"Именно это" - читать интересную книгу автора (Нирман Инго)

В баре

Зеркальный потолок, обманывая зрение, лишь сужал и без того низкий зал. Единственным светом, проникавшим сюда сквозь узкие, до самого потолка, щели, были уличные фонари. От него по матово-серым стенам скользили слабые тени. Снаружи почти ничего не было видно, лишь изредка мелькал слепящий луч фонарика или лазера.

Мягкие низкие диваны почти естественно превращали для сидящих любой разговор в доверительный. Однако музыка в шестнадцать тактов, хоть и умеренно громкая, размалывала все сказанное в вязкую кашу. Чтобы услышать друг друга, приходилось кричать во весь голос.

Сидели те, кто постарше. Молодежь быстро уступила места Бруно и Буркхарду, Юлиус уселся на спинку. Одна женщина его возраста, одетая в зеленое пончо и юбку-брюки, коротко представилась: «Крис», — и осталась сидеть.

Богема — это такая сфера, где по традиции человеку требовалось много времени, чтобы помимо славы заработать еще деньги и влияние. Все гордились собой, но никто не умел вовремя взять патент или пакет акций. Красота богемы манила, но плохо окупалась.

На диванах разместились те немногие, чьи деньги или положение вселяли в остальных надежду получить у них протекцию. Отдав своему бизнесу много времени и сил, они, возможно, в конце концов и сочли себя неудачниками, но здесь их средств вполне хватило бы, чтобы устроить что-то необыкновенное, только они не знали, что именно и как. Для этого были другие, твердо уверенные, что при таком количестве народу в баре и в городе кто-либо обязательно заглотит наживку. Почти все они были одеты во что-нибудь вызывающе-блестящее. Ромбики Бруно тут, конечно, смотрелись лучше, да и его небрежная поза превращала их в замысловатые узоры.

Молодежь живописно расселась на полу, демонстрируя гибкость тела. Ожидая приглашения или рекламируя себя неожиданными выкриками, хлопками и резкими движениями. Старики тоже следили за ситуацией, стараясь говорить поменьше, чтобы не наскучить другим и не сказать лишнего.

В то же время ничье выступление не оставалось незамеченным и неодобренным. Следующий старался перещеголять предыдущего. Каждая фраза звучала как непреложная истина.

— Ты ничего не умеешь, я ничего не умею. Что ты можешь мне дать? — спросил Бруно. Его рука лежала на спинке дивана, и пальцы, вытянутые настолько, что ими было уже трудно шевелить, небрежно-замедленно касались волос и шеи Крис. Другая рука свисала между широко раздвинутых ног, то кончиками, то целыми фалангами пальцев слегка дотрагиваясь до мошонки.

— Я могу раздеться. — Крис еще не выбрала между кокетством и иронией. Ей хотелось и веселья, и секса. Хотя, впрочем, повеселиться она может над ним, а позаниматься сексом — с кем-нибудь еще.

— Отлично. Это правильное направление. Очень правильное.

Взгляд Бруно лишь скользнул по ее силуэту и перешел дальше, к расплывавшемуся в полутьме образу Юлиуса. Он не стал лезть ей под юбку, а лишь опустил руку к своей ноге, чтобы помассировать икру.

— Могу надеть вот эту удавку, — она сложила колечком большой и указательный пальцы, — на шейку и на головку.

Выказывать свой интерес к противоположному полу было не принято. Стоило с кем-то побыть рядом подольше, и это тут же воспринималось как аванс.

Принято было лишь болтать, потому что никто не рассчитывал встретиться с другим когда-либо, да и не хотел этого. Что же могла обещать эта провокация?

— Ты говоришь ужасные вещи.

— И ты считаешь, что теперь можешь выбрать для меня любую месть?

— Что в этом плохого?

— Тогда прогони меня. Ты меня слишком возбуждаешь. Ты даже не знаешь, что со мной делаешь. — Смех Крис прозвучал как подтверждение ее слов.

Разве Бруно не имел права ожидать этого? С другими он давно бы уже перешел от болтовни к делу. Но, удовлетворясь этим, он может показать, что не хочет, чтобы она увлеклась им. Потому что сам на это не способен. Пусть Буркхард, почти невидимый, сидя против света и наверняка с удовольствием наблюдая за ними, увидит, какой он честный импотент.

Крис обратилась к Юлиусу:

— Потанцуем?

Не этого ли и дожидались от нее оба наблюдателя?

С достоинством кивнув, он встал. Тут уже она выказала себя удивленной, опешив от такой готовности. Как будто ожидала, что он откажется и тем самым даст ей удобный предлог протянуть время.

Потом удивилась, что он все еще стоит, но и не отпускала его. До тех пор пока он выразительным взглядом не заставил ее подняться и следовать за собой.

