КАЛАШНИКОВ

Времена были совершенно дикие. Первичное накопление капитала сопровождалось большой кровью. Стреляли по поводу и без повода. Широко нашумевший случай — один бандит стрелял в автомобиль другого бандита из ручного гранатомета типа «Муха». Но вместо того чтобы положить его на плечо и произвести выстрел, он, прилежный ученик видеосалонных боевиков, стрельнул из него, как из «калаша» — пустым концом трубы приложив к плечу. Реактивная струя снаряда, которая должна была вырваться на 15 метров назад, не найдя лучшего выхода, оторвала балбесу руку аж по лопатку. Но я не об этом случае.

Привезли нам как-то в отделение общей реанимации и анестезиологии двух парней. Похожи они были на близнецов совершенно. Гладкие, белые, огромные — оба под два метра ростом, коротко стриженные, молодые. На немаленькой функциональной ремкровати поместились с большим трудом — плечи ровно в ее ширину, а ноги на полметра торчат между прутьев.

Разница между ними единственная — один шеф, второй его телохранитель. Телохранитель свое дело знал крепко — в шефе одна пуля, правда, в груди, а в нем восемь. Прошила его автоматная очередь от левой коленной чашечки через бедро, пах, желудок, селезенку, легкое, перкикард аж до шеи. Задета куча жизненно важных органов, крови на асфальте оставил парень литра два.

Отношение к таким случаям было серьезное очень. Причин много. Работы научные на таких случаях писали себе многие, себя и свою квалификацию проверяли, а кроме того, негласное правило во всех ургентных-скоропомощных отделениях — тянуть молодых, тянуть зубами, изо всех сил, не пускать на тот свет. Ну и деньги несли врачам неплохие, хотя и без денег тянули бы. А в врача не слыхал я, чтоб братва стреляла. Размахивали у операционной стволом, это бывало, но чтоб стрельнули, не припоминаю.

И вот лежат они. Вадик — шеф, Толик — бодигард. Один в сознании полном, второй в бреду мечется — температура под сорок, это уже прооперировали их. Торчит из Толика трубок двадцать разных — дренажей, к аппарату ИВЛ подключен, катетер в мочевом пузыре, зонд в желудке, по капельнице в каждой руке. Переворачивать и обтирать его камфорой нужно каждый час, чтоб пролежней не было — иначе даже не от ран конец фильма наступит, а от вторичной инфекции — что всем, согласитесь, обидно. Кровь на анализ каждые три часа. Про поминутное введение наркотиков, мочегонных, антибиотиков, гормонов и прочего вообще молчу. Трубки должны быть чистые, конечно. В бинтах весь..

Принайтовали к кровати мы его будь здоров. Это ж карточный домик, а не больной — дернется порезче — конец лечению да и ему тоже, пожалуй. А лосяра он здоровый и очень активный, несмотря на свое положение. Мечется — бредит. «Валик, слышь, братан, бери лаве вон там, в синей сумке, скока надо, не вопрос, и тачку лови — рвать отсюда надо!.. Рвем отсюда!.. Да хуй с ним!.. Бл-я-я-я-я-я!.. Су-у-ук-а-а-а!..» Качается кровать, скрипят вязки, потрескивают. И вот часам к шести утра все очень замахались, ослабили внимание. Вышел из блока покурить и я. Закуриваю и тут слышу дикий грохот и мат. Вылетаю из сестринской и вижу, что посередине коридора стоит во всей красе наш Анатолий с кроватью на спине. Как он умудрился встать, вообще неясно никому по сей день. Но он стоял, похожий на ежика с яблочком на спине. Не сумев порвать вязки, которыми были привязаны его руки, он встал вместе с кроватью. Врач и мой напарник прибежали с другой стороны коридора и смотрели тоже, забыв привести в тонус свои нижнечелюстные мышцы.

Да. Если б шеф — Вадик не докричался до него, мы бы вряд ли его уложили с кроватью на место. Привязали теперь не только его, но и кровать притянули простынями к батареям.

