Эдгар Лейтан  С. С. АВЕРИНЦЕВА В ВЕНЕ

Приступать к этой теме страшно -- слишком ещё всё это личное, слишком глубока рана, нанесённая нетерпеливой в своей жадности смертью, пришедшей так рано, так не вовремя (впрочем, когда это она бывает "вовремя"?). Слишком уж стал этот человек частью души, без него осиротевшей. И слишком невосполнима потеря, хотя, казалось бы, столько лет уже прошло. Всё -- "слишком".

Но меня просят поделиться воспоминаниями. Сознавая, что для кого-то, знающего Аверинцева лишь по его письменным трудам или просто потому, что -- "как же можно не знать Аверинцева?..", эти небольшие заметки помогут сделать образ Сергея Сергеича чуть более близким и родным, попытаюсь хоть что-нибудь изложить из своего опыта общения с ним, хотя бы как простой долг благодарной памяти. Только боюсь, что в этих записках, ни на что другое и не претендующих, как быть отрывочными субъективными набросками, будет больше о моём собственном восприятии Аверинцева, чем о самом Сергее Сергеиче. Так что на объективность, увы, рассчитывать приходится мало. Да простят мне читатели нескладность изложения…

И вторая предварительная оговорка с просьбой правильно понять мою "интенцию" (как было говаривал с особым смаком сам С.С., употребляя этот термин христианской схоластики). Не берусь ни в коем случае говорить о значении Аверинцева для русской культуры и подобных высоких материях, не являясь ни литературоведом, ни славистом-культурологом, ни историком. "Это не мой кофий",-- как любят говорить настоящие венцы. Последнее занятие -- дело будущих, или даже уже настоящих, историков культуры и науки, мифотворцев и серьёзных исследователей в строгом значении этого слова, а может, и просто публицистов-популяризаторов или же писателей. За этим дело не встанет.

Труднее передать некую трудноуловимую интонацию, возникающую при мыслях о Сергее Сергеиче и вовсе уж невозможно -- воспроизвести внутреннюю беседу, которая до сих пор идёт ... этакая тихая беседа с близким, до боли родным человеком.

Об Аверинцеве впервые услышал личный отзыв от одного русского знакомого, на рубеже 1980-х--90-х, правда, обучавшегося год в Рижской духовной семинарии, потом оттуда перешедшего в Питерский университет на отделение классической филологии. Так вот, этот мой знакомец должен был на третьем, кажется, курсе писать у Сергея Сергеича курсовик по Септуагинте или её языку (греческий перевод "семидесяти толковников" Библии), но работа, насколько я помню тогдашние разговоры, так и не состоялась из-за тяжёлой болезни Аверинцева в это время, когда ему пересаживали "сердце...свиное", по его же собственному выражению из шуточного стихотворения. То есть пересаживали ему, кажется, съеденный злым микробом сердечный клапан, из-за чего С.С. долгое время провёл по больницам… Надеюсь, что этот стишок не пропал в его компьютере и будет когда-нибудь опубликован; я смеялся, помнится, до упаду, когда С.С. его по памяти читал. Он вообще все все стихи читал по памяти).

Уже в те времена я слышал кое-что об Аверинцеве и взял на заметку: ага, мой знакомый его вроде как лично знает…

А потом был летом 1995-го переезд в Вену на учёбу. Опять же, от неких своих (других) знакомых я слышал, что он профессорствует в Вене на кафедре (или в "институте", как тут принято говорить) славистики. Просили передавать Сергею Сергеичу привет при случае.

Начав официально свои занятия в Венском университете в октябре 1995-го, я, как только подулеглись первые трудности, связанные с "инициацией в учебный процесс", и, сам не будучи славистом, тем не менее первым делом отправился как раз на кафедру славистики -- осмотреться и познакомиться.

Сразу после первой же лекции я набрался смелости, а возможно, и наглости, подошёл и представился, отрекомендовавшись и передав привет от общего знакомого. Впрочем, а как было иначе-то действовать? Благо что на лекции было всего человека четыре.

Услышав, что я занимаюсь в Венском университете на богословском и филологическом факультетах, С.С. сразу расположился и, если я ничего не путаю, тотчас же пригласил в свой кабинет на кафедре славистики. Долго беседовали мы о богословии и о филологиях. Что касается расположенности к изучению всяких восточных языков и культур, то здесь постепенно открывалось много родственных черт. Правда, Аверинцев мне сразу признался, чти "ничего не смыслит в Индии и Тибете", и что область его занятий он некогда твёрдо и бесповоротно решил ограничить Ближним Востоком, то есть областью древних христианских цивилизаций, грекоязычной и "восточных", особенно сирийской. Кстати, "смыслил" он даже и в Индии, и в буддизме весьма неплохо, по крайней мере для неспециалиста. Во всяком случае, даже в этих областях был начитан.

Так потекли эти годы, связанные для меня очень во многом, хотя бы исподволь, с Аверинцевым. Постепенно очень многое в восприятии времени и места, а также просто в... ладе, интонации внутренней жизни, что ли, всё больше связывалось с ним. Конечно, сначала я просто старался внимательно слушать, время от времени задавая вопросы. Мне кажется, Сергею Сергеичу как-то не хватало в Вене русскоязычных собеседников, а может и просто адекватных слушателей, кто хотя бы интересные (для него) вопросы ему задавал, да и сам многим интересовался, что самого Аверинцева волновало. Не могу судить, насколько ему интересны были мои вопросы. Полагаю, если бы совсем неинтересно было, мы бы не стали общаться так часто. Я начал ходить на его лекции, семинары и спецкурсы практически каждую неделю: иногда пропускал по занятости и усталости, но всё же по возможности старался регулярно ходить, когда раз, а когда и по три в неделю. Это помимо моей учёбы на факультете католического богословия, а также востоковедных штудий на кафедрах индологии, тибетологии и буддологии и ориенталистики (где я занимался арабским) -- факультета филологии и культурологии. А также и всегдашней бытовой неустроенности, мыкания по общежитиям и съёмным комнатам и необходимости зарабатывать на жизнь -- без формального права заниматься трудовой деятельностью в Австрии.

Нехватка адекватных собеседников, или, вероятно, настоящих учеников, ощущалась во всём. Нижайше прошу простить, если кто-то себя таковыми (учениками) считает, то просто моё личное впечатление, которое может оказаться ошибочным.... В Вене-то точно подлинных учеников у него не было на кафедре славистики. В часы его "консультаций" никто не толпился у дверей его кабинета. Иногда каким-то странным ветром заносило отдельных студентов, но там по большей мере решались какие-то формальные вопросы.

В случае Аверинцева трудно представить себе и эпигонов, настолько весь стиль его беседы, а также стиль литературный, его научный слог, который и научным-то в формальном смысле сложно назвать, был неподражаем. Впрочем, стиль Аверинцевских письменных трудов -- почему же "был"? Он есть, и от этого явления русской культуре не откреститься, какой бы очередной новомодный "пост" она к себе ни добавляла в качестве приставки.

