"Молодой Адам" - читать интересную книгу автора (Трокки Александр)

Глава 3

Потом мы несколько дней оставались в Лейфе. Лесли прислал какого-то парня за своими вещами, а Элла забрала сына, несколько дней гостившего у ее сводной сестры Гвендолин, муж которой работал водителем грузовика в фирме, занимавшейся продажей фруктов и овощей.

Однажды утром я ощутил приступ удушья, когда провел рукой по крашеному борту баржи, которая неуклюже цеплялась к пристани там, где скрипящий двигателем моторный кран ездил туда-сюда, поднимая своим когтем сетки с просмоленными бочками. Человек в лоснящихся саржевых брюках, вытянутых на коленках, выкрикивал команды из-под широких ноздрей, плевался и растирал каждый плевок подошвой подкованного железом ботинка, как будто он пытался стереть его из памяти. Верфь, отравленная и напыщенная со стальными балками в бледном тумане, раскинула свои строения как тросы в даль, глухо звенящую монотонным треском тупоносых дрелей. Чувство удушья не покидало меня все утро.

Оно не проходило от случайных появлений на палубе Эллы, в первый раз с мусорным ведром, во второй с каким-то отжатым бельем и бадьей грязной мыльной воды, которую она опрокинула за борт.

По-видимому, все сводилось вот к чему. Учитывая все обстоятельства, у меня были весомые причины оставаться там, где я был, и ждать, пока что-нибудь не прояснится. Но в то же время, я странным образом чувствовал, что потерял самого себя. Я стал частью того мира, который защищал меня от другого, меня желаемого, в котором я оказался бы, если бы пошел в полицию. Но чем глубже я погружался в маленький мир баржи, тем сильнее чувствовал, что у меня украли меня самого.

Со мной всегда так было, сколько я себя помню. Я не нахожу себе пристанища. Часто мне хочется связать свою жизнь с жизнью других людей, но как только я это делаю, меня снова тянет на волю. Десять лет назад я вышел из ворот университета с маленькой сумкой, где было лишь самое необходимое. Я больше туда не вернулся. С тех пор я работал, когда мне нужны были деньги, потому что мне не хотелось стоять на одном месте, мне надо было вырваться из ситуации, в которой, хотя у меня и было все, что нужно для жизни, я чувствовал себя уничтоженным. Теперь на барже я испытывал знакомое желание порвать с настоящим. Я не мог оторвать глаз от проплывавших мимо кораблей, особенно тех, что, как я знал, поплывут через тропики в южное полушарие.

Днем я заметил, что отношение ко мне Эллы становится все более собственническим. Она несколько раз говорила о будущем, причем мое в нем присутствие не ставилось под сомнение. Она говорила о разводе. Я все это выслушивал молча, не протестуя, машинально поглощая еду или выкуривая одну сигарету за другой и отвечая ей односложно. Когда я вспоминал об ожидавшем суда водопроводчике, моя потребность в безопасном убежище подкатывала, как тошнота, но мой внутренний протест от этого был лишь громче.

А потом вновь раздавался голос Эллы: — Это ведь не займет много времени, правда, Джо?

— Что?

— Развод!

— Я не знаю, Элла. Я ничего о таких вещах не понимаю.

— Выясню в Глазго. Там мы поженились. — Да.

— Все будет хорошо, — убежденно сказала Элла. Я посмотрел на нее, и на мгновение мне стало интересно, откуда в ней взялась эта уверенность. Она казалась совершенно беспочвенной и несерьезной.

Вечером она вышла на берег купить еды. После ее ухода я попытался читать, но не смог. Воздух все еще был удушливым и желтым, принесенным с черных труб верфи. То и дело слышался звон металла о металл, а потом резко началась заклепка. Я был слегка подавлен и раздражен. Мне не хватало Эллы, но как-то своеобразно. С ней было скучно. Когда она была рядом, она сама давала повод для скуки, но когда она уходила, этот повод я находил в самом себе, и этому чувству вторил туман и тросы на верфи. Я вновь и вновь подавлял в себе желание действовать. Я хотел вырваться из окружавшей меня инертности, но я уже начал отождествлять собственную безопасность с бездействием, почти со скукой, которую во мне начала вызывать Элла.

Но долго так продолжаться не могло. Я решил, что уйду, кажется уже в тот вечер, когда убеждал себя не быть дураком, подождать развязки, и тогда я выбросил только что зажженную сигарету и снова спустился вниз.