Вадик лежал у нас дня четыре, пока его не перевели на этажи, а Толик на следующий день пришел в сознание, и мы радовались общению с ним еще две недели. Пока Вадик лежал у нас, в коридоре на корточках неподвижно сидел худой человек. Напротив него на двух стульях сидели опера — было у них подозрение, что Вадика приедут достреливать. Судя по всему, ели они у него с рук и статус-кво желали сохранить. Пока Вадик и Толик лежали у нас, медсестрички объедались свежими фруктами и шоколадом, у их лечащего доктора появилась в ординаторской на столе газета «Автофотопродажа», по всему отделению стояли живые цветы, и у меня лично дела пошли вгору.

Даже лежа у нас, в интенсивной терапии, Вадик продолжал руководить своим хозяйством снаружи. Делал он это, словно босс сицилийской мафии, при помощи крошечных записочек, которые просил врачей и сестер относить в холл худому человеку. Попросил он отнести записку и меня. «Пойдешь в коридор, там где-то ошивается Калашников. — Калашников? — От названия автомата мне стало не по себе.

— Там сидит мужик, — терпеливо объяснил Вадик, — его зовут Калашников, отдашь записку ему». От сердца немного отлегло, но все равно было неспокойно. В коридоре по случаю позднего вечера уже никого не было. Неподвижно на корточках сидел Калашников — теперь я знал, как его зовут. Было в его фигуре нечто странное, что-то неуловимо тягостное, что никак не давалось глазу. Напротив, на двух стульях, сидели два коротко стриженных парня. Они словно не замечали худого мужика напротив, а тот прикрыв глаза и сложив плечи внутрь, подобно орлу, будто дремал. Их пиджаки висели на спинках стульев. Под мышкой у каждого было по потертой коричневой кобуре. По повадке парней, по тому, как они двигались, как привычно оттопыривалась левая рука над кобурой, становилось ясно, что парни умеют пользоваться содержимым кобуры, а по спокойным одинаковым лицам, что они при случае воспользуются содержимым кобуры с огромным удовольствием.

Парни, судя по всему, пили чай. У ног одного из них стоял оранжевый «двухстаканный» термос. Мама мне в таком давала чай в школу. Они по очереди делали скупые глотки из единственной пожелтевшей чашечки. При моем приближении они перестали прихлебывать и замерли, не мигая, рассматривая меня. Я подошел к Калашникову и протянул ему сложенный вчетверо клочок бумаги. Одним движением он вынул у меня из руки записку и встал. Тут наконец до меня дошло, что именно в его фигуре было не так. Я увидел, что у него нет правой руки и части плеча. Он ушел очень быстро и тихо, так и не сказав ни слова. Я повернулся уходить. «Эй, малой, чефир будешь?» Я читал про этот напиток, но пробовать его не приходилось. Победила, конечно, молодая любознательность. Сделал глоток черной остропахнущей жидкости. От горечи сводило скулы. «А сахара нету? — Сердце мое вдруг сорвалось в галоп. — Не, малОй, нельзя сахар — «мотор» станет». Я сделал еще глоток. Голова кружилась, во рту стало сладко. Ощущая эйфорию и чувствуя необходимость поддерживать разговор дальше, я спросил у оперов еще что-то. Разговор в конце концов свернул на бригаду Вадика, а потом и на Калашникова. Наблюдая за мной, они посмеивались и, прихлебывая чефир, старший оперуполномоченный Сергей и просто оперуполномоченный Сергей рассказали, что калека Калашников служит в бригаде Вадика нАрочным. Оружия ему в руки больше не дают, а Калашниковым его назвали после того, как он из «Мухи» как из «калаша» стрельнул. «Артист», — косо улыбаясь, подытожил старший Сергей.

****

Если вы внимательно приглядитесь к художникам, что стоят на Андреевском спуске, вы, конечно, не пропустите однорукого седого дядьку, что молча сидит у своих темных акварелей, недалеко от лестницы на гору Плакальщицу. Он сидит, словно орел, сложив плечи внутрь, и ни с кем никогда не торгуется.

Вадик с 1995 года лежит под елью на Лесном кладбище и на черном камне в рост написано:

Тропинка к тебе травой зарастет,

Надгробная надпись сотрется,

И слезы уймутся и горе пройдет,

Но счастье назад не вернется.

А про Толика я ничего не знаю.