"Последний свидетель" - читать интересную книгу автора (Толкиен Саймон)

ГЛАВА 3

Отношения между Гретой и Томасом не всегда складывались так. Три года тому назад все было замечательно или почти замечательно. Тогда Томасу только что исполнилось тринадцать, а сама она начала работать секретаршей у Питера Робинсона.

Томас был мечтательным и нежным ребенком. Волосы у него были длинные, цвета соломы и спадали на лоб и плечи. У него выработалась привычка откидывать их со лба тыльной стороной ладони, прежде чем заговорить, привычка, которая осталась на всю жизнь. Казалось, каждый его жест, и этот в том числе, был продиктован застенчивостью, и говорил он всегда чуточку неуверенно, даже когда твердо знал, что именно хочет сказать. И, однако, под всей этой застенчивостью крылись упрямство и определенная твердость характера. Черты эти стали особенно очевидны после смерти матери.

От матери он унаследовал водянисто-голубые глаза и небольшой изящной формы рот, что придавало его лицу почти девичью привлекательность. И еще у него были длинные тонкие и нервные пальцы, предполагающие, что в будущем он должен стать художником или музыкантом. Но вовсе не такого будущего хотел для своего сына практично мыслящий отец.

Питер возлагал большие надежды на Томаса, когда тот был еще совсем маленьким ребенком. На шестилетие Питер презентовал сыну модели аэропланов, которые он мастерил еще со своим отцом, будучи в возрасте Томаса. Он любовно выстраивал их на полу детской и объяснял сыну, как называется каждая модель. Но Томас лишь изображал интерес. Едва успел отец выйти из комнаты, как он уткнулся в любимую свою книжку сказок, а «Ураганы» и «Спитфайеры» так и остались пылиться на полу.

Две недели спустя собака погналась за мячиком и сломала модель бомбардировщика, именно на таком летал дед Томаса над Германией полвека тому назад. В тот же вечер Питер собрал все модели, сложил в коробку и увез с собой в Лондон. Всю неделю он проводил в городе, работа позволяла вырываться только на уик-энды, а Энн и слышать не желала о продаже дома «Четырех ветров». Порой Питеру даже казалось, что жена по-настоящему любит только этот дом, а не его. Только дом и сына.

Питер стал замечать, что сын ждет, дождаться не может отъезда отца в конце каждого уик-энда. Причем мальчишка научился тщательно это скрывать, что было особенно противно. И никаких причин к тому не было. Питер не сделал ничего, заслуживающего такого отношения. Сам он всю жизнь лез из кожи вон, чтоб заслужить уважение отца, шел на все, чтоб тот им гордился, и не было дня, чтоб старик не возносил благодарность всевышнему за то, что позволил дожить до того дня, когда сын его стал министром обороны. А Томасу, похоже, было плевать на то, что думает о нем отец. Он не гордился ни своим происхождением, ни достижениями отца. Сердце и мысли Томаса целиком принадлежали матери и дому, в котором прожили несколько поколений ее предков, Сэквиллей.

Шли годы, и отец с сыном отдалялись друг от друга все больше. Томас обожал разные истории и сказки, Питер же никогда не читал художественной литературы. Для него это было почти что делом принципа. Все мысли его были сосредоточены на конкретных делах, и он приходил в раздражение всякий раз, видя, как в дождливую погоду Томас часами лежит на диване и читает книжки. Иногда мальчик пристраивался на широком подоконнике в гостиной, обкладывался подушками и мог подолгу смотреть в окно, на дюны и Северное море, валы которого с грохотом разбивались о берег. И в воображении своем он рисовал такую картину: почтальон стучит в дверь и объявляет о прибытии Джона Сильвера и его пиратов, они явились, чтобы забрать свои сокровища у Билли Бонса. Или же, выгуливая собаку по вечерам, он искал глазами Хитклиффа, рыскающего по вересковым пустошам и жаждущего кровавой мести.

Томас знал все места на берегу, куда волны выбрасывали обломки от кораблекрушений. В спальне на стене у него висела карта, и он отмечал на ней черными крестиками местонахождение этих обломков. И еще он был готов поклясться на Библии, что как-то слышал на рассвете звон колоколов города Данвича, затонувшего в морской пучине. Все эти легенды мало волновали отца Томаса. Он видел их ценность лишь в том, что они привлекают в эти края туристов.

