"Планшет разведчика" - читать интересную книгу автора (Туманов Юрий)

ВОЗВРАЩЕНИЕ

По-видимому, это последняя радость в моей жизни — видеть рядом товарищей. Сегодня ночью они уйдут из Гроссена. Сегодня ночью. Они думают, что мы уйдем вместе. А я-то знаю, что мне не выйти: не могу ступить на ноги. Со мною им трудно будет пробиваться к нашим, один без них я тоже не выберусь. Если останусь здесь, на этом чердаке, доживу ли до того часа, когда наши займут город? Выход один — отдать лейтенанту немецкие документы. Не в том же дело, кто их принес. Штабные карты и схемы нальются силой только на столе у командарма, у командующего фронтом. И может быть, их удастся доставить сегодня ночью? Тут и думать нечего! Дело совершенно ясное. Отдам.

Хоть бы подольше пробыли возле меня эти славные ребята! Ловкие, сильные, уверенные. Рядом с ними тепло. Даже как будто ноги меньше болят в присутствии товарищей, общие заботы и переживания заглушают боль. Заглушают-то заглушают, а больно, однако же, так, что с трудом удерживаюсь от стонов. Может, слишком туго затянуты ноги?

Разматываю рубашку, в которую завернуты распухшие стопы. Волков завесил оба окошка, засветил фонарик, присел возле меня и оглядел эти багрово-сизые колодки. Он даже языком прищелкнул — скверно, мол, дело. Переглянулся с лейтенантом, как по команде, погасил и фонарик и тревожный блеск в глазах. Пытается вести себя так, как будто ничего особенного не увидел. Но я-то наблюдаю за ним и за лейтенантом, все вижу, все угадываю.

Лейтенант, не спуская глаз, сосредоточенно смотрит на меня. Ему кажется, что я угадал приговор себе.

— Не подумайте о нас плохо, товарищ майор!

— Эх, друзья, — я через силу улыбаюсь. — Не первый день воюю. Знаю, что я для вас обуза. И дело провалите и сами загнетесь!

…Я инструктирую их, рассказываю, что нужно будет сделать, как только они выйдут к своим и доставят эти немецкие документы. Кому позвонить, что сказать. Ни минуты не терять! Так, чтобы сразу молнией рванулись вперед все разведданные. Впрочем, товарищи, конечно, и сами все хорошо знают.

Волков слушает меня внимательно. Он то и дело порывается прервать меня и рубит воздух своей огромной ручищей. Но сдерживается и, только когда я замолкаю, спрашивает:

— А меня послушать можете? И думать об этом забудьте, товарищ майор! А если наступление не поспеет? Опоздаем на три дня, на неделю, а вы… — Он замолчал, не решается произнести вслух то, что думает.

— Боишься, помру? — невесело усмехнулся я.

Лейтенант крепко сжал мою руку.

— Пустой разговор, товарищ майор, — тихо сказал он. — Вместе будем выбираться. Так сказать, взаимодействие войск СС с вермахтом…

Я пытаюсь возражать, ссылаясь на интересы дела, привожу новые и, казалось мне, все более убедительные доказательства того, что и прав и… с плохо скрытой радостью смотрю, как отрицательно покачивает головой лейтенант, как он отводит все мои доводы.

Еще одна, может быть последняя, ночь. Сегодня нужно ждать возвращения двух незнакомых мне разведчиков из группы лейтенанта. Так как боль в ногах принесла с собой бессонницу, я предлагаю товарищам поспать, а сам стерегу их сон.

Мерещится или на самом деле внизу скрипнула дверь? Вот и половицы заскрипели. С лестницы донесся сдавленный кашель. Наконец-то!

— Мюллеров? — Лейтенант поспешно перегнулся вниз.

— Яволь, майн обер-штурмфюрер, — донесся снизу веселый шепот.

Лейтенант на мгновение зажег свой фонарик, благо Волков завесил оба слуховых окна, и на чердак поднялся Мюллеров. Держался он уверенно, даже шумно. Может быть, потому, что безупречно владел языком противника, форма немецкая на нем была отлично подогнана, и все это прибавляло ему удальства. Он никак не мог долго говорить шепотом, срывался, и лейтенант все время цыкал на него.

Немного времени ушло у лейтенанта на то, чтобы пересказать Мюллерову мою историю. Значительно сложнее было сейчас обсудить, как меня эвакуировать через территорию, занятую противником и через Одер.

Послушать моих товарищей, то им вынести меня — раз плюнуть! Не таких еще таскали через линию фронта. Раненые-то какие были! Сазонов — без малого шесть пудов веса. Абрамян — без малого два метра ростом. А я, если верить Волкову, легче ручного пулемета. И Волков, как бы уже примеряясь, повел мощными плечами.