В Вене Аверинцев вёл каждый семестр обычно где-то один или два общих курса -- по русской литературе для начинающих, на немецком языке, на которые ходило довольно много местных студентов. Полагаю, просто потому, что эти курсы были обязательными, и С.С. вынужден был их читать. Не знаю, доставляли ли они ему радость. До сих пор жалею, что не было у меня никаких записывающих приборов (денег не было, да и мысли такой не возникало, что Аверинцева может в обозримом будущем не стать...), чтобы эти лекции записывать. Конспектов я сам как таковых не вёл, записывая только какие-то интересующие меня отдельные факты. Увы, увы... Какие-то пожилые венские леди ходили на его лекции с диктофонами, но где их теперь искать?..

Видно было, что лекции у Сергея Сергеича основательно подготовлены и отпечатаны, но в какой-то момент лекции он отвлекался от заготовленного конспекта и импровизировал. А уж когда начинал читать стихи... Тут он весь преображался, и стихи могли беспрепятственно литься довольно долго. Декламировал он оченть торжественно, распевно, как и полагается "по традиции". Вероятно, так читали его любимые поэты Серебряного века. По крайней мере, москвичи. Представление о его декламационном стиле неплохо даёт кассета его "Стихов духовных", выпущенная в Киеве в 2004 году, где С.С. сам читает свои сочинения.

Цитировал он стихи по памяти далеко не только русские, но и немецкие, и французские, и английские, и на латыни, и греческие. Вообще он обожал нарочито примешивать в свою речь всякие экзотично звучащие европейские слова и выражения, а если произносил общепринятые европейские заимствования в русском языке, то непременно в произношении языка-оригинала. Например, никогда не произносил имя Зигмунда Фрейда по-русски, но всенепременно по-немецки --"Фройд", благо что и улица (Berggasse в 9-м районе), где жил и работал великий венец, находится буквально в нескольких кварталах от университета и от квартиры, где жил Сергей Сергеич.

Иногда Аверинцев цитировал и из псалмов на древнееврейском или какие-нибудь фразы на сирийском (арамейском). Вообще, Псалмы, насколько я знаю, Сергей Сергеич вычитывал на языке оригинала каждый день, по вечерам. Не в качестве языковых занятий, а как молитвенное правило... Я это знаю и по его собственным словам, и от его жены Натальи Петровны. Что касается его личной "молитвенной жизни", то о ней Сергей Сергеич никогда не распространялся, да кажется, и не упоминал даже, никогда не говорил на эти темы от первого лица, сохраняя удивительное духовное целомудрие. А то, что это был человек молитвы, сомневаться не приходилось...

Кроме курсов для начинающих славистов, которые, если исходить из уровня, ожидаемого многими австрийскими студентами (чтоб всё разжёвано, да упаковано, да по полочкам), лучше было бы поручить какой-нибудь училке русской литературы из российской глубинки, Сергей Сергеич читал и спецкурсы, уже на русском языке, для более "продвинутых" (ох, и не любил он это словечко, используя в своей речи более подходящее, как он ощущал, немецкое понятие Fortgeschrittene).

Спецкурсы были по нежно любимому им Вячеславу Иванову, Ахматовой, Цветаевой, конечно же Мандельштаму, а также Пастернаку, которого Сергей Сергеич, по моему, не очень любил... Были семинары, которые велись от семестра к семестру по-разному --и по русски, и по немецки.

Один мой шапошный знакомый, студент-русист, как-то мне жаловался, что Аверинцев "ужасный лектор, очень плохо читает". Я, еле сдерживая раздражение, спросил, как же такое возможно, и как он вообще может судить. Ну да, дескать, „слишком несистематично“, перескакивая с темы на тему, сразу обо всём. Студенты-де не могут за мыслью уследить. Тогда я напомнил моему собеседнику, что вообще-то тут вроде как университет, а не средняя школа, что надо и самому там книжки всякие читать, а не только схематичного школьного изложения ожидать. Но боюсь, что тот парень просто не допонял, о чём это я. "Калибр" у Аверинцева был не тот... Он студентам великолепную импровизацию, этакое блестящее устное "эссе", тонкие и оригинальные наблюдения, -- а они ждут от него простого школьного "урока"! Как часто я думал, в отношении аудитории, -- как не повезло Сергею Сергеичу! В Москве или в Питере не пробиться бы к нему было, а тут такое... Одно хорошо, что под неплохим врачебным присмотром был и писать мог сравнительно без помех.

Зато мне-то как повезло, думалось порою. Господь, милостивец, вона как всё распределяет... Честь быть нередко "единоличным" слушателем Аверинцева -- это кому рассказать ещё! Ну я иногда и рассказывал, но в основном просто тихо гордился. Или даже, чаще,по-детски радовался...

На спецкурсы ходило вообще всего по нескольку человек, особенно в первые годы, где в иные недели присутсвовало всего, кроме самого Аверинцева, 2 человека, и те "не-слависты" -- Ваш покорный слуга и моя добрая знакомая Элеонора Петровна Гомберг, старушка уже за 80, искусствовед из Питера, жившая в Вене ещё с семидесятых. Бывало, погода на дворе стылая и слякотная, осенняя, сам Сергей Сергеич в такие дни "увядал" как оранжерейный цветок, по его словам. У него обострялись всякие болячки (и астма, и сердце, и Бог весть что ещё), и состояние его явственно ощущалось слушателями. Ему было трудно читать лекции, и даже любимые стихи, которые он мог иной раз выдавать целыми "пачками", частенько прерывались знакомым и ни с чем не сравнимым Аверинцевским "ээ-эээ", но с какой-то тяжёлой интонацией. До слёз было его жалко. Но, как он сам иногда в приватных беседах признавался, он просто не мог не отправиться на лекцию, зная, что к нему наверняка придёт его слушать пожилая Элеонора Петровна, ехавшая к тому же довольно, по венским меркам, издалека. И Сергей Сергеич превозмогал себя. За все годы припоминаю только раз или два, когда Аверинцев по состоянию здоровья не пришёл в университет. Аверинцев весь как будто излучал традицию (в самом широком, но и -- глубоком смысле этого понятия), верность ей. Его нарочитая "старомодность" казалась некоторым немного деланной, своего рода стилизацией или даже "манерничаньем" (слышал я и такие отзывы). Я же, признаться, ни на мгновение не усомнился, да и теперь твёрдо уверен, что в случае Сергея Сергеича всё это было так же естественно, соприродно ему, как для нас в нашей повседневности бросить при встрече, походя: "Как дела?", особо и не ожидая развёрнутого ответа.

