"Победитель" - читать интересную книгу автора (Яковлев Лео)

Прелюдия

«Если бы этот дурак не кричал, что судьба Италии ему дороже всей Восточной кампании, не снял бы с этого несчастного фронта несколько боеспособных дивизий и не перегнал бы их поближе к Сицилии, чтобы преградить путь англичанам и американцам, то чаша весов могла бы качнуться в нашу сторону, а так и „Цитадель“ проиграна, и союзники все равно в том же июле заняли Сицилию и скоро высадятся на полуострове и двинутся на север Италии, а там, глядишь, будут и здесь», — так думал про себя генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн, прохаживаясь по большому залу для докладов в ставке Верховного главнокомандующего в ожидании появления хозяина. Последнее время он все чаще позволял себе мысленно и в довольно резких выражениях не соглашаться с «мудрой» стратегией и тактикой фюрера, ощущая, что близится час, когда эта критика будет им высказана вслух, и чтобы унять тревогу, порожденную этим предчувствием, он взглянул в окно. Чарующий вид Зальцбурга, открывающийся из больших окон этого зала, всегда вызывал у него легкое сердцебиение. Перед этой красотой отступали даже самые мрачные мысли: ему говорили, что фюрер за глаза брезгливо называет его «Левински» даже без вожделенной для всякого истинного немца приставки «фон».

С фамилиями у генерал-фельдмаршала вышла такая история: его отец, генерал Эдуард фон Левински, очень любил работу по производству детей и настрогал их целый десяток. Десятым оказался Фридрих Эрих. Сестра его матери была замужем за генералом Георгом фон Манштейном. Детей у этой пары не было, и Эдуард фон Левински подарил им своего младшего сына. Манштейн усыновил Фридриха Эриха — так и появилась у мальчика двойная фамилия, но вторую ее, вернее — первую, часть он старался не упоминать, естественно, не из-за предвидения, что она будет прославлена на весь мир юной американской специалисткой по оральному сексу, а потому что он нее исходил еврейский душок. Это в тысячелетнем рейхе было пострашнее, чем оральный секс, и всегда, когда он представал перед фюрером, ему казалось, что тот, приближаясь к нему, шевелит ноздрями, как охотничий пес: не пахнет ли здесь евреем.

Панорама Зальцбурга и на этот раз отвлекла его от этих неприятных размышлений, и в его памяти возник другой образ — образ Крыма и его Южного берега: его красотами он любовался из Ливадийского дворца. Тогда он задумчиво смотрел на по-летнему синее море. Недолгий бой за Ялту стих еще неделю назад, а стрельба, доносившаяся с восточной окраины города, его не волновала: он точно знал, что доблестные немцы приканчивают там на дне оврага у знаменитых виноградников Массандры полторы тысячи детей, женщин и стариков за то, что он евреи. (На этом месте новая крымская мразь сейчас возводит свои особняки и доходные дома.) Вообще эти евреи постоянно путались у него под ногами: побывал он как-то в свою свободную минуту в Бахчисарае, полюбовался, как он потом напишет, шедеврами татарской архитектуры, имея в виду ханский дворец, а вот на обратном пути, когда он в неге смежил очи, снизошедшее на него умиротворение было прервано каким-то мерзким шумом. Оказалось, что бравые нибелунги, выловив в лагере военнопленных тысячонку-другую евреев, весело гнали их теперь к морю, чтобы утопить и, тем самым, реализовать несколько модернизированный библейский сюжет, отразившийся в немецкой народной песне тех времен:

Он любил историю с географией и был в этом смысле человеком начитанным. Приступая к описанию своего Крымского похода, он помянул добрым словом живших на полуострове греков, готов, генуэзцев и татар. Среди жителей Тавриды, которых он забыл назвать, был и небольшой народ — крымчаки — потомки упомянутых им генуэзцев, исповедовавшие уникальную иудео-исламскую религию, — народ, практически полностью уничтоженный его стараниями, во имя Германии, разумеется. Впрочем, какое ему до этого дело: он ведь был простым солдатом, и потому, по его мнению, имел полное право назвать суд в Гамбурге, перед которым он предстал как военный преступник, актом «дорогостоящей мести», развертывавшимся с праздной серьезностью.

Эрих фон Манштейн, он же Левински, был очень сентиментален, как положено всякому добропорядочному немцу, но не мягкотел, как фон Паулюс, о котором злословили, что он, когда штаб его 6-й армии находился в Харькове, не поощрял розыск евреев, уклонившихся от расправ, проходивших под патронажем тут же подохшего его предшественника — Вальтера Рейхенау, крупнейшего немецкого военного специалиста по истреблению беспомощного мирного населения. Эрих же считал себя солдатом, а не политиком или экономистом, о чем он многократно повторял в своей мемуарной писанине, но, чтобы не подумали, что он в самом деле Левински в худшем смысле этого слова, всегда заверял отважных работников ведомства Гиммлера в своей, в случае необходимости, всяческой и непременной поддержке.

Так было и в Николаеве, куда он прилетел 17 сентября, чтобы принять одиннадцатую армию. При предыдущем его коллеге, «благородном духом офицере», по его, Эриха фон Манштейна отзывам, — генерал-полковнике фон Шоберте успели с воспитательной целью повесить несколько пожилых уважаемых в городе евреев вместе с их женами на окнах их квартир и собрать остальных представителей этой нации на еврейском кладбище. Потом «благородного духом» зверя прибрал Господь — его самолет случайно сел на минное поле, и доделывалась эта благородная немецкая работа уже при нем, при Эрихе. Доделывалась тоже благородно: сперва расстреляли мужчин, а затем два дня расстреливали женщин и детей. Расстрелы исполнялись тоже по-благородному: чтобы не травмировать психику горожан и чувствительных немецких солдат, евреев вывезли километров за пятнадцать и там уже гуманно простились с ними. Потом немедленно доложили в ставку, и Манштейн проследил за этим, о том, что все шесть тысяч евреев покинули город Николаев: фюрер тоже был сентиментален и не любил, когда ему рассказывали о массовых убийствах.

Весь путь солдата Эриха фон Манштейна, который Левински, был усеян трупами невинных людей — женщин, детей и стариков. Так было и в «маленькой Палестине» — в бывших еврейских автономных районах на севере Крыма. Там даже после коллективизации сохранилось сельское еврейское население, рассеянное на больших территориях. Зондеркоманда не справлялась со своим непосильным трудом, и Манштейн дал своим подчиненным понять, что он не будет возражать против действенной помощи этим трудягам. Так было и в Симферополе, где он расположился в Воронцовском дворце на окраине города. Чувствительному Эриху, произнесшему сентиментальную речь над телом своего погибшего шофера, конечно, не очень нравились развешанные по всему городу на воротах и деревьях десятки евреев, посмевших не явиться на «регистрацию», но при этом он был человеком пунктуальным и проследил, чтобы двенадцать тысяч тех, кому положено, оказались в знаменитом Симферопольском рве, и так было во всех городах, куда ступала нога этого бравого генерал-полковника.

Экономистом, несмотря на его последующие заверения, ему все-таки тоже пришлось стать: он как-никак был гарантом того, что все награбленное у евреев добро благополучно попадет в фатерлянд. Но и тут он не был педантом: когда начальнику его разведки Эйсману приглянулись старинные серебряные часы, уворованные славным вермахтом у какого-то еврея, он милостиво разрешил ему их прикарманить.

Однако все эти мелкие и ненужные подробности отступали и терялись во мраке прошедшего времени, как только Эрих фон Манштейн вспоминал свой крымский триумф, когда все советское командование севастопольской обороной под «руководством» сухопутного полководца генерала Петрова и морского волка адмирала Октябрьского, как трусливые крысы, удрало из окруженного города, оставив на произвол судьбы, на смерть и плен почти сто тысяч своих бойцов, и по немецкому радио зазвучали звуки фанфар, предшествовавшие сообщению о падении Севастополя. А затем была поздравительная телеграмма фюрера, содержавшая также известие о присвоении генерал-полковнику фон Манштейну звания генерал-фельдмаршала. Где только была эта любимая ныне русским народом гитлеровская шлюшка Ленни Рифеншталь: ведь только ей было бы под силу запечатлеть такой торжественный момент!

Потом благородный Эйсман помчался в Симферополь, поднял там среди ночи какого-то татарина-ювелира и заставил его выплавить серебро из еврейских часов и отлить из него два маршальских жезла на погоны своему шефу. Эрих был тронут до слез. Было множество и других поздравлений и приятных моментов. Лишь одно огорчало: крымские партизаны все еще не угомонились, и никакой управы на них не было: «Они не уважали никаких норм международного права», — напишет он потом в своих мемуарах. Не правда ли, хороша эта изысканная фраза в свете всего вышесказанного о «благородном» поведении ее автора?

После Крымской кампании был у Эриха фон Манштейна непродолжительный отдых в Румынии, где он был встречен как герой, и снова бои, но уже не такие яркие и удачные, и гибель старшего сына при авианалете под Великим Новгородом. Девятнадцатилетний лейтенант Геро Эрих Сильвестр фон Манштейн был, конечно, «благородным человеком и христианином», а главной чертой его характера была неиссякаемая «любовь к людям». Одно остается непонятным: почему, находясь на таких моральных высотах, он, как писал Манштейн-старший, «отдал жизнь за Германию» и нашел свою могилу на берегу озера Ильмень, куда в свое время так рвались псы-рыцари, тоже, очевидно, во имя Германии. Эрих фон Манштейн натуру имел романтическую, и брошенная его любимым фюрером свора взбесившихся гундешвайнов, то есть «собакосвиней» (здесь применяется истинная немецкая терминология того времени), к которой принадлежал и он сам, представлялась ему отрядом античных героев, и одному из разделов своих мемуаров он предпослал их гордые слова: «Путник, придешь в Спарту, скажи там, что видел нас лежащими здесь, как велел закон», опоганив тем самым их светлую память.

Эрихом фон Манштейном овладела грусть. Он вспомнил меланхоличные глаза лани, бродившей по разоренному его одиннадцатой армией заповеднику «Аскания Нова». И в этот момент неслышной походкой в зал вошел Адольф Гитлер. Манштейн вытянулся, щелкнул каблуками, выкинул вперед руку и закричал: «Хайль!» После этого у них началась довольно спокойная беседа, к концу которой генерал-фельдмаршал вдруг ощутил, что воля его подавлена, и он уже, несмотря ни на что, верит в окончательную победу тысячелетнего рейха. Собрав последние остатки своих сомнений, он, преданно глядя в глаза Верховному главнокомандующему, выкрикнул: «Но, мой фюрер, мы сражаемся с гидрой. Мы отрубаем у нее одну голову, а на ее месте вырастают две!». Тут Манштейн умолк, и ему показалось, что его фюрер пошевелил ноздрей: не пахнет ли тут Левински?

Следует отметить, что, говоря о гидре, Манштейн поскромничал: его родной вермахт не без помощи трусливых и бездарных «красных командиров» типа дебила Тимошенко срубал не одну, а миллионы голов, но на их месте почти в буквальном смысле, потому что время все-таки шло, вырастали новые миллионы, и о житейской и военной судьбе одной из таких «голов» будет рассказано в последующих разделах этой почти документальной повести.