудь потанцевать. Было еще довольно рано, но они сочли время вполне подходящим.

Крис ненадолго исчезла в ванной, к которой Ребекка не приближалась после ухода Акселя, и вернулась без грима, со смытыми бровями, волосы заправлены за уши. Получилось неожиданно хорошо. Ей невольно вспомнилось правило Юлиуса: всегда разбавлять прекрасное неожиданным. Скажи: «Брюки — это супер». Через пять минут скажи это еще раз. А через два часа: «Брюки — это нонсенс». Возьми любой пример и не делай никаких исключений.

Выдавливая лимон в бокал, думай: «Напиток с зернышками — а что, неплохо. В рот они не попадут, если не открывать его слишком широко, но бывает приятно иногда и разжевать зернышко».

Меняй свое мнение на противоположное без всякого повода и без усилий. Когда кто-нибудь скажет, что принципиально пьет пиво только из банок, знай: он на твоей стороне.

Ребекка с Юлиусом никуда не ходили уже год.

Для Юлиуса это был отказ от привычки к ежедневному эскапизму такого рода. Ему надоело настраивать себя на то, что ему все равно, как выглядит заведение, какая музыка там играет, кто окружает его и его друзей, тупые взгляды, смех, а им самим приходится кричать, чтобы услышать друг друга, да и увидеть тоже, стоит отойти лишь на пару шагов. Ссориться не из-за чего, из-за недоразумения, и потом бурно мириться. Ощущать единение, когда давно уже не понимаешь, о чем другой говорит. И даже когда уже надоело, сидеть еще целый час и уйти вместе с последними посетителями, вовремя пристроившись за ними. Успокаивать уставшее тело снотворным. И на следующий день все сначала, до новой ночи.

Ребекка любила самый момент перед выходом, который всегда растягивался надолго. Они перебирали безумную кучу фотографий, оставшихся от других выходов. Люди почти на всех одни и те же, снятые в разных ракурсах, сидят вдвоем или втроем, гримасничая от вспышки на фоне полной темноты. Несколько снимков были ничего, однако каждый снимок все равно подвергался ехиднейшим комментариям. Любая деталь, любое замечание служили поводом для поиска новых ракурсов и мотивов, новых поз и движений.

Они говорили на разные голоса, интонируя по-новому одну и ту же фразу, увлеченно экспериментируя. Потом приезжало такси, которое вызывал кто-нибудь из них, потому что их уже ждали.

В последний раз они попали в пивную, полную мужчин, изо всех углов таращившихся на экран подвесного телевизора, где показывали спортивные соревнования. Их компания, теснясь, уместилась на П-образной скамье за столиком в отдельном «кабинете», защищавшем от чужих взглядов, но не от шума. Ребекка в жизни не слышала таких громких и таких продолжительных воплей. Ноги ее упирались в опору тяжелого деревянного стола, а взгляд — в развешанные на стене металлические зеркала, оклеенные старинными рекламками пива. Напитки были вдвое дороже обычного, а кельнерши требовали чаевых сверх ресторанной наценки. Это была плата за потрясающую красоту официанток, неуместную для такого заведения, а также за то, что тут не воняло — ни застоявшимся алкоголем, ни дезинфекцией.

Но раз сели, значит, сели, кто-то даже решил поесть. Решение провести вечер здесь было ошибкой. Другие тоже чувствовали себя неуютно, но, раз уж кто-то предложил пойти сюда, никто не хотел обвинять его в ошибке, по крайней мере сразу, да и самой Ребекке не хотелось уходить одной и ждать остальных где-нибудь в другом месте — как, впрочем, и разговаривать здесь с кем-либо.

Она вдруг поняла, что это их последний совместный вечер. Ее предложение выпить текилы никто не поддержал, и она одна судорожно сглотнула совсем уже размягчившуюся жвачку, чтобы освободить место для той небольшой порции алкоголя, которую заказала.

Текила — несмотря даже на то что сейчас всякие жлобы стали называть так своих собак, — оставалась ее любимым напитком вне зависимости от меняющейся моды. Ей нужно было совсем немного текилы, чтобы ощутить приход и подъем. Если пить другое, то этот момент трудно заметить, а потом ты уже пьяна.