Если же спрашивал Аверинцев, то всегда с неподдельно и ненавязчиво участливой интонацией: "ЭдгAр (всегда -- на французский манер, с удареньем на последнем слоге), ну как вы?", мягким, ласковым голосом, подчёркивая именно это "кАк", но с нежным таким ударением, я бы сказал, -- "смиренно-ласково". Кто из нас, современников „глобализации“ и "десакрализации" всего, что только возможно, кто из нас вообще ещё знает, что это такое --говорить "ласковым голосом"?.. Потому в его присутствии делалось просто и хорошо, как с родным человеком.

Не было ни чувства дистанции, никакого холодного отчуждения, кроме естественного, глубокого почтения к Старшему, к неординарной личности, да и просто к человеку многознающему. Не было и некоей недостижимой вертикали, куда -- только задрав голову, что и можно было вглядываться, дальнозорко щурясь. Планка -- да, всегда была! Но то было, хоть и головокружительное, но пространство -- на вырост, дающее такое вдохновение, которое не почерпнёшь ни в каких мудрых книгах. И какое, увы мне,--так трудно описать! Будь ещё моё механическое печатающее устройство "тростью борзописца", тогда быть может…

Чрезвычайно характерной была манера Сергея Сергеича, рассуждая о чём-нибудь из области культуры, или богословия, будть то византийская традиция или латинская средневековая схоластика, так или иначе переходить на стихи. Вероятно, просто не мог он иначе. А может, просто таким он мне наиболее ярко запомнился: всегда, везде и при любых почти обстоятельствах читающим, почти "распевающим“, стихи -- чужие, а иногда и свои, в поучение, вдохновение или назидание мне, неразумному. А скорее всего, и не было у него особого намерения ("интенции") меня назидать, просто это я сам неустанно назидался происходящим. Конечно, понимать я это стал уже значительно позже. А, декламируя стихи в этой своей незабываемой манере, делал он это, естественно, на языке оригинала, какого бы то ни было, из того немалого количества, что он знал.

Рассуждая о каком-нибудь явно малознакомом (для меня нередко в то время и вовсе незнакомом) авторе или деятеле культуры, Аверинцев всегда, ну правда всегда -- этак протягивал: "Ну как вы, конеeчно, пооомните...", -- и далее следовало какое-то имя, которого я, как правило, не то, чтоб не помнил, но и вовсе никаким слыхом не слыхивал до сей поры об его существовании. Причём словечко "конечно" произносилось с таким значением, что становилось ясно -- этого не знать ты просто, вроде как, и права-то не имеешь! Все должны это знать!.. Причём произносил это Сергей Сергеич совершенно естественно, явно не ожидая какой-то моей особой реакции: всплеска стыда и раскаяния или же, наоборот, взрыва радости. Нет, говорилось всё самым натуральным тоном, без всякого затайного напряжения. Для меня эта фраза вместе с сопровождающей её интонацией настолько неотделима от образа Аверинцева в моей памяти, что даже сейчас, просто вспомнив её,-- так и встаёт он словно живой перед глазами, так и слышишь его голос, со слегка извиняющейся вроде интонацией,-- и как не бывало всей чреды лет, прошедших с его ухода...

В первые годы нашего знакомства я попросту старался отмалчиваться при подобных аверинцевских репликах, "наматывая на ус" новые для меня сведения. Иногда трусовато кивал -- да, дескать, знаю, хотя и не знал: куда там! Позже-таки, когда знакомы мы были уже поближе, я решался уже в подобных случаях произносить нечто вроде: "Простите, Сергей Сергеич, не знаю, не слышал... А кто это такой?.." Тогда-то я и стал постепенно понимать, что это означало переход на какой-то новый этап отношений. Ну а иногда оказывалось,-- и это бывало порою действительно неожиданно для меня, внутренне даже несколько "сбивало с ног", -- что: и знаю, и помню. Тогда радости моей не было границ.

Ещё об этой "старомодности" в манерах Аверинцева: не было случая, чтобы он кого-то не пропустил бы в дверях вперёд себя, будь то пожилая дама, его преданная и восторженная слушательница, и, осмелюсь без тени какой-либо неподобающей мысли так назвать, "поклонница" Элеонора Петровна Гомберг, или же молоденькая девчёнка-студентка, или студент, или Ваш покорный слуга. Бывало в этакой ситуации, что называется, "неудобно", но ничего нельзя было поделать, приходилось "подчиняться". Постепенно дошло до того, что я не мог порою с кем-то очутиться в одном дверном проёме без того, чтобы не подумалось: "А как бы тут поступил Аверинцев на моём месте?.." Я-то зачастую поступал по-другому...

Пожилой Элеоноре Петровне всегда целовал ручку, церемонно -- что страшно ей нравилось. Да Э.П. и годилась-то Сергею Сергеичу в матери, будучи его лет на 20 с лишком старше, хотя был он для неё явно -- Учитель, а также соединительным звеном в цепи поколений, живым символом культурной преемственности. Саму же Элеонору Петровну Сергей Сергеич расспрашивал всегда с неподдельным интересом и участием о днях былых. Чувствовалась его заинтересованность во всём, что связано с Петербургской культурой. Элеонора Петровна и была таким анахронизмом, живым осколком интеллигентского, профессорского Петербурга, хоть и назывался он тогда уже Ленинградом.

Меня же расспрашивал наш Академик о другой старушке, моей близкой знакомой, родом из Петербурга, но с 60-х жившей в Латвии, в Резекне: Елизавете Сергеевне Перегудовой (†) (которой, кстати говоря, русскоязычные римско-католические общины в России обязаны многими прекрасными, трогательными и весьма популярными переводами церковных песнопений, в основноом с латыни; насколько я знаю и могу судить,-- прочно вошедшими в обиход многих приходов. Переводила она вместе с отцом Янисом Купчем, в Зилупе или Резекне, что в Латгалии, также Миссал для нужд русских католиков Латвии, каковой перевод, увы, нигде, по-моему, не был учтён при издании официального Миссала на русском языке: хотя работа была проделана колоссальная). Так вот, в своё время Елизавета Сергеевна Перегудова училась в Питере в гимназии совместно со Львом Николаичем Гумилёвым, правда, в параллельных классах, и даже была вхожа в дом Анны Андреевны Ахматовой. Сергей Сергеич расспрашивал обо всём этом с живейшим любопытством.

Себя относил Аверинцев, безусловно, к "цеху" или, как он неоднократно мне говорил, "сословию" русской интеллигенции. Сейчас принято во многом оспаривать это понятие, пересматривать роль интеллигенции в культуре России, хор всяческих "постмодернистов" так даже и высмеивает его почём зря (а бывают разве постмодернисты вне хора?.. полагаю, нет, ведь по их же определению -- собственного голоса нет и быть не может, всё есть лишь набор уже где-то использованных цитат). Не будучи ни в коей мере знатоком предмета, не могу утверждать, что у меня на сей счёт сложилось личное глубокое мнение, каковое был бы готов отстаивать,-- вовсе нет. Да и речь сейчас не совсем об этом.