Когда вернулась Элла, я лежал на кровати. Она была взволнованна и сразу же сказала мне, что установили дату суда над водопроводчиком. Я взял у нее газету и начал читать:

Потом шло краткое перечисление обнародованных полицией фактов. Было известно, что Дэниел Гун был близок с убитой женщиной, некоторое время с ней встречался.

Дальше мне не надо было читать. Я помнил, как Кэти очень тихо и убедительно говорила со мной после того, как мы позанимались любовью, говорила, что она беременна, что отцом был я и просила жениться на ней. Вот как случилось, что она бежала за мной, когда я уходил. И конечно, она сказала об этом кому-нибудь, возможно, приятелю на работе, и этому приятелю она сказала, что могло быть и правдой, что отцом был Гун. Я продолжал читать, когда Элла сказала, что вроде бы их было четверо, в смысле детей, и я сказал да, я тоже так думал, но это скорее всего была ошибка. Она начала вынимать содержимое сумки и ставить на стол.

— Отодвинь газету, — сказала она. — Ты мешаешь.

Она запихнула в рот печенье. Я смотрел, как она жуёт. Её крупные зубы смололи печенье в порошок.

Потом её лицо покрылось потом. Она стояла у плиты.

Я всё ещё был наёмным рабочим. Она смеялась, когда платила мне, слегка краснея, как будто сама не знала, за какие именно услуги давала мне деньги.

— Мы неплохо зарабатываем, — говорила она иногда.

Местоимение «мы» для неё служило щитом от собственных подозрений.

Когда мы занимались любовью под стогом сена, я впервые заметил тонкую красную сетку капилляров на её левом бедре.

Мы плыли вдоль канала. Я увидел того бродягу, а может и другого, только в этот раз он наблюдал за нами из-под своей шляпы, когда мы проплывали мимо. Когда всё будет «пристойно»… Она конечно имела в виду замужество. Ей была невыносима непристойность. Она не была во мне уверена. Она говорила о разводе. Лесли написал о нём в почти что извиняющемся тоне. Он надеялся, что у нас всё хорошо. Он устроился ночным сторожем на склад. Спрашивал о Джиме.

Иногда я смотрел на её спину. Её бёдра, казалось, стали ещё шире. Неизменным атрибутом оставался фартук. Большую часть времени она старалась быть привлекательной, красила губы, как бы невзначай клала ногу на ногу, чтобы я мог разглядеть гладкую белую поверхность её бедра. Ночью мы по-прежнему были любовниками. Но днём я чувствовал, как она смотрит на меня, анализируя и взвешивая ситуацию. Однажды она сказала, что с нетерпением ждёт, когда вырастет Джим. Управляться с баржей будет проще втроём. Ей, казалось, не приходило в голову, что я был вовсе не в восторге от того, чтобы жить с её полоумным отпрыском. Мне было трудно принимать её всерьёз. Я чувствовал её недоверие.

Из газет я понял, что Гуна собираются признать виновным. Мы слышали, что только Лесли вызовут в суд в качестве свидетеля. Я начал подумывать о том, не пойти ли мне в зал суда, чтобы посмотреть, как паутиной вины опутывают невиновного человека. Элла посмеивалась над моим внезапным интересом к этому делу. Она не думала, что я увлекаюсь такими вещами. И вместе с тем, ей это нравилось. Она помогала мне вырезать статьи из разных газет. Иногда по вечерам при свете керосинки я раскладывал перед собой на столе все вырезки, как предсказатель — карты.

Что, если его признают виновным? Мне не нравилось отождествлять себя с Гуном. Убийства не было. Обвинение было придуманным. И потом, так и не найдя ответа, я положил руку Элле на живот, и когда она повернулась ко мне, и я почувствовал соприкосновение наших бёдер, у меня появился импульс отдать себя и свою свободу во власть женщины, чьи руки сжимали мои ягодицы, и которая прижималась ко мне животом. Мне хотелось тихо рассказать ей обо всём и сдаться на её милость, по мере того, как возрастала острота наших ощущений. Но каждый раз, прежде чем я успевал заговорить, оргазм был позади, и она снова становилась чужой, тяжёлой и опасной. Чувствуя рядом с собой жар её тела, теперь несильный, но всё равно опасный, я долгое время лежал с открытыми глазами. В моей голове не было пусто, но и сказать, что я о чём-то думал, было нельзя.

