4

Здешних тропинок я, разумеется, не знаю, но все же, поскакав козой по зарослям и набрав на платье репьев, встречаю своего желанного у околицы дивьей деревни. И убеждаюсь снова — живехонек. И не скажешь, что вчера на козлах лежал.

Я кричу ему:

— Эй, постой, потолковать надо!

Он, не сбавляя шага, бросает через плечо:

— Чего тебе?

— Потолковать надо. Ты скажи, кто тебя на такую работу подрядил? Он останавливается, оборачивается, и я изумляюсь — маленький

какой, с меня ведь ростом будет, не выше, да и тощий! Нищий его, небось, голыми руками заломает!

— А ты кто будешь? — спрашивает он.

— Посудомойка из «Конца Света». Помочь тебе хочу.

Он смотрит на меня так же удивленно, как до того я на него, и изрекает:

— Иди-ка ты назад, красавица. Не мочись под дождем. Ну, у меня есть чем отбрить.

— В столице над подобными шутками отсмеялись уже пять лет назад, — говорю я со скукой в голосе.

— Тогда что ж ты тут, а не в столице?

— А это долго рассказывать, — отвечаю я. — Ты садись, я все толком расскажу. Садись, садись. А пес с петухом нас как-нибудь подождут. Они дольше ждали.

Похоже, угадала я точнехонько, потому что парень послушно присаживается на вывороченную из палисада гнилую сваю и приказывает:

— Ладно, валяй, говори.

Собственно, рассказывать сейчас во всех подробностях, за что меня вытурили из столицы коленом под зад, — значит попросту терять зря время.

Но по-другому — никак.

Мне надо выудить из парня его историю, и вместо наживки я забрасываю свою.

Кроме того, сейчас с ним говорить и вовсе тяжело.

Он ведь убивать и умирать собрался, а не лясы точить.

Он теперь сам, как стрела, — весь деревянный.

Так что я хочу для начала его к человеческим словам заново приучить.

И я рассказываю, сначала не про себя, про город, про то как уходили осенью из Порта гордые корабли, как жгли всю ночь огромный костер на площади перед храмом Аэты Открывательницы Ножен, как резали в ее честь баранов и обжирались жареным мясом. (И тут у убивца вправду что-то засветилось в глазах, то ли кораблей никогда не видел, то ли просто давно горячего не ел.)

Как потом, после двухнедельного затишья поползли по городу слухи, как я стала замечать, что на рынке все больше женщин с красными глазами, как они поджимали губы и уходили от расспросов, потому что (это я потом поняла), все еще верили, что вышла ошибка, или что кто-то из домашних духов-покровителей совершит-таки чудо, и боялись неосторожным словом это чудо спугнуть.

Как однажды вечером пришли жрецы Пантеона и впервые отвели меня в Порт.

— А ты кому служишь? — спрашивает он.

— Гесихии.

— В жизни про такую не слышал.

— Она маленькая, — объясняю я. — Маленькая и тихая.

— Хм…

Я хочу спросить: «А ты кому?», но, взглянув на него, решаю, что стоит еще немного потрепаться.

Так что я рассказываю про дальний причал, про заблеванные доски за бараком, про дрова. И про новый слух, пришедший по весне, вместе с первыми кучевыми облаками и перелетными птицами. Про одного из наших полководцев. Оказалось, что он почти с самого начала переметнулся на сторону людей моря, и оттого мы всю зиму терпели пораженье за поражением. И Совет Старейшин решил, что все жрецы города должны этого полководца проклясть. Все так и поступили. Кроме одной дуры, которая всю жизнь думала, что она жрица — для благословения, а не для проклятия. И никакими словами нельзя было убедить ее, что это не так.

— Он тебе родич был или кто? — спрашивает убивец. Вопрос, который мне задавали бессчетное число раз.

— Полководец?

— Да.

— Никто.

— Зачем тогда?

Этот вопрос мне тоже частенько задавали, и у меня даже был на него ответ. Всем ответам ответ. Я попросту рехнулась той зимой, и оттого все. Густ помешался на дровах, а я — на этом полководце. Замечательный ответ. Только зачем врать по пустякам, если уже и так все проиграно? И я отвечаю самую что ни на есть правду:

— Потому что я — для благословения, а не для проклятия.

— А здесь тебе чего надо?

— Это конец света, да?

— Где?

— Тут. Черный пес, который почти никогда не лает, черный петух, который и вовсе не кукарекает, потому что время еще не пришло. А нищий кто?

— Морскому царю внучок.

— И кто тебе велел его убить?

— Эт. На нашем огороде прямо из земли вылезла. При шлеме и в полном доспехе. Три грядки глазищами спалила.

Я киваю головой.

Эт, Опустошающая Колчаны, она же Аэта, Открывательница Ножен, — девственная воительница тысячелетней выдержки. Такая могла затеять всю эту историю на пустом месте просто для того, чтоб посмеяться над парнем.

— Что ж она никого покрепче для такой работы не нашла?

— Седьмой сын, — он разводит руками. — Седьмые сыновья не дю-жатся. А у пацана морского поручье на левой руке. Две серебряных змеи кольцом. А в поручье сила, чтоб он миром правил. Так Эт сказала. Ты нынче вечером посмотри. Вечером его увидеть можно.

— А когда петух запоет?

— Певень-то? Знать не знаю. Сам каждый вечер жду. Вон ты сама говоришь, сколько в эту зиму людей полегло. Это Эт торопиться, армию себе набирает.

Если я что твердо знаю, так это когда надо помолчать. Я молчу и думаю. Про то, каково это: бросить всю жизнь псу под хвост и умирать по-дурацки каждый вечер под чужой хохот потому лишь, что может быть, когда-нибудь чужая магия зазевается и можно будет чуть-чуть оттянуть конец всего. И все время ждать, когда подаст голос петух и начнет трескаться под ногами земля. И не знать, есть ли у тебя хоть малейшая способность что-то сделать, или это просто богинина шутка. И еще я думаю о том, что Аэта вряд ли шутила. У нее на такую шутку мозгов не хватит. Боги и до соли-то вместо звездного света с трудом докумекались.

С Аэтой, разумеется, у меня мало общего.

Но ее заветы помнит всякий разумный человек.

«Го, что должно быть сделано, должно быть сделано».

И

«Не следует делать того, чего не следует делать».

— Ладно, — говорю я. — А теперь давай потолкуем о том, как нам дальше быть.