"Вам решать, комиссар!" - читать интересную книгу автора (Кирст Ханс)

Глава I

Комиссар Мартин Циммерман прибыл на место незадолго до полуночи. Дело было в Мюнхене, на Нойемюлештрассе, 22/24, в тихом предместье Гарн — квартале небольших вилл с тщательно ухоженными садиками. Летом там, пожалуй, неплохо.

Но стояла зима, лил ледяной дождь, ни намека на снег, и температура — ноль градусов. В конце января мюнхенцы ежегодно празднуют Фастнахт — Масленицу. В десятках прекрасно освещенных, роскошно убранных и, безусловно, доходных для владельцев танцевальных залов собираются тысячи людей, жаждущих веселья и развлечений.

Но здесь, на Нойемюлештрассе, лежал труп. Каждую ночь пять-шесть человек в этом городе становятся жертвами насилия. Это количество обычно возрастает к концу недели и особенно резко — во время Масленицы и октябрьских пивных карнавалов.

Выходя из машины, комиссар Циммерман заметил что-то похожее на бесформенный тюк. Он лежал на скрещении света фар двух автомобилей — это и было тело жертвы.

Из группы полицейских чинов, неподвижно стоявших рядом с трупом, навстречу комиссару шагнул инспектор Фельдер, член его бригады по расследованию убийств. Приветствовал он шефа довольно неформально:

— Большую часть следов черти взяли. Натоптали тут, как стадо коров.

— Как обычно, — спокойно кивнул комиссар, — но что-нибудь все равно найдем.

— Как только я пришел, велел оцепить весь район, — продолжал Фельдер. — Разумеется, уже пошли слухи — говорят, что это обычный несчастный случай. Человек погиб, а водитель сбежал.

— Ну, в Фастнахт в этом нет ничего удивительного, — проворчал Циммерман. — А с чего вы, собственно, пришли к выводу, что это не обычное дородное происшествие?

— К этому заключению пришел эксперт уже при беглом осмотре, — пояснил Фельдер. — По состоянию тела и характеру повреждений было ясно, что жертву переехали дважды. Как минимум дважды.

Циммерман прищурился.

— И что дальше? Вы уже выяснили, кто погибший?

— По документам это Хайнц Хорстман, около тридцати лет, журналист. Довольно известное имя, а?

Циммерман, втянув голову в плечи, стал похож на охотничьего пса, унюхавшего добычу.

— Хайнц Хорстман? Надеюсь, это ошибка.

— Нет, комиссар, — сказал Фельдер, — к сожалению, это так.

В ту ночь с пятницы на субботу, когда в предместье Гарн лежал на улице труп Хайнца Хорстмана, в мюнхенском Фолькс-театре в полном разгаре был ежегодный бал журналистов. Под гигантскими цветочными гирляндами в залах, украшенных фигурами фантастических зверей, бродили толпы людей газетного мира, людей, которые целый год жили в мире безжалостной конкурентной борьбы и острых полемик, — издатели, управляющие, шеф-редакторы и их заместители, редакторы, репортеры, критики, фельетонисты и ведущие колонок. Сегодня все они старательно делали вид, что оказались среди лучших друзей и что пришли сюда исключительно для развлечения.

— Господи, как все великолепно! Лучше и быть не могло, — расхваливал бал Анатоль Шмельц, совладелец, а для широкой публики и шеф-редактор «Мюнхенского утреннего курьера» — газеты, в последнее время любой ценой пытавшейся пробиться в лидеры. В журналистских кругах о ней говорили как об издании несерьезном и скандальном, но, по мнению Анатоля Шмельца, все это были грязные происки конкурентов.

В последнее время Шмельц вообще ощущал себя выше людской молвы. Он верил тому, в чем каждый день убеждали его сотрудники, — что звезда его восходит. Три городские газеты, которые четверть века правили общественным мнением, начинали бояться и уважать его. Это переполняло Шмельца ощущением счастья и всемогущества.

Комиссар Циммерман, который задумчиво разглядывал труп на мостовой, нюхом искушенного криминалиста почуял, что этот случай сулит одни неприятности и что Хорстман еще добавит полиции головной боли. Но это предчувствие не вывело его из равновесия, обретенного за долгие годы службы в криминальной полиции.

Те, кто не знал Циммермана по ежедневной службе, считали его человеком чувствительным и исключительно доступным.

Даже тертые уголовники часто попадались на эту удочку и доверяли Циммерману свои боли и проблемы. Но в криминальной полиции знавшие его ближе сотрудники называли комиссара не иначе как Старым Львом. В нужный момент Циммерман проявлял такую энергию и выдержку, что доводил своих молодых сотрудников до грани срыва, а из преступников выжимал все, что ему было нужно.

Его ближайший сотрудник Фельдер мог бы, имей он желание и, главное, возможность, поведать немало интересного о своем начальнике. Но сейчас он продолжал доклад Циммерману, стараясь быть лаконичным, что особенно любил шеф.

— Время происшествия — 23.13–23.15. Полицию вызвали случайные свидетели — советник Лаймер и фрау Домбровски, вдова. Оба проживают в доме 23. Поскольку предполагалось, что речь идет о дорожном происшествии, вызов передали в транспортную полицию, где его принял капитан Крамер-Марайн.

— Крамер-Марайн? — с довольной усмешкой переспросил Циммерман. — Это очень удачно, он нам сможет помочь.

Тут Фельдер кивнул на тело Хорстмана.

— Значит, это последняя неприятность, которую он нам устроил?

— Но боюсь, она похлеще всех прочих, — коротко бросил Циммерман. — Нутром чую. Когда бы я ни имел с ним дело, вечно были сплошные проблемы.

Анатоль Шмельц, с трудом переводя дыхание, с залитым потом лицом, оперся о золоченую колонну своей ложи в главном зале Фолькс-театра. Он задыхался в душных испарениях тесно сплетенных пар на танцевальной площадке. Видел фигуры, метавшиеся в безумном ритме громкой музыки, потные руки на голых женских плечах, ощущал спиртные пары, жар ненасытных тел, еще больше подогретый жаром мощных прожекторов.

