"Мальчик А" - читать интересную книгу автора (Тригелл Джонатан)

О как в Once Жили-были…

Она все пыталась понять, узнала бы она его или нет, если бы не знала, что это он. Разумеется, он изменился. Теперь ему было почти восемнадцать. Лицо стало другим. Лучше, чем прежде. Может, страдания действительно облагораживают. Хотя зубы — такие же, да. Она вспомнила надпись под фотографией в газете, «Чудовище», что наводило на мысли о том, что главред не отважился написать прямо: «Да, скорее всего, он это сделал. Посмотрите, какой он урод». Может, все было бы по-другому, если бы девочка, Анджела, не была такой милой и славной? Может, тогда из него бы не сделали воплощение вселенского зла, если бы все это не так подходило под традиционную схему «Красавица и Чудовище»?

Она сделала вид, что что-то записывает у себя в блокноте, чтобы он не понял, что она отвлеклась и прослушала его последнюю фразу.

— Ты, конечно же, понимаешь, что я ничем не смогу тебе помочь, пока ты не признаешься, — сказала она. — Меня назначили вместо доктора Битлфилда, потому что он отказался с тобой работать. Сказал, что у вас все застопорилось и уже вряд ли сдвинется с места.

— Меня вообще там не было. Я уже устал объяснять. Да, мы затащили ее под мост. Да, я знал, что он собирается сделать с ней что-то плохое. Но мне и в голову не приходило, что он может ее убить. Я пробыл с ними совсем недолго, потом ушел. В чем, вы хотите, чтобы я признался? В том, чего я не делал?

— Я просто хочу, чтобы ты разобрался в себе и понял, что ты сотворил.

— Они все перепутали, судья и присяжные. Я не знаю, как так могло получиться, но они все перепутали.

Она уже работала в тюрьме, сразу после института. Но с тех пор ничего не изменилось. Все, как один, заключенные были невиновны. Всех осудили несправедливо, как они утверждали. Но это неважно: невиновность считается недостаточным основанием для апелляции. Этот молодой человек невиновным не был, тут она не сомневалась. Судебное разбирательство длилось тридцать три дня, присяжные были единодушны в своем решении. Доктор Битлфилд считал, что мальчик уже столько раз повторял свою вымышленную историю, что, в конце концов, сам поверил, что так все и было, как он говорит. Он вцепился в свой вымысел, как человек, спасшийся с затонувшего корабля, цепляется за какую-нибудь деревяшку, держащуюся на воде; и его уже не убедить, что его спасательное средство насквозь пропиталось водой, и скоро утонет, и утащит его за собой. Это было одной из причин, почему ее попросили взяться за это дело: посчитали, что ему будет легче рассказать ей правду — ей, человеку, которого он не знает и которому не пересказывал одну и ту же ложь на протяжении стольких лет. Да, он виновен. Конечно, виновен. По-другому и быть не может. Иначе это было бы самой серьезной судебной ошибкой за всю историю правосудия.

Значит, виновен. Но в то же время, он не психопат, каким, по мнению доктора Вебстера, был тот, второй мальчик. При мысли о докторе Вебстере, ее новом коллеге, Элизабет невольно улыбнулась; они общались лишь по телефону, но он был таким обаятельным, с ним было так легко говорить.

Первые результаты тестирования не принесли никаких новых открытий. Как и прежде, при работе с доктором Битлфилдом, в ответах этого молодого человека не было ничего сколько-нибудь примечательного. Да, уровень умственного развития был несколько ниже, чем можно было бы ожидать от семнадцатилетнего юноши: присутствовал некоторый инфантилизм мышления. Впрочем, это и неудивительно для человека, чей характер и личность формировались в условиях несвободы. Как раз в том возрасте, когда его сверстники обретают самостоятельность, он оказался в таком положении, когда за него все решали взрослые, и поэтому вынужденно задержался на «детском» этапе развития.

У нее было время подумать об этом по дороге домой. Путь был не близкий: часа два на машине в один конец. Но, в конце концов, ей надо было бывать в колонии всего раз в неделю. К тому же, случай действительно интересный. И пациент, что называется, престижный. На нем можно было бы сделать книгу или, по крайней мере, серию научных статей; но доктор Битлфилд предупредил ее сразу, что это дело проходит под грифом «совершенно секретно», и если какие-то публикации и разрешат, то лишь через много лет. Хотя, в любом случае, с точки зрения карьерного роста это было весьма перспективно.

И вот наконец шины ее «Рейндж Ровера» заскрипели по гравию на подъездной дорожке. Ей всегда очень нравилось смотреть из машины на красивый ухоженный сад у себя перед домом. На самом деле, ей вообще нравилось смотреть на мир из своего «Рейндж Ровера». Сверху вниз. Словно из безопасной, укрепленной башни; в трех футах над остальными водителями. Да, может быть, ей был не так уж и необходим полноприводный внедорожник, но она хотя бы жила за городом. Она была не из тех городских домохозяек, которым машина нужна лишь для того, чтобы возить детей в школу. Тем более, что Томасу в школу еще не скоро.

