"Взлет и Падение Короля-Дракона" - читать интересную книгу автора (Абби Линн)

Первая Глава

Безымянные звезды искрились в небе над древним городом Уриком, бросая бледный свет на темно-фиолетовые поля, серебряный шелк каналов и россыпь огоньков рыночных деревень, кольцом окружавших его. По всему протяжению высоких и длинных, в милю длиной, стен города-квадрата были вырезаны серые и черные барельефы, представлявшие Короля-Волшебника Хаману, Льва Урика. С мечом в одной руке и скипетром в другой, он внимательно глядел на свои владения, защищая их от врагов.

С барельефов смотрели блестящие, желто-зеленые глаза, в холодном полуночном воздухе казавшиеся блестящими соринками, но соринками особого цвета, в смысле которого невозможно было ошибиться. Их сияние можно было видеть даже на расстоянии дня пути от Урика, за орошаемыми полями. Эти глаза были маяками для честных путников, путешествующих в ночное, более холодное время, и предостережение для разбойников и завистливых завоевателей: Лев из Урика никогда не спит, никогда не закрывает своих глаз. Город Короля Хаману невозможно застать врасплох или вырвать из его безжалостной хватки.

Внутри стен города, где глаза-геммы не светили, мужчины и женщины, носящие туники такого же желто-зеленого цвета, смотрели за выполнением законов их короля, поддерживали мир их короля, и это было достаточно просто. В Урике было не слишком много законов, и они редко менялись. Комендантский час, к примеру, не отменялся с тех пор как появился, тысячу лет назад: между появлением десятой звезды после заката солнца и началом нового дня никакой гражданин — мужчина или женщина, ребенок или раб — не имел права поставить ногу на булыжники улиц Урика. При свете звезд темплары короля не должны были видеть никого, за исключением самих себя.

Но от начала времени — задолго до того, как Король-Лев перешагнул через стены Урика — королевские законы применялись только к его законопослушным подданным. Мудрые короли добивались того, что мудрые люди подчинялись охотно. Еще более мудрые короли узнали, что не только никакая сеть законов не может управлять всеми жителями, но даже стремиться к этому бессмысленно. Король Хаману разрешал каждую ночь кипеть горшку ночной жизни на Улицах Урика, и за тысячу лет он взрывался не больше дюжины раз.

— Стой! — скомандовал одетый в желтое темплар, отделившись от группы точно так же одетых мужчин и женщин. Здесь, на расстоянии плевка от Эльфийского Рынка Урика, миньоны Короля Хаману очень заботились о своей собственной безопасности, и обычно ходили группами по трое-четверо, редко парами и никогда по одиночке — особенно ночью.

Пара рабов-мулов, державшая на могучих плечах роскошный портшез, немедленно, но плавно остановилась, чтобы не потревожить откинувшего на подушки пассажира. Еще четыре раба с зажженными факелами встали вокруг них, осветив все вокруг переливающимся светом. Мулы аккуратно поставили носилки на булыжную мостовую. Они выдернули шесты, сделанные из твердого дерева, из скоб носилок и встали в ожидании, прижав шесты к левой части мускулистой груди.

— Кто нарушает королевский комендатский час? — грозно спросил темплар. Серьезность его тона совершенно противоречила дружеским шуткам, которыми продолжали обмениваться его товарищи.

На редкость непривлекательная на вид женщина-полуэльф, которая была главной среди рабов, державших факелы в руках, посмотрела сверху вниз на человека-темплара с нашивкой четвертого ранга на левом рукаве. — О Великий, мы несем Лорда Урсоса, — доверительно ответила она.

Она говорила без малейшего акцента, не считая уличногого выговора Урика, пока не дошла до имени своего хозяина, которое произнесла отчетливо растягивая слога, как говорят в далеком Драе. Было бы совершенно невероятно, если бы оказалось, что аристократ из Драя действительно едет по улицам Урика в комендантский час — особенно в нынешние смутные времена, когда вместе с исчезновением Дракона исчез и друг-соперник Короля Хаману, король-волшебник Драя, Тектактитлей.

Темплар недовольно засопел. Кто бы не находился в портшезе, его имя — или ее имя — скорее всего было не Урсос.

— По чьему разрешению Лорд Урсос нарушает комендатский час? — продолжил он.