А о том, что во "дни оны" и Ваш покорный слуга отдал-таки долг этим увлечениям всяческой интеллектуальной эквилибристикой. И вот ("се..."), при очередной встрече с Аверинцевым возьми да и ляпни что-то неблаговидное про "интеллигенцию": честно признаться, уже не помню, что в точности (кажется, о превосходстве "интеллектуалов" над "интеллигенцией".... что-то в этом роде). Надо было видеть взрыв почти что "дикой ярости" у Аверинцева, когда я это нечто ввернул, -- без особых задних мыслей, а возможно, просто желая блеснуть в беседе с Сергеем Сергеичем "независимостью своего суждения".

Конечно, "ярость" эта была весьма своеобразна. В случае с Аверинцевым это можно было бы описать следующим подобием: где иной схватился бы за камень или метнул в обидчика финку, Аверинцев бросил бы в наглеца листок только что исписанной стихами бумаги, причём его не комкая... (Авторство второй части сей метафоры не моё, слышал что-то очень похожее от Натальи Петровны Аверинцевой, только "творчески" отнёс упомянутую метафору к ситуации, произошедшей именно со мною).

Так вот, Сергей Сергеич изменился в лице и этак даже с металлом в голосе отчеканил: "Что вы такое говорите, Эдгар, вам это даже как-то совсЕм не идёт!". Или "не к лицу". В общем, убил тапком наповал, и вполне заслуженно. Потом, уже гораздо более спокойным тоном, пояснил, почему его эта тема так волнует. Не могу, конечно, вспомнить, как там это всё было в деталях. Одно знаю, как своего рода пафос всех его рассуждений: "Негоже быть уважающему себя человеку вне сословной иерархии". Себя Сергей Сергеич явно относил к сословию русской интеллигенции. И гордился этим.

Не буду говорить об охватившем меня стыде -- это слишком понятно и неинтересно. Скажу только, что с тех пор я более трезвенно стал относиться к разным интеллектуальным модам, поверяя их данным критерием (не скажу "аверинцевским", но почерпнутым явственно с вышеупомянутой оказией): а к лицу ли мне вообще тому или иному поветрию в общественных умонастроениях доверять, не исследовав его достоверности -- нравственной, а то и просто рассудочной?

Такой вот страшный случай со мною произошёл около Сергея Сергеича Аверинцева.

Конечно,-- могут возразить оппоненты: а причём тут "моральная проповедь",-- каковую многие приписывают покойному нашему академику, -- и наука, или роль Аверинцева в этой науке или даже разных науках, будь то филология, богословие или литературоведение? Не берусь судить о столь высоких или даже абстрактых материях. Моё-то дело, по мере моих слабых и не совсем поставленной задаче соразмерных сил -- дать свидетельство! Почти что по слову Писания... Да простят мне ревнители строгости библейской экзегезы столь дерзкую аналогию.

Не могу не вспомнить то, что неизгладимой печатью было положено мне на сердце в связи с Аверинцевым: Сергей Сергеич и книги. Его отношение. Да и вряд ли буду здесь оригинален, ведь всё это могут подтвердить люди, знавшие его и много дольше, и интимнее меня. Всё это звучит почти что трюизмом.

Но осмелюсь прибавить со своей стороны лишь некоторые факты, детали, которые, пожалуй, мало кому и из хорошо знавших Сергея Сергеича людей могут быть известны. Просто поскольку дело происходило в течение ряда лет именно в Вене, да и навряд ли где-нибудь "запротоколировано", ибо -- слишком такое простое, домашнее, как бы даже "междудельное" и потому недостойное вроде как упоминания. Да и кто об этом особенно-то знает: Наталья Петровна, да может ещё кто из семьи слышал, да Ваш покорнейший, который в данном случае -- уж точно знает. А меня-то эти обстоятельства как раз касались весьма и весьма. Просто потому, что именно в этой особой области я был вроде как "интимиссимус" Сергея Сергеича. Обстоятельства эти таковы, что ну никак нельзя дать им погрузиться в стихию забвения. Жалко!

Итак, речь пойдёт о покупках книг и о связанных с этим, широкой публике, полагаю, вовсе неизвестных страничках, ну или пусть "абзациках", из жизни Сергея Сергеича в Вене..

До конца девяностых-начала двухтысячных годов кафедра славистики, где Аверинцев начал в конце 1994 (или начале 1995 года) профессорствовать, располагалась

в старом, ещё имперских времён здании, что напротив NIG-а (что расшифровывается как „Neues Institutsgeb#228;ude“, то есть нового многоэтажного университетского корпуса), на Liebiggasse. Это совсем рядом, буквально в паре шагов ходьбы от главного, "официального" здания Венского государственного университета, Альма Матер Рудольфина, где находится учебная часть, актовые залы и знаменитый Auditorium Maximum. Так вот, где-то в пространстве треугольника, образованного этими тремя зданиями, напротив и одновременно слегка наискось от здания кафедры славистики (там же была, а может, и посейчас ещё обретается кафедра психологии), в тёмном уютном подвальчике, что на самом углу, спрятался некий антикварный магазинчик .

Так вот, стало быть, беседа наша зашла об антиквариате „Antikkeller“, что на Liebiggasse-4, где владельцем был, да и посейчас пребывает сравнительно молодой ещё человек по имени Маркус Матчниг (Marcus Matschnig). В этот-то букинистический магазин (который, строго говоря, был не только магазином старой книги, но и разнообразных старых вещей, то, что по-венски называется „Tr#246;dler“, то есть "барахолкой") и наведывался нередко Аверинцев...

Это было одно из мест в Вене, где Сергея Сергеича можно было встретить -- ну не знаю, я бы сказал--"всегда". "Часто" здесь не то слово. И не то чтобы он здесь дневал и ночевал. Конечно же, нет, благо работы у ординарного профессора Венского государственного университета более чем предостаточно. "Всегда" он был здесь онтологически, если позволительна такая несколько замысловатая метафора. Во всяком случае, для меня этот магазинчик "старой книги" непредставим был без Сергея Сергеича.

Это было то место, где Аверинцев был дома, среди самых родных и близких существ, среди книжных развалов,-- почти что в самом в центре Вены, буквально в двух шагах ходьбы, -- как говорят венцы, einen Katzensprung entfernt („на расстоянии прыжка кошки“), -- от главного и исторически самого важного здания университета.

Конечно, как и положено всякому, кто хоть немного изучал математику, я выношу за скобки, как константу, некую постоянную и неоспоримую величину, его жену Наталью Петровну и детей. Но уж за ними-то наверняка шли книги.

Итак, чтобы в этот магазинчик попасть, надо было не просто знать о его существовании. Благо что к услугам интересующихся была довольно заметная коричневых тонов вывеска на стене здания, а также целый ряд содержащих книги картонных коробок, расставленных вдоль стены магазина прямо на улице, с обеих сторон от входа. Нет, дело вовсе не в этом.