Шмельцу казалось, что он в центре внимания, он, который достиг вершины, сумел подняться вверх и добиться всего, чего хотел. А это было отнюдь не легко. Ведь году в сорок пятом — сорок шестом он попал в этот город как беженец, как перемещенное лицо. Жил в жалкой конуре, спал без постельного белья и укрывался конской попоной. Одет был убого, сам стирал белье и рубашки. К тому же, холод и голод — лишь хлеб из отрубей, порой пара картофелин и никакого мяса. Бессонные ночи, дни в погоне за куском хлеба, вечная нужда и проблемы. Но у него всегда хватало веры в себя, в свои силы, которая и привела его наверх.

Карл Гольднер, писатель и журналист, признанный знаток мюнхенского света и вообще баварского стиля жизни, заметил как-то по этому поводу:

— Не вздумайте принимать россказни Шмельца за чистую монету. Он скользкий как угорь. Это он-то гонимый и несчастный беженец? До самых последних минут великого германского рейха он изливал на страницах берлинских изданий свои лакейские статейки. Но перед самым концом войны ему безумно повезло: женился на известной специалистке по интерьерам, между прочим — роскошной женщине, это нужно признать. Недавно на ее похоронах я даже прослезился. Когда представил, каково ей, бедняжке, жилось с этим сентиментальным, слезливым кобелем, который изменял на каждом шагу и вообще ее ни в грош не ставил. В те годы он жил за ее счет да еще содержал своих любовниц. Она тогда занималась антиквариатом, в основном меняла на продукты. Так что по тем временам Анатоль был неплохо откормлен и вполне прилично одет. И пока она на него ишачила, Шмельц строчил страстные письма другим женщинам. И не стыдился даже почтовые расходы списывать за ее счет. Вы когда-нибудь видели дикого кабана, как он в лесу вырывает корни? Вот так же жадно и бесстыдно вел себя и Шмельц, раскапывая пути к богатой и легкой жизни. Это и называется «путь наверх».

Герр Тириш, директор издательства и совладелец газеты Шмельца «Мюнхенский утренний курьер», добавил к показаниям Карла Гольднера:

— Но это же Гольднер! Его нельзя принимать всерьез! Писать он, конечно, умеет, не отрицаю. Но готов написать что угодно и о ком угодно, если ему за это заплатят. И никаких угрызений совести.

Знаете, Гольднер — старый холостяк, и в его квартире вечно ошиваются десятки девиц, которым он безжалостно дает отставку, когда они надоедают. У него репутация исключительно компанейского парня, его всюду рады видеть — как когда-то и нашего Шмельца. Но Шмельц оказался слишком доверчив и не сумел разгадать склонность этого типа к интригам и его способность любой ценой раздуть скандал. Представьте, Шмельц его защищал, даже когда Гольднер перебежал от нас в «Мюнхенские вечерние вести» — к Вардайнеру, нашему главному конкуренту. И причем только потому, что там больше заплатили.

Этот Гольднер был главной фигурой во всем том свинстве, происшедшем после его ухода и едва не подорвавшем нашу добрую репутацию. Нужно очень подумать, прежде чем поверить хоть единому его слову.

Казалось, комиссар Циммерман испытывает сам себя, насколько хватит его главного качества — терпения. Не трогаясь с места, он наблюдал и ждал. Фельдер, столь же невозмутимый, — рядом. Оба опирались о ствол дерева.

Сотрудники криминальной и дорожной полиции под критическим взором Циммермана сосредоточенно трудились, стараясь не мешать друг другу. Циммерман ждал предварительного заключения медэксперта Рогальски. Они с Фельдером знали, что от него зависит все дальнейшее.

Рогальски был гарантией обстоятельности и точности. Именно за эти качества он унаследовал место своего предшественника и учителя Келлера, безусловно, лучшего из экспертов, когда-либо работавших в полиции. Ему недоставало гениальных способностей Келлера, служивших предметом зависти коллег, но вполне хватало его важнейших качеств — внимания и ответственности.

— Вы когда-нибудь встречались с Хорстманом? — спросил Фельдер.

— Это было неизбежно, — усмехнулся Циммерман. — Он делал все, чтобы не остаться незамеченным. И общение с ним было делом весьма утомительным. Он как-то даже попытался обскакать меня по делу группового убийства в корчме для иностранных рабочих. И это ему почти удалось. Знал он тогда больше, чем было во всех материалах полиции. Думаю, из него вышел бы неплохой криминалист.

Прежде чем Фельдер оправился от удивления, вызванного этим признанием Циммермана, появился Рогальски. Он был похож на младшего брата своего учителя Келлера — столь же маленький, невзрачный, серенький, как мышка. Докладывал тихо и обстоятельно.

— Хорстмана переехали автомобилем, что вызвало множественные повреждения: проломлен череп, размозжены грудная клетка и брюшная полость с повреждением жизненно важных внутренних органов, многократные переломы костей голеней. Эти ранения могли возникнуть только при повторном наезде на жертву.

— Значит, убийство, — констатировал Фельдер.

— Ничего не поделаешь, — уныло подтвердил Рогальски.

— Вы не знаете, куда подевался Хорстман? — спросил Вольрих, самый молодой, но и самый педантичный из всего руководства «Мюнхенского утреннего курьера». Вопрос адресован был Лотару, редактору воскресного приложения. Лотар, худосочный блондин, сидевший в третьем ряду столов в главном зале Фолькс-театра, был полностью поглощен Антонией Бауэр, одной из трех секретарей редакции.

— Хорстман мне не докладывает, — недовольно буркнул он.

— Не удивляйтесь, что я спросил вас, ведь вы немало покуролесили вместе.

— А вы, — отметил Лотар с недвусмысленным намеком, — лучший друг его жены. Почему бы не попробовать узнать у нее?

Вольрих холодно усмехнулся.

— Не надо сплетен, Лотар! Это может испортить добрые отношения в редакции — а за них отвечаю я.

— Передать Хорстману, что вы его ищете, если он появится? Или поручить это его жене?

— Пить меньше надо! — оборвал его Вольрих и отошел.

Максимилиан Лотар проводил его довольным взглядом, не замечая озабоченного лица Антонии Бауэр.

— Знал бы он только, — заметил со смехом, — что влип уже по уши и с ним еще пара местных жеребчиков! Они и представить не могут, какой сюрпризик приготовил им Хорстман!

— Ты перепил, — осторожно заметила Антония.

— За счет издательства — всегда, в любом количестве и с удовольствием. — Он обнял ее одной рукой. — Не волнуйся. Ночь еще долгая, и скоро я буду в лучшей форме. Особенно когда дойдет до того, что задумал Хорстман. Он собрался вычистить Авгиевы конюшни перед самой широкой публикой.