Примерно в это время Элла получила по почте письмо. Оно было из Лейфа от её сводной сестры и на почте лежало уже не первый день. Муж сестры упал со своего грузовика, и его раздавил автобус. Его уже похоронили. Гвендолин писала, что хотя она первая готова признать, что они с бедным Сэмом не очень-то ладили, его смерть стала шоком, настоящим ударом, в полной мере смягчить который не смогла даже компенсация, выплаченная его компанией. Она спрашивала Эллу, когда та приедет в Лейф.

Была суббота. Мы пришвартовались в Глазго. Элла послала Гвендолин телеграмму, где сообщала, что мы поездом приедем навестить её. В купе я сидел рядом с Эллой, а ребёнок в голубом матросском костюме и матросской шапке с лентой сидел напротив нас. Мне было неудобно в рубашке с накрахмаленным воротником, которую я надел по настоянию Эллы, а сама она была одета в блестящее чёрное платье, которое было ей тесновато, и в котором она выглядела потной и красной. Мы почти не разговаривали во время поездки.

Гвендолин жила в многоквартирном доме, таком же как любой другой в Лейфе. Серое многоэтажное здание, проградуированное изнутри серой лестницей с железными перилами, ведущей к коричневым дверям с медными табличками на каждом этаже. В подъезде пахло помоями. Её квартира была на самом верхнем, пятом по счёту этаже. Джим поднялся первый и ждал нас на лестничной площадке.

Гвендолин открыла дверь в халате. Он был распахнут так, что были видны её груди, длинные, белые и мясистые, как груши. Она была моложе Эллы. Увидев меня, она перехватила свой халат под горлом и улыбнулась.

— Это твой новый парень, Эл? Элла фыркнула.

— Это Джо, — сказала она. — Мы скоро поженимся.

Это прозвучало, как ультиматум. Она произнесла это таким суровым тоном, как будто боялась, что ей возразят. Гвендолин, должно быть, заметила мою реакцию, потому что засмеялась и сказала: «Рада познакомиться, Джо», — и она отошла от двери, чтобы пропустить нас в квартиру. «Простите, что я не одета, — продолжила она, — но я не ждала гостей мужского пола». Она взъерошила волосы Джима, когда он словно угорь просочился в дом под моей рукой.

Её губы были сильно накрашены, а её кожа была очень белой, даже немного желтоватой. От этого её рот выглядел как пятно крови на фарфоре. Она провела нас в нечто похожее на спальню и прихожую одновременно. Кровать там была не застелена и повсюду валялась одежда. Окно в дальнем конце комнаты было закрыто, огонь в камине погас и воздух был затхлым, душным и неподвижным, жарким и приторным из-за электрического обогревателя. Я понял, что она только что встала с кровати.

— Подождите, пока я приберусь, — сказала она.

Элла окинула комнату неодобрительным взглядом. Такие вещи злили её больше всего.

Гвендолин суетливо распихивала свои вещи подальше от наших глаз. Её длинные каштановые волосы прядями спадали на щёки. Она много курила. Сигаретные окурки были повсюду, а ногти большого и среднего пальцев её руки были покрыты пятнами от никотина.

Поначалу я не обращал на неё внимания. Я смотрел на Эллу. Она сидела в своем блестящем черном платье в старом кресле, губы её были сжаты и весь её облик излучал ауру респектабельности. Казалось, она поднимается от её стянутого живота к изгибу шеи. Моральное осуждение, отдающее одеколоном. Интересно, как близко я подошел к совершению самоубийства, когда чуть не рассказал ей правду о Кэти. Страшно было подумать, что я почти проговорился. Теперь это казалось абсурдом. Я отвернулся от неё посмотреть на короткую вспышку в элементе электрообогревателя. Ззз…..Придвинувшись поближе, я слушал шипение. Внезапное чувство, как тупой удар молотком, рот Гуна широко открыт в крике, волосы на пунцовой голове шевелятся от шока… Господи, хорошо, что у нас не казнят на электрическом стуле…

Я стоял посреди комнаты.

— Извини, Джо, — сказала Гвендолин, столкнувшись со мной. Она больше не придерживала халат рукой, и когда она нагнулась, чтобы подобрать с пола шелковый чулок, я увидел её свисавшие длинные грушеобразные груди. Электрический свет оставлял на них оранжевый отблеск.