А в том, что попасть в него можно было, только "нырнув" в таинственную тёмную глубину, безоглядно зовущую книгочеев и книголюбов, прямо -- вниз. То, что там ступеньки, дела не меняло. Прыжка было не избежать.

Вот как раз из-за этого ныряния, я полагаю, Сергей Сергеич и окрестил магазин "Ямой".

Так и повелось с его лёгкой руки: ну и где ты сегодня был? -- конечно же, в Яме … давай встретимся в Яме во столько-то... в Яму опять новые книги завезли ... опять в Яме кучу книг накупил, девать уж некуда...

Я в данном случае сыграл, наверное (хоть и не совсем удобно в этом признаваться) -- некую роль распространителя вести. Конечно же, скоро все мои русскоязычные венские знакомые знали про существование Ямы. Хотя бы слышали о ней. А через какое-то время и среди местных немецкоязычных студентов некоторые знали про „die Grube“, что хотя и обозначает по-немецки "яму", но всё же звучит несколько по-другому, наводя на иные ассоциации.

"Яма" Аверинцева звучала почти что как "сказочная лесная избушка" или "теремок". Что-то от Ремизовских стилизаций, от народных сказок, где владычит особая волшебная атмосфера, где тебя подстерегают неожиданные открытия и увлекательные приключения.

Наверное, всё это мне мнилось потому, что уж слишком неразвязно эта Яма сомкнулась с ним, с Сергеем Сергеичем, тогда живым, а теперь -- с его нетускнеющим образом в моей памяти. Как творцом этого сказочного места и его постоянным, метафизически вроде как соприсущным обитателем.

Нырнув в эту Яму, ты оказывался в полутёмном подвальчике, уставленном стеллажами, шкафами, коробками с книгами. Книги располагались на полу, неровными пыльными штабелями. Между ними высились какие-то обломки уютного имперского венскоего быта (или надо было сказать -- буржуазного?..), какие-то фаянсовые куклы, абажурчики, чётки с молитвенниками, комоды, чайные и столовые сервизы, ордена и медали, старинные монеты, сломанные настенные часы. И снова книги, книги, книги. На всех возможных языках, разного времени -- от старинных, в кожаных переплётах, до современных английских в французских детективов и любовных романов в кричаще-ярких суперобложках, словари, учебники языков и естественных наук -- явно устаревшие, но тем более любопытные для пытливого ума или простого библиофила, любителя всяческих диковинок.

И вот в это-то царство магов, фокусников и клоунов, безумных учёных и премудрых схоластов, бывало спускаешься, и -- видишь его, Сергея Сергеича, погруженного в бесконечные перелистывания, перебирание фолиантов и брошюрок, в, поистине, -- свой, -- мир! Да настолько воглубь, что ведь и заметит-то не сразу. Подходишь, здороваешься. Тут же -- солнечно-радостная, иногда чуть виноватая улыбка: "Здравствуйте ЭдгАр. Ну кАк вы?.." Осведомляешься, как его бытьё, здоровье... "Вашими молитвами",-- бывало, отвечает,-- или что-то вроде того, "ничего, слава Богу..." И тут же -- снова за книги. Вернее, уже мы оба, вместе.

А иногда это я бывал там, погруженный в блаженное созерцание бумажных... коллег ли, оппонентов ли... И тогда, случалось, что это Сергей Сергеич меня окликал, подойдя. Его же я видел всегда -- уже издали. Всенепременно издалека. Наверное, потому что ждал этих вроде как "случайных" встреч, надеялся на них, даже если решал просто по пути в университет забежать в Яму, чтоб не пропустить какой-нибудь очередной книжонки, кандидатки на мою и так достаточно заставленную книжную полку. То, что со временем из полок сделался шкаф, размножившийся впоследствии методом вынужденных покупок или дароприимства, дела не меняло.

Вот это совместное разглядывание изданий, перебирание отдельных томов, а особенно наши взаимные реплики, и -- ответы на них, и составляли для меня особую прелесть (конечно, не в церковнославянском значении этого слова "прелести духовной", но лёгко-воздушной и чистой радости, даже восторга и "торжественного умиления" -- от сопричастности), очарование наших книгокопаний в Яме.

Так ведь, копаясь, всегда же и лекцию Аверинцева прослушаешь, не просто что! Даже не лекции это частенько бывали -- семинары, с углублённым рассказом о каких-нибудь забытых поэтах, книжка стихов которых случайно попадала в руки Сергея Сергеича, вроде сборника старинных французских сонетов, который я по его настоянию (или совету?) купил, экспромты на богословские темы, на каковые наводил как бы сам собою под руку попавшийся сборник теологических статей, какого-нибудь Иннсбрукского университета, да на латыни к тому же, изданный в Universitas Oenipontana тамошними иезуитами.

Или это были старые издания каких-нибудь библейских книг на еврейском ли, греческом ли, немедленно поворачивавшие наш неторопливо-размеренный разговор в русло библеистики, традиционной библейской экзегезы и современной библейской критики и текстологии. Во всём этом Сергей Сергеич был начитан, знал основные классические учёные труды, насколько я вообще могу судить, пользовался важнейшими классическими словарями по "библейским языкам", часто помнил наизусть какие-то нюансы святоотеческих толкований. Одним словом, как выразился некий автор уже некролога в 2004 году,-- кажется, это была немецкая статья во Frankfurter Allgemeine, он был „Universalgelehrter“, что по-русски можно было бы передать словами "мыслитель-энциклопедист".

Сергею Сергеичу я обязан множеством партикулярных открытий в Яме. Так, он обратил моё внимание на известную монографию Жирмунского об Анне Ахматовой, которую я сперва даже чуть было ни отложил в сторону, сомневаясь, а стоит ли покупать, потому как об академике Жирмунском тогда, в середине 1990-х, едва что-либо толковое знал. Потом мы очень долго и забавно торговались с ним из-за этой монографии, я хотел её взять себе, а Сергей Сергеич уговаривал меня уступить. Возможно, это было в тот год, точнее, в семестр, когда он читал об Анне Андреевне спецкурс. Более точно я не помню, знаю только, что ему эта книга была очень нужна, но и мне хотелось купить (тем более что сам Сергей Сергеич меня этой книгой очень заинтриговал), потому как вроди бы имел "право", её перед тем сам откуда-то выудив. Как бы то ни было, но в конце концов я, естественно, уступил, подумав: но ведь АвЕринцев же просит, не кто-то... Но вот как эта же книга вновь оказалась через пару лет в моём владении -- никак не припомню, разве что смутно. Кажется, Сергей Сергеич её мне сам же и подарил, когда я у него дома чаёвничал.

А вот чудесный сборничек Гёте с его стихами (не Фаустом) мне купил и буквально воткнул в руку уже сам Аверинцев. Такое вот обстоятельство. Вообще, он несколько раз, кажется, за какие-то мои книжки платил, добавив их "на кассе" в свою собственную книжную кучу.

