"Атосса" - читать интересную книгу автора (Ульянов Николай Иванович)

IV

— О господин! Неужели ты должен погибнуть ужасной смертью? Мы согласимся еще раз быть протащенными на аркане через всё становье, лишь бы не видеть тебя таким, как сейчас.

Окровавленный, в изодранной одежде, привязанный к столбу, Никодем был страшен своим рабам, привыкшим видеть его сверкающим и грозным. Сами они, истерзанные и спеленутые ремнями, валялись у его ног, но о себе не думали. Их слух терзали ликующие крики варваров, грабивших караван. Пленников забыли.

Они пробыли на пустыре весь день, мучаясь от жажды и голода. Ремни жестоко врезывались в тело. А вечером, когда степь окуталась сыростью, у рабов застучали зубы. Один Никодем не замечал ни боли, ни холода. Он терзался более страшной мукой. Неужели все, говорившие о безумии его замысла, правы, и он напрасно погубил свои сокровища и самого себя? Мысль эта приводила в исступление и, когда в становьи потухли огни и замолкли голоса, он бессильно повис на поддерживавших его ремнях и стал просить у богов скорой кончины. Впав в забытье, он долго носился в мире неясных призраков, пока не очнулся от чьего-то близкого присутствия.

— Жив ли ты, господин?

Это был Феогнйд из Херсонеса.

— Зачем ты пришел, слепец? Или чуешь во мне скорого твоего товарища по доению кобыл?

— Нет, добрый господин, тебя ждет другая участь, ты будешь закопан в землю по самую шею и потом тебе отрубят голову.

— Ну, значит я счастливее тебя.

Слепец умолк. Никодем долго слушал его старческое дыхание.

— Скажи, господин, если мы здесь умрем, попадем ли мы в свой эллинский Аид или нам суждено пребывать в скифском Тартаре? Эта мысль меня постоянно смущает, иначе я не стал бы гневить богов цеплянием за недостойную жизнь.

Никодем усмехнулся.

— Я слышал, что Тартар мы проходим при жизни, а после смерти от нас ничего не остается и мы сливаемся с космосом. Впрочем, успокойся, говорят также, будто боги принимают нас в свое лоно и мы становимся частицами божества... Но уйди, слепец, и не мешай мне думать.

Феогнид вздохнул.

— Я пришел, господин, чтобы освободить тебя. Беги, если можешь, а я пожил и вряд ли найду более достойный случай пожертвовать жизнью.

Привыкший встречать зло и бороться с ним, Никодем пережил от этих слов непривычное душевное состояние, похожее на болезнь. Поборов его, он сказал:

— Тому, кто так неистово стремился к скифам, нельзя бежать от них. Я сам избрал свою долю. Иди.

Слепец удалился.

Утром галдящая конная орава надвинулась на Нико-дема. Кто-то пустил копье и оно со свистом вонзилось в столб над самой его головой. Стреляли из луков, но стрелы, задевая волосы, пробивая одежду, свистя мимо ушей, не причинили ему ни одной царапины. Когда же рыжебородый, громче всех кричавший, подъехав, ударил Никоде-ма с размаху копьем в лицо, лежавшие на земле рабы испустили громкий вопль. Но не успело жало копья коснуться щеки, как скиф молниеносно отдернул его назад. Это произошло так мгновенно, что Никодему не было времени испугаться.

Его отвязали и поволокли.

В обширном пространстве, окруженном повозками, стояло всего четыре палатки, но они были большие и пышно украшены. Никодему запомнились громадные туры, бежавшие по круглым стенам одной из них.

Перед нею на белом, грубо отесанном камне сидел человек, молча уставившийся на Никодема. Пока он его рассматривал, можно было успеть объехать верхом вокруг всего становья.

Когда силы начали покидать Никодема, к нему подвели двух каллипидов и заставили держать господина под руки.

Конная толпа сгрудилась около сидящего на камне и один, с лицом филина, ткнув копьем в сторону Никодема, спросил замогильным голосом:

— Что ты замышлял против царя скифов?

Когда каллипиды передали это Никодему, он не знал, что ответить. Потом, с лицом, загоревшимся надеждой, стал горячо объяснять цель своего приезда. Он сказал, что еще у себя в отчизне узнал про могущество и славу Скопасиса. Он избрал его из всех царей и захотел принести к его ногам свои богатства, дабы послужить делу борьбы со всемирным врагом Дарием.

— Ты дал оружие врагу царя! Ты друг Скунки!

— Ты друг Скунки! — заревела толпа, и когда Ни-кодем пытался говорить, его не было слышно.

Тогда, оттолкнув поддерживавших его каллипидов, он рванулся навстречу скифам, испустив такой яростный вопль, от которого сразу воцарилось молчание.