— Вы с Хорстманом воображаете, что можете творить что угодно, не считаясь с желанием тех, кому вы продались, — скептически возразила Антония. — Но ведь говорят: кто платит, тот и заказывает музыку.

— Да, нас купили, но почти за бесценок! Мы это поняли, и Хорстман решил действовать. Он, так сказать, заложил бомбу с часовым механизмом. И когда придет время, дорогая, кое-кому здесь придется попотеть. Или, придерживаясь газетных штампов, «мы будем свидетелями великих событий».

Капитан Крамер-Марайн в профессиональных кругах считался исключительным экспертом по дорожным происшествиям. На Нойемюлештрассе он прибыл, чтобы провести экспертизу на месте аварии, в результате которой погиб человек, а водитель скрылся.

— И вы здесь, — удивленно заметил он своим неприятно высоким голосом, завидев Циммермана. — Случайно?

— Случайно — как всегда на месте убийства.

Они выжидательно оглядели друг друга в свете фар. Циммерман дал коллеге время опомниться и спросить:

— Если я верно информирован, здесь произошел наезд?

— Вот именно, — буркнул Циммерман, — но, судя по всему, речь идет не о несчастном случае, а об убийстве.

— Это точно? — переспросил Крамер-Марайн.

— В нашем деле ничего не точно, — спокойно ответил Циммерман, — но пока нет доказательств, приходится довольствоваться подозрениями, а уж в данном случае они весьма весомы.

Крамер-Марайн надолго задумался, а потом заявил:

— Если вы так утверждаете, значит, здесь что-то есть. Попробуем исходить из этого. Как вы планируете работу?

— Думаю, коллега, мы, как говорится, пойдем каждый своим путем и общими силами добьемся результата, — спокойно пояснил Циммерман.

— А как конкретно вы это представляете?

— Очень просто. Вы и ваши люди займетесь автомобилем, а Мы — трупом. И так — каждый своим путем — выйдем на убийцу.

— То есть бег наперегонки? — Капитан одобрительно подмигнул Старому Льву. — Ну что ж, пожалуйста.

— Но я рассчитываю, что вы выделите сотрудника для связи с моим отделом, лучше всего вашего техника Вайнгартнера. От нас на связи будет инспектор Фельдер. При необходимости будем решать вопросы вместе. Устраивает?

Крамер-Марайн кивнул, не скрывая удивления.

— С чего это вы так всерьез беретесь за дело? Ведь речь идет о самом заурядном случае?

— Хорошо, если бы вы оказались правы, дорогой коллега. — Циммерман вдруг почувствовал ужасную усталость. Уже третью ночь на этой неделе он проводил без сна. — Погибший — это небезызвестный Хайнц Хорстман.

— Слышал-слышал, — подтвердил Крамер-Марайн, окинув скептическим взглядом тело. — О нем говорили, что он идет по трупам. А теперь и сам — труп…

— Такие трупы хуже адской машины, — заметил Циммерман. — Боюсь, что это как раз тот случай. Вы верите в предчувствие? Без него в большинстве случаев и делать нечего.

Анатоль Шмельц все еще заинтересованно и покровительственно наблюдал за бурлением журналистского бала, замечая при этом все, что можно было бы использовать быстро и с пользой.

Он не проглядел министра со слишком тесно прижавшейся к нему секретаршей, видного телевизионного редактора с некоей фройляйн Мелиссой, любыми средствами пытавшейся стать телевизионной звездочкой. В уголке — известного театрального критика в жарких объятиях жены директора театра. А в фойе — знаменитого репортера с известной всему Мюнхену шлюхой. И наконец, иностранного дипломата в обществе лирически настроенной девицы, внучки одного из известных поэтов. Каждый из них, разумеется, пытался использовать партнера в своих интересах.

Анатоль фиксировал все это со снисходительной усмешкой. Улыбался он и тогда, когда заметил, что к нему в сопровождении жены направляется Петер Вардайнер, шеф-редактор «Мюнхенских вечерних вестей». Ведь в душе он был убежден, что бояться их нечего, он уже взял над ними верх, как и над многими другими. И этот вечер тому доказательство. Теперь он наверху, и каждый миг снова убеждается в этом. Это его уважают и боятся.

Ведь премьер-министр кивнул ему благосклонно, и жена его тоже. И министры не скупились на многообещающие улыбки. И даже крупнейший банкир — Шрейфогель, один из богатейших людей на свете, не просто кивнул, а по-настоящему ему поклонился.

А теперь ему протянул руку Вардайнер, и Шмельц ее дружески потряс. Какой-то фоторепортер запечатлел этот момент, прекрасно сознавая, что снял встречу двух противников, которые внешне соблюдают полную корректность, но истово ненавидят друг друга. Когда и каким образом эта ненависть найдет выход, никто и предположить не мог.

— Ну не чудесный ли вышел бал, как по-вашему? — Анатоль Шмельц склонился к изящной ручке фрау Сузанны Вардайнер. — Просто прелесть!

— Не считая некоторых мелочей, — заметил Петер Вардайнер, — которые бросились мне в глаза. Не хватает некоторых министров, нет и нашего бургомистра. Но прежде всего не хватает Хорстмана, вашего главного репортера.

— Что-то вы слишком заботитесь о моих людях, — шутливо укорил Шмельц. — Уж не хотите ли перетянуть Хорстмана к себе?

— Если бы захотел — то сделал бы, — открыто заявил

Вардайнер и улыбнулся И причем с удовольствием. Хорстман — это класс! Но люди его типа именно из-за своих способностей довольно опасны, вам не кажется? Впрочем, вы с этим уже, конечно, столкнулись, Шмельц, а? И хотел бы я знать, как вы собираетесь с ним справиться?

Карл Гольднер сообщил позже в беседе с сотрудником полиции о Петере Вардайнере и его супруге:

— Вардайнер — журналист милостью Божьей! У него интуитивная способность разгадывать людей, видеть насквозь всех и каждого. У него привычка подшучивать над слабостями тех, кого он раскусил, и этим он наплодил себе множество врагов. Особенно среди людей без чувства юмора — вроде Шмельца. Но во вражде между ними важную роль играет и фрау Сузанна, Вардайнера. Именно с нее все и началось.