После этого ей был нужен спид или кокаин, особенно если вечеринка была не по ней, и она без всяких церемоний требовала у тех, у кого с собой было, нужную ей дозу как нечто само собой разумеющееся. Не как плату за то, что она пришла, а по общечеловеческому праву, как всегда можно попросить аспирину, хотя сама она никогда не носила с собой ни аспирина, ни вообще чего бы то ни было.

Ей всегда доставляло удовольствие наблюдать, как другой реагирует на такую просьбу, прячась за ничего не значащими жестами, чтобы не утратить солидарность со своими и не показаться мелочным.

Та душевная общность, которую создают определенные наркотики, еще усиливается, если их правильно принимать. Регулярно, через известные промежутки времени, новый заход или новая затяжка, и так весь вечер, ни от кого не таясь. С каждой новой затяжкой, новым заходом, кто-то выпадает, а кто-то, наоборот, входит. Подлинная общность возникает, когда все чувствуют, что главное еще впереди.

Самое важное было — как подать дозу. Всегда находились умники, начинавшие скандалить по поводу того, что вот, мол, не так курят, не разогрели или развели плохо. Самый запрещенный товар приносили в виде полуфабрикатов. Кто-то один набивал косяк, толок кокаин или разогревал ложку, трубку, фольгу, остальные садились в кружок. Прямо как дети, особенно когда доходило до дележки — все следили, чтобы каждому досталось поровну: раздающий берет последним, таково было правило, — и раздающий вел себя так, будто делил на всех подарок чужого доброго дяди.

Тот, кто готовил смесь, действовал медленно и со всей приличествующей серьезностью. Остальные ждали, переминаясь с ноги на ногу, в тесном сортире или на задней террасе кабака; стена, отделявшая их от окружающего мира, делалась все плотнее, толще и выше, так что от неба оставался кусочек размером не больше сортирного потолка, и вонь перегара и прогорклого жира застаивалась, как вонь кала и мочи.

А тут еще пиво. Ребекка терпеть не могла заливать каждую дозу алкоголем. Мешать средство, специально предназначенное для активации всех рецепторов, с другим, напрочь расслабляющим нервную систему, все равно что пытаться нейтрализовать кокаин валиумом. И чем больше была съедавшая почти весь эффект от наркотика усталость, тем больше пили. Пиво было волшебнейшим из наркотиков, дававшим организму столько воды, сколько нужно для выведения яда.

Однажды они сидели в баре, выкрашенном в цвета от лилового до поросячье-розового. Пили помаленьку, с прибаутками. Музыка казалась одной бесконечно варьирующейся модуляцией духовых в размере 8/4, иногда, для разнообразия, ограничивавшейся соло или менявшей темп, переходя в 16/4. Играла она тихо, так что они прислушались к ней, лишь когда бар опустел, а их беседа угасла. Они приподняли руки, пытаясь попасть в такт, двигая усталыми пальцами. Но руки не слушались и опускались. Музыка, будто повинуясь их желанию, как бы невзначай наполнила их ощущением странной нежности, проникла в душу, вызывая томление и какое-то необъяснимое беспокойство. Юлиус обвел взглядом стены, прямо как человек, в котором пробили дырку величиной с кратер.

Юлиус полулежал: сегодня был явно не его день. Однако когда бар закрылся и они с Ребеккой вышли на улицу, он слегка ожил, делая вид, как будто и не было этих шести-семи часов, за которые они успели наговориться обо всем и, кстати, довольно много выпить. Теперь ему захотелось принять дозу, но он не сказал об этом прямо, а спросил, как жалкий подросток, не хочет ли она:

— Ну как?

— Уже слишком поздно.

— Во-от оно как, — разочарованно протянул он и стал медленно наклоняться, точно пробуя: получится — не получится?

— Тебе надо ширнуться?

— Думаю, да.

— Тогда почему мы…

Какое-то время он ждал продолжения. Потом, усмехнувшись, нагнулся еще ниже.

Наконец он дождался, что она подтолкнула его, чтобы идти дальше. Он не хотел ни обидеть, ни заставить ее пожалеть себя, просто ему нужна была доза. Ему хотелось отрезать, отрубить себя от этого вечера. Потому что его зациклило — как Ребекку в той пивной.