Полуэльф переложила факел в левую руку. Она была невооружена, как и ее пятеро товарищей-рабов: согласно еще одному закону Хаману, всем гражданам, включая лордов, путешествующих в портшезах, запрещалось иметь оружие. И тем более рабам. Оружие было привелегией темпларов. У темплара четвертого ранга был посох, который, однако, был по меньшей мере вдвое короче, чем твердые шесты мулов, а посох женщины-полуэльфа опасно напоминал боевую дубину гладиатора, особенно учитывая кожу, обвивавшую его рукоятку и камень, по форме напоминавший яйцо, привязанный к основанию.

Темплар повторил, — По чьему разрешению Лорд Урсос нарушает комендатский час? — на этот раз громче и с тревогой в голосе.

Его подпирающие стену товарищи наконец-то оторвались от своего разговора. Правая рука рабыни исчезла в складках напоминавшего маленькую воронку от вихря рукава. В лунном свете над местом событий повисло напряжение, которое разрядилось, когда из воронки появился небольшой кожаный кошелек, который темплар передал своему товарищу на проверку.

— По вашему разрешению, Великий.

— Все в порядке, — объявил темплар, проверивший кошелек, и вытащил оттуда две металлические монеты, прежде, чем передать кошелек другим.

— Хорошо, но имей в виду, что Лев будет смотреть и на тебя, и на твоего лорда, — сказал первый темплар и вернулся к своим товарищам.

— И на вас, Великий, — тихонько выругалась женщина-рабыня.

Портшез и эскорт остановились, едва оказавшись на Эльфийском Рынке. Не колеблясь, вся команда резко повернулась и исчезла в переулке, о чьем существовании нельзя было даже заподозрить в свете хороших смоляных факелов, не говоря уже о намного меньших, которые несли четверо. Они прошли несколько шагов в темноте и тесноте, потом остановились опять. Полуэльф постучала, раздался гулкий, похожий на барабан звук, четырехугольная дверь открылась, красный свет внезапно осветил все вокруг. Мулы пронесли портшез через порог. Эскорт потушил свои факелы и закрыл дверь за собой.

Внутри, в вестибюле тот, кто был в портшезе, встал со своего кресла. Его лицо закрывала простая, ничем не украшенная маска, тело было закутано в просторный плащ. Проще было сказать, какой расе Лорд Урсос не принадлежал — ни халфлинг, ни дварф, ни мул и ни чистокровный эльф — чем сказать, кто он такой и какого пола.

Скрюченный раб, открывший дверь, поторопился убраться прочь, когда увидел портшез с эскортом. Он вернулся вместе с другим рабом, более высокопоставленным, одетым в переливающиеся льняные одежды, чей пол можно было определить мгновенно и без ошибки. Тихим голосом она указала эскорту, где оставить портшез, а потом отправила их в коридор к двери, которая вела в шумную таверну. Когда эскорт вышел, в вестибюле опять стало тихо — тишина настолько внезапная и абсолютная, что можно было заподозрить магию в воздухе. Не нарушая этой сверхъестественной тишины рабыня повела замаскированного Лорда Урсуса вниз по узкой винтовой лестнице к двери с занавесом. Низко поклонившись перед занавесом, она грациозно протянула руку вперед к нему, но сама осталась на месте, не сделав ни шага, чтобы пройти через разноцветные шелковые занавески.

Лорд Урсус прошел мимо нее, одной рукой снимая с себя плащ, а второй маску, и через шелк вошел на верхнюю галерею подземного амфитеатра. Это был поджарый и жилистый человек, с впалыми чертами лица, на котором многочисленные страсти оставили свои следы. С настояшим презрением аристократа, он бросил свою верхнюю одежду рабу, стоявшему на верхушке лестницы амфитеатра. Раб затрептал, его руки наполовину вытянулись вперед.

— Милорд, — беспокойно прошептал он. — Где-? — раб оборвал сам себя, рабам не подобает задавать вопросы, тем более аристократам. — Вы-? — и опять оборвал себя, в очевидном отчаянии. Никто, даже элегантный лорд, не имеет право входить в это место без приглашения.

Лорд Урсус понял. Снисходительно улыбнувшись, с грацией танцора, он сделал рукой изящный жест. Когда раб опять увидел руку, между кончиками большого пальца и указательного был зажат маленький керамический медальон, в форме звезды.