Фрау Сузанна начала свою карьеру в знаменитом Институте Вернера — Фридмана, школе новейшей журналистики. Окончив институт, она успешно работала репортером, и пробы ее пера в жанре фельетона тоже были на уровне. Но интерес в журналистской среде вызвал не столько ее талант, сколько мягкая красота. В каждом она вызывала желание сблизиться с ней, надежду найти нечто необычное. И я не был исключением. И, разумеется, Анатоль Шмельц, который был убежден, что такие женщины предназначены именно для того, чтобы утешать и вдохновлять его.

Но фрау Сузанна выбрала Вардайнера. И этого Шмельц никогда Вардайнеру не простит. Но не дам голову на отсечение, что между Шмельцем и фрау Сузанной ничего не осталось после того, как она вышла замуж. Это вполне правдоподобно, но кто докажет? Я — нет, ведь я не Хорстман — вот для него тут не было бы проблемы.

На Нойемюлештрассе инспектор Фельдер снимал предварительные показания с обоих свидетелей — советника Лаймера и вдовы Домбровски. Циммерман держался в стороне, словно его это не касается, но при этом внимательно следил за происходящим.

Советник начал осторожно:

— Скажите, мои показания могут при случае быть использованы и против меня?

— Вы чего-то боитесь? — успокоил его Фельдер.

Тут вмешался Циммерман. Представившись, он дружелюбно заявил:

— Я понимаю, чего вы опасаетесь: чтобы ваши показания не привели к ненужным разговорам вокруг вас…

— Именно так, и нечто подобное действительно может произойти, — все еще недоверчиво подчеркнул советник.

— Можете не опасаться, что от нас кто-нибудь что-нибудь узнает, — заверил его Циммерман. — Нас интересуют лишь ваши показания, а вовсе не обстоятельства, которые не имеют отношения к делу.

— Ну, тогда… — с облегчением согласился советник, — я, естественно, готов…

— Не опасайтесь, — продолжал комиссар, — мы хотим только убедиться, что свидетели происшествия — вы и вдова Домбровски — в это время находились в квартире первого этажа дома, стоящего прямо против места, где произошла авария. Нам безразлично, что вы там делали, как были одеты, что могло произойти до или после аварии. Предположим, фрау Домбровски навестила вас, чтобы вместе посмотреть телевизор.

— Ну если так… — Видно было, что Лаймеру полегчало от тактичного намека Циммермана. — Я весь к вашим услугам. — И он начал рассказывать: — Я как раз раскурил сигару — уже вторую за вечер, когда фрау Домбровски, которая многие годы по-дружески приглядывает за моим хозяйством, вдруг воскликнула у окна: «Какой ужас!»

Вдова перебила его:

— Только что передали вечерние новости. В комнате от его сигар было нечем дышать. Я открыла окно и в этот момент заметила на улице черный автомобиль, который прямо перед нашим домом сбил какого-то человека, сбил и переехал его, или, точнее, буквально раздавил. И тут я не выдержала и вскрикнула: «Какой ужас!»

— Ну я перепугался, — теперь охотно подхватил и советник, — и тоже подбежал к окну. Сначала не мог понять, что происходит, но потом ясно увидел большой мощный автомобиль, который ездил туда-сюда… точнее, взад-вперед. И вдруг быстро умчался. А на улице остался только темный бесформенный предмет, хотя еще несколько секунд назад это был человек. Я счел своим долгом немедленно сообщить в полицию.

Мнения некоторых друзей и знакомых о гибели их коллеги Хайнца Хорстмана, ведущего репортера газеты «Мюнхенский утренний курьер»

Лотар, редактор воскресного приложения:

— Гениальный парень. Умел так описать пожар, что строчки буквально дымились. Из его путевых репортажей вы заодно узнавали о беззакониях, творящихся в любой части света. Возьмите его репортажи из Греции. Он понял, что дело идет к диктатуре военных, раньше, чем любой другой. Понятно, часто его материалы расценивались как неуместные и в печать не шли. Тогда он был вне себя. Потом перестал ездить по миру и начал разгребать грязь здесь у нас, занялся людьми, чьи капиталы и состояния нажиты были незаконным путем. Разумеется, это и могло привести к такому концу.

Ингеборг Файнер, секретарь редакции «Мюнхенских вечерних вестей», главного конкурента «Мюнхенского утреннего курьера»:

— Хорстман не останавливался ни перед чем. Заявился к нам и так долго морочил мне голову, что я в конце концов согласилась поужинать с ним в «Золотых воротах». Там он попытался меня охмурить. Хотел, чтобы я рассказала все о нашей редакции и, главное, о шеф-редакторе Вардайнере. И вдобавок захотел со мной переспать. Разумеется, у него ничего не вышло — тогда мной всерьез был увлечен сам Вардайнер. Откуда я могла знать, что история с Вардайнером так неудачно закончится?

Вальдемар Вольрих, руководитель администрации газеты «Мюнхенский утренний курьер»:

— Мы были с Хорстманом довольно близки, и не только по выпивкам и прочим радостям жизни.

Когда он появился в нашей газете, я заботился о нем, как о родном брате. Начинал он с фельетонов: например, зацепил кое-каких стареющих кинозвезд, которые когда-то спали с нацистами… Но попробуй это докажи! Пришлось изрядно попотеть, чтобы его не выгнали.

Потом я подкинул Хайнцу, то есть Хорстману, идею заняться репортажами, например, об условиях жизни в негритянских гетто США, и тому подобное. Делал он это великолепно, но всегда хотел добраться до сути вещей и требовал наказания виновных. В последнее время решил попортить кровь некоторым шишкам здесь, в Баварии. Это было уже чересчур. Я настоятельно просил его умерить пыл и ради его собственных интересов, и ради жены, с которой мы всегда прекрасно понимали друг друга. Но и только — любые измышления о моей связи с женой Хорстмана решительно отрицаю!

Карл Гольднер, «свободный художник», в настоящее время сотрудничающий с «Мюнхенскими вечерними вестями»:

— Хорстман — тот тип, который был идеалом моей юности. Тип гончего пса, неутомимого и целеустремленного. Первоклассный охотник! Но чтобы за это заплатить головой — это уж слишком!

Тириш — директор издательства и совладелец «Мюнхенского утреннего курьера»:

— Газета — это не страховая контора и не благотворительное общество. Это коммерческое предприятие, которое должно стараться удовлетворить потребности читателей. Естественно, для нас важны и высокие материи — демократические воззрения, права человека, свобода, справедливость и тому подобное. Тут Хорстман пользовался полной свободой действий. Мог писать обо всем, чего требовала его совесть, если для этого в газете находилось место. Наша газета была ему вторым домом, где он чувствовал себя идеально. Не раз говорил мне это в дружеских беседах.