Настроение у нее испортилось, с ней лучше было не заговаривать, но всякий раз, когда она выходила в туалет, ей приходилось возвращаться буквально по ногам пяти-шести человек, чтобы добраться до середины П-образной скамьи. Она говорила громко, почти крича: «Я не буду совать тебе два пальца в рот!» — «Да тут и смесь-то не разотрешь!» — Решив высказаться, Ребекка попыталась говорить быстро, но запнулась, подбирая слова:

— Я не люблю сложных веществ, которые надо долго готовить, а значит…

Ее перебили, сбили с мысли:

— Я… Я… — попыталась вновь заговорить она. Начала снова, дождавшись, пока все умолкнут:

— Я не люблю сложных веществ, которые надо долго готовить, а значит, соблюдать конспирацию. Мне хватает возни с готовкой еды, с намазыванием бутербродов и т. д.

Ей дали договорить только до «и т. д.», но она уже высказала все, что хотела. Не слушая, о чем за столом вновь зашла речь, подумала только: «Уф». Ей неожиданно понравилось, и она начала тихонько проговаривать этот слог себе под нос, низким голосом, полузакрыв глаза. Отпила из ближайшего бокала, сходила в туалет, вернулась, выпила еще, но так и не протрезвела, как надеялась, до тех самых пор, пока они не вышли и не сели в такси. На сегодня ей хватило. Но она ни на кого не обижалась. Ей было настолько муторно, что она, не эта, а та, другая она, или еще кто-то, уже тогда могла испытать от смерти Юлиуса лишь облегчение.

В клубе было еще пусто, и взоры скользили по чисто отскобленному полу. Квадратный потолок висел низко. Опустившись в карман, рука Ребекки нащупала там косынку и машинально достала. Хотела засунуть обратно, но Крис уже увидела:

— Что это у тебя, ну-ка дай!

Ребекка вынула платок с черно-желтыми узорами и показала ей.

— Это платок Юлиуса. Дай его мне!

Крис протянула руку и, хотя тон ее нисколько не был приказным, Ребекка почувствовала, что Крис считает платок своим. Помедлив минуту, потому что платок все-таки был не Юлиуса, она сказала «пожалуйста» и отдала.

Этот маленький обман наполнил Ребекку прямо-таки воровской радостью. В ее совместных с Крис попытках почтить память Юлиуса открывался целый кладезь ложных, неясных и по крайней мере ей самой чуждых воспоминаний.

Вот бы ускорить время, чтобы оно быстрее прошло и унесло с собой все воспоминания.

Даниель куда-то вышел, вслед за ним, не сказав ни слова, направилась Крис. Косынку она то ли передала ему, то ли спрятала у себя на груди, повязав вокруг живота.

Взгляд Ребекки, глядевший вслед Крис, наткнулся на церемонию, начали которую, судя по всему, не ради пока еще немногочисленных посетителей. Если они захотят участвовать и если клуб заполнится раньше обычного, то она раньше и закончится, и опять большинство ничего не увидит.

Один музыкант с рожком, другой с маленьким барабанчиком импровизировали независимо один от другого. Они то сходились, не глядя друг на друга, то опять расходились. То один, то другой время от времени делал паузу, а потом вступал в какой-то момент.

Музыкальные фразы одного вписывались в ритм другого довольно неплохо.

По краям сцены стояли несколько мужчин с обнаженными торсами, обсыпанными белой пудрой — кто с животиком, кто без, — как будто ожидая чего-то, но не участвуя. В этот раз они тоже не выступали. Интересно, видел ли кто-нибудь их выступление? Или они выступают, только когда все уйдут?

Тем временем занавес и решетки убрали, распространился запах каких-то духов, скопившийся тут, казалось, за несколько десятилетий. Открылось несколько маленьких подиумов, на которых стояли грубоватые статуи, не вызывавшие никаких эмоций. Сразу было понятно: вот это — этот, а то — это тот, и больше ничего. Все статуи были одинаковы, только у кого-то не хватало рук или, наоборот, были лишние, или у одной что-нибудь в руках, у другой на шее. Толку-то?

А музыка была ничего, и Ребекка с удовольствием потанцевала бы, но просто так взять и выйти ей было трудно, хотя статуи она забрала бы с собой хоть сейчас, навсегда, так, чтобы ни они сами, ни случай не могли помешать ей. Она бы перенесла эти статуи в какое-нибудь виртуальное пространство, куда никто не мог бы проникнуть. Но тут занавес и решетки опять закрыли, музыкант с рожком и барабанщик исчезли.