— Ах-. — Раб улыбнулся в ответ, когда медальон оказался в его руках. Он расслабился и вздохнул полегче. — Ваше место уже приготовлено, милорд. Не соблагоизволит ли милорд просто последовать за мной-?

Место действительно было готово, место в первом ряду, рядом с перилами, ограждавшими круглую яму с темным песочным полом, которая освещалась светом висевших на стенах факелов. Еще один раб, шедший за ними по крутым ступенькам амфитеатра, предложил лорду неглубокой бокал, наполненный густой поблескивающей жидкостью. Лорд отказался, не менее изящным жестом, и носитель бокала побежал назад, ко входу.

— Милорд, — начал первый раб, опустив глаза и заставив свои руки затрепетать. — Что нибудь еще? Что вы предпочитаете…трубку, вино или, возможно, что нибудь покрепче?

— Ничего.

Голос лорда оказался глубже и тверже, чем ожидал раб; он отступил, споткнувшись, и чуть не упал.

Определенный тип мужчин приходил в это место для развлечения, уплачивая очень симпатичную сумму в золоте за это право. Все остальные мужчины в амфитеатре — а их было немало, самых разных рас, но ни одной женщины — держали в руках бокалы, а в зубах сжимали металлические соломинки. На их лицах застыло выражение усталости и расслабленности, широко открытые глаза глядели в никуда. Человек, отказавшийся от бокала или трубки, навевавшей сладкие сны, был редкий гость, с которым, возможно, будут проблемы.

Однако второй раб не посмел взглянуть в глаза гостю.

— Прочь, — скомандовал лорд, и благодарный раб с неожиданной энергией зашлепал сандалиями по ступеням лестницы амфитеатра.

Лорд уселся поудобнее, откинувшись на обитую мягкой обивкой спинку скамьи, на которую давало право его приглашение, и терпеливо ждал, пока остальные гости занимали свои места, сопровождаемые таким же почтительным эскортом. Потом, когда опоздавшие уселись и взяли в зубы свои соломинки, в стене ямы открылась дверь. Первыми вошли рабы, волоча по песку стеллаж с колокольчиками и цимбалами. Прежде чем нестройные звуки инструментов растаяли в воздухе, вошел квартет музыкантов, затянутых в черную кожу. Сверху они выглядели как фиолетовые тени на искрящемся песке.

Гостей охватило радостное предвкушение предстоящего зрелища, некоторые даже отбросили свои бокалы. Треск разлетающихся на куски изящных глиняных сосудов наполнил амфитеатр, вызвав недовольное шипение некоторых из других гостей, но не терпеливого лорда с пустыми руками, сидевшего рядом с перилами.

Открылась еще одна дверь, больше первой, из нее в яму полился красный свет. Его лучи отражались от отполированных колокольчиков и цимбал, падая прямо на гостей, которые не обращали на них ни малейшего внимания. Ничто не могло оторвать их взгляда от трех тележек с маленькими колесами, уже катившимися по песку. На каждой из тележек торчал столб из костей мекилота, а на перекладине столба висела жертва, еще живая — две женщины и мужчина — их руки были широко раскинуты, как для полета.

Одна из женщин застонала, когда колесо ее тележки подпрыгнуло на песке. Ее силы стремительно уходили. Она повисла на веревках, привязанных к самому столбу и перекладине. Приятно щекотавший нервы ужас несчастной поднялся из ямы; терпеливый Лорд Урсос больше не выглядел невозмутимым. Он закатал рукава своей одежды и поставил локти на перила.

Когда тележки остановились и рабы, везшие их, испарились, музыканты заиграли простую и печальную мелодию: флейта, лира, колокольчики и цимбалы все вместе. Это был совершенный контрапункт к стону женщины. Тонкие волосики на голых руках лорда поднялись в возбуждении, когда на песок молчаливо ступил хозяин ночи. Не было сказано накаких слов: введения или объяснения. В словах не было никакой нужды. Все в амфитеатре — от рабов на самой высокой галерее до тех, кто был в яме, а особенно до тех несчастных, которым не повезло и они оказались на костяных крестах — все прекрасно знали, что произойдет сейчас.