Его загадочная смерть — большая утрата для нас. Я лично придерживаюсь мнения, что Хорстман в своих довольно рискованных странствиях по закулисной жизни нашего общества зашел слишком далеко и стал жертвой преступников. Но еще более вероятно, что это и вправду был несчастный случай, трагически оборвавший его творческую карьеру.

Казалось, комиссар Циммерман не в силах покинуть место происшествия. Молча следил он за работой двух групп специалистов — из дорожной полиции и из отдела по расследованию убийств. Работой, которая могла длиться еще часами.

Инспектор Фельдер уже отпустил обоих свидетелей. Он знал, что шеф не будет спешить домой, к своей вечно недовольной жене и дерзкому, капризному сыну. Всё, ценившие Циммермана как непревзойденного специалиста по расследованию убийств, в то же время знали, что за успехи в работе он платит неладами в семейной жизни.

Он привык проводить дни и ночи среди трупов и бумаг. Ночевал в кабинете, только изредка позванивая жене. И практически при этом только терпеливо слушал — так же терпеливо, как допрашивал преступников или изучал бумаги, — только временами повторяя в трубку: «Прошу тебя, постарайся меня понять». Но понять Циммермана не всегда удавалось даже его ближайшим сотрудникам, кроме разве что Фельдера и Келлера. Тем смешнее было полагать, что это сумеет жена.

Фельдер проводил с Циммерманом больше времени, чем его домочадцы. Знал его так хорошо, что понимал, даже когда Циммерман не говорил ни слова. Вот сейчас он понял, что шеф ждет не так первых результатов осмотра трупа, как заключения автоинспекции. Его составил сам капитан Крамер-Марайн.

«1. Можно полагать, что машина, на которой было совершено убийство, это большой автомобиль черного цвета.

Обнаружены обломки черного лака с кузова, удивительно чистые по химическому составу. Это означает, что владелец тщательно ухаживал за машиной.

2. Небольшие осколки стекла, видимо, из автомобильной фары, подлежат тщательному изучению.

3. Наиболее вероятно, что автомобиль, сбивший жертву, относился к числу наиболее дорогих. Это мог быть «мерседес», «бентли» или «роллс-ройс». Или один из больших американских автомобилей. После лабораторных исследований сможем сообщить более конкретные данные».

— Да, похоже, случай проходит по высшему классу, — буркнул Циммерман, вежливо поблагодарив коллегу. Потом спросил у Фельдера адрес Хайнца Хорстмана.

— Максимилианштрассе, возле Драматического театра, первый подъезд, четвертый этаж.

Циммерман кивнул. Только сев в служебную машину, он заметил:

— Надо же! Смерть Хорстмана могла послужить материалом для самого сенсационного репортажа за всю его карьеру, только вот сам он уже не сможет им воспользоваться.

Хельгу Хорстман, теперь уже вдову, дома они не застали. Сколько ни звонили, дверь им так и не открыли. Соседи, разбуженные среди ночи, не слишком дружелюбно реагировали на вторжение полиции. Но Циммерман сохранял ледяное спокойствие.

Один сосед заявил, что никакого Хорстмана не знает и что вообще не интересуется людьми, которых угораздило поселиться рядом с ним. Другой сердито заявил, что с Хорстманами не желает иметь ничего общего, что они явно анархистская публика, сплошь шум и пьянки, и скандалы, и у них явно занимаются мерзким групповым сексом…

Только третья соседка, бывшая субретка, в годы славы любимица Ингольштадта, точно знала, что нужно полиции.

— Но, господа, как вам в голову могло прийти именно сегодня искать фрау Хорстман дома? Сегодня, когда проходит бал прессы? Могли бы и сами сообразить, где ее искать, и нечего было будить меня!

— Значит, едем в Фолькс-театр, — спокойно сказал Циммерман, когда субретка захлопнула дверь перед его носом.

Из дневника комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«В ту ночь, с пятницы на субботу, я заметил, что мой пес необычно обеспокоен. Я тоже не мог как следует сосредоточиться. В работе над книгой «Расследование убийств», которую считаю делом всей своей жизни, продвинулся едва на пару абзацев.

Отчасти мое состояние объяснялось тем, что Циммерман так и не позвонил. Обычно он звонит ровно в полночь. Коротко сообщает, что произошло за день, и советуется, как быть дальше. Наша взаимосвязь — результат нескольких десятилетий совместной работы. Мы не просто добрые друзья, но и знаем, что у каждого из нас есть способности, которых недостает другому. Взаимно дополняя друг друга, мы достигаем непревзойденных результатов. Циммерману недостает воображения, зато он практик с исключительной интуицией, способный решать и действовать в нужное время и в нужном месте, исключительно талантливый криминалист без капли сентиментальности. Один из тех, о ком говорят, что не пощадит и родного отца. Разумеется, в том случае, если это будет полностью обоснованно и неизбежно в интересах дела.

Но этот случай оказался исключительным. Ситуация развивалась настолько быстро, что и думать нечего было притормозить ее. Мы, конечно, пытались, но без толку».

— Без приглашения нельзя, — с решительным жестом категорически заявил распорядитель у главного входа в Фолькс-театр на Шванеталерштрассе.

Циммерман кивнул Фельдеру, и тот достал удостоверение.

— Мы по службе!

— Это совсем другое дело. — Распорядитель тут же сменил тон. Кивнул своему тут же примчавшемуся коллеге, и оба вытянулись чуть не по стойке «смирно», моментально вжившись в роль ярых помощников органов закона и правопорядка.

— Какие будут указания?

— Вы знаете обер-кельнера Хартвайлера? — спросил Циммерман.

Разумеется, они его знали.

— Попросите его прийти сюда, но как можно незаметнее. Скажите, что с ним хочет говорить комиссар Циммерман.

Распорядитель шустро взбежал по лестнице, и через несколько минут из толпы гостей вынырнул обер-кельнер и приятельски протянул Циммерману руку. Ведь несколько лет назад Хартвайлера, заподозренного в соучастии в афере с самоубийством, комиссар уберег от ареста, который мог погубить тому репутацию.

— Чем могу служить, герр Циммерман?

— Можете сообщить мне что-нибудь о некоей фрау Хорстман? Зовут ее Хельга. Вы ее знаете?