Если бы вы только знали, как трудно отговаривать, когда ты в глубине души мечтаешь лишь о том, чтобы тебе не удалось отговорить товарищей!..

Перед тем как покинуть дом, где все мы нашли пристанище, я увидел четвертого разведчика того, кто сторожил входную дверь. В темноте различить даже его лица я не смог.

Ноги мне завернули в две половинки плюшевой гардины, сорванной с окна, — получились две огромные колоды. Меня уложили на самодельные носилки, укрыли противно пахнущим резиновым плащом, и два «эсэсовца» — Волков и тот, четвертый, несут меня городской окраиной к Одеру.

Мюллеров беззаботно шагает чуть впереди лейтенанта — обер-штурмфюрера. Вдруг придется объясняться по-немецки! Я ни на минуту не забываю, что лейтенант несет за пазухой схему целей, которую мы вместе с ним составили…

Чуть шорох, оклик, неясная тень впереди и мне уже хочется спрыгнуть с носилок, укрыться или выстрелить.

Бывает, к нам подходят излишне добросовестные патрульные, но стоит приблизиться настолько, чтобы они могли различить эсэсовские мундиры, как тут же, отступив, растворяются в темноте.

Известно, конечно, что разведчику полезно знать немецкий язык. Если бы я владел языком, как Мюллеров! Да я бы на вторую ночь был в штабе!

А Мюллеров как истый немец объясняет встречным, если те любопытствуют:

— Ранен штурмбаннфюрер. Несем на перевязку…

В городе при отступлении беспорядочно сбилось много различных войсковых частей. Этот ералаш нам на руку. Чувствуется, что твердый порядок навести уже невозможно, и, пожалуй, благодаря этому мы так легко проходим через город, движемся но набережной, минуем ее из конца в конец, все удаляемся от укрепленных высот, прикрывающих Гроссен с востока, и достигаем загородного леса, подступающего вплотную к Одеру.

Снова ставят носилки на землю, по это теперь уже не передышка, которых было немало. На этот раз все четверо скрываются где-то за деревьями и вытягивают оттуда лодку.

Потом мы ждем, когда отгорит ракета. Наконец я слышу, как в темноте заплескалась вода под днищем лодки, погруженной в реку. Еще минута — и меня переносят в лодку, усаживают на носу.

Я жду, когда кто-нибудь принесет из прибрежного лесочка спрятанные там весла, но весел, оказывается, не было и нет. В руках у Волкова и того разведчика, который нес носилки в головах, появляется по жерди.

От берега лодка отчаливает благополучно и движется вначале довольно быстро. То один шест, то другой упирается в дно и отталкивает лодку дальше от берега. Но чем глубже река, тем меньше толчки, и вскоре жерди уже не достают дна. Волков сильно перегибается за борт, руки по плечи погружены в студеную воду — дна не достать.

А между тем течение Одера в этом месте начинает сносить неуправляемую лодку обратно к северному берегу. Тогда лейтенант и Мюллеров начинают грести касками, стараясь опускать их и проводить но воде одновременно с обоих бортов лодки.

Течение относит нас далеко в сторону от тех мест, где могли ждать возвращения лодки. Небезопасно было подплывать втихомолку к берегу, где были наши позиции. Нас легко могли принять за подкрадывающегося врага и расстрелять. Поэтому лейтенант решает: как только мы перейдем через фарватер и станем приближаться к нашему берегу, плыть не таясь, не опасаясь шума и даже громко переговариваться по-русски.

Но этому верному плану не суждено было осуществиться.

Ракета, повисшая над рекой, ослепила нас, но сделала дальнозоркими каких-то вражеских наблюдателей на минометной батарее. Мины стали рваться вокруг нас. Помню, как лодка и вода окрасились напоследок в багровый цвет, и это было последнее, что я увидел, перед тем как погрузился в глубокую, бездонную темноту.

Очнулся я под каким-то деревом, меня била сильная дрожь. Промок до нитки, одежда обледенела. Каски на мне нет, голова мерзнет, а еще больше кружится. Повернуть голову мучительно трудно, но я все-таки делаю это и тогда вижу, что рядом лежит с открытыми глазами лейтенант. Он тоже в покрытой инеем шинели, и его трясет не меньше, чем меня. Странно выглядят на его осунувшемся, иссиня-бледном лице аккуратные черные бачки. За лейтенантом, чуть поодаль, сидит и молча смотрит на нас обоих Мюллеров. Он тоже промерз на холодном ветру, губы у него синие, как у мертвеца, а лицо окровавлено.