За несколько месяцев, после поступления на работу к сэру Питеру, Грета сумела сделаться просто незаменимой и даже стала сопровождать его в поездках за город на уик-энды, в дом «Четырех ветров». Правда, большую часть времени они и там проводили за работой, то в кабинете сэра Питера, то в гостиной с высокими окнами, откуда открывался вид на сад. А в саду неустанно трудилась леди Энн, сажала, пересаживала, пропалывала, окапывала растения, ухаживала за знаменитым своим розарием, которым так славилось последнее время поместье «Четырех ветров». И Томас всегда был рядом, то катил тележку, то тянул шланг. Всегда помогал матери. Эти двое были просто неразлучны.

Грета лезла вон из кожи, чтоб подружиться с Томасом, и в конце концов ей на какое-то время это удалось. Она умела слушать, прочла о Суффолке и его истории все, что только можно, и Томас начал обращаться к ней за информацией, она нужна была ему для сочинения разных историй, которые он записывал и читал матери по вечерам. Леди Энн лишь приподнимала бровь и удивленно посмеивалась, услышав, какую помощь оказывает ее сыну личная секретарша мужа, но не возражала против этого. Грета же начала ощущать неодобрение, исходящее от леди Энн. Похоже, хозяйка дома начала догадываться об истинных ее целях, что называется, раскусила ее, но в ход событий никак не вмешивалась.

Казалось, она говорила всем своим видом: «Знаю, кто ты такая. Знаю, что ты не одна из нас. И никогда ею не станешь, сколько бы ни старалась».

Грета занималась только мальчиком, не предпринимала попыток сблизиться с леди Энн. Иногда, когда леди Энн одолевал очередной приступ мигрени и она лежала наверху, в спальне, с компрессом из белой фланели на лбу и задернутыми белыми шторами на окнах, Томас с Гретой гуляли по пляжу, искали янтарь. О янтаре Грета знала практически все, специально прочла толстую книгу.

Порой сэра Питера и леди Энн приглашали на ленч или обед друзья, и Грета оставалась в доме с Томасом и миссис Мартин, экономкой. В одно из таких воскресений и произошла первая неприятность. У сестры миссис Мартин был день рождения, она отправилась в Вудбридж, к ней в гости, и взяла с собой Томаса. Мальчик всегда радовался этим поездкам. У зятя миссис Мартин была большая лодка, пригодная для плавания по морю, и Томасу обещали, что, когда ему исполнится пятнадцать — до этого радостного дня оставалось каких-то пять месяцев, — его возьмут в море на настоящую ночную рыбалку.

К полудню Грета осталась в доме «Четырех ветров» совсем одна. Она закончила печатать и править речь, которую сэр Питер должен был произнести на партийной конференции на следующей неделе, и вышла в холл. Кругом стояла полная тишина, прерываемая разве что отдаленным шумом прибоя. И вот она поднялась наверх, в спальню леди Энн, и тихо затворила за собой дверь.

Грета стояла посреди комнаты, а затем, не отрывая глаз от высокого зеркала в резной раме, начала медленно раздеваться. Она проделывала это здесь вот уже в третий раз, и получала огромное удовольствие от процесса. Затем она выдвинула верхний ящик старинного комода и достала три или четыре пары шелкового белья леди Энн. Вынула из него также и саше с лавандой и вышивкой, сделанной хозяйкой дома, отложила в сторону. И начала примеривать белье, пару за парой, разглаживая складки тончайшего белого шелка на коже до тех пор, пока этот нежный материал не сливался с телом. А затем подошла к шкафам, где висели платья леди Энн.

Зеленые глаза ее засверкали, она ощупывала складки ткани, даже подносила их к носу, глубоко вдыхая аромат, и в этот миг ей казалось, что она держит в своих объятиях саму леди Энн. Вот она выложила пять отобранных платьев на широкую постель и начала неспешно примерять одно за другим. От возбуждения у нее напряглись соски, они проступили через тонкую ткань, а полузакрытые глаза приняли мечтательное, какое-то отсутствующее выражение. Грета была слишком поглощена своим занятием и не услышала, как внизу скрипнула и отворилась входная дверь. Не услышала она и шагов по лестнице, потому как в этот момент надевала через голову лимонное шелковое платье, отделанное кружевами. Она поняла, что не одна, только когда взглянула в зеркало полюбоваться собой. И увидела в нем не только свое отражение, но и застывшего на пороге спальни Томаса.

Одной из выдающихся способностей Греты в качестве личного секретаря являлось умение сохранять спокойствие при любых обстоятельствах.