Хозяин ночи достал из глубины своей одежды маленький нож с изогнутым лезвием. Его стальное лезвие было дороже чем золотое, и она сверкнуло в свете факелов, когда он продемонстрировал его гостям. Потом он повернул его так, чтобы свет, отражаемый им, осветил маленький кусочек бока привязанного мужчины. Пленник вздохнул, когда хозяин ночи сделал первые надрезы на его коже, над трепещущими ребрами, и затрепетал, когда мастер начал медленно снимать с него кожу. Музыкант, игравший на лире, начал свою первую импровизацию, нагнетая мелодию в средних тонах, оставив колокольчикам высокие и флейте низкие.

Продемонстрировав гостям свой нож во второй раз, мастер сделал еще один разрез, на этот раз через артерию. Он сунул свою руку в маленький мешочек, висевпий на поясе и достал оттуда горсть белого кристаллического порошка, который втер в новую рану. Раненый мужчина задрожал и забился на своем костяном кресте. Цимбалы зазвякали, обрамляя его тонкий мучительный стон через заткнутый кляпом рот, а флейтист добавил пару нот, чтобы объединить их.

Лорд с голыми руками вернулся обратно на свое место, оторвавшись от перил. Его рукава упали, опять закрывая его запястья, глаза были закрыты, а руки сжаты в кулаки. Он задышал еще быстрее, когда мелодия связала вместе музыку и смертельные страдания. Это сочетание оказалось слишком сильным для некоторых из гостей вокруг него: они добавили свои стоны ужаса к гармонии музыки, созданной ночным хозяином. Симфония и сопереживание вместе послали восторженный трепет по спине лорда. Но трепет умер, не достигнув горла, и во всем огромном зале только он один, не считая хозяина ночи, остался молчаливым.

Мелодия продолжала развиваться, не достигая окончательной формы, пока все три пленника истекали кровью, рыдали и выли: восемь тактов подъем, четыре спуск, потом самые нижние, самые мрачные ноты, затем снова трехтактный подъем в средние тональности.

Темная страсть музыки хозяина ночи успокоила беспокойные мысли лорда и дала ему мир, на мгновение, но, рожденная от мук смертных, она слишком быстро закончилась. Один за другим голоса пленников замолкали. Там, где была музыка, осталось только мясо, мертвое мясо. Хозяин исчез, за ним музыканты, гости и рабы, в конце концов лорд остался один.

Абсолютно один.

Его губы разомкнулись и из его горла, наконец, полилась музыка: восьмитактный подъем, четырехтактный спуск, потом самые нижние, самые мрачные ноты, затем снова трехтактный подъем в средние тональности.

Много позже, когда замолкли даже самые шумные таверны Урика и темплары дремали, опираясь на свои копья, в одной очень скромной комнате, находившейся под самой крышей — днем сгораешь от жары, а ночью дрожишь от холода — полуночный покой был прерван дикими недовольными криками ребенка. Мать, спавшая на старой тряпичной кровати рядом с мужем, немедленно проснулась, но не открыла глаза, а сжала их еще сильнее, как если бы сила воли или простой отказ мог успокоить ее несчастливую дочь.

Напрасная надежда. Воспаление зубов, так болезь ее дочери назвала старая карга, которая сидит весь день у соседнего колодца. Ребенок будет кричать, пока ее зубы не выйдут наружу и воспаление десенах не пройдет. И дочь и мать будут счастливы, если вообще сумеют заснуть.

— Сделай хоть что-нибудь, — проворчал муж, отворачиваясь от нее и натягивая их старое одеяло на уши.

Он был хороший человек: никогда не пил, не поднимал на нее голос, и даже не бил ее, уходил каждое утро и весь день потел около печи горшечной мастерской, принадлежавшей его дяде. Он боялся своей дочки, полностью пораженный ее бледностью и хрупкостью. Когда-нибудь, если колесо Судьбы повернется в нужную сторону, и будет не менее честно, чем дядя, девочка назовет его Отец. Он хотел самого хорошего для своего отпрыска, но теперь, когда она нуждалась в теплых руках, которые укачали бы ее, он угрюмо чувствовал себя полностью беспомощным. Так что женщине пришлось опустить ноги на пол и убрать спутанные волосы со своих глаз.