— Очнулись, товарищ майор? — спрашивает лейтенант, стуча зубами. — Я вот тоже не только по-немецки, чуть по-русски говорить не разучился, как жахнула эта мина. За самой кормой! Бедняга Волков, всего его изрешетило. Наповал. И другой товарищ, который носилки ваши тащил, ко дну пошел. Вас Миша Мюллеров за волосы вытащил, его за прическу ругайте. А у меня силенок не хватило. Едва сам не окоченел насмерть.

— А схема целей? — встревожился я.

— Порядок! Лежит себе в клеенке за пазухой, греется.

Мюллеров кивнул, как бы подтверждая слова лейтенанта, но сам при этом ничего сказать не мог. Лейтенант объяснил мне, что тот контужен — не говорит, не слышит. Я тоже понимаю, вижу: у него идет кровь из носу, из ушей, изо рта. Это, значит, Мюллеров, тяжело контуженный сам, еще меня вытащил?

Только в эту минуту я вспомнил и о своих документах и судорожно полез за пазуху. Вот они! И даже не намокли. Страшно было бы очнуться, если бы документы покоились сейчас на дне Одера!

Пока ночь, надо связаться со своими или хотя бы выяснить, в чьем мы расположении. Идти я не могу. Нести меня товарищи тоже не в состоянии, поэтому и застряли мы в лесу. Да и неразумно дальше тащиться со мною, когда дорог буквально каждый час, потому что с каждым часом стареют наши разведданные.

Решаем так: разведчики уходят, а меня спрячут в кустарнике. К рассвету они так или иначе вернутся за мной. Вновь расстаюсь я с товарищами, с которыми свела меня фронтовая судьба.

Ушли.

Думай теперь, вспоминай, загадывай вперед.

Сил уже еле-еле хватает на то, чтобы удержать без дрожи пистолет в руке…

Чтобы хоть как-нибудь отвлечься и не думать все время о горящих ногах, пытаюсь мысленно подсчитать, который же это день блуждаю я на чужой стороне? Ворошу в памяти все дни и ночи после того, как в последний раз донесся до меня удаляющийся голос Андрея.

Проходит еще время, может быть, два-три часа, давно развиднелось — никого нет. Где-то вдали, к юго-востоку, что ли, загудели машины.

Ждать больше не могу, не имею права. Не хочется думать, что погибли мои товарищи, что здесь немцы, но война ведь война. И если я опять один, то только я один и могу выполнить боевую задачу. А раз так, то вперед! Решаюсь идти — вернее, ползти — в том направлении, откуда доносится гул моторов.

Ноги не держат. Хватаюсь за ствол дерева, подтягиваюсь на руках, потом стою с минуту и примериваюсь. Бросаюсь вперед, как в омут, чтобы сделать «шаг» и, падая от боли, успеть уцепиться за следующий ствол. Так и двигаюсь. Твердая кора и сучья раздирают ладони, но боли в руках не ощущаю. Там, где деревья стоят далеко друг от друга, там, где меня подстерегают полянки, ползу, но это гораздо дольше.

Те моторы, которые я услышал, затихли и исчезли вовсе, но вскоре донесся новый шум машин с той же стороны. Значит, там шоссе или дорога.

Наконец выбрался не то на опушку, не то на прогалину, вдоль которой проходит дорога. К шоссе подползаю на четвереньках. Каждый бугорок, каждый пень на пути — почти непреодолимое препятствие.

Эх, напрасно я не дождался своих разведчиков! Они, может быть, сейчас впустую лес прочесывают.

Справа, на краю поляны, одноэтажный домик с закрытыми ставнями. К нему подкатывает полуторка. Приближаюсь и я к домику.

— Эй, друг, подойди на минутку! — зову я шофера, прохаживающегося возле полуторки.

Нет у меня полной уверенности в том, что это наш боец, но и назад ходу нет, и надежда теперь, пожалуй, только на захват машины.

Он безразлично смотрит, как я ползу.

— А тебе что надо?

— Да подойди ты, скажу! Не хочется ему, видно, отходить от своей полуторки и объясняться с каким-то либо пьяным, либо больным. Шофер поворчал, ругнулся и направился было ко мне.

— Лукиных, заводи! — раздается начальственный окрик: кто-то в кубанке и в плаще вышел на крыльцо домика. — И так опаздываем!

Шофер машет на меня рукой и поворачивается к машине.

Кое-как добираюсь следом за шофером до его полуторки, хватаюсь за крыло и подымаюсь на ноги. Решил подождать, когда вновь появится на крыльце обладатель начальственного голоса. Плечом чувствую тепло радиатора — машина на ходу.