Некоторые уже танцевали на небольших круглых столах, точно пустив корни в их блестящее бледно-оранжевое покрытие. Стоявшие всего в нескольких сантиметрах бокалы стояли нетронутыми. Возвышаясь над толпой и почти задевая потолок, танцоры двигались с необычайной точностью, чтобы не упасть со стола. Нижние, на полу, толкались, растаптывая в пыль осколки стекла, так что бар только ходуном ходил. Почти у всех были «мерцалки», которые они, гипнотизируя себя и других, держали в руках перед глазами или под тонкой тканью между грудей, на лобке. Расстегивали рубашки до самой верхней пуговицы, обнажая поблескивавшие от пота и мерцалок животы. Лезли под стол, чтобы вдруг посветить кому-нибудь под юбку или в штанину. Или на стол, направляя свет на потолок, чтобы проверить, в какой укромный уголок удастся заглянуть. Свет постепенно заполнил весь зал, мелькая на лицах тех, кто не мог или не хотел танцевать.

Выйдя, Крис как-то расчистила себе место и принялась танцевать одна — ей было все равно подо что. Юлиусу ничего не оставалось, как встать в пару с первым попавшимся. Танцевать, так с панком, а трахаться, так с танком.

Он старался не повторять одних и тех же движений и не слишком часто менять партнеров. Никого не обижать, никого не выделять.

Танец — это всегда доверие. Он же стеснялся, отчего пару раз повел себя бесстыдно, почувствовав себя от этого еще хуже в окружении таких же, как он, стеснительных и бесстыдных. На людях он любил только напиваться, постепенно превращаясь в болвана, как и все пившие. Но и не любил торчать в квартире, хоть один, хоть с друзьями. К черту такой вечер, лучше пойти и просидеть его хоть в этом вонючем баре.

На языке его друзей «потанцуем» означало лишь: мне надо выйти. Крис сначала тоже не пошла танцевать, а сразу повела его вниз, к туалету.

Кокаин мешал алкоголю замутить голову, а алкоголь позволял держаться на ногах вопреки кокаину. Любой глюк, даже самый безумный, длится максимум минут пятнадцать, любая самая глупая болтовня — тоже, до следующего приема.

— Еще минут восемь. — Вернувшись, оба первым делом взглянули на часы.

В клозете можно было и даже стоило задержаться, хотя бы чтоб посидеть спокойно и посмеяться над вопиющим его безобразием. Однако слишком долго запертая дверь могла вызвать подозрение. Ради чего еще запираться там вместе с кем-то, если не ради секса?

Вместо равноценного общения была паническая эйфория. Кто не изображал ее, чувствовал себя не в своей тарелке, того не принимали. Никакая радость была не в радость, если не поделиться с другими. Чем больше отдаешь, тем больше получаешь, но и полученным тоже надо было делиться со всеми.

В самом баре ничего конкретного не происходило, да и на улице тоже. Все дела решались келейно, в неизбежной тишине квартир, где каждый понимал, кто и что с этого будет иметь. Сколько выиграет и сколько потеряет. Кому это не нравилось, того тихо выпирали или просто делали так, что он оказывался перед свершившимся фактом, а все остальное — его проблемы.

Выходили из бара, только чтобы глотнуть кислорода. Быстро ловили секс, чтобы освежить цвет лица. Даже если в машине окна не были ни затемнены, ни зазеркалены, при хорошей скорости все равно никто не мог ничего разглядеть.

Приглашали и встретиться где-нибудь вне бара. И никогда не приходили. Потом было слишком обидно спрашивать, почему не пришел, или он говорил, что никогда тебя никуда не приглашал, но если хочешь, то давай встретимся.

Пригласить пару человек на вечеринку с самыми дорогущими наркотиками выходило много дешевле, чем устроить прием на всех или подарить одной шикарное платье. Но и это выходило слишком дорого морально, потому что любой такой жест неизбежно вызывал потом зависть и ненависть.

В группе сидящих, с самого начала вечера расположившейся за выступом стены, отделявшей спуск к туалету, были главным образом жлобы — в данный момент, видимо, при больших деньгах. Они общались исключительно друг с другом, чем и отличались от официантов, каждый из которых так и норовил заговорить с кем-нибудь из гостей. Официанты знали, что у этих жлобов есть деньги, и знали, на что их потратят, когда эти деньги наконец перейдут к ним. В отличие от проституток официанты не были вынуждены доказывать клиентам свое превосходство келейно.

Сидевшая за столом группа была подчеркнуто одета только в самое модное. Кругленький животик, туго обтянутый ярко-красной майкой, волосы скручены в торчащие в разные стороны «колбаски». Рубашка в бело-голубой ромбик с оборванными от плеч рукавами.

