"Час девятый" - читать интересную книгу автора (Бондаренко Борис Егорович)

13

Анна Матвеевна была жива. Не умерла она ни в тот день, ни через неделю, ни через месяц. Жила – хотя никто не мог понять, как она еще может жить. Не понимала этого и сама Анна Матвеевна, думала – за что так наказывает ее бог, что не дает умереть спокойно, без страданий и боли, за что должна она мучить столько людей, которые ждут ее смерти – это она хорошо видела, – как ждала ее она сама.

В то утро, выплыв из горячего и темного бредового беспамятства, увидела Анна Матвеевна потолок прямо над собой, широкий косой столб солнечной пыли, протянувшийся из окна, и поняла – жива. Никого рядом с ней не было, и тишина стояла в доме. Не шевелясь, чтобы не разбудить притихшую боль, Анна Матвеевна стала вспоминать – что было с ней ночью? Вспомнить не могла, но знала – было что-то такое, чего не может быть с людьми живыми – теми, кто еще должен жить. Было что-то страшное, что нельзя высказать словами, – это можно только знать и чувствовать. И она продолжала думать об этом, и, наконец, поняла то, что не дано понять живым людям, – что она умрет. Поняла не так, как понимала раньше. В том, прежнем знании о своей близкой смерти не было ничего похожего на то, что узнала она сейчас. В том знании не было и не могло быть такого ужаса, вдруг охватившего ее, потому что то было знание разума, оно выражалось словами, и было в нем что-то определенное и понятное, легко объяснимое, и можно было смириться с ним – как можно смириться со всем, что еще живет, дышит, надеется, – и она надеялась, хорошо зная о том, что умрет, должна умереть... Но нельзя было понять и объяснить словами то, что узнала сейчас ее душа, и нельзя было выдержать этого ужаса, заполнившего ее, и Анна Матвеевна закричала – тонко и страшно, как никогда и никто не кричал в этом доме. Этот тонкий и страшный крик ее услышал Михаил Федорович и похолодел. А когда он вошел к ней, Анна Матвеевна снова была без памяти.

Очнулась под вечер, и была спокойна и молчалива. Поела немного и скоро заснула.

А утром позвала Михаила Федоровича, и он удивился тому, как хорошо она выглядит, подумал: не к лучшему ли повернулось дело? Лицо Анны Матвеевны было спокойно и ясно, глаза смотрели прямо и сосредоточенно, и не было в них никакой боли.

– Ребята дома? – спросила она.

– Дома.

– Последи, чтобы не вошли, пока говорить будем.

Михаил Федорович вышел, услал Олюшку к соседке, вернулся, неуверенно посмотрел на Анну Матвеевну – о чем она говорить хочет? Она с тихой улыбкой попросила:

– Сядь, Миша, поближе, а то голосу не хватает.

– Может, потом поговорим?

– Потом поздно будет.

Михаил Федорович осторожно придвинулся к ней вместе со стулом, наклонился. Анна Матвеевна с жалостью посмотрела на него:

– Экий ты худущий стал... Ел бы хоть лучше.

– Да ты обо мне не беспокойся, мать... Сама поправляйся. А я железный, меня надолго хватит.

– Я вот... тоже железная была... – не сразу выговорила Анна Матвеевна. – Да и на меня ржа нашлась... проела все.

– А ты не думай об этом. Поправишься.

– Не поправлюсь, Миша. Помру скоро, – спокойно сказала Анна Матвеевна, и Михаил Федорович изменился в лице – понял, что бесполезно притворяться. Опустил глаза, промолчал, да и Анна Матвеевна ему на выручку пришла, сразу же дальше заговорила: – Мы – не дети маленькие, в прятки играть нечего. Сколько еще жива буду – не знаю, но только скоро помру, потому давай сразу обо всем договоримся, пока я еще в памяти и говорить могу. Знаю, нелегко тебе это слухать, да ить и мне... – замолчала Анна Матвеевна. Молчал и Михаил Федорович, слушал дальше, опустив голову. – Как умирать буду – попов не зови, а потом уж какого-нибудь дьячка или старушку найди, чтобы почитала надо мной молитвы. Похорони рядом с Колюшкой, там место есть. Смертное себе я не успела приготовить, скажешь Перфильевне, чтобы сшила, да загодя, не наспех чтоб было. Сегодня прямо и скажи, а то не запоздниться бы. Она бабка добрая, сделает, а ты денег ей потом дай, сколько надо. Пока не помру, никого не зови, не нужно. А потом дай телеграммы всем – дочерям, Лешке, Андрею, а больше никого не надо звать. Ну, а тут и сами придут, кто захочет.