Помещение заполнил то ли дым, то ли пар, короче, туман неизвестного происхождения. Это была вечеринка в облаках, жарких и влажных. Стены, судя повсему, отапливались, потому что роса на них не оседала, однако тела и одежды уже были влажными. Вспышки света делили воздух на сегменты, между которыми оставались щели темноты, исчезавшие потом в новой вспышке. Ребекка тихонько напевала себе под нос: «Прекрасные, но глупые студенты бесстыдно прыгают вокруг». Она и не заметила, как вокруг начали танцевать сотни людей, не успевших устать от ожидания, под заново заведенную музыку. Ритмы скрытого где-то синтезатора действовали ободряюще.

Был еще певец. Ребекка посмотрела туда, где, как она помнила, должна быть сцена, но ничего не увидела. Лишь через некоторое время она разглядела певца, парня лет, дай бог, двадцати, а его команда была и того моложе. Они были одеты в черные костюмы, причем на каждом костюм был другого покроя, и в белые маечки. Двигались они деревянно, потому что были слишком юны для чего-то большего, даже если планировали использовать юность как дальнейшую марку своей группы. Ребекка поняла: они не умеют сами делать музыку и не скоро научатся.

Музыка не давила, никто не навязывал посетителям всеобщего кайфа. Однако стоило появиться желанию, хоть немного выходящему за рамки предлагаемых удовольствий, человек испытывал как бы укол совести, ощущая себя предателем по отношению к тем ощущениям, которые уже испытал. Все дозволенные желания были предусмотрены — и неспроста надетыми шмотками, и движением, и словом, и светом. Кто тут кого завлекал или умело использовал, понять нельзя было.

Любая ошибка, кем-то допущенная, тонула и растворялась в общем котле. Даже не так: казалось, что какая-то магическая сила выбрасывает ее наружу, в холод и пустоту окружающего мира.

Танцующие еще не начали прижиматься друг к другу. Кто-то стоял, подпирая стенку, кто-то сидел или уже лежал на полу.

Прошла девушка в просторных джинсах, располосованных на махрящиеся дырки и удерживавшихся на толстых бедрах, видимо, только за счет постоянных движений и поддергиваний. На ходу она казалась распотрошенной подушкой. Каждое движение лишь подчеркивало это сходство, пародируя свою хозяйку.

Девушка остановилась перед Ребеккой и уставилась на нее. Подхватила спадающие джинсы, вовремя сдвинув ноги, чтобы удержать их. Поддернула их, точно обруч для хула-хупа, и пошла дальше.

То и дело на глаза Ребекке попадался один и тот же мужчина. Он подходил то к тем, то к другим, где в кружке еще было место; к одиночкам он не подходил никогда. Уходил лишь, когда оставаться дальше было невозможно.

Его отгоняли, правда, не тычками, а взглядом. Когда взгляды начали сыпаться со всех сторон, деваться ему стало некуда. Запутавшись в них, точно в паутине, неспособный больше пошевелить ни рукой, ни ногой, он превратился в тяжелый кокон, упал и покатился прочь. Получив еще пару тычков, он потерял скорость и замер на месте.

Проигравшими в этой игре были те, кто в нужный момент не успел отойти в сторону, поленившись заметить, что прижиматься уже начали, а танец перешел в совместное прыганье. Теперь никто не мог выйти из круга, даже если его охватит паника.

Потные, бухие — толпа стиснутых, ополоумевших кусков плоти в клубах тумана. Казалось, что они даже музыку затоптали. Всем хочется счастья, а жизнь все равно не может предложить им ничего лучше этого бала-маскарада и перетоптывания заплетающихся ног.

При этом клуб считался элитным, чужих не пускал и рекламы о себе не давал. В мозгу у Ребекки смешались все кабаки, где надо было платить за то, чтобы тебя хорошенько стиснули. Все они объединялись в одну бесконечную вечеринку, странным образом походившую на крытый лагерь для беженцев, где санузел один на сотни человек. Негде взять даже простыни, чтобы завернуться и укрыться от всех.