Была суббота. Погода была замечательная. Небо — такое же синее, как в Медине, куда они ездили всей семьей в прошлом месяце. Муж сидел за компьютером у себя в кабинете на втором этаже. Элизабет видела его снизу, окно было распахнуто настежь. Он что-то печатал, то и дело сверяясь со справочниками по бухгалтерскому праву.

Она снова поймала себя на том, что завидует его успеху. Она всегда была умницей, «очень талантливой девочкой», как про нее говорили в университете. Человеком, которого ждало большое будущее. Муж тоже был не из последних на своем курсе, но, как говорится, звезд с неба не хватал. Когда они стали встречаться, еще в Кембридже, все считали, что он ей не пара. То есть вслух об этом не говорилось, но ведь люди же не дураки, люди все видели и понимали. А потом как-то вдруг получилось, что его усидчивость и упертая работоспособность затмили ее гениальность. Она ушла в декрет, потом какое-то время сидела с маленьким Томасом, а когда снова вышла на работу, оказалось, что муж получает как минимум в три раза больше того, на что ей можно было надеяться в плане зарплаты. И дело было даже не в деньгах. А в том, как друзья и коллеги мужа относились к ее работе: как будто ее психология была просто хобби для скучающей домохозяйки, жены занятого человека. Вроде участия в благотворительных мероприятиях или занятий в секции бадминтона. Иногда Элизабет начинало казаться, что муж тоже считает ее работу чем-то вторичным по отношению к роли хозяйки, жены и матери.

Томас играл рядом с тачкой, которую садовник оставил на улице. Тачка была жестяная, и, еще в четверг, после грозы, когда выяснилось, что она не протекает, Элизабет налила в нее воду из шланга, чтобы сын пускал кораблик. Лето обещало быть жарким. Элизабет снова подумала, что, наверное, стоит купить надувной бассейн. Она наблюдала за Томасом, как он ползает по земле, собирает муравьев — посадить на кораблик. У него были светлые волосы, чуть темнее у корней. Он вообще был красивым. Самым красивым ребенком из всех детей, каких она знала. И не потому, что он — ее сын. Он был самым красивым вполне объективно. С этой прической он был похож на маленького пажа. Такой хороший, такой забавный. Элизабет не хотелось даже задумываться о том, что когда-нибудь он захочет побриться налысо, или сделать какой-нибудь выщип, или отрастить волосы, как у хиппи, в общем, изобразить вместо нормальной прически что-нибудь из категории «тихий ужас», который будет считаться на тот момент модным и стильным.

Это будет кошмар, но, с другой стороны, пусть это будет самая большая беда, которая случится с ее ребенком.

Ей вспомнилось, о чем говорили ее знакомые во время суда. Все были в ужасе. И особенно те, у кого были собственные дети. Что должны были чувствовать родители этой девочки, убитой с таким изощренным зверством?! Страшно даже представить. А если бы что-то подобное случилось с их собственной дочерью?! Как бы они пережили такое горе? И как бы они пережили, если бы их собственный сын был убийцей? Вот почему эти двое мальчишек должны были быть воплощением зла, настоящими выродками и уродами. Потому что нормальные дети, в каких бы условиях они ни росли, на такое просто не способны.

Томас принялся раскачивать кораблик в своем крошечном море, нагоняя руками волны. Он рычал, подражая раскатам грома. Кричал, что на море шторм. И Элизабет снова поймала себя на мысли, как было бы славно, если бы он оставался таким же маленьким еще долго-долго. У всех животных продолжительность детства напрямую зависит от размеров мозга: чем больше мозг, тем длиннее период взросления. А вдруг Томас какой-нибудь гений? Тогда, по идее, он должен слегка «задержаться в детстве». Хотя, что бы Элизабет ни говорила подругам, ее Томас вовсе не вундеркинд. И пока сложно сказать, как все сложится дальше. Она заметила, что он прекратил нагонять волны, и теперь вроде бы давит пальчиком муравьев, смытых на краешек тачки. Она подошла ближе. Сын даже не посмотрел в се сторону. Он продолжал увлеченно давить муравьев: сперва легонько придавливал пальцем, а потом скатывал насекомое в крошечный шарик.

Через пару минут она положила руку ему на плечо и сказала:

— Зачем ты их мучаешь? Ты же знаешь, что это плохо. Он молча кивнул.

— Тогда зачем ты так делаешь? — Она его не ругала, даже не упрекала. Ей просто хотелось понять.

— Ты смотрела, мам, и ничего не сказала. Я думал, ты скажешь, что так нельзя.

В их первую встречу с доктором Вебстером они лишь обсуждали общие вопросы по каждому делу и сравнивали свои записи.

— Я покажу вам, что есть у меня, если вы мне покажете, что есть у вас, — сказал доктор Вебстер, Майкл. И она рассмеялась, хотя его шутка была неприличной и по-ребячески глупой.