— Я всем вам сделаю чаю, — сказала она, поднявшись.

Элла сказала, что поможет ей, и обе женщины с ребенком прошли в соседнюю комнату. Я взглянул на окурки и грязное белье, спешно запрятанное под подушку, а потом я снова подошел к кровати и провел рукой по простыне, на которой она спала. Она была все еще теплой, и я почувствовал крошки или что-то в этом роде.

Я пожал плечами. Я был рад, что Элла заговорила прежде, чем я успел что-либо сказать, потому что мне ничего не приходило в голову.

— Ей так будет лучше, — сказала Элла.

— Она сейчас соберет вещи и поедет с нами на поезде.

— Только выпью чашку чая, — сказала Гвендолин.

Два дня спустя, прекрасным весенним утром, мы погрузили на баржу известняк. К полудню мы уже плыли по каналу.

Было приятно стоять у штурвала, глядя на ровные зеленые и коричневые поля, простиравшиеся по обе стороны до горизонта. В этом месте почти не было деревьев и вид на поля ничто не нарушало. Солнце ярко светило и желто-черная блестящая вода канала вторила ему. Баржа днищем разрезала водную гладь на длинные черные потоки. Штурвал нагрелся на солнце. Все события и предметы казались далекими, и я почти забыл о водопроводчике, мертвой женщине, Лесли и даже о двух женщинах в каюте.

Гвендолин к завтраку не встала. Она долго спала — для цвета лица. Она была не из тех, кто стал бы что-то делать на барже, да я от неё этого и не ждал. Я не стремился работать быстро или продуктивно. Я был бы рад заглушить двигатель и дрейфовать вдоль побережья, или встать на якорь на недельку, пока не испортится погода или не кончится еда. Возможно, я слегка лукавил. Обычно, я бы сказал такое без колебаний. Я так жил. Но после ареста водопроводчика я стал сам не свой, по идиотски привязался ко времени, к событиям и процессам, контролировать которые не мог.

На палубу она поднялась около полудня и встала возле меня прежде, чем я успел опомниться. Она накрасилась. Понаблюдав за мной некоторое время, она встала к штурвалу, я сел рядом с ней, пока она правила баржей. Я свернул сигарету. Сначала мы оба молчали. Казалось, она была поглощена своей работой, с которой неплохо справлялась (она вместе с Эллой выросла на барже) и смотрела прямо перед собой. А потом она задала мне вопрос.

— Ты правда женишься на Элле, Джо?

— Она так сказала, — ответил я без энтузиазма.

— А что скажешь ты? — спросила она.

— Ничего.

— Ну, как хочешь, — сказала она, — Это не мое дело.

Я согласился с ней. Она оглянулась и посмотрела назад. На ней были брюки. Она причесала волосы, но на их темно-рыжем фоне лицо казалось очень бледным, а с яркой помадой, вообще, было похоже на белый хлеб с джемом. Она была совсем не такая, как Элла, моложе, стройнее. Она была достаточно умна, чтобы понять, что я не собирался жениться на Элле, но, казалось, её это ничуть не волновало.

Тогда мне в голову пришла мысль, что она выглядит так, как будто только что поднялась с постели. Она всегда будет так выглядеть. Даже в солнечный весенний день лицо её было влажно-бледным. Такое бывает у некоторых женщин. Кажется, что если проведешь ладонью по их коже, она станет влажной. Это тот сорт бледности, который навевает мысли о больничных палатах и фланелевом белье. Я подумал, что, возможно, у неё туберкулез. Вид её вытянутых грудей, казалось, только подтверждал это впечатление. Она совсем белая, за исключением нескольких розовых островков там, где она сидела, где оставил след её пояс. Длинный белый корень с темно-рыжим ломким пучком в центре. И все же было в Гвендолин что-то привлекательное. Не в её чертах лица, плоских и невзрачных, не в выступающем животе, не в детской тонкости её ног, но во всем её отношении к жизни. Я сомневался, что она когда-либо чувствовала свою правоту.

Я скрутил сигарету и чиркнул спичкой о подошву своего ботинка. Потом бросил спичку за борт и смотрел, как она дрейфует на поверхности воды, и её движения напомнили мне о бутылке, спичечном коробке и куске бревна, которые проплывали подо мной, когда я пытался отыскать тело Кэти.