— Вы заплатите кровью за свое ослепление! Палатки ваши сожгут и разграбят, с коней сдерут кожу, жен и детей угонят в рабство, а сами вы истлеете в полях и станете серыми костями.

По толпе прошел шопот.

— Докажи, — сказал человек с лицом филина.

— Это докажет скоро плач скифской земли, тысячи убитых и тьмы закованных в цепи. Близки уже полчища царя царей. Колесницами он может окружить всю Скифию, как этот лагерь. Горе вам, не внемлющим моему слову! Вы еще живете, но я уже смотрю на вас, как на мертвых!

Он упал на колени и был подхвачен каллипидами. Скифы молчали. Потом разом загудели и, начав жаркий спор, забыли про Никодема.

Он очнулся в пустой полутемной палатке. По круглым полотняным стенам бежали угловатые кони, крылатые собаки, львы, барсы, гриффоны, а из вихря завитков проступали не то человечьи, не то звериные глаза и осклабленные рты. Порой слабый ветерок колебал ткани. Тогда чудовища оживали и Никодему, на миг, открывалась душа чужого мира. Он был без небес, без земли, без солнца, он состоял из полумрака и в нем звучала широкая бескрайняя песня, хватавшая за душу. Все травы, цветы, люди и кони были хищны, кровожадны, но печальны и таили глубокое горе.

Пока он так лежал связанный, в лагере началось волнение. Скифы выбегали из палаток и вскочив на коней, мчались в поле. За ними плачущие женщины, дети. В становьи остались только те, что не могли ездить на конях. Старики, сходясь в кружок, сокрушенно качали головами. Что-то будет? Что-то будет?

С запада двигались стада сусликов. Робкие зверьки шли в яростном исступлении. Степь затихала и расступалась перед ними. Голод, мор, гибель кормов, падеж коней и баранов, запустение скифской земли возвещали орды грызунов. Последнее передвижение сусликов было двадцать весен тому назад, перед засухой, погубившей травы, и перед страшной болезнью, унесшей всех младенцев до трехлетнего возраста. Теперь зверьки шли в числе, которого никто не запомнил на своем веку.

Что-то будет? Что-то будет?

Скифы возвращались угрюмые.

Утром к Никодему вошли косматые воины и поволокли с собой. Он очутился в обширном круге, образованном страшным скоплением народа, и только по палатке с бегущими турами узнал место своего первого допроса. На белом камне опять сидел человек, но теперь он держал каменный топор с золотой рукояткой, украшенной клеймами искусной работы. На голове сиял золотой купол, отороченный бобровой опушкой. Никодем понял, что перед ним Скопасис — повелитель царственных скифов.

Большой костер пылал в середине круга.

— Можешь ли дать клятву, что всё, сказанное тобой о нашествии царя царей, — правда?

Не будучи в состоянии говорить, Никодем сделал утвердительный знак. Тогда ему поднесли нагретое железо, начинавшее краснеть.

— Возьми и докажи свою правоту.

Стало тихо. Все взоры устремились на милетянина. Он еще пребывал в оцепенении. Потом, как бы стряхнув огромную тяжесть, выпрямился и сильным жестом схватил железо. Рука задымилась, распространяя острый запах. Всё время, пока калл и пи д произносил за него слова клятвы, Никодем держал раскаленное железо. Когда сказали «довольно», он уже не мог разжать ладонь и железо с приставшей к нему дымящейся кожей, выбили ударом древка.

— Никто не смеет трогать этого человека! — воскликнул царь.

Упавшего без чувств Никодема отнесли в палатку, рабов его развязали и позволили ухаживать за господином. Ему принесли в дар барана и мех кобыльего молока. К нему приходили теперь приближенные Скопаси-са, подолгу расспрашивали обо всем виденном на Босфоре. Раз от разу лица их мрачнели, но в них немало было и сомнения. Они всё еще боялись давать полную веру его словам.

— Скажи, чем питались царские кони, совершая такой далекий путь? Ведь ты говоришь, что они шли по дорогам, лишенным травы.

— Их снабжали кормом живущие там народы. Царь разорил их земли, приказав вынести ему навстречу все запасы зерна и соломы.

Скифы лукаво прищуривали глаза.

— Какой же конь станет есть солому? Когда нашим коням случается бывать в землях Борисфенитов и забираться в их нивы, они срывают только колосья, но ни один не притрагивается к соломе. И даже зимой, когда они не находят под снеговой корой достаточно полевых трав, они предпочитают сдыхать от голода, чем есть солому.

Потом расспрашивали о колесницах и были удивлены, узнав, что в них впрягают коней, а не волов, что колесницы быстры, как ветер, и колеса у них не из сплошных досок, а легкие, со спицами.

— Мы подумаем об этом, — говорили они Никодему.

Так прошло несколько дней.