Из богословских имён (как-никак, я был в то время студент-богослов, востоковедом я был по совместительству…) мне приходит на ум ещё Романо Гвардини, труды которого во второй половине девяностых можно было в большом количестве найти в Яме. Его Аверинцев особенно сердечно рекомендовал. О Гвардини я слышал и читал кое-что верхоглядно и сам, но вот более подробно стал интересоваться трудами выдающегося мюнхенского богослова именно "с подачи" Сергея Сергеича. То же относится и к книгам другого католического деятеля, отца-иезуита Эриха Пшывары, которого Аверинцев как-то, помнится, по-особенному любил, везде в Вене покупая его книги (например, в антиквариате Шаден, что на площади Люгек, близ Собора святого Штефана (Stefansdom). Мы там тоже встречались с Сергеем Сергеичем раза два). Частично это чувство привязанности к данным авторам у Сергея Сергеича было связано, вероятно, с его ранними покупками в московских букинистических магазинах. Впрочем, об этом подробностей, даже и по рассказам самого Аверинцева, я не помню. Многое детали, к сожалению, забылись.

Но главной причиной его сердечно-тёплой приязни, думаю, было то, что означенные мыслители ещё принадлежали к той плеяде европейских выдающихся христиан -- философов, теологов, для которых наиболее подходило традиционное святоотеческое определение "богослова": "тот, кто молится, тот и богослов..." Сегодня я не очень-то слышу, по крайней мере в Вене, упоминаний имени Романо Гвардини, а уж тем более Эриха Пшывары. Вероятно, они слишком "консервативны" для большинства молодых студентов, изучающих богословие. Не были они и "учёными" в богословской "науке" в новоевропейском понимании этого слова, каковое определение мнятся приложить к себе богословы и богословские дисциплины в немецкоязычной университетской среде, ориентированной почти что сугубо позитивистски, текстологически. Они были людьми веры и "мыслителями"..., а как ещё лучше скажешь?

Вот их-то и любил Аверинцев, относился с глубоким почтением. И для меня это самый надёжный ориентир. Посейчас.

Другой областью специальных знаний, куда меня "тайноводительствовал" Сергей Сергеич, была классическая филология. Дело в том, что в Яме какое-то долгое время, я бы сказал -- годы, лежали буквально россыпи книг, изданий латинских и греческих авторов. В основном это были дешёвые издания для гимназий, иногда просто тексты классиков, иногда комментарии и глоссарии к ним, переводы на немецкий, французский, английский. Порою встречались красивые и редкие издания, иногда даже старинные (ну, какого-нибудь 18-го века, -- не Средневековье, конечно, но всё же...). Всё это мы с Аверинцевым подробнейше просматривали. Многое он уговаривал меня купить, иногда, как уже сказано, платя за книги сам -- только чтоб у меня та или иная книга была дома! Отнекиваться не имело смысла, хотя я, конечно, поначалу несколько ломался для порядка. Ну кто будет Аверинцеву перечить... Поэтому книжки брал, увеличивая своё книгонаселение, производя "уплотнение"…

В Яме вместе с владельцем Маркусом, а когда и вместо него, царствовала его мать, Фрау Матчниг -- такая представительная венская дама средних лет, и сразу видно -- палец в рот не клади! Если господин Маркус всегда готов был сделать значительную скидку постоянным покупателям, особенно если покупалось сразу несколько книг, то его мама -- ни-ни! Строго как отмечено на обложках. То же можно отнести и к моменту написания этих воспоминаний, то есть к ноябрю 2008 года, благо упомянутые лица и посейчас здравствуют и нисколечко не изменились: смело можно говорить в настоящем времени!

Но с другой-то стороны, какие это были цены! Книги "поплоше", что выставлялись, да и сейчас ещё выставляются в картонных "крабиях" у входа, в середине 1990-х шли вообще по цене от 5 до 20 шиллингов (то есть от 30 центов до 1,5 евро, примерно). И сейчас ещё можно кое-какие книжонки купить по цене от по 50 центов до 2-х евро. За какие-то пару десятков "евриков" и сегодня можно приобрести многотомные издания европейских классиков, не говоря уже об отдельных томах, которые порою отдаются за бесценок, будучи красиво иллюстрированными, издания где-нибудь конца 19-го, начала 20-го века.

А несметные богатства Ямы полагалось начинать осматривать именно с наружных коробок. Что и проделывал Сергей Сергеич, порою находя в этих картонках интереснейшие брошюрки и книжонки. Коробки эти убирались вниз лишь в случае проливного дождя.

Память стёрла, увы, многие частности и конкретные факты, иное смешав в удивительные комбинации. Остались во многом лишь общие впечатления и отдельные яркие образы, по-видимому, неизгладимые. А тогда это была такая повседневность. Вот роешься вместе с Аверинцевым в книгах, наглатываешъся книжной пыли -- но довольный! Потому что -- с Аверинцевым. Поначалу, в самые первые годы меня эти эпизоды даже несколько шокировали своей "сюрреалистичностью": ну как такое возможно, вместе с Аверинцевым рыться в книжках, да ещё чтоб он делал какие-то подарки. Конечно, я тотчас же сообщал домой (то есть родителям в Петербург) по телефону об очередной встрече, и они, естественно, радовались вместе со мной.

Да и не о том речь, что я, допустим, просто встретился с ним где-то в университетском здании или по дороге из университета. Нет, но ведь такое случалось, и нередко, чтоб Аверинцев почти чтo прочитывал мне в Яме „частные“ лекции, мне одному, да об общих церковных знакомых мы с ним говорили (в Латвии, например, были у нас общие знакомые, и в Питере), да ещё и спорили нередко, на самые разные темы. Правда, последнее я позволял себе скорее в более поздние годы, поначалу, конечно же, вовсе на такое не решаясь. Это ж кому только рассказать! Я и рассказывал, и, подобно ребёнку, радовался и гордился. Но то было как благодать -- явилось безо всякой заслуги с моей стороны. Только успевай принимать!

Постепенно, со временем (наверное, надо сказать, с годами) чувство нереальности ушло, и осталась одна чистая радость: от этого незабвенного общения в Яме, от наших совместных культурологических экзерсисов, от "дележа" некоторых книжек, от того, что так часто удостаивался я его провожать из Ямы до дому,-- благо что проживал Сергей Сергеич совсем близко, в нескольких минутах ходьбы от Ямы. Только немного вдоль "Нового Здания" и -- через довольно широкую улицу, Universit#228;tsstra#223;e. Тут мы обычно и прощались -- до следующей встрече в университете, -- или в Яме.

А уж как я старался этот короткий путь от Ямы до его дома потянуть! Чтоб только отдалить мгновение прощания. Всегда внутренно радовался, что широкая улица такая оживлённая, и что ждать приходилось нередко.