— Знаешь, это выглядит почти неестественным, — буквально за неделю до этого говорил сэр Питер жене. Они лежали в той самой постели, на которую теперь Грета выложила платья. — Впечатление такое, будто все корабли и лодки швыряет ураганом в открытом море, а она вышла в своей лодочке, находится в самом эпицентре, но буря почему-то обходит ее стороной. Она одна на миллион, Энн. Других таких женщин просто не бывает. Уверен, любой член парламента от оппозиции был бы рад заполучить ее, причем за немалые деньги. Но она преданна, лояльна. Она не продается. Это еще одна из ее замечательных черт.

— Да, понимаю, — протянула леди Энн в ответ. — Это действительно неестественно. Должно быть, девушка очень упорно трудилась над собой, чтоб выработать все эти качества.

Даже теперь, застигнутая врасплох, Грета оставалась невозмутима. Лишь слегка повела плечами, как бы давая понять, что заметила присутствие мальчика. Томас же точно к полу прирос, и щеки его побагровели от смущения. Он не сводил глаз с зеркала, с отражения Греты, полных ее грудей, что виднелись в вырезе лимонного платья, которое она еще не успела застегнуть.

Грета перехватила взгляд Томаса, но и не подумала прикрыться.

— Смотришь на мои груди, Томас, вот значит как… — В голосе ее появились новые, какие-то мурлыкающие нотки, Томас не замечал их прежде.

— Нет, нет. Ничего я не смотрю.

— Ладно. Как скажешь. Значит, не смотришь, — рассмеялась Грета и запахнула вырез на груди. — Выходит, мне просто показалось.

— Вы надели мамино платье. То самое, про которое она говорила, что оно похоже на весенние нарциссы. И вы в ее комнате. Что это вы делаете у нее в комнате?

— Вот что, Томас. Присядь на минутку, пожалуйста. Хочу тебе кое-что объяснить.

Грета сняла два платья с постели и жестом пригласила Томаса присесть. Но он не двинулся с места.

— Вам нельзя находиться здесь. Это не ваша комната.

— Да, нельзя. Тут ты совершенно прав, Томас. Но постарайся понять, у меня нет таких красивых нарядов, какие носит твоя мама. Я не могу себе этого позволить, а она может. А потому не думаю, что причиню кому-то вред, если примерю одно-два платья, просто чтобы посмотреть, как я в них выгляжу. Ведь ничего страшного в этом нет, верно?

— Нет, неверно. Это платья мамы.

— Я и не спорю. И не собираюсь красть их у нее. Если б собиралась украсть, разве бы стала так долго примеривать?

— Маме это не понравится. И что вы зашли к ней в комнату — тоже. Я это точно знаю.

— Ладно, может, и не понравится, — ответила Грета. Она решила изменить тактику. — Возможно, она сильно расстроится, узнав об этом. И у нее снова начнется приступ этой ужасной мигрени. Ты ведь не хочешь, чтоб она страдала от мигрени, верно, Томас?

Мальчик не ответил. Вдруг нижняя губа у него задрожала, казалось, он того гляди расплачется. Грета решила закрепить успех.

— Так что, думаю, лучше не говорить ей ничего, правда, Томас? Ни к чему причинять людям боль. Это будет наш маленький секрет. От мамы. Только между нами, идет?..

Грета протянула руку к мальчику, отчего лимонно-желтое платье вновь распахнулось, обнажив груди.

Томас отступил на шаг, но она все же взяла его за руку, притянула к себе.

В последующие годы Томас всегда вспоминал этот момент как самый значимый в его детстве. Он стал своего рода поворотным пунктом. Концом и одновременно началом. В памяти сохранились даже мельчайшие детали. Будучи уже взрослым, он закрывал глаза и видел мамину комнату со всей отчетливостью. Полузадернутые шторы колышет свежий морской бриз; солнечные зайчики танцуют на старинном комоде красного дерева с выдвинутым верхним ящиком; на постели пестрой грудой свалены мамины платья, которые собиралась примерить Грета. Томас даже видит рукав алого шелкового платья, в котором мама была на Рождество, он пересекает белоснежную наволочку подушки и напоминает зияющую рану. А совсем рядом, близко-близко — личная секретарша отца: иссиня-черные волосы, зеленые кошачьи глаза, желтое платье и полные голые груди с ярко-красными сосками, при виде которых он ощутил неизведанное прежде волнение. Они казались отталкивающими и привлекательными одновременно. И еще там было зеркало. Они смотрели друг на друга через зеркало, а потом она начала говорить разные вещи. Самые ужасные вещи о его маме, которые он не хотел слышать.