И не важно, какие наркотики она принимала, пила ли пиво или пускала себе кровь. Ребекка хотела — не зная, куда идти и где искать — напиться до своего естественного предела. Она сползла на пол, готовая к тому, что ее затопчут. Но ничья нога не коснулась ее — ноги всем уже лень было поднимать. Поднимешь — потеряешь место в круге.

Она уселась на корточки, прижав к себе колени так плотно, что они заболели, и попыталась успокоить дыхание.

Кто-то наконец решился подойти к ней. Не из сочувствия — он не собирался оказывать ей первую помощь. Его заинтересовала ее поза. Не потому, что поза могла показаться сексуальной, хотя она и вправду полулежала. От «сидя на корточках» до секса дистанция гораздо больше, чем от «стоя», она сама успела в этом убедиться. Он думал, что она испугалась чего-то, но испуг прошел, оставив о себе только запах пота.

Ей было жаль, что все уже кончилось. Конец близился, неторопливо, но гадко. Те, кто дотерпел до сих пор, раздевались, показывая свои лифчики-сеточки, трусики-стринги, какие-то знамена вокруг пояса, отовсюду торчащие веревочки и а-ля бомжовые, но чистые лохмотья. Может, и ей стоит закатать свою футболку выше грудей? Оставшиеся мужчины казались совершенно беспомощными, это было некрасиво. Впрочем, надолго это не затянулось: настала ночь.

Что меня ждет — не важно, главное, оно приветствует меня, светясь. Улыбаясь тихо и немножко чопорно, я исчезаю, прощаясь, чтобы наконец вернуться домой и произнести невысказанное.

Язык у Ребекки болел, рот пересох так, что больно было глотать. Ее не просто мучила жажда, она не только устала и хотела в сортир, ее терзала невыплеснутая злость. Она попалась на ложную — такую красивую! — приманку. Под ее отяжелевшими веками оживали неведомые силы. К сожалению, ни одна из них не могла избавить ее ото сна.

Ее голова упала на пол, рядом со стенкой. Тела над ней продолжали свое движение, потом она вдруг оказалась наверху. Кто-то поднял ее, поставил на ноги. Потом опять. Кадр — обморок — еще кадр: с каждым новым просветлением ее беспокойство росло. Чья-то голова снова стукнулась о твердое. То ли она сама, то ли еще кто-то твердил: «Открой, открой!», но глаз не открыла, потому что знала, что череп лопнет.

Она пришла в себя. Двигаться не хотелось, пахло чем-то кислым. Встала без усилий и, чтобы развеяться, вышла в мерцающий свет.

Последние посетители разбредались по сумеречным улицам. Было еще не поздно. Ребекка села в машину, стоявшую с распахнутой дверью, как будто дожидаясь ее. Машину заносило на резких поворотах. Вроде бы она сначала сидела справа, а теперь оказалась слева.

Она знала, что что-то защищает ее — возможно, это был ее постепенно уходящий хмель. Надо же было так напиться. Город раскрывался перед ней в привычных словах и картинках. Они приходили так чудненько, поодиночке: Скорость, Улочки, Безымянность, Огни в темноте, Огни на свету, Несуразности, Однообразие.

На эту ночь у Ребекки был волшебный пропуск, означавший «проход всюду», даже там, где она никогда не бывала, вот только проход туда был узок настолько, что она могла лишь заглянуть в щелочку, хотя сжималась и извивалась, как никогда. От памяти ее избавили. Она могла вспомнить все, что хотела, но это тоже были картинки, как игрушечные домики или улицы. Только эта улица была настоящая.

Машина неслась, не зажигая фар, по еще темным улицам, потом заехала в лес. И остановилась. Сосед и соседка взяли ее под руки и побежали, спотыкаясь, но не останавливаясь, по прохладной темной траве. Вырвавшись, Ребекка обогнала их на пару метров и поняла, что лучше упасть. Лежала, безучастно глядя на приближавшихся к ней людей. Хотела поймать их взгляд…

Притворилась спящей. Когда они прошли мимо, перевернулась на живот, одна подушка под животом, другая между ног. Кажется, с ней заговаривали, но она почти ничего не слышала из-за сплошного писка и чириканья вокруг. Ее опять подняли, она не протестовала, но открывать глаза не стала, и своими ногами тоже не пошла.