Встреча, однако, оказалась вполне плодотворной, и они согласились, что подобные «очные ставки» следует проводить регулярно. Поскольку жили они далеко друг от друга, было решено, что гостиница, где состоялось их первое рандеву, — наиболее удобное место для этих встреч. Нейтральная территория, где можно встречаться и обсуждать людей, с которыми, когда все закончится, вы уже никогда не увидитесь снова.

Начиная с третьего-четвертого раза, они стали снимать номера, чтобы можно было продолжить беседу за ужином. Вскоре стало понятно, что два номера — совершенно ненужное расточительство.

На самом деле, секс с Майклом не доставлял Элизабет такого удовольствия, как секс с мужем. С Майклом она почти никогда не кончала. Но ей нравилась его страсть, нравилось его внимание к ней, нравились его шутки, его истории, его сказки. С Майклом ей не приходилось старательно изображать, что она в первый раз слышит все те же старые анекдоты, как это случалось на многочисленных званых обедах, куда их приглашали с мужем.

Как оказалось, Элизабет тоже умела рассказывать сказки. Обсуждая с мужем свои встречи с Майклом, она держалась достаточно близко к правде, умалчивая лишь о том, что имело значение. Она обнаружила, что если слегка растянуть факты по краешку, все бреши и дыры закрываются очень даже аккуратно. Не настолько надежно, чтобы ступить на настил, но так, чтобы издалека это смотрелось вполне пристойно.

Сперва муж как будто обрадовался за нее, что ей поручили такое ответственное задание, но его восхищение этим признанием профессионализма супруги очень быстро сошло на нет. Теперь он, если и спрашивал ее о работе, то только в том смысле, есть ли какие подвижки. Как будто работать с ущербным ребенком — все равно, что вести дело в суде, выступая за некое юридическое лицо.

Элизабет начали сниться сны. В этих снах муж и доктор Битлфилд носили ее по какому-то городу на триумфальных носилках. Иногда она была с лавровым венком на голове. Как профессиональный психолог, она сомневалась в полезности интерпретации снов для решения каких-то проблем наяву. Но ее сны были вполне однозначны, и растолковать их значение не составляло труда. Майкл говорил, что того, второго, мальчика постоянно мучают кошмары. Которым, по мнению Элизабет, Майкл уделял слишком много внимания. Она твердо придерживалась убеждения, что болезненный интерес к сновидениям, характерный для фрейдистской школы, обусловлен привычкой венского среднего класса объедаться за ужином сыром. Она полностью исключила из своего рациона все виды молочных продуктов. Но ей по-прежнему снился какой-то бред.

Пока что беседы с ее подопечным не принесли никаких результатов. В общем, все было ясно: пока молодой человек не признает свою вину, дело не сдвинется с мертвой точки. Элизабет начала понимать, почему доктор Битлфилд перепоручил своего подопечного ей. Похоже, что в плане карьерного роста это был совершенно бесперспективный случай. Пока не будет признания, не будет вообще ничего. Она напомнила ему, что уже меньше чем через год, его переведут из подростковой колонии во «взрослую» тюрьму. Она сказала ему прямо, без обиняков: без признания ему даже не стоит надеяться на досрочное освобождение.

— А когда меня переведут в тюрьму, ко мне будут пускать посетителей из персонала колонии? — спросил он.

— Вообще, так не делается, — сказала она. — Не положено. Но, я думаю, что можно будет договориться, чтобы для тебя сделали исключение, если эти контакты полезны для твоего душевного равновесия и на том основании, что у тебя нет родных в этом графстве. Однако, поскольку я не наблюдаю какого-то существенного прогресса, мне остается лишь сделать вывод, что здесь нет человека, общение с которым действует на тебя благотворно.

— Есть такой человек. Это Терри. Я же вам говорил. Это Терри.

— У меня складывается впечатление, что твои доверительные отношения с Терри, когда ты полагаешься на его поддержку, а он тебе эту поддержку оказывает, на самом деле вредны для твоего психического здоровья, поскольку мешают тебе разобраться в себе и найти в себе смелость признаться в содеянном.

— А если я признаюсь? Если скажу, что я это сделал? Вы им скажете, что ему можно ко мне приходить? Если я скажу то, что вам нужно?

— Это нужно не мне. Это нужно тебе. Для твоего же блага.

— И если я признаюсь?

Элизабет улыбнулась; это мог быть переломный момент.

— Я буду настаивать и настаивать категорически, чтобы Терри разрешили тебя посещать, поскольку общение с ним помогло совершить такой мощный прорыв.

Мальчик тяжко вздохнул, его плечи поникли. Минуты две он смотрел себе под ноги, а когда поднял глаза, в них была неподдельная боль.

— Ладно, чего уж там, — сказал он. — Я это сделал. Я тоже ее убил.

Элизабет перевернула страницу у себя в блокноте, чтобы новая история началась с нового, чистого листа.