Она взяла его за руку, Томас был уверен, что сейчас она положит руку себе на грудь. Грудь, которая была так близко. И еще он знал: если это произойдет, то эта тайна между ними останется навсегда, он уже никогда не сможет нарушить ее.

Сделав над собой усилие, Томас отвел глаза от Греты. И сфокусировал взгляд на первом попавшемся предмете. То был кусок белой фланели на краю раковины, в дальнем углу комнаты. Этой тканью мама прикрывала глаза и лоб, когда начинался приступ мигрени.

Томас резко вырвал руку, поднялся и отошел к двери.

— Нет, — сказал он, вкладывая в это короткое слово всю свою волю.

Грета поморщилась, но произошло это от боли в руке или из-за неприязни к его ответу, Томас так и не понял. Показалось даже, что лицо ее исказил гнев, но то было лишь секундное впечатление. Она тут же взяла себя в руки и тихо рассмеялась.

— Я всего-то и хотела пожать тебе руку, Томас. У тебя слишком развито воображение. Отец на этот счет прав.

Времени на ответ у Томаса не было. Внизу хлопнула входная дверь, на лестнице послышались шаги. Это была миссис Мартин.

— Что ты там делаешь, Томас? Я же тебе сказала, подарки внизу на кухне. Идем скорее, а то опоздаем.

Грета с мальчиком обменялись последним взглядом, затем он развернулся и вышел из спальни.

«Если бы не эта чертова экономка, если бы не ее дурацкие подарки, приготовленные для сестры и забытые на кухне, за которыми она послала мальчишку, меня бы сегодня здесь могло не быть…» Так размышляла Грета, шагая в сопровождении мужа и шофера к дверям в здание суда.

Томас ждал, когда кончится уик-энд, чтоб рассказать все матери. Но леди Энн не стала обсуждать инцидент с Гретой. Сэр Питер заговорил об этом со своей личной секретаршей уже в Лондоне, в середине недели, причем сделал это так неуклюже, почти стеснительно, что ее едва не стошнило от отвращения. И, разумеется, у нее было достаточно времени, чтоб подготовить достойный ответ.

Все утро ее наниматель то входил в кабинет, то выходил из него под разными предлогами. Нижний этаж лондонского дома Робинсонов превратили в некое подобие офисных помещений год тому назад, и Грета работала в приемной. На элегантном дубовом столике-приставке размещались принтер и факс, сама же Грета сидела за круглым столом орехового дерева, что стоял в центре комнаты, в окружении компьютерных мониторов и телефонных аппаратов. Вот ее наниматель обошел стол и нервно откашлялся.

— В чем дело, Питер? Какие-то проблемы?

— Да, пожалуй. Мне необходимо с тобой поговорить, но я… Короче, это очень трудно. Не знаю, с чего и начать. Это об Энн и мальчике. О Томасе. Господи, хотел бы я лучше понимать своего сына!..

— А что с Томасом?

— Ну, он рассказал кое-что Энн, а она уже потом сказала мне. И речь, э-э, идет о тебе… Она сказала… словом, я должен с тобой поговорить.

— О платьях твоей жены, что ли?

— Да, об этом. Томас утверждает, ты их примеряла. На прошлом уик-энде, когда нас не было дома. Я сказал жене, что мальчишка все это выдумал. Характер у него скверный. Следует отправить его в хорошую школу-пансион, куда-нибудь подальше. Ему бы пошло на пользу. Но Энн категорически против.

— Да, примеряла. Хотя, наверное, и не следовало этого делать.

— Так значит, это правда?

— Да. Потому что они такие красивые, и мне так хотелось посмотреть, как я в них выгляжу. У меня никогда не было таких нарядов, Питер. Я ведь из бедной семьи, ты знаешь.

— Но неужели теперь ты не можешь себе этого позволить? Зайти в хороший магазин или там бутик?..

— Ну, думаю, наверное. Иногда захожу. Впечатление такое, словно они следят за мной. Просто глаз не спускают. Так и прикидывают, есть у меня деньги или нет.

Сэр Питер не ожидал такого поворота и несколько растерялся. Его зависимость от Греты возрастала с каждым месяцем с того самого дня, как девушка впервые появилась у него в офисе. И эта ее прямота просто обезоруживала. Сэр Питер всегда ценил в людях прямоту. Ну и, естественно, внешние данные Греты не могли не произвести на него должного впечатления, в последнем порой он даже боялся себе признаться.