Тяжело было говорить Анне Матвеевне – замолчала, собираясь с силами, дышала натужно, сипло. Михаил Федорович боялся смотреть на нее. Потом взглянул – Анна Матвеевна чуть прикрыла глаза, но были они так же ясны и смотрели на него внимательно и чуть строго. Снова заговорила Анна Матвеевна:

– Богатых поминок не устраивай, не до того. Мне все едино будет, а вам дальше жить. А люди поймут, не осудят. И никаких памятников на моей могиле не надо – поставь деревянный крест, и хватит. Дочерям наказ мой передай, чтобы дом не забывали, заботились о тебе, об Гришке да об Олюшке. А Варваре особо скажи, чтобы с Надькой мирно жила, не обижала ее. Еще Андрею мою просьбу передай, чтоб помирился с Алексеем. Насчет матери ничего не скажу, а с братом пусть помирится... Если может, – не сразу добавила Анна Матвеевна. – А теперь самое главное, Миша. Но сначала обещай, что исполнишь.

– О чем ты, мать? – с тревогой спросил Михаил Федорович, вглядываясь в ее лицо.

– Поклянись, что сделаешь, потом говорить буду, – тихим, бессильным голосом сказала Анна Матвеевна.

– Да в чем клясться?

– Не спрашивай, клянись! – возвысила голос Анна Матвеевна, и капли пота выступили у нее на лбу – силы ее заметно убывали.

– Клянусь... – еле выговорил Михаил Федорович.

– Ну вот... и слава богу... И клятву эту помни, не забывай, что давал ее перед смертью моей и нарушить ее – страшный грех.

И снова замолчала Анна Матвеевна, собираясь с силами, тяжело перевела дыхание.

– Как похоронишь меня, справишь сороковой день – сразу женись на Устинье, если согласится пойти за тебя.

– Да ты что, мать?! – дернулся Михаил Федорович.

– Молчи, Михаил, слухай дальше... Если не будет соглашаться – проси, обещай что хочешь, дом на нее отпиши. Без жены ты пропадешь, а больше за тебя никто не пойдет.

– Не могу я это сделать.

– Надо, Миша... Много я думала об этом и так и эдак прикидывала, а по-другому не выходит. Если один хозяйство будешь ворочать – скоро сляжешь, а детишки как? Их на кого оставишь? Надо тебе еще пожить, Миша, Гришку и Олюшку поддержать, а одному – не под силу будет.

– Гришка поможет.

– Не дело говоришь, Михаил, – строго сказала Анна Матвеевна. – Гришка тебе не помощник, ему дальше учиться надо. Держать его здесь не смей – парень к учебе рвется, на будущий год отправь его в Давлеканово или в Уфу, если захочет, пусть десятилетку закончит, в институт поступит. Помоги ему на первых порах, а дальше он сам справится, парень крепкий. Не о нем главная забота моя, а об Олюшке. Ей без женского догляда худо будет, а Устинья любит ее. Если, не дай бог, с тобой прежде времени случится что – накажи Устинье, чтобы не оставила Олюшку, вывела в люди. Оставь ей дом, все хозяйство, пусть распоряжается, как хочет – продаст или как там...

Помолчала Анна Матвеевна. Михаил Федорович сидел сгорбившись, сцепив руки, тоже ничего не говорил.

– Наш век кончается, Миша, – о детях надо думать. На девок надеяться нечего, сам знаешь – они отрезанный ломоть, у них своя жизнь. Помощи ждать неоткуда. Думай не думай, а жениться тебе надо будет. Обещание ты мне дал – исполни его... Сделаешь?

– Сделаю, мать, – тихо сказал Михаил Федорович.

– Еще вот что. Как похороните меня, поминки справите – соберитесь все, свои только, и скажи им обо всем, что я наказывала. И об Устинье, самое главное. Нехорошо это сразу делать, да потом их всех не соберешь, а надо, чтобы они знали об этом, потом не попрекали тебя. Как они примут это – не знаю. Думаю, что поймут. Разве что Варвара язык свой распустит, но ее меньше всего слухай, ум у нее короче воробьиного носа. Скажи им, что это моя воля, пусть последнее уважение окажут мне. Так и передай.

– Ладно, мать.

– Ну, вот и все, кажись, – совсем уж слабым голосом сказала Анна Матвеевна, и слезы блеснули в ее глазах. – А теперь, пока я в памяти – давай попрощаемся, Миша. Жили мы с тобой тридцать лет, всякое между нами бывало, если в чем виновата перед тобой – прости. А я тебе давно уже все простила...

Через несколько минут вышел Михаил Федорович из комнаты, закрыл спиной дверь, да так и остался стоять, слушая тонкий жалобный голос Анны Матвеевны, – она снова была без памяти, говорила что-то, а что – разобрать нельзя было. Постоял так с минуту, закурил – и вышел из дома, сказал Гришке, возившемуся на дворе:

– Присмотри за матерью, я скоро вернусь.

И пошел к Перфильевне – просить, чтобы сшила Анне Матвеевне смертное.