Давно привыкшие видеться постоянно, сегодня они вели себя так, будто только что познакомились: выходило взаимопонимание наоборот.

— Вот уж чего никогда не любил… Это ж одуреть можно.

— Вот пускай они и дуреют.

Кого они имели в виду — Крис и Юлиуса? Те стояли рядом с их столом, как будто это было единственное, чем они могли заняться в данную минуту, и не уходили. Если бы им пришлось разговаривать, они бы ушли.

Одуреть можно от чего угодно, такие слова не были обидными. Но если это было излюбленное словцо говорившего, обозначавшее любую неприятность, то это был уже выпад. Злость от того, что кто-то никак не реагирует. За столом тут же сменили тему. Сразу же заговорили о другом, причем каждый с прежним собеседником.

— Коли родился в рубашке, то и живи спустя рукава.

Сказавший это сделал приглашающий жест рукой, и Крис с Юлиусом последовали приглашению. Назвавшись Даниелем, тот натянул рукава себе на руки, отчего на рубашке появились просветы от натяжения пуговиц. Любимые вещи он продолжал носить, даже когда те становились малы. Рос, отчаянно сопротивляясь неизбежному.

Даниель так и не избавился от комплекса, от которого страдают все школьники. Ведут себя нелепо, стыдятся своего тела, однако к концу года неумолимо подрастают еще на несколько сантиметров и с помощью родительских связей, пьянок с незлыми учителями и зубрежек, с болью и слезами переходят наконец в следующий класс.

Даже надевая джинсы и свитер, он в мыслях все еще носил форму своей ^литной школы-интерната. Единственным способом самовыражения для него оставалась школьная газета, единственными знакомыми знаменитостями — учителя. В каждом общественном туалете он до сих пор съеживался от мысли, что вот они сейчас войдут и его застанут.

Как английский денди, отмежевавшись от своего благородного сословия, не отказывался от его привилегий, так и половозреющий, завися от родительских денег и статуса своего учебного заведения, презирал и то и другое, но еще больше презирал тех, кто работал и учился. Где бы потом ни работал он сам, это всегда было чем-то вроде подработок на каникулах, чтобы позволить себе что-то сверх минимума. Даже порвав с родителями, он мог не бояться увольнения, потому что был уверен как в наследстве, так и в том, что его провал лишь подсластит родителям их пенсионерскую скуку.

— Я встретила его только что, он был вместе с теми двумя, — сообщила Крис Даниелю.

Если бы Даниель не знал, кого она имеет в виду под «теми двумя», то наверняка так или иначе выказал бы свое недоумение. Или задумался, почему Крис говорит так, будто он непременно должен их знать.

— Ну ты же знаешь, сколько они всего для нас делают, — добавила Крис.

— Да? — усомнился Даниель и умолк. Может, потому что таких много. Может, в том, что именно эти двое действительно делают что-то. Высунулся — и обратно в окоп, и следы замел.

— Мог бы раньше предупредить.

— Так, значит, вы их бросили?

— Ты хочешь сказать, что нас никто и не держал? — Это была чистая риторика, вопрос вместо ответа. И даже хуже: подтасовка вместо вопроса.

— И часто вы с ними видитесь? — Даниель не отделял Крис от Юлиуса. Потому что его не волновали детали. Или потому, что и так все знал. Крис и Даниель были знакомы давно, и этот вопрос мог быть лишь слегка завуалированной, одному Юлиусу адресованной издевкой.

Даниель любил рассказывать плоские анекдоты, и сам смеялся над ними, но опять же не так, как все. А заставляя жертву терпеть унижение или, во всяком случае, добиваясь этого. Пока удается, он будет травить такие анекдоты. Постоянно подчеркивая свое превосходство — одеждой, образованием, поведением, даже если самому ему на эти вещи было плевать. Ирония, всегда нацеленная только на других. Как отрицание отрицания, которое тоже означает «нет», но используется лишь для различения своих и чужих.

— Прости, — сказал Юлиус, касаясь стола лбом.

К кому он обращался, к Даниелю или к Крис? И за что просил прощения, за свое присутствие за столом или за связь с Буркхардом и Бруно?

Если они не поняли этого, то могут ли вообще понять друг друга? И зачем сидят за одним столом? Отношения, которых не выяснить словами: это чувство общности, которое либо возникает, либо нет. Без этого чувства никакого продолжения не будет.

Если нет, то никому не удастся показать другим, кто он на самом деле. Вначале можно обойтись и без этого, но рано или поздно каждый, кто так и не доказал, что он — за общность, дождется, что его либо оборвут, либо выставят. Ему это не грозило, он был тут вообще никем — все делали вид, что просто не замечают его, как не замечают чью-то оплошность.

Но они поняли все. И все знали. И его тоже знали слишком хорошо. Поняли, что он попытался слегка наехать на них, но даже не стали делать вид, что ничего не заметили.