— Кто вы такой? — Ко мне подходит человек в плаще и кубанке.

— Вы из какой армии? — отвечаю я вопросом на вопрос.

Он удивленно смотрит на меня. Действительно, вопрос не очень разумный. Рука его тянется к пистолету. Вижу, как он бледнеет и, не отводя от меня глаз, царапает кобуру. Солдат сбрасывает с плеча карабин и бросается вперед, загораживая собой офицера.

И тут разом все помутилось у меня в глазах — и деревья, и домик, и полуторка покосились набок, потом все закружилось вокруг рубиновой звездочки, она сверкнула из глубокого меха кубанки. Когда я открыл глаза, то прежде всего опять увидел ее, звездочку, светившую мне с кубанки склонившегося надо мной человека в плаще.

— Значит, вы из Красной Армии, — говорю я, счастливый.

— Мы-то из Красной, — резко отвечает он, — а вот вы откуда?

— С вами говорит майор, помощник начальника разведотдела Н-ского штаба.

— Майо-о-ор? — Человек в кубанке недоверчиво оглядывает меня с головы до ног — от замызганных погон до обмоток из плюшевых портьер. — А тебе не генерал Власов это звание присвоил? Документы!

— Документов у меня нету.

— Нету, значит? Ну что ж, понятно…

— Ничего вам не понятно! — вскипаю я. — Свяжитесь со штабом своей дивизии, чтобы немедленно донесли, куда я скажу…

Однако доверия я не внушаю, и человек в кубанке (теперь, когда плащ расстегнулся и сполз с одного плеча, я увидел, что имею дело со старшим лейтенантом) не намерен заниматься мною лично, не станет он тратить время на такую сомнительную фигуру.

— В штаб, значит, прямо? Ишь ты!.. Разберись-ка с ним, Степченко, — приказывает он подошедшему сержанту и снова: — Лукиных, заводи! Я тебя здесь буду ждать.

Полуторка тут же скрылась, старший лейтенант снова входит в дом, а я остаюсь у домика вдвоем с сержантом Степченко. Он еще ни в чем не разобрался, а уж ведет себя, как мой конвоир.

Свои ведь, а вот как встретили меня! Понятно, верить на слово они не могут, но все-таки обидно…

— Та-ак! — недобро ухмыляется сержант Степченко. — Значит, китель майорский где-то подобрал и напялил, а все документы потерял?

— Сейчас я по этим документам живу! — Я неспешно лезу за пазуху, достаю оттуда драгоценную пачку немецких схем и карт и вручаю сержанту Степченко.

— Это еще что за филькины грамоты? — Он презрительно оттопырил губы и брезгливо рассматривает бумаги. — Не по-нашему тут чегой-то. Ты сам не из немцев ли будешь?

— Ну, вот что, — с веселой злостью я вытаскиваю пистолет, — прекратите болтовню!

Степченко, завидев пистолет перед носом, отшатывается и тянется к автомату, который висит у него за спиной. Но не успеть же, это сержанту ясно.

— Не шевелиться! Стоять смирно! — грожу я ему оружием, и он застывает на месте. — Если сейчас же, если немедленно вы не сообщите обо мне командованию, вас завтра же будет судить трибунал. Вам это понятно?

Сержанту понятно. Ну, раз так, то уже легче. Неподалеку у саперов, кажется, есть телефон. Совсем хорошо.

— Идите, сержант! — приказываю я. — Штабу дивизии сообщите.

Степченко не двигается. И до меня доходит, что я все еще держу его на прицеле. Поставив пистолет на предохранитель, перехватываю его за ствол и рукояткою вперед подаю сержанту.

— Пистолет пока примите на хранение.

Степченко, покраснев, берет у меня оружие Не начнется ли все сначала, опасаюсь я, не зря ли отдал пистолет. Но он помогает мне встать и почти несет меня к саперам, чтобы я сам мог поговорить по телефону. Поверил.

Я тоже вдруг сразу проникаюсь благодарностью к этому человеку, который только что мог меня и оскорбить и застрелить. Может быть, потому, что мне вспомнился в этот момент Волков с его финкой в руках, который тоже сначала был так недоверчив, потом поддерживал меня до самой своей смерти.

Телефонисты, оказалось, час тому назад сняли связь и ушли в другой поселок. Жаль, все могло уже сейчас определиться.

Снова на крыльце дома показывается старший лейтенант в кубанке и в плаще.