Гвендолин снова заговорила.

— Разве тебе ещё не надоел канал, Джо?

— Конечно, иногда он надоедает.

— Я так и думала. По тебе видно. Я не стал ей возражать.

— С этим надо родиться, — сказала она В ответ я стряхнул с сигареты пепел.

— Да и в любом случае, — продолжила она, — людям вроде меня такая жизнь совсем не по душе.

— Почему же?

— Да это не жизнь, — сказала она. — Я с первого взгляда поняла, что ты не создан для этого.

Меня не впечатлила её уверенность.

— Ты это прочла по звездам? — насмешливо сказал я.

— Ты невежа, — сухо сказал она, — и это не смешно Мы услышали, как внизу закричал ребенок.

— Сопляк, — сказала Гвендолин. — Ну а если серьезно, Джо, ты не хуже меня понимаешь, что сыт по горло этой баржей.

— Эта работа не хуже любой другой. Она засмеялась.

— Когда ты сбежишь от неё, Джо?

— Сегодня, завтра, послезавтра, — сказал я, — по звездам не читаю.

— Заткнись, — грубо отрезала Гвендолин.

После короткой паузы, мы продолжили разговор. Она говорила мне, что Элла не пьет, а она не понимает непьющих людей, и если бы после этого не было головной боли, она бы напивалась каждый вечер. Она сказала, что любит джин, не джин с лаймом или джин с вермутом или чем-То ещё, просто джин. Он не казался ей горьким. Она предложила нам как-нибудь сходить выпить вместе, а Элле сказать, что мы идем в кино. Хотя, вообще-то делать там нечего. Она предположила, что мне кино также не нравится, как и ей. На досуге она бы скорее предпочла перекинуться в картишки или выпить джина.

Даже будучи одетой в брюки, у штурвала она выглядела нелепо. Брюки были из мягкого зеленого велюра, испачканные жирными пятнами и обвисшие на коленях. Чулок на ней не было. Она сказала мне, что больше всего ненавидит ходить к зубному врачу. Вскоре на палубу поднялась Элла и позвала Гвендолин обедать. Обычно в дороге мы ели по очереди. Я остался один на палубе. Я слышал, как две женщины внизу говорили и смеялись, а потом раздался грубо свистящий голос ребенка, и вдруг я осознал, что завидую им всем. Их объединяло одно: они были в безопасности, если в их жизнь и проникал какой-то абсурд, с ним можно было смириться; они находились под защитой структуры собственного сознания, того факта, что не были вовлечены в «убийство» и не считались в обыденном представлении «сумасшедшими». Но тот абсурд, который угрожал мне, мог положить конец всем возможностям, и часто, оставаясь наедине с собой, я чувствовал абсолютную уверенность в том, что это произойдет, и тогда я уже буду не в силах ни принять это, ни отвергнуть. В смерти нет ничего незавершенного. Никто не может её принять.

И все же, я был рад остаться в одиночестве у штурвала. Солнце согревало мне руки, и вода впереди уходила вдаль, как древко копья. Навстречу мне плыла баржа, впряжённая в лошадь. Долгое время они оставались вдалеке, человек, лошадь и баржа, как состоявшее из трех частей насекомое, а потом они вдруг разделились и быстро стали расти, пока, наконец, совсем не приблизились и не поравнялись с нами. Тогда человек на барже помахал мне рукой. Мы не заговорили. Когда они проплыли мимо, я оглянулся, и лошадь так же тянула баржу вперед и в сторону, а человек сидел на ней и смотрел прямо перед собой. Я снова стал различать голоса внизу. Ребенок говорил что-то о рисовом пудинге, и Элла повысила голос. По отношению к ней я не испытывал угрызений совести, лишь слабую тревогу. Она снова стала той, кем была раньше — женой Лесли. Рано или поздно — пока я был не в состоянии принять решение — я её брошу. Она пыталась заставить меня насильно давать её то, что я когда-то давал по собственной воле. Я думаю, Гвендолин с самого начала все знала и сочувствовала мне, и это меня в ней привлекало.

Вечером мы встали на якорь в Клоузе. Элла хотела плыть дальше, потому что темнело лишь после семи, но она не настаивала. Гвендолин уже сказала ей, что хотела сходить со мной в кино.