— Разумеется, — подтвердил обер-кельнер. — Отлично знаю. Она не из тех, кого не заметишь.

— Можете рассказать подробнее? — настаивал комиссар. — Нас интересует любая мелочь.

Хартвайлер охотно дал свою несколько специфическую характеристику:

— Ну, если говорить о привычках этой дамы… Фрау Хорстман понимает толк в хороших винах. Не имеет привычки пить всякую шипучку, всегда требует настоящее шампанское, обожает «Дом Ренар», «Блан де Блан», последнее время — «брют» урожая 1964 года, то есть лучшие марки. И цена соответствующая…

— А кто за это платит?

— Тот, кто ее сопровождает, разумеется. На этом балу, например, господин из газеты, который взял на себя опеку над ней.

— То есть это не всегда ее муж?

— Как правило, нет, герр комиссар. И обычно ее угощение оплачивается за счет какого-нибудь издательства.

— Кто может проинформировать меня подробнее?

— Кельнер, обслуживающий ее стол. Постараюсь, что бы он немедленно был в вашем распоряжении.

В золоченой ложе Фолькс-театра восседал директор «Мюнхенского утреннего курьера» Тириш. Склонившись к плечу совладельца газеты Анатоля Шмельца, он доверительно шепнул:

— В зале и банкир Шрейфогель.

— Я его видел, и мы уже раскланялись.

— Представь себе, он хочет говорить с тобой. Мне сообщил это один из его людей. Эта беседа может оказаться для нас весьма важной и многообещающей.

— Ах, этот Шрейфогель, — развел руками Шмельц, которому было ясно, что банкир снова навлечет неприятности. — Мы и так уже сделали для него более чем достаточно. И о многом умолчали, а ему все мало. Может, мы слишком охотно идем навстречу?

— Но это все мелочи по сравнению с тем, что грозит теперь, — объяснял Тириш, который в финансовых вопросах разбирался гораздо лучше, чем Шмельц, хотя и изображал человека с художественными наклонностями и интересами.

— Ты пойми, мы — фирма, располагающая миллионным капиталом, но Шрейфогеля оценивают в несколько миллиардов. Это один из богатейших людей в Федеративной республике, и вот теперь на него готовят атаку — разумеется, слева.

— Уж не от Вардайнера ли? — навострил уши Шмельц.

— Не исключено, — подтвердил Тириш, — но как бы там ни было, мне кажется, самое время нам занять четкую позицию. Нам — то есть нашей газете и твоей редакции.

— Ты ведь не думаешь, что мы открыто выступим за Шрейфогеля? — Шмельц, видимо, вспомнил о морали — редчайший случай.

— Это несерьезно. Только вспомни про его аферы с покупкой земельных участков, сомнительные обстоятельства с выплатой компенсации и труднообъяснимые доходы с государственных заказов, которые он получал с явной помощью высших должностных лиц…

— Ерунда все это! Ничего из этого нельзя убедительно доказать!

— Но Хорстман считает…

— Не принимай его слишком всерьез, — решительно заявил Тириш. — Тут годятся только факты. А для нас важно одно: если мы хотим победить Вардайнера, нам нужны кредиты. И на льготных условиях. Такие нам может предложить только банкир Шрейфогель. Это тебе ясно? Шмельц лишь на миг замялся, потом кивнул.

— В конце концов, — заявил он, словно открыв в этот миг новую святую истину, — это точно совпадает с нашей линией. Мы не можем допустить, чтобы всякие там марксисты-социалисты прижали нас к стене. Они способны только разрушать, но не созидать…

Он имел в виду не только Петера Вардайнера, но и Хайнца Хорстмана и всех подобно мыслящих и действующих. Тириш с радостью отметил, как быстро Шмельц сориентировался.

— У тебя удивительная способность постоянно учиться, — выразил он ему свое восхищение.

Циммерман и Фельдер все еще ждали в вестибюле театра. На этот раз прошло довольно много времени, пока наконец не появились Хартвайлер с кельнером — каким-то Барнаскони из Варезе.

— Мы ждем уже двенадцать минут тридцать секунд, — констатировал Фельдер.

К счастью, оказалось, что Барнаскони было что им сообщить.

— Разумеется, я знаю фрау Хорстман. Она частый гость на балах. Сегодня сидит за одним из столиков, которые я обслуживаю.

— Весь вечер? — спросил Циммерман.

— Не сказал бы, она куда-то отлучалась.

— Надолго?

— На час, может быть, и больше.

— В этом нет ничего особенного, — авторитетно пояснил обер-кельнер Хартвайлер. — Здесь практически никто не сидит весь вечер на месте. Наоборот, все двигаются, танцуют, переходят в соседние залы, в бар, кофейню, курительный салон, подвальчик с белыми колбасами и пивом…

— И кто ее сопровождал? — спросил Циммерман.

— Кто-то из газетчиков, — услужливо сообщил Серджио Барнаскони. — Счет он подписал как Воллер или что-то в втом роде.

— Видимо, это Вольрих, — заметил Хартвайлер. — Он какой-то начальник в издательстве, его подписи для нас достаточно. Чем еще мы можем помочь?

— Попросите фрау Хорстман прийти к нам, если она вдруг появится.

Петер Вардайнер, совладелец и главный редактор «Мюнхенских вечерних вестей», главного конкурента «Мюнхенского утреннего курьера», закончил неизбежный и обязательный танец с женой. Теперь они, усталые, сидели в своей ложе вместе с издателем Бургхаузеном.

Бургхаузен был человеком заметным — настоящий символ Баварии. Крупный, веселый, энергичный, напоминающий мужчин с портретов эпохи барокко, привыкший во всех ситуациях высказываться ясно и прямо. Теперь же голос его звучал озабоченно:

— Милый мой Вардайнер, не слишком ли вы круто берете? Со Шмельцем нужно держать ухо востро.

— Того, что я знаю, достаточно, — заверил его Вардайнер, поглаживая руку жены. — И к тому же я знаю то, чего не знает Шмельц и о чем он даже не догадывается, что я знаю.

— И что тогда?

— У меня в руках материал, который сразит его наповал. И заодно любого из конкурентов.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно, — заверил Вардайнер. — Один из его людей хочет работать на нас.

— Боюсь, я знаю, кого вы имеете в виду. Разумеется, Хорстмана. — Бургхаузен всплеснул руками. — Послушайте, вам не кажется, что этот молодой человек не слишком разборчив в средствах? И не переоцениваете ли вы его?