Хоть он настроен по отношению ко мне все еще подозрительно, все же понимает, что перебрал. Опять начинаются вопросы. Узнав, что я много раз бывал в их части, старший лейтенант первым делом спрашивает имя командира. А затем… В каком пункте они переправлялись через Неман? Кто начальник военторга? Где находится Зайцева гора?.. На этот вопрос я ответил таким подробным рассказом (я так хорошо помнил все траншеи и все сгоревшие печные грубы в ближних деревнях), что старший лейтенант счел меня своим. Ну, а когда еще нашлись общие знакомые, — выяснилось, что мы оба знаем Панюшкина, командира тяжелого дивизиона, — то последние остатки недоверия улетучились.

Подошла полуторка.

— Через полчаса вернусь, — сказал мне, садясь в машину, старший лейтенант, — и отвезу тебя в медсанбат.

— Не в медсанбат мне нужно, а в штаб дивизии.

— Можно и в штаб, — согласился старший лейтенант. И, уж сидя в кабине и проезжая мимо меня, прокричал: — Закуску добудь, Степченко! Как бы человек не помер с голодухи…

Из домика вышли еще несколько бойцов. Уже все знают, что я много дней провел в тылу противника. Советам нет конца. Натащили отовсюду всякой провизии — сало, хлеб, печенье, свиную тушенку в банке, ну и, конечно, спиртное, которого хватило бы на взвод полного состава.

Уж давно пора бы вернуться старшему лейтенанту в кубанке, а полуторки все нет и нет…

Но вот показались две легковые машины — «виллис», а за ним трофейный «оппель-адмирал».

«Виллис» круто развернулся и подлетел ко мне. Рядом с водителем — генерал. Я узнал его. Это же командир части, той самой, где служит старший лейтенант в кубанке. Во время наступления мы с Андреем не раз бывали у него на наблюдательном пункте или, как говорят люди переднего края, «на глазах». Вслед за «виллисом» остановился и «оппель-адмирал».

Я попытался встать. Меня усадили обратно. И генерал, выслушав меня, повернулся к адъютанту.

— Немедленно сообщите штабу…

— Витязь! Витязь! Я — Гроза! Я — Гроза… — зачастил радист на «оппель-адмирале».

Ну, всё, я дома.

И вдруг сзади что-то обрушилось на меня, скрутило, подняло в воздух.

— Юрка, Юрка, дружище! — послышался голос Василия Колотухина. Он оторвал меня от груди, секунду подержал на весу, вгляделся и снова сдавил в могучих объятиях.

Хорошо, хоть не раздавил.

— Товарищ генерал, товарищи, нашелся он, видите? — держа меня, как спеленатого младенца, показывал всем Василий.

Раздался смех, меня поздравляли какие-то незнакомые офицеры.

Василий специально просил командующего артиллерией, чтобы его послали в части, оставшиеся для штурма Гроссена, его не оставляла надежда, что где-то здесь, в этом районе, он узнает обо мне. Василий уже несколько дней с ними.

Разведчики, переправившие меня через Одер, оказывается, добрались и разъезжают по штабам от пехотинцев к артиллеристам и обратно. Василий тоже видел этого лейтенанта и при нем глухонемого старшину, но он ничего не слышал о третьем человеке, который вышел вместе с ними, то есть обо мне. Какой-то офицер из штаба дивизии, стоявшей рядом с нами, сказал, что знал об этом. Получилось так, что начальник оперативного отдела не позволил лейтенанту отлучаться из штаба, а за мной в лес был послан бронетранспортер с группой бойцов. Да я, видно, не дождался их, или они заплутались и не нашли той опушки.

Штурм Гроссена назначен на завтра, на шесть ноль-ноль. Об этом мне сообщает Василий уже в машине, когда мы мчимся вслед за генеральским «виллисом».

Мы говорим о штурме, о разведчиках, о том, как скорее доставить командарму немецкие документы — они лежат сейчас в планшете Колотухина. И чем оживленнее Василий, чем подробнее он рассказывает мне обо всем, тем больше и больше нарастает смешанное чувство тревоги: слишком подробно он рассказывает, но не говорит о главном — ни слова об Андрее.

Но я ведь тоже не спрашиваю о нем… Я отлично отдаю себе отчет в том, что все время боюсь спросить, где Андрей. Если Андрей до сих пор не вернулся, он почти наверняка погиб.

Искоса посматриваю на Василия и перехватываю такой же настороженный взгляд. Но больше молчать невмоготу.

— Вася, что случилось? — тихо спрашиваю товарища.

Он расслышал мой вопрос, несмотря на шум мотора.

— Ты все равно узнаешь, Юра, хоть бы и часом позже. Три дня назад мы похоронили Андрея…