Гвендолин была и молодой и старой одновременно. Она была менее чувствительной, чем Элла, и явно её презирала. И я видел, что она хочет, чтобы я изменил Элле с ней. Трудно было поверить, что ей всего 29. Она выглядела старше, и все же её тело иногда выглядело почти девичьим. Она переоделась в красную юбку и зеленый джемпер, передняя часть которого, украшенная белыми треугольниками свисала плоско, потому что она не поддерживала свои конические груди лифчиком. На ногах у неё были белые лодочки с открытым носом, и когда она клала ногу на ногу, я завороженно смотрел на густо накрашенные лаком пальцы, выглядывавшие из туфель, и на маленькие медного цвета волоски на её ногах. Я гадал, не была ли она проституткой. Я чувствовал, что к мужчинам она была равнодушна, лишь смутно сексуальна.

Полукруг помады ярко отпечатался на ободке чашки.

Мы почти не разговаривали по дороге в паб (гостиничный бар, единственный в городе, куда пускали женщин) и, сидя за столом красная, зеленая, белая и тонкая Гвендолин курила одну сигарету за другой и потягивала джин. Она вытерла губы платком и сказала:

— Закажи нам еще джина, Джо.

За первый заказ я расплатился мелочью, которая была у меня в кармане. Когда я вынул кошелек, чтобы заплатить за новую порцию напитков, из него выпала фотография Кэти. Я моментально замер, пришел в оцепенение. Официантка подобрала фотографию, и не глядя, отдала мне. Я положил её обратно в кошелек. Гвендолин улыбнулась.

— Бывшая подружка? — спросила она.

— Да, — ответил я, — она умерла.

— Но ты все еще носишь ее фотографию?

— Не знаю почему. Давно пора ее выбросить.

— Конечно! Мертвые могут сами о себе позаботиться.

Она вкрутила сигарету в пепельницу.

— Допивай, — сказала она. — Нам ещё надо провернуть одну сделку.

Мы занимались любовью в поле очень холодно и машинально. На «сделку» это было мало похоже, поскольку деньги в этом процессе задействованы не были. Было очень темно, земля почти везде была твердой, но местами, там, где ветер образовал корку на грязи, наши ноги проваливались в мягкое месиво.

Её щеки были совсем холодными. Когда я прикоснулся к её груди, она никак на это не отреагировала. Мерцание её сигареты то усиливалось, то меркло, она казалась полностью отстраненной.

Она прервала меня. Сказала, что не хочет неприятностей. И потом, когда все кончилось, она встала и начала жаловаться, что из-за меня совсем перепачкалась и долго-долго приводила себя в порядок. Все кончилось быстро. Её сигарета все еще тлела в траве. Я наступил на нее. Я гадал, всегда ли она так занималась любовью. Она почти совсем меня не чувствовала.

Мы медленно возвращались на баржу, сбивчиво разговаривая о Лейфе, где оба жили. Она сказала, что Лейф ей нравился, и она подумывала о том, чтобы вернуться туда, когда получит компенсацию за смерть мужа. Трудно было поверить в то, что он умер, как сказала она. Больше всего её в этом убеждало то, что больше по утрам её не будил топот его ног из кухни в комнату и обратно. Он был таким же крупным мужчиной, как и Лесли. Она засмеялась. Бедняга Сэм. Было нехорошо так о нем говорить, она это знала, но врать тоже было ни к чему. Конечно, его было жалко, все случилось так неожиданно. Пошел однажды утром как все на работу, и вдруг случилось такое. Это заставляет задуматься. Она была в шоке, когда обо всем узнала. К счастью, зацикливаться на этом у неё не было времени. Надо было устроить похороны, причем как можно быстрее, учитывая то, что его переехал автобус, когда он упал с грузовика. Полиция очень помогла, особенно один светловолосый юноша с длинными свисавшими усами, который постоянно готовил ей чай.

Ей никогда не нравились полицейские, но этот был примером того, что некоторые из них тоже были людьми.

Это были скромные похороны, и молодой полицейский после них проводил её домой. Он был таким неловким, что ей стало его жалко, и она позволила ему сделать с ней это на диване. Кровать в тот момент была бы не совсем подходящим местом. Он сильно нервничал, и у него долгое время ничего не получалось. Он сказал, что чувствует себя осквернителем могилы. Похороны совсем погасили его темперамент. Но после её слов «сейчас или никогда», он взял себя в руки и показал свое достоинство. Все это было хорошо, вот только ей все это начало надоедать, когда он стал постоянно к ней заходить, приносить фиалки и ландыши в любой свободный от службы день.