— Тебе, конечно, не следовало этого делать. Но ты проявила честность, открыто призналась. Лишь немногие люди осмелились бы на твоем месте. Это и моя вина. Наверное, я просто недостаточно тебе плачу.

Так Грета сумела обратить неприятный инцидент в свою пользу. Сэр Питер стал проводить с ней больше времени, даже вывозил ее пообедать в середине рабочего дня. Их часто видели вместе в «Айви» или «Пон де ла Тур», они сидели, сблизив головы, и оживленно о чем-то беседовали. Мало того, сэр Питер повысил зарплату своей секретарше на целых пятьдесят процентов, и теперь она вполне могла позволить себе купить дорогое платье от-кутюр и иметь соответствующий вид, выходя куда-нибудь с шефом. На смену осени пришла зима, сэр Питер отмечал про себя, что с каждым днем Грета выглядит все привлекательней. И нет ничего плохого в том, что у начальника красивая секретарша. Ему нечего стыдиться.

Нет, разумеется, разные там сплетники, репортеры и журналисты смотрели на это иначе, и вскоре в бульварных газетенках и журналах начали появляться статьи, впрочем, на первую полосу они никогда не попадали. Пик ажиотажа был достигнут, когда на двадцать первой странице «Дейли мейл» появился черно-белый снимок: парочка выходит из ресторана, а сверху заголовок: «Министр вышел в город».

В доме «Четырех ветров» об этом не знали и не ведали. Словно Флайт находился в тысячах миль от Лондона. Леди Энн не читала бульварной прессы, и никто из ее друзей не отличался настолько скверными манерами, чтоб обсуждать отношения сэра Питера с секретаршей в ее присутствии. Леди Энн все реже и реже посещала Лондон, предпочитая сад и общество сына.

А сэр Питер заезжал в дом «Четырех ветров» все реже, уже не каждый уик-энд, как прежде. Ездил туда всего один-два раза в месяц, а когда приезжал, то непременно в обществе Греты, мотивируя тем, что его служебные обязанности требуют работы даже по выходным.

Атмосфера в доме царила напряженная, но сэр Питер отказывался это признавать. Во время приездов Греты леди Энн бродила по дому с каким-то отстраненным видом, уходила на долгие прогулки с сыном или же запиралась наверху, в своей комнате. История с примеркой платьев так и осталась без обсуждения. Смущение не позволяло леди Энн затронуть этот вопрос, Грета расценивала ее молчание как признак крайнего неодобрения.

И все же эта тема однажды всплыла. Вечером, за обедом. Грета сидела за длинным столом между сэром Питером и его супругой. Батареи центрального отопления компенсировали типичную для конца января промозглость и сырость, в комнате было жарко, даже душно. Обедающим подали десерт, вишневый пирог с заварным кремом.

Леди Энн говорила о богатом промышленнике с севера по фамилии Корбет, этот господин купил себе внушительный участок на побережье, по другую сторону от Флайта. Он сколотил немалое состояние на производстве зажимов для бумаг и вот теперь строил себе особняк с видом на море. Многие соседи Робинсонов не преминули за последнее время отметить, что подобное соседство может самым негативным образом сказаться на «Четырех ветрах».

— Думаю, скоро он начнет посылать своих лакеев фотографировать наш сад, — заметила леди Энн. — Так что остерегайтесь мужчин в белых куртках со стремянками и фотоаппаратами.

— О, Энн. Уверен, до чего-нибудь подобного не дойдет, — сказал сэр Питер. — Не стоит воспринимать все так близко к сердцу. — Ему начало надоедать, что на протяжении всего обеда жена уже не раз заговаривала об этом.

— Ничего я не принимаю. Проблема в его чудовищной безвкусице. И в стремлении примазаться. Люди должны оставаться теми, кто есть. Им не стоит примерять чужие одежки.

— Особенно если они явились с севера, — внезапно вмешалась Грета.

— Не столь важно, откуда они явились. — Тут вдруг леди Энн резко умолкла, словно только что осознала подспудный смысл своих слов. — О, дорогая, прошу прошения. Я вовсе не это имела в виду.

— Вы ни в чем не виноваты. Просто вы леди, а я нет. Люди должны знать свое место. Именно это вы и хотели сказать, верно?..