Даниель встал, за ним встала Крис, и они пошли к Буркхарду и Бруно.

— А-а, Даниель, сынок, — обрадовался Буркхард.

Даниель в ответ промолчал с тем серьезным выражением на лице, с каким дети еще осмеливаются выражать свой протест против вмешательства родителей в их личную жизнь. Как будто, найди те нужные слова, они готовы были бы снова стать послушными. Родители же всегда думают, что сказанного достаточно, чтобы дети одумались и больше не возникали.

— Выпьешь что-нибудь?

— Ты же знаешь, что мне нужно, когда я один.

— Один — это означает «без тебя»?

— Тебе не нравится, когда мы пьем? — спросил Бруно.

— Взялся кувшин по воду ходить. — Крис произнесла это так, как признается пьяный пьяному.

Между тем ни Бруно, ни Буркхард не были даже навеселе. «Быть пьяным» могло в разговоре означать наркокайф, но они не употребляли наркотиков.

Поскольку наркотики не продавались открыто на каждом углу, говорить (или умалчивать) о том, на чем кто-то словил или пытался словить кайф, как действует тот или иной материал, было не принято, чтобы не вводить собеседника в искушение или не заставлять с позором отказываться.

Кайф означал выход в иные миры, всегда доступный. Но они не желали признавать его разовым подарком судьбы или кратчайшим на данный момент путем. Даже те, кто верил в вечную жизнь на небесах, старались изо всех сил добиться чего-то в этой жизни, не давая оборваться ариадниной нити.

Старики часто оступались, но умели избегать ситуаций, грозивших гибелью. Им нравилось быть непонятыми, занудными и невыносимыми. И шумно, тяжело расставаться с прежними друзьями-подругами, чтобы обрести новых.

Крис, Даниель и Юлиус были одеты не так чтобы в один стиль, но уж как получилось. Их танец слишком затянулся, чтобы они могли рассчитывать на аплодисменты: мол, вы хорошо станцевали, вам заплачено, до свидания.

Свет замерцал красным и синим. Танцующие двигались в пламенеющих лучах. Пальцы выбивали ритм, а бас заполнял и никак не мог заполнить зияющие пустоты. Чей-то голос громко подпевал невпопад.

Бородач в балахоне распевал баллады. Официанты ходили в майках, украшенных буквой «В» на обеих грудях.

Тех, у кого находилось хоть немножко фантазии, презирали. Всем было хорошо, все были счастливы, и никому не хотелось отступать от света рампы. Проверяли, какой наркотик как лучше действует. Кожа у всех сухая, гладкая, натянутая из-за повышенного давления.

Юная кожа не липла к тем, кто был старше хотя бы лет на десять. Хотя, будь на то время, все бы постепенно перетрахались со всеми. Нити судеб, сошедшихся здесь, безнадежно переплелись.

Попытка подъехать к кому-то могла вызвать лишь недоумение. Поймав себя на том, что тебя тянет к нему или к ней, можно было нарваться на скандал. Решив, что к нему липнут, другой мог страшно отомстить, ответив тем же. Или сдав другому, чья ненависть не задержится. А если дадут оправдаться, то будет еще хуже, чем можно было ожидать.

— Пару минут назад ты был со мной не согласен.

— Я никогда ни с кем не соглашаюсь и не раскрываюсь до конца.

— Потому что боишься напороться все тем же боком. Не бойся, я зайду с другой стороны…

Юлиусу ничего не оставалось, как вырваться невежливо. Просто взять и уйти он не мог, тот поперся бы за ним. Выгнать тоже не мог, тот бы вернулся.

Пришлось напомнить, что тот должен заплатить. До этого Юлиус не хотел пускаться в расчеты. Да и не так уж важны были ему эти деньги. Все это было ему настолько неинтересно, что он готов был уйти, не рассчитываясь ни за что.

Прощание удалось. Уходя, Юлиус не столкнулся ни с кем. Раз даже остановился подвинуть стул, чтобы на него кто-нибудь не наткнулся.

На улице он чуть не вмазался в Крис. Та, отступив на шаг, подняла руки и сложила их у себя над головой.

Отвернулась — не чтобы заставить его ждать или спрятать лицо, а ища себе компанию получше. Он воспринял это как вызов, зашел сзади и обнял.

Не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Придется ползти на коленях до дому или хотя бы до такси, а там выползти. Лучше было бы ползти всю дорогу, но не было сил.

Он никогда бы не напивался, если бы не знал, что в случае чего его просто вырвет. Крис довела его до машины и усадила головой в окно, чтобы не заблевал салон. Но его так и не вырвало.

Не надо было говорить, что «все в порядке». Сказала и испортила все.

Ощупал пальцами землю. Ползти все-таки придется.