Она дала ему палец, а он отхватил всю руку, судя по ее словам. У меня возникло ощущение, что она ждет моего ответа, поэтому я кивнул и сказал, что хотя я и могу понять желание молодого полицейского продолжить отношения, её точку зрения я тоже понимаю.

— Да уж, надеюсь, — сказала она довольно резко. Она сказала, что большинство мужчин были такими, и она надеялась, что я — исключение.

Я уверил ее, что так и есть. Она была этому рада.

Она стала более открытой. В любом случае вся эта любовь не так хороша, как её расписывают. Она это знала и была уверена, что я был с ней согласен. Все это голливудская чушь, сказала она. Стакан джина куда лучше, и в ходе своих рассуждений она пришла к выводу, что в этой жизни за все надо платить.

Я сказал, что, наверное, она была права.

— Ты молодец, Джо, — сказала она, — я это сразу поняла. А Элла — чертова дура. Она всегда ею была.

Посмотрев вниз, я увидел ее медленно ступавшие по камням ноги, тонкие и белые под подолом юбки. Она курила. Казалось, она думала, что я во всем разделял ее точку зрения. Она не ждала возражений.

Я спросил, почему она не жила на барже, как ее сестра.

Ошибка ее была совсем не в том, как сказала она. На барже жить было невозможно. Ее большой ошибкой было замужество. Сэм давал ей 2 фунта в неделю на ведение хозяйства и ожидал, что она будет для него служанкой. Она спросила, мог ли я в это поверить. Я сочувственно покачал головой. Она могла заработать больше за одну ночь, продолжала она, и ей не пришлось бы обустраивать ничей быт.

Она довольно быстро осознала свою ошибку, и после этого попыталась все исправить, но это было трудно, ведь Сэм по вечерам был дома, так что она обходилась тем, что было доступно, а было это немного, ведь днем все молодые люди были на работе, и оставались лишь старые пенсионеры и безработные, а ни у тех, ни у других больших денег не было. И все же, это было не так плохо, ведь о многом пенсионеры и не просили, можно сказать, кончали от одного прикосновения, не то что Сэм.

Мы подходили к барже, и она сказала, что Элле нам лучше соврать, что мы были в кино, и мы вспомнили фильм, который оба смотрели, чтобы рассказать о нем, если она спросит.

— Если бы все мужчины были похожи на тебя, Джо, — сказала Гвендолин, — возможно, все было бы по-другому.

Я не был уверен, что понимаю, о чем она говорит, но возражать ей не стал. Что бы она ни говорила, у нее был очень уверенный тон, и я не хотел испортить с ней отношения.

Элла молчала. Она сделала нам чай. Гвендолин посмотрела на меня и состроила гримасу.

Я пытался понять, догадывается ли Элла о нас с Гвендолин. Она избегала моего взгляда с тех пор, как мы вернулись, и мне казалось, у нее был обиженный вид, но она нас ни о чем не спрашивала.

Гвендолин улыбнулась. Я заметил, что когда она поднимала чашку, её мизинец был согнут, как взведенный курок пистолета. Она меня раздражала. Она только все усложняла. Казалось, ей доставляло удовольствие видеть Эллу подавленной, а меня молчащим, не знающим, как начать разговор.

Спустя полчаса Гвендолин пошла спать в свою каюту. Как только она удалилась, Элла стала стелить постель. Она выглядела уставшей. Убрала со стола и начала раздеваться, по-прежнему не говоря ни слова. Я подошел к ней и попытался обнять, но она меня оттолкнула.

— Оставь меня в покое, Джо.

Я подумал: «К черту вас обеих». Поднялся на палубу и закурил сигарету. Ночь была ясной. Надо мной безразлично возвышалось темное звёздное небо, и я знал, что под этим же безразличным небом сейчас находились и другие люди, которые, невзирая на то, что через несколько дней водопроводчик Гун предстанет перед судом, взвешивали все улики в рутинном поиске новой зацепки. Все же ночь была неподвижна и пуста. Я подумал об Элле. Я знал теперь, что уйду. А рано или поздно мне придется уехать отсюда совсем далеко. Покурил на палубе еще полчаса. Когда я спустился вниз, Элла уже спала.