— Ни в коем случае. Этот парень может быть очень опасен, — уверил его Вардайнер, — особенно для людей, которые понятия об этом не имеют.

— Вы хотели поговорить со мной? — спросила Хельга Хорстман, появившись с Хартвайлером в холле. Голос ее звучал недовольно и нелюбезно. Обер-кельнер представил ей Циммермана и Фельдера и тут же исчез.

Хельге Хорстман на вид было лет тридцать. Тщательно ухоженная внешность, темно-бронзовые, заботливо уложенные волосы и в довершение всего — темно-синие глаза и полные капризные алые губы. Одетая в прилегающее ярко-красное бархатное платье, она походила на картинку из модного журнала для высшего общества.

— Что вам от меня надо?

— Прежде всего, — вежливо начал Циммерман, — мы хотели бы получить кое-какую информацию. — И кивнул Фельдеру.

Тот полез в свою черную папку за удостоверением личности в прозрачном пакетике. Показал его фрау Хорстман лицевой стороной с фотографией.

— Вам знаком этот документ?

— Ну да, это удостоверение моего мужа, — удивленно подтвердила Хельга Хорстман. — Что он натворил?

Комиссар в это время почти не обращал внимания на разговор. Прищурившись, он рассматривал двери в туалет, застекленные витрины, столы с сувенирами, толпы людей.

Фельдер задал очередной вопрос:

— Сегодня ваш муж выглядел, как на фото?

— Это старый снимок. — Хельга Хорстман явно недоумевала. — Но муж почти не изменился, по крайней мере внешне.

Постепенно беспокойство ее нарастало, и она не выдержала:

— Что все это значит? С ним что-то случилось?

— К сожалению, да, — вмешался Циммерман, — и мне придется попросить вас поехать с нами.

— Пожалуйста, скажите мне правду, — неожиданно энергично потребовала Хельга.

— Мы имеем основания полагать, что ваш муж погиб, — сдержанно ответил Циммерман. — Вероятно, его сбила машина, но пока мы не смогли точно опознать тело.

— Так я и знала, — бесцветным голосом произнесла она. — Когда-нибудь это должно было случиться.

Банкир и финансист Шрейфогель направился прямо к ложе Шмельца. Тот, еще под впечатлением разговора с Тиришем, вскочил, делая приветственные жесты. Его полное вспотевшее лицо сияло от удовольствия при мысли о том, что все увидят, как его почтил своим визитом один из богатейших людей ФРГ. Господи Боже, какой успех!

А ведь когда-то, в тридцатые годы, он безуспешно скитался со своими стихами по редакциям в Берлине, Мюнхене, Кёльне, и даже Штутгарте и Франкфурте, и никому не был нужен, никто не принимал его всерьез. Тогда на литературном Олимпе господствовали люди вроде Кёстнера, Рингельнаца и Меринга. Конкуренты, которых поддерживала Веймарская республика и которые не давали Анатолю Шмельцу шанса вырасти. Исключением был один из редакторов «Дрезденского обозревателя», который тогда пророчески посулил ему: «Милый Шмельц, вы, к сожалению, талант. Вы не из этих изнеженных творцов декадентской литературы. У вас хватит ума понять, как события будут развиваться дальше. На это и ставьте».

Совет этот Шмельц принял к действию, когда в дальнейшем пытался добиться места редактора. Он опубликовал свой труд по теме «Райнер Мария Рильке» и получил степень доктора философии.

Один из тогдашних руководителей партийной печати, склонявшийся к мысли предоставить Шмельцу желанное место редактора, с нескрываемой снисходительностью объяснил ему: «Все это прекрасно, доктор Шмельц, но как вы собираетесь использовать вашего Рильке сегодня, когда настали времена стали и бетона? Лучше, если вы о нем сразу забудете».

— Я был тогда потрясен до глубины души, — рассказывал теперь Анатоль Шмельц, — но попытался со свойственным мне оптимизмом сблизить Рильке и его мировоззрение с идеями Гитлера, или, говоря точнее, поднять гитлеризм до духовных высот Рильке. Потому я и поступил в редакцию «Берлинской вечерней газеты» редактором отдела фельетонов. Мои статьи о литературе, кино и театре высоко оценивали и люди, стоявшие в интеллектуальной оппозиции режиму. «Господи, — говорили мне тогда коллеги и друзья, опасавшиеся за меня, — зачем ты рискуешь, Анатоль?» Короче, я принадлежал к оппозиционной духовной элите тех лет, жил в атмосфере бесконечных подозрений, слежки, работал в невообразимых условиях. Но почему же я так упорно держался за место? Только для того, чтобы не допустить гораздо худшего! Это многие подтверждали, и не раз. Уважаемый деятель церкви стал свидетелем того, какое глубокое потрясение я испытал, узнав о концлагерях. И в нацистском приветствии я поднимал руку только тогда, когда рядом были шептуны и доносчики, и всегда с отвращением.

Мало кто приветствовал послевоенные перемены с таким восторгом, как я, и я сразу стал гораздо отчетливее других выражать свои глубокие демократические воззрения. Основанная мною газета, как бы ни пытался отрицать это Вардайнер, имеет большие заслуги в распространении прогрессивных христианских, социальных, либеральных, а при необходимости и консервативных идей. Мои заслуги были оценены по достоинству и заслужили всеобщее признание. И этот успех не запятнать всей грязи, которую изливает на меня Вардайнер.

Циммерман терпеливо следил, как Хельга Хорстман у гардероба неторопливо надевает шубу, приводит в порядок сумочку и тщательно проверяет в зеркале, как она выглядит.

Кивнул Фельдеру. Тот снова блеснул талантом угадывать любые движения мысли своего шефа и понимать, что от него требуется. Не дав сказать ни слова, согласился:

— А я тогда останусь здесь.

— Можете развлекаться хоть до утра, разумеется, без излишних расходов.

Фельдер кивнул.

— Моей главной задачей на остаток ночи будет проверить алиби фрау Хорстман и ее спутника, герра Вольриха.

— Не делайте никаких преждевременных выводов, — посоветовал комиссар. — Смотрите и слушайте и прежде всего собирайте информацию. Я вам пришлю ассистента фон Готу. Все равно он торчит в управлении без дела.