В комнате был свет. Женщина молчаливо выругалась, что оставила лампу гореть. Открытое пламя было опасно им всем — ее мужу, дочери и всем соседям в их доме. Кроме того это напрасный расход масла, ненужная трата денег, которых и так не хватает в эти дни, ведь она не в состоянии работать.

В последнее мгновение, перед тем, как открыть глаза, внутренним взором мать увидела несчастье: ее невыспавшийся муж, неуклюже покачнувшись, падает на печь, кричит от боли и оставляет их на нищету и смерть.

Она была настолько увлечена этой картиной, только что промелькнувшей в ее мыслях, что даже не закричала, когда увидела еще одну женщину — незнакомку — сидевшую на стуле рядом с колыбелькой ее дочери. Механически она потянулась к лампе, которая не горела. Свет шел от самой незнакомки; он окружал ее и ребенка.

— Лайм…

Это слово, имя ее мужа, с трудом вышло изо рта матери. Мужчина крепко спал и не проснулся, зато темноволосая незнакомка посмотрела на нее, и когда она повернула голову, на ее лице засияли огромные глаза, серые, как и у ребенка.

— Успокойся, — сказала незнакомка мягко и тихо, даже нежно. — Успокойся…Кисса. Солнце встанет и боль твой дочки уйдет.

— Да, — медленно согласилась Кисса. Часть ее была охвачена паникой: незнакомка в ее доме, незнакомка держит ее дочь. Незнакомка, которая знала ее, хотя она сама она никогда не видела ее раньше, незнакомка, которая сидит на ее стуле и купается в свете, который льется неизвестно откуда. — Лайм, — позвала она погромче, — Лайм!

— Да успокойтесь вы, оба, — настойчиво сказала незнакомка. — Со мной ребенок в безопасности.

— В безопасности, — повторила Кисса. Улыбка незнакомки эхом отозвалась в ее руках и прошла по телу, смывая панику. — Да, в безопасности.

— Никто в Урике не находится в большей безопасности, чем твоя дочь, — добавила незнакомка, и, наконец, Кисса поверила ей.

Она, как завороженная, вернулась в свою разворошенную кровать, где теплая тень мужа уже ждала ее.

Пронзительные серые глаза незнакомки опять повернулись к ребенку. Она не стала произносить один из успокаивающих горловых звуков, или бессмысленных слогов, и не стала подражать антеннам канка, шевеля пальцами. Вместо этого она запела мелодию без слов, колыбельную, и усталый и больной ребенок согрелся и успокоился.

Маленькие кулачки девочки разжались. Нахмуренное личико разгладилось, когда незнакомка почесала ее головку. Ребенок потянулся и ухватил пальчиками толстый клочек темных волос. Они обе рассмеялись, а потом незнакомка запела опять — восемь тактов подъем, четыре спуск, потом самые нижние ноты, затем снова трехтактный подъем в средние тональности — тема и вариации, пока зубы не вышли наружу и ребенок не уснул на руках странной женщины.

Он начал свой путь, когда воздух был еще холоден, и день был не больше, чем слабое обещание рассвета над восточными крышами. С чашкой, спрятанным внутри его потрепанной узкой туники, и костылем под плечом, он медленно вышел из переулка, в котором спал, в тепле и безопасности под кучей мусора, которая собиралась никак не меньше года, и пошел по направлению к северо-западному углу Площади Столяров. У лавки булочника на углу была веранда, которая весь день была в тени и была шире, чем дверь лавки — достаточно широка, чтобы хромой нищий мог усесться и заняться своим делом, которым он, будь его воля, не занимался бы никогда. Он не хотел причинять неудобство никому, а особенно Нуари, булочнику, который иногда кидал ему остатки пищи на пол в конце дня.

Это было долгое путешествие от его переулка к магазину булочника, и очень опасное. Малейшая ошибка, костыль поставленный не на тот булыжник, и он упадет на землю со своих нетвердых ног. Поэтому он был очень осторожен, и каждый раз проверял костыль, прежде чем доверить ему свой вес и свое равновесие. Когда он удостоверивался, что все в порядке, он хватался за него обеими руками и, задержав дыхание — он всегда задерживал дыхание в этот опасный момент — выбрасывал свою здоровую ногу вперед. А потом подтягивал покалеченную ногу, всегда болевшую, бесполезную ногу, к