Да, если б кто-нибудь меня спросил о том, где "мои настоящие университеты", то, -- конечно, под особое настроение, -- я мог бы, наверное, сказать: "В Яме. С Аверинцевым".

Перебирая свои записи, обнаружил незаконченную ещё часть 4-го текста моих воспоминаний об Аверинцеве в Вене, которую пока что не опубликовывал в Живом Журнале, надеясь при случае "закруглить". Завершение всё ещё ожидается, так как имеются некоторые факты и эпизоды, о которых хотелось бы написать. Жалко, если пропадут... Но на это необходимо время и вполне определённое "ностальгическое" настроение. Мне подумалось, что "лучшее -- враг хорошего", поэтому решил вот выложить то, что есть, а остальное допишу как-нибудь, под условием Иакова (Иак. 4,15). Итак, для всех, интересующихся деталями жизни Аверинцева в Вене (или скорее, моим его восприятием), выкладываю по "катом" этот небольшой текст.

По прошествии времени мне то и дело вспоминаются какие-то отдельные яркие эпизоды, связанные с жизнью С. С. Аверинцева в Вене и моим с ним общением. Иные и не то, чтобы особенно ярко были впечатаны в память. И не настолько они важны "объективно", с точки зрения деятельности Сергея Сергеича как учёного, мыслителя, поэта... Нет, они просто пока ещё возникают, как трудноуловимые ньюансы живого опыта, которые Серей Сергеич так мастерски умел выражать в своих научных работах и в неспешной манере вести беседу.

Пропади они в вечно меняющемся потоке истории, мало что изменится в оценке Аверинцева современниками и потомками. Но ведь что-то и пропадёт навсегда, забудется. Как уже многое исчезло — из памяти, или в её глубинах, всех тех, кто хорошо знал Аверинцева. И я многое забуду, буду только помнить, что нечто "такое" было. Бесконечно жалко. Поэтому и спешу хоть какие-то детали своего восприятия зафиксировать, всё то, что капризная память сумела сохранить спустя несколько лет после его ухода. Хотя бы в виде ещё нескольких скромных цветочных лепестков на его могилу.

В последний наш разговор о Сергее Сергеиче мы подробно останавливались на знаменитой венской "Яме", источнике разнообразных книжных и иных "сокровищ", где мне часто доводилось с ним вместе встречаться, и где мы по-детски друг другу сорадовались в наших приобретениях. До сих пор, заходя в "Яму" на Liebiggasse, я вспоминаю эти встречи. Несколько раз, терзаемый ностальгией, я задавал вопрос владельцу магазина, помнит ли он такого-то пожилого господина из России. И мать, и сын тут же дружно кивают, что, дескать, "да, конечно". И первое их слово всегда было: "Ах да, такой очень вежливый, деликатный..." Таковы черты "ауры" Сергея Сергеича, если можно так выразиться, прочно осевшие в памяти этих венцев, в остальном фамилии Аверинцева не слышавших. Наверное, только от меня они в первый раз узнали узнали, кем был Аверинцев для русской культуры.

Другой чёрточкой, связанной с аверинцевской "Ямой", был следующий маленький эпизод. Один мой знакомый, там побывавший, как-то говорил мне, что в "Яме" настолько всё без присмотра, дескать, бери-не хочу! Половину книг можно вынести, особенно из коробок, стоящих у входа снаружи. Что, добавил он, в России не преминули бы немедленно сделать. Я как-то шутки ради пересказал этот разговор Аверинцеву (дескать, как хорошо, что в Вене пока ещё не такой бедовый народ, как у нас на родине, в смысле того, где что "плохо лежит"…). Надо было видеть его печаль, сменившуюся почти что яростью; впрочем, то, что у Аверинцева можно было назвать "яростью", у других людей мы бы признали всего лишь за сильное волнение. "Как так можно было даже подумать!" — сказал он на мой рассказ негодующе, прерывающимся голосом, — "Ведь украсть что-либо в Яме — это всё равно что обворовать собственный дом!" Так он мне и запомнился, негодующий на святотатственное предположение просто о такой возможности, что-либо в любезной его серцу "Яме" бессовестно стянуть! Где всё так доверчиво лежит, и которая как родной дом...

Кажется, я уже упоминал о том, что в самые первые годы его профессорствования в Вене (когда я, собственно, с ним и познакомился) к Сергею Сергеичу на его спецкурсы и семинары ходило очень мало студентов. Иногда обычных студентов вовсе не было, и, кроме Вашего покорнейшего (который, не числясь славистом, хаживал всего лишь вольнослушателем) и пожилой Элеоноры Петровны Гомберг, приходило ещё несколько каких-то незнакомых мне пожилых дам. Были среди них, кажется, и понимавшие по-русски австрийки или венки, бывали и дамы явно славянского происхождения. Иногда эпизодически появлялись какие-то забавные русскоязычные персонажи обоего пола, где ни по виду, ни по речи никак было не сказать, что человек обучается в университете на кафедре славистики. Когда эти деятели задавали на лекциях свои вопросы, я как-то весь внутренне конфузливо сжимался, чувствуя себя "неудобно" за Сергея Сергеича, вынужденного на такие "не очень умные" вопросы отвечать. А он терпеливо отвечал. Когда уже вовсе нечего было на замечание "деятелей" сказать, он покорно кивал, чуть виновато приговаривая: "Ну да, ну да...", и старался побыстрее возможно деликатно закончить и вернуться к прерванной лекции.

Вообще, это была характерная черта стиля Сергея Сергеича как лектора. Он, кажется, чувствовал себя не очень уютно и слегка терялся, когда его прерывали прямо во время лекции вопросами. Кажется, что такой вопрос вклинивался в беспрерывно тянущуюся, затейливо сплетающуюся ткань его повествования и обрывал какие-то невидимые глазу, тонкие, но очень существенные нити. Проходило какое-то время, прежде чем он, на вопрос ответив, нить своего рассказа восстанавливал, и дальше всё разворачивалось своим чередом. Перемежаемое время от времени торжественным распевом его стихотворных декламаций.

Помню, как веселились некоторые студенты, когда Аверинцев в такой же "традиционной" манере цитировал на память, по-немецки, конечно, Гёте, Шиллера, Гессе, Тракля, кажется, ещё Хёлдерлина... Дело в том, что, как мне объясняли здешние германисты, такой стиль при декламации поэзии в немецкоязычном пространстве в последние десятилетия совершенно вышел из моды. Патетики в стихах здесь боятся как огня. Немецкую классику положено читать, насколько я понял, обычным будничным тоном, как будто читаешь объявления о распродаже чего-нибудь в венской газете "Bazar". Поэтому Сергей Сергеич со своей декламацией в стиле "Серебряного века" (как я окрестил её сам для себя) должен был казаться здешней молодёжи чужеродным анахронизмом или даже существом с другой планеты.

