Денис Тукмаков Я БЫЛ В РАЮ

Я был у Покрова-на-Нерли, я был в раю. Не выстоял в монастыре, вскочил, рванулся в луга и цветы.

     Вот переправа через железную дорогу, я чувствую висками, кадыком, почками: там, впереди — он. Храм. Невозможный, таинственный, задающий сотню вопросов. Еще не вижу его, но знаю, что храм есть, он стоит, затмевает небо — и мне спокойно: туда иду.

     Вон он, показался вдруг! Вынырнул из-под веток лесополосы. Вперился в небо единственной главою. Белеет один-одинешенек посреди несжатой Руси, на фоне нелепых линий электропередач, под высоким небом, расцвеченным инверсионными следами боингов и эйрбасов.

     Иду к нему, начинается заповедный луг. Девочки играют, бегая вокруг запряженной брички: спокойная кобыла поводит мордой, ластится под ласки, фыркает горделиво. Девичьи ленты развеваются на студеном ветру.

     Бреду, гуляю. Тропинка проложена через луг, но каждый волен свернуть, разбежаться, нахвататься трав и лепестков, искупаться в соке растений. Я ступаю смирно по обтесанным камням. Покров держит пространство, замыкает на себя окоем, хватает горизонт под уздцы. Далеко до него, но он виден весь — кроткий, ладный, вздернутый в небо, по великому праву стоящий здесь. Вот его глава, вот стать: все соразмерно, гармонично, приведено в унисон согласно вечным пропорциям.

     Долго смотреть нельзя на такое. Ступаю, пялюсь ниц, не смея поднять голову, отсчитываю шаги: десять, двадцать, сорок… На пятидесятый вздымаю взор, гляжу на вырастающий купол, вздрагиваю, снова опускаю взгляд.

     Рядом со мной — добрые друзья. Резвятся, отбегают во все стороны, не держат путь. Им всё нипочем: Нерль ли, не Нерль — им хорошо от шелеста трав, от клекота задорных речей. А я всё шагаю в разноголосье скошенных лугов, в междутемье далеких лесов. Тут великая гравитация — и вон тот самолет на высоте четыре пятьсот возвращается на третий круг, сбрасывает топливо, закладывает рисковый вираж — упадет, нет? Нет, не упал, летит к Москве — периферийной, юной для здешних мест.

     Вокруг разрослась цивилизация. Провода, мачты электропередач, вертикали-горизонтали взрезали мир, вытянулись с запада на восток, нарочно подставившись под взгляд на храм, на луг и далекие леса. Строится новый путепровод над Нерлью, мощный, звенящий силушкой: два металлических рельса убегут отсюда за тысячи верст, через Урал, в тайгу. Это реванш, грозная победа русских пространств: сначала монголы пришли сюда брать приступом города и церкви, а теперь русский мир распростер свои длани над Евразией, проткнул ее стальными двутаврами. Здесь на лугу, на орбите одинокого храма, одновременно — двенадцатый век, Владимирская Русь, — и тысячелетний прорыв в будущее.

     Я топаю, храм всё так же далеко — горит свечкой под солнцем, исходит к небу. Мой взгляд путается, раздваивается, застится чужой памятью. Я смотрю на готовый взлететь Покров и кричу не своим голосом: сын мой утраченный, Изяслав! Погоди, останься! Стой вечно в своем отдалении — недостижимый, принадлежащий уже иному миру, дай отдых глазам моим, горю моему. Привставая на стременах, я зычно ору по-монгольски: не жечь! не жечь! — и отпускаю повод, зная уже: нукеры храм не тронут. Впериваюсь в иллюминатор, холодею от мертвой тишины отказавшего двигателя, гляжу в какофонию леса, полей, строений, выхватываю Покров как центр координат, ужасаюсь: неужели грохнемся прямо здесь? Меня много, я разлит по вымощенной тропе, я говорю с Покровом на тысячу ладов, едва не теряя свой собственный.

     Солнце прощается с травой, деревьями, облаками, поднялся ветер, с воды у Покрова потянуло туманом, проступили звезды, а я всё никак не дойду до дымчатых стен, до тающего в сумерках купола. Ложится ночь, пропадают краски, неразличимы звуки мира. Я всё кружу, кружу по ладно сбитым плитам, веду хоровод под бессонной луной. Весь мир приходит в движение, ускоряется, бешено вертится вокруг Покрова, сбрасывая малых птах и монархов — и тогда я хватаюсь за эту ось русского мира, соскальзываю и воплю что есть мочи: боже! боже! боже!