Инспектор Фельдер сумел не показать своей реакции и на это решение. Ассистент Константин Эммануэль фон Гота был среди криминалистов белой вороной. Он любил поговорить о поэзии, о гоночных автомобилях, одевался по последней моде. Профессию криминалиста воспринимал как своеобразное хобби. И спокойно мог себе это позволить, ибо был вполне обеспечен.

— Этот парень, — продолжал Циммерман, — отлично себя чувствует в так называемом высшем обществе — ив вашей ситуации это следует использовать. Но прошу — ничего не предпринимать! Подождите, пока я вернусь.

Он шагнул к фрау Хорстман, которая, казалось, наконец привела себя в порядок и заявила, что готова ехать.

— Советую приготовиться к совсем не приятному зрелищу, — сказал комиссар.

Банкир Шрейфогель тем временем зашел в ложу Анатоля Шмельца. Крепкое рукопожатие, радостные мины, сердечные улыбки.

Шрейфогель: — Не могу сегодня не сказать вам несколько добрых слов. Мне кажется, ваша позиция, полная достоинства, понимания и человечности, в настоящее время не имеет равных в нашей печати.

Шмельц (скромно): — Я неустанно забочусь об этом, герр Шрейфогель.

Шрейфогель: — Знаете, я всегда был за гармоничное сотрудничество и взаимопонимание. Но к тем, кто достиг успеха, всегда испытывают зависть, враждебность и недоброжелательство.

Шмельц: — Что вы, этого быть не может!

Шрейфогель: — Знаете, уважаемый герр Шмельц, я этого не могу понять, но, к сожалению, факт, что в нашей столь демократичной стране в последнее время публично порицаются такие фундаментальные принципы, как творческие способности и созидательная активность индивидуума.

Шмельц (грустно): — К сожалению, должен согласиться, это имеет место.

Шрейфогель: — Приходится смириться с тем, что у нас существуют экстремисты, которые пытаются всеми средствами подрывать принципы нашей демократии, обеспечивающие свободу мышления и действий. Но ведь нельзя пассивно наблюдать, как некоторые официальные органы печати подыгрывают этим антидемократическим акциям, буквально популяризируют их, тем самым оказывая прямую и непрямую поддержку.

Шмельц: Полностью с вами согласен. Эти люди способны на любое насилие, не останавливаясь даже перед убийствами. И тем самым убивают нашу демократию. К таким мы в нашей газете всегда занимаем непримиримую позицию.

Шрейфогель: — Знаю, вы человек сильной воли, не какой-нибудь репортер-авантюрист, вроде… но я не буду упоминать Вардайнера. Но и вы не застрахованы от опасности, что среди ваших людей не появится черная овца. Такими экстремистами обычно руководят или глупость, или погоня за модой, или желание повысить свою ставку.

Шмельц: — Если вы имеете в виду нашего главного репортера…

Шрейфогель: — Вы, как всегда, правы, герр Шмельц. Этот человек в последнее время предпринял невероятные усилия, чтобы получить данные о моих делах, заказах, поставках и различных деловых операциях. Понятно, мне нечего бояться, но если кто-нибудь попытается раздуть вокруг меня скандал, служащий неким закулцсным целям, я буду вынужден…

— Этот Хорстман, — решительно перебил его Анатоль Шмельц, — для нашей газеты практически человек конченый.

Из заметок Карла Гольднера:

«Нынешняя ярмарка тщеславия вначале катилась по наезженной колее: сбор — поглощение в огромных количествах закусок и напитков — торжественные речи — снова выпивка — вступительный танец — выступление артистов (на этот раз был африканский балет) — появление короля и королевы бала с их гофмейстером и свитой — снова пьянство на полную катушку. Но главной сенсацией нынешнего журналистского бала стало присутствие Шрейфогеля. Мало кто знает, что этот банковский воротила, владелец замка и собиратель картин, обычно избегает официальных торжеств. Чтобы нарушить эту привычку и заглянуть именно сюда, нужен был важный повод. Десятки пар глаз неотрывно следили за каждым его шагом.

А когда Шрейфогель встретился со Шмельцем, для Петера Вардайнера зазвучал колокол опасности. Каждый, не исключая меня, в эту минуту понял, что эти двое готовят какой-то заговор, последствия которого непредсказуемы. Петер Вардайнер при виде этого даже забыл о жене, сидящей рядом, а этого прекрасная фрау Сузанна не выносила. В душе я наслаждался, представляя, какое это может иметь развитие. Но еще понятия не имел о крупнейшей сенсации бала: что среди гостей находятся люди из криминальной полиции, которые понемногу просачивались из холла в главный зал».

К этому времени Хайнц Хорстман перестал быть человеком и превратился в предмет, предназначенный для изучения судебно-медицинским экспертом.

Когда комиссар Циммерман с фрау Хорстман около двух часов ночи добрались до отдела судмедэкспертизы на улице Петтенкофера, их провели прямо к начальнику.

Профессор Лобнер приветствовал Циммермана с сердечностью старого коллеги. Он был маленьким толстячком, чей могучий череп покрывала растрепанная грива седых волос. Быстрые голубые глаза сияли.

— Дорогой Циммерман, я не мог упустить случая поработать вместе с вами.

— Мы полагаем, что погибший стал жертвой дорожного происшествия. — Комиссар сразу перешел к делу.

— Знаете, я всегда чувствовал непреодолимое отвращение к автомобилям, — заявил профессор. — По-моему, это просто орудия убийства, за их рулями сидят тысячи потенциальных убийц. И этот случай только подтверждает мою точку зрения. Уже первый осмотр трупа…

— Дама, которую я сопровождаю, — предостерег Циммерман, — родственница покойного, профессор.

— Понимаю. — Лобнер рассеянно взглянул на Хельгу Хорстман, стоявшую позади. — Вы хотите произвести опознание? Это можно. Лицо почти не пострадало, если не считать нескольких синяков и ссадин.

— Вы готовы? — спросил Циммерман.

Хельга Хорстман кивнула и, двигаясь как манекен, направилась к операционному столу, над которым профессор включил целую гроздь рефлекторов. Под белым покрывалом вырисовывалось тело Хорстмана. Циммерман открыл голову покойного.

Хельга вздрогнула.

— Господи, — сказала она, — все то время, что я жила с ним, я чувствовала, что произойдет нечто подобное.

— Значит, это он, — констатировал Циммерман.

— Я хочу уйти, — воскликнула женщина и, задыхаясь, пробормотала: — Я не могу его видеть.