Как я уже отмечал, Сергей Сергеич говорил по-немецки красивым, нарочито старинным, почти что вычурным литературным языком, почти без ошибок (иногда вкрадывался какой-нибудь не тот артикль или иная малозаметная мелочь). Произношение Сергея Сергеича, хоть и со слегка заметным русским акцентом (но слух нисколько не резало), было очень мягко и красиво. Немецкий выговор он культивировал явно центральный или даже северный, с "франкфуртским" присвистом при произнесении местоимения "ich" ("я"). Поскольку этот выговор значительно отличается от венского и вообще австрийского, нередко подобная манера вызывала невольную улыбку слушателей, что было заметно. Особенно студенты веселились, когда Аверинцев очень по-северонемецки произносил словечко "gucken" ("смотреть"), с явным звонким начальным "г", что для австрийского выговора вообще очень нехарактерно, где глухие и звонкие звуки почти не различаются. Кроме того, слово это никто из австрийцев не употребляет, говорят вместо этого "schauen". Такие вот забавные случались эпизодики, которые, словно алмазным резцом, глубоко выгравировались в памяти.

Мне Сергей Сергеич нередко говорил, что разговорного языка или "венского диалекта", как здесь называется просторечный стиль (действительно, очень сильно отличающийся от Hochdeutsch, "высокого немецкого" языка, литературной речи), он не знает, что с радостью бы выучил Wienerisch, но, видимо, всё-таки не придётся... Об особенностях венского диалекта Аверинцев меня расспрашивал всегда с большим любопытством, отмечая с особенным удовольствием слова и выражения в венской речи, пришедшие из иврита при посредстве идиша. Точно не помню, как он отнёсся к известному вольному "переводу" или, скорее, переложению некоторых частей Нового Завета на венский диалект (Da Jesus und seine Hawara); кажется, довольно сдержанно. Для Аверинцева была всегда важна, при всех переводческих экспериментальных новациях, верность оригиналу. Здесь мне вспоминается его явно неодобрительный отзыв на прозаические переводы римских и, кажется, греческих классиков его друга и вечного оппонента (как он его сам называл) М. Л. Гаспарова, а особенно на теоретическое убеждение Гаспарова в возможности перевести "всё, что заключено в стихотворение", исключительно средствами прозы. Здесь Аверинцев бывал очень даже резок в суждениях.

Лишь иногда, как редкие кометы, на горизонте появлялись какие-то студенты из России, прибывшие то по обмену, то своим ходом. Естественно, они едва дышали от волнения на аверинцевский лекциях, тут же подбегали к Сегею Сергеичу с вопросами после окончания лекционного часа (лекции на славистике читаются в Вене как обычными для Российских вузов "парами", так и отдельными часами). Но долго его не задерживали, видимо, не решаясь на это из смущения. Обычно я дожидался окончания разговоров со студентами, когда Сергей Сергеич всегда сам приглашал меня (и, конечно же, Элеонору Петровну, если она была в тот день на лекции) к себе в кабинет, спрашивая: "ЭдгАр, вы не зайдёте?.." То, что обещало несколько скромных минут общения (впрочем, насколько я помню, никак не меньше получаса), порою затягивалось на несколько часов. Сидели мы под портретом австрийского Государя-Императора Франца-Иосифа I... Иногда Сергей Сергеич предлагал за компанию перекусить бананом, который составлял его, даже не знаю — обед, или такой послелекционный "перекус".

Незнакомые мне пожилые дамы всё время записывали аверинцевские лекции на диктофоны. Боюсь, что теперь этих дам разыскать не представляется возможным. А конспекты лекций (да я их и не вёл практически, мне было важнее воспринимать его живой облик, нежели какие-то формальные, пусть и очень интересные, сведения) дали бы не так много представления о неподражемой аверинцевской интонации. Которая у Сергея Сергеича была одновременно и монологом, и разговором с внутренним собеседником, превращавшимся порой в спор с идейным оппонентом. И всегда — живое обращение к слушателям. У меня, к сожалению, тогда вовсе не было денег на электронную технику вроде диктофонов, да и не думал я как-то об этом. Всё мнилось — ну как-нибудь в другой раз, ещё успею записать, не раз всё это будет, нескончаемо, вот буду писать у Аверинцева докторат, и тогда... Теперь настолько жалко, что не разорился и не купил диктофон для записи аверинцевских лекций! Хоть плачь... Как всё быстро прошло...

И вообще, Сергей Сергеич любил нарочито употреблять в своей речи иностранные слова, причём непременно в "правильном" звучании оригинала, шутливо называя это "макаронической речью" (linqua macaronica). Имена исторических деятелей и выдающихся личностей культуры он тоже всегда произносил "в оригинале". Никогда, к примеру, нельзя было от него услышать "Люд#243;вик XIV" или Зигмунд Фрейд, только Louis quatorze ("Луи кяторз") или Siegmund Freud ("Зигмунд Фройд")!

На май 2003 года планировался доклад Сергея Сергеича на какой-то конференции кажется, в Петербурге (может быть, в Духовной Академии?), о "бенедиктинских корнях" Европы (точного названия не помню). Доклад не был закончен, не был и прочитан, так как уже в начале мая 2003 года с Сергеем Сергеичем случился тяжёлый инфаркт в Риме, после которого он так и не оправился. Где-то он был издан, но, кажется, в Париже по-французски. По-русски мне пришлось держать в руках компьютерную распечатку. Так вот, для подготовки этого доклада Сергей Сергеич весной 2003 года брал у меня немецкоязычный комментарий к критическому изданию монашеского Устава святого Бенедикта. Правда, я не уверен, что он вообще им при написании доклада успел конкретно воспользовался. Знаю только, что читал, и говорил, что очень интересно, обещая вернуть сразу же после конференции в Петербурге. Всё же на всякий случай даю библиографическую справку (может, пригодиться для источниковедческих исследований): Michaele Puzicha OSB, Kommentar zur Benediktusregel (mit einer Einf#252;hrung von Christian Sch#252;tz, im Auftrag der Salzburger Abtekonferenz), EOS Verlag: Erzabtei St. Ottilien 2002.

Вернуть эту книгу сам Сергей Сергеич уже, к сожалению, не успел. Это сделала после его смерти Наталья Петровна Аверинцева, весной 2004 года.

С самого начала моей учёбы в Вене на богословском факультете (с 1995 года) Аверинцев при каждой встрече расспрашивал меня об университетских занятиях. Особенно он интересуется библеистикой, положением дел на соответствующих кафедрах библеистики Нового и Ветхого Заветов. Исключительное сосредоточение немецкоязычных библеистов на historisch-kritische Methode (методе исследования Библии с позиции историческо-филологической критики) его несказанно печалит. Меня же это в своё время вообще на некоторое время отвратило от серьёзных занятий библеистикой, к которой постепенно вновь приохотился благодаря общению с Сергей Сергеичем.