— Нет, нет, совсем не это. Я хотела сказать, что люди должны быть самими собой и не пытаться копировать других. И эти слова ни в коем случае к вам не относятся.

— Что ж, если б я стремилась остаться собой, то, наверное, работала бы сейчас на фабрике по производству зажимов для бумаг, — вспыльчиво парировала Грета.

— Но, дорогая, не понимаю, с чего это вы так разволновались. Я говорила вовсе не о вас. Говорила об этом человеке по фамилии Корбет. Вам не следует принимать мои слова близко к сердцу.

Грета не ответила, лишь поднесла салфетку к лицу. Плечи ее задрожали, она давала понять, что расстроена просто до слез.

Первым порывом леди Энн было встать и обнять девушку. Ясно, она очень обидела Грету, та чрезвычайно редко теряла над собой контроль. Но какая-то вторая половинка души леди Энн противилась этому. От этой Греты ничего, кроме неприятностей. Ведь, в конце концов, именно она, Грета, прокралась к ней в спальню и примеряла там платья, словно они ее собственность. Именно Грета так расстроила Томаса. Этой ей, Грете, следует извиниться перед всеми ними.

— Послушайте, кто здесь пострадавшая сторона?! — воскликнула леди Энн, перенося свое раздражение на мужа, нервно ерзавшего в кресле на другом конце стола. — Ведь я не пойду примерять ее одежду, верно?

— Нет, конечно, не пойдешь. Потому что у нее не найдется для тебя ничего подходящего. В том-то и штука, черт побери! Неужели не понимаешь?

— Да, теперь понимаю, — сказала леди Энн и поднялась из-за стола. — Слишком хорошо понимаю. Пойду прилечь. Чувствую, опять ужасно разболелась голова. Здесь у нас не Лондон, Питер. И я здесь не для того, чтоб вести политические дебаты с тобой. Возможно, с Гретой и могла бы, но не буду.

Леди Энн затворила за собой дверь раньше, чем сэр Питер успел что-то ответить. Грета по-прежнему не отнимала салфетку от лица, и ее плечи продолжали вздрагивать, свидетельство того, что она еще не успокоилась. Сэр Питер скатал свою салфетку в комок и силился придумать слова, которые могли бы успокоить секретаршу, но ничего толкового на ум не приходило.

И вот в конце концов он неуклюже поднялся, обошел стол и встал за спиной у Греты. Он долго переминался с ноги на ногу, затем осторожно опустил руку ей на плечо.

— Пожалуйста, Грета. Не плачь. Она не хотела тебя обидеть. Она просто расстроена, нервы расшалились, вот и все.

Грета сидела, низко склонившись над столом, прядь черных волос падала ей на лоб, и сэр Питер осторожно отвел ее и заложил за ушко, нежно поглаживая по голове.

Грета подняла на него глаза. Они были полны слез, но она улыбалась. И вдруг перехватила взгляд сэра Питера, устремленный за вырез простенькой белой блузки. Сэр Питер не мог оторвать взор от развилки между грудями и внезапно ощутил сексуальное возбуждение.

— Спасибо, Питер… Я вела себя так глупо. А ты… ты такой…

Но Грета так и не закончила фразу. Сэр Питер резко отшатнулся и привалился спиной к стене. С противоположной стены на него смотрел портрет отца леди Энн, на губах почтенного джентльмена и аристократа играла презрительная улыбка. Портрет был скверным, с чисто художественной точки зрения, но сходство художнику уловить удалось, и рисовал он его в ту пору, когда семейные портреты уже начали выходить из моды. Особенно хорошо художнику удались аристократический изгиб губ старика и отстраненный взгляд холодных глаз из-под опущенных век. Сэр Питер вспомнил: с точно таким же холодным неодобрением смотрел на него будущий тесть, когда сам он пришел просить руки леди Энн.

«Везде бывает, везде принят, так говорит Энн. Но где именно, позвольте спросить? Вот в чем вопрос, молодой человек. Где и кем именно принят?»

— Да пошел ты куда подальше, старый дурак, — злобно прошептал сэр Питер, не сводя глаз с портрета. — Ничего плохого я не сделал.

— Что ты сказал, Питер? — спросила Грета.

— Ничего. Ничего, кроме того, что ты не единственная, кто чувствует себя не в своей тарелке в этом проклятом доме. Ладно, мне тоже пора. Пойду взгляну, в порядке ли Энн. Ну, ты понимаешь…

— Конечно, понимаю, — тихо ответила Грета, вытирая слезы салфеткой.