Однажды ввалилась орава скифов и повела Никодема к царю. По дороге приставало много пешего и конного люда, так что к царскому шатру он подошел во главе толпы.

Царь поставил его рядом с собой. По его знаку перед Никодемом разостлали войлок, на который скифы, проходя мимо, складывали браслеты, кольца, гребни, чаши, украшенные пояса, монеты и седла, похищенные из его каравана. Навалили груду оружия, привели его коней и ослов.

— Мы ничего не утаили и возвращаем всё до последней серьги.

Тогда Никодем сказал:

— Я знал, царь, что ты поверишь правде моих слов. Но это оружие я привез для твоих воинов. Что же до этих богатств, то они твои, и я согласен быть только их хранителем. Они даны тебе для победы.

Никодем забыл о страшной боли в руки, о пережитых мучениях и только думал: неужели сбываются его мечты и наступает час служения отчизне, которого он столько ждал?

Он узнал, что царю пришла стрела с зарубками, крестиками и крючками. Острие ее было окрашено ярко красным. Она пришла с берегов далекого Истра и находилась в пути два дня и две ночи. Ее вихрем несли по степям от становья к становью, не задерживая ни минуты. Навстречу мчавшемуся гонцу выводили свежего коня и лучший наездник выхватывал у прибывшего стрелу, чтобы нести до следующей стоянки. Ночью вестники скакали с пучками пылавших трав, издали будили селения пронзительным криком. Стрела возвещала приход врага.

Во все концы поскакали всадники с красными лоскутьями на копьях. По ночам пылали снопы сухой травы. Не успевал догорать один, как вдали желтой звездой вспыхивал другой, потом третий и огненная весть в несколько мгновений проходила необозримые пространства.

Но Скопасису хотелось, чтобы каждый знал, что эта война не такая, как все. Он велел принести котел Дангаза и пустить по становьям. Десять человеческих жизней тому назад, при нашествии полюлюдей, полурыб Дангаз звоном этого котла собрал скифскую землю и истребил врага. Никодем поцеловал священный котел из позеленевшей бронзы с трудно различимыми узорами по краям и вдел в его короткое ушко золотое кольцо. С табунами, кибитками, с воинами, женами и детьми шли к Скопасису вожди подвластных кочевий.

— Скоро ты не увидишь травы вокруг становья, — сказали Никодему, — всё покроется людьми, и тогда ты узнаешь, какова мощь нашего царя.

Ему велели показать свою руку. Она представляла гноящуюся слизистую рану. Знахари и заговорщики каждый день колдовали над нею — шептали, поплевывали, присыпали золой, но боль не проходила. Рука стала испускать зловоние и загнивать. Тогда пришел человек с безбородым красным лицом, на котором, как два гусиных пера, белели брови, скрывавшие оловянные, ко всему безучастные глаза. Это был Сибера.

Они сели на коней и выехали из становья. Никодем не узнал степи. Всё рыжее и черное пропало; яркая ликующая зелень захлестнула равнину от края до края. Никогда он не видел такого обилия травы. Сибера чему-то усмехался, бормотал, кричал коростелем, свистел, как суслик. Из травы ему отвечали. Он звонко тявкнул, когда впереди мелькнуло что-то желтое. Поднялась острая мордочка.

— Ты не лисица, — сказал ей Сибера, — ты дочь шмеля и серой рыси, ты мне не скажешь про овечий корень!

Потом он остановился перед беленьким цветочком, объехал три раза и, свесившись с седла, завязал узлом верхушки стеблей, стоявших подле. Он спрашивал про овечий корень у земляного зайца, у жаворонков, у летучей коровки, севшей на гриву коня. Нагнувшись к траве, поднял за уши маленького зверька и пока тот пищал и мотал лапками, напевал песенку. И у него спросил про овечий корень, а потом пустил в траву.

Неизвестно откуда взялись могучие быки с белыми полосами вдоль хребтов. Когда Сибера фыркнул и быки повернули головы, Никодем замер от восхищения при виде необъятной ширины рогов, стремившихся охватить весь мир. Он провожал их взглядом, пока быки не превратились в неразличимые точки. Мелькнуло стадо пасущихся белых овец. То были камни. Сибера сошел с коня и начал срывать стебельки и листья. Он их нюхал, озирался по сторонам, ползал по земле, искал так долго, что Никодем, забыв про него, предался своим размышлениям. Очнулся, когда Сибера предстал перед ним, держа желтый, как зуб, корень. Он разрезал его и положил Никодему на гноящуюся ладонь. В первое мгновение Никодем чуть не вскрикнул от боли, но потом почувствовал облегчение и на обратном пути впал в сладкую дремоту. Он спал всю ночь, весь следующий день и еще одну ночь, а когда проснулся, его позвали на пир к царю.