"Песня о теплом ветре" - читать интересную книгу автора (Егоров Борис Андрианович)

«Ураган» состоится

Наступление начинается всегда одинаково. Утром, едва рассветет, по всем телефонам разносится необычная команда. Она состоит всего из одного слова — «Ураган», «Береза» или какого-либо другого. Приказ, полученный в пакете заранее, офицеры знают. Раз «Ураган» или «Береза» — действовать в соответствии с приказом. А в приказе написано: «В 6.55 — артнаступление».

«После того как офицерам становится известно, что «Ураган» состоится, идет сверка часов. Старшие командиры сообщают время младшим. Время у всех должно быть одинаково, для того чтобы точно в 6.55, секунда в секунду…

А пока еще ночь и команд нет. Пока ожидание.

Я знаю: сегодня не усну.

И не только потому, что первый раз в своей жизни участвую в наступлении. Есть еще и другая причина: малярия. В этих местах, где дюны чередуются со стоячими тухлыми озерцами, малярией болеют почти все. Более коварной болезни мне неизвестно. Южная малярия изматывает человека методично, по строгому графику. Она дает декаду на отдых, а потом начинает трепать — бросает то в жар, то в холод. Больной малярией ничего не ест, зато пьет акрихин и становится желтым. За десять дней трепки можно осунуться так, что и родные не узнают. Но акрихин малярии не помеха, она продолжает свое изнуряющее действие и неукоснительно соблюдает расписание. Ей известно даже, какие дни четные, а какие нечетные.

Чем занимаются на фронте, когда не спится? Отвечают на письма.

Я получил письмо от Инги. Инга пишет из Казани, что брат ее Игорь внезапно, не болея, умер. Инга пишет, что мать не находит себе места, хватается за голову, кричит в отчаянии: «Это я во всем виновата».

Как успокою я Ингу? Чем помогу ей?

В блиндаж, чуть пригнувшись, входит капитан Красин.

— Почему не спите, Крылов?

— Так, — неопределенно говорю я, привстав. — Настроение — бодрствовать.

— Сидите, сидите. А я вот тоже не сплю: малярия. Как хорошо, что у нас нет градусников. Наверное, такое бы показали!

Красин притрагивается ладонью к моему лбу.

— У вас тоже температура. Но держитесь: самая высокая температура будет завтра. Готовьтесь! А что вы пишете?

— Письмо.

Красин садится верхом на табуретку-самоделку.

— Матери?

— Нет.

— Девушке?

— Да.

— Почему же вы слов не находите? Сочинения в школе писали? Напишите, что вы ее любите, что Красин — есть такой воинский начальник — вами доволен, что… Подождите, случилось что-нибудь?

— У нее несчастье. Брат умер.

— На фронте?

— Нет, в Казани.

— Сколько ему лет?

— Мой ровесник.

— Ай-яй-яй! — удрученно качает головой Красин. — Чем же он болел?

— Не знаю. Вот только одна строчка: «Мама кричит в отчаянии: «Это я во всем виновата».

— Он не в армии?

— Нет. Его не брали. Несколько раз проходил комиссии — признавали негодным. Парень он был очень способный: в одно лето сдал экзамены за девятый класс и из восьмого перешел в десятый…

— Это, конечно, талант, — соглашается Красин. — Только к чему такая спешка? Успеть поступить в институт, чтобы в армию не взяли?

— Может быть.

— Вы видели его?

— Видел.

— Болезненный парень?

— Нет, крепче меня, наверное. Толстощекий такой.

Красин напряженно думает, сдвинув брови.

— Знаете, Крылов, был я не очень долгое время перед самой войной райвоенкомом. Послали в один район. И там я встретил парня-вундеркинда, который из восьмого класса перешел в десятый. С ним чуть не случилась потом трагедия. Поступил в институт, а вышло, что брони он не дает. Раньше давал, но вдруг отменили… Мы этого парня на медицинскую комиссию зовем — у него с сердцем плохо, не годен. А вид у кандидата в новобранцы цветущий. Через месяц снова вызываем на комиссию. Он приходит, и с ним — обморок. Потом выяснили: мамаша какой-то гадостью перепоила… Еле спасли.

Почему же «гений и вундеркинд» Игорь так боялся серой шинели? Еще школьником он расчетливо старался избежать ее в будущем. Это и есть «реализм», «жизненная трезвость», противостоящая «мальчишескому романтизму»? Неужели его мама перед военной комиссией намешала своему сыну в стакан какой-то зловредной химии? Но не рассчитала дозу… И вот теперь «во всем виновата».

— Скажите, Крылов, почему вы пошли в армию? Вы ведь добровольно?

— Добровольно. По комсомольскому призыву. И Тучков тоже, и Доронин, и Курский.

— А Курского вы хорошо знали?

— Как же? Вместе в спецах ходили!

Я рассказываю капитану Красину о том, как мы учились в спецшколе, как уезжали из Москвы, как Курский разыграл спектакль с «пакетиками», обставив «шахматистов».

Красин задумчиво слушает, пыхтит трубкой, приговаривает:

— Жаль, жаль, жаль…

Спрашивает:

— А вы родителям его написали?

— Написал.

— Хороший был офицер. Мы его к награде представили. К сожалению, посмертно. Во время разведки боем он лег за пулемет на том берегу Донца и не пускал наседающих немцев.

— А почему он лег за пулемет?

— Так там сложилась обстановка…

Я еще долго пишу письмо Инге, рву бумагу: ничего не получается. Как только начинаю писать об Игоре, чувствую: не те слова, фальшь, сам себе не верю…

На какой-то час-полтора засыпаю.

Перед рассветом меня будит сержант-разведчик: требует Красин.

У Красина собрались командиры батарей: седьмой — Полотнянников, восьмой — Лесовик, девятой — Бахтадзе.

Заканчивая совещание с ними, командир дивизиона спрашивает:

— Все ясно?

— Все, товарищ капитан.

— Можете идти.

Красин сосредоточенно курит. Я смотрю на него. Вид у капитана бодрый, как будто не было ни бессонной ночи, ни приступа малярии.

— Ну так вот: «Ураган» состоится, — говорит он, — состоится сегодня, второго сентября. Берите одного разведчика, радиста — и во второй пехотный батальон. Держите связь с моим пунктом. После артнаступления начнется атака, форсирование реки. Вы переправляетесь вместе с пехотой на тот берег и идете вперед. Если батальон встретит доты или замаскированные самоходки — дайте их координаты. Это наши цели.

В пехотном батальоне знакомлюсь с командиром.

— Хижняк, — представляется он.

Это крепкий рыжий деревенский парень в вылинявшей добела гимнастерке и новенькой, щеголеватой фуражке, сделанной, видимо, на заказ: должен же, черт возьми, офицер чем-то отличаться от рядовых!

— Помогать пришел, браток? — спрашивает Хижняк. — Люблю пушкарей: с ними оно надежнее.

Хижняк говорит бодро; чувствуется, парень отчаянный.

— Тут от вас, артиллеристов, вчера у нас один мужик был. Ну, сорви голова! Погиб он. Фриц в реке его прикончил…

У меня сразу мелькает: «Курский».

— Лейтенант?

— Лейтенант.

— Фамилию запомнили?

— Как не запомнить — он мне, можно сказать, всю первую роту спас… Курский.

— Это когда была разведка боем?

— Она самая, чтоб ей ни дна, ни покрышки.

— А что он сделал? Я товарищ его.

— Что он сделал? — переспрашивает Хижняк, собираясь с мыслями.

Но узнать о подвиге Курского мне не удается. Земля вздрагивает, с перекрытия блиндажа сыплется песок: артиллерия дала первый залп.

Хижняк смотрит на часы, говорит:

— Точно. Секунда в секунду.

Перед нами за рекой взметаются дымы разрывов. Сначала их можно различить, потом они сливаются, и плотная, черная мгла затягивает передовую.

«Молотьба» продолжается долго, затем разрывы снарядов удаляются в глубь немецкой обороны, вспыхивают красные огни ракет: «Вперед!»

Северный Донец переплываем на плоту вместе с Хижняком.

Немцы почти не сопротивляются, они подавлены. Несколько раз тявкнуло малокалиберное орудие и замолчало.

Мы — на южном берегу, на который до боли в глазах смотрели в бинокли и стереотрубы несколько месяцев подряд.

Атака поначалу идет стремительно, но вдруг задыхается.

Над нашими головами свистят пули: бьют два тяжелых пулемета.

Командир батальона выползает на бугорок, знаком зовет меня к себе.

С бугорка видно, где залегли бойцы. Некоторые пытаются приподняться, пробежать вперед, но тут же падают: снова и снова секут пулеметы.

— А я вижу, где они! Вижу! — кричит Хижняк. — Смотри на перекресток дорог! Заметил? Два бугра! Справа и слева. Доты, туды их!

Так и есть, доты. Их уже засекли минометчики. Рядом с немецкими дотами возникают несколько жидких разрывов мин. Но разве доты минами сокрушить?

— Поможешь, браток?

— Сейчас.

Сползаю вниз. Рация включена, слышу голос Красина, передаю координаты дотов. Определить их просто: перекресток дорог обозначен на карте.

Красин кричит:

— Кидаю «чушки». Следи за разрывами!

Едва успеваю вернуться к командиру батальона, как рядом с перекрестком вырастают столбы дыма. Когда дым столбом — это фугасы, от осколочных снарядов разрыв другой: он похож на большой пышный куст или на шар.

Фугас от нашей пушки-гаубицы делает воронку огромную — в ней всадник с лошадью скроется…

«Чушки» упали очень точно: в этой местности все известно и пристреляно. А Красину перекресток дорог в стереотрубу виден как на ладони.

Следующие снаряды ложатся совсем у цели.

Солдаты батальона пробуют идти в атаку. Пулеметы молчат.

— Стой! Скажи пушкарям «стой»! — кричит Хижняк. — Теперь моих задеть можно.

Пехотинцы обходят пулеметы с флангов.

Через пять-десять минут мы уже на перекрестке. Два бугорка оказались не дотами, а обыкновенными блиндажами с двухслойным накатом. Около одного из них фугас разорвался так близко, что блиндаж завалило, другой — целый. Пулеметы брошены в траншее. Немцы поначалу хотели их прихватить, но заторопились…

Убегать им пришлось спешно, поэтому бросили не только пулеметы, но и все несложные принадлежности своего быта: котелки, фляги, противогазы «лошадиная морда», ранцы и порнографические буклеты — гармошки из мелованной бумаги, на которых в рисунках рассказано о том, как ведут себя Гансы и Гретхены, когда они наедине.

Теперь гансам, конечно, не до буклетов. Наступление идет быстро. Уже в первые дни его нами взяты города Лисичанск, Верхнее, Пролетарск, Кадиевка, Енакиево, Краматорск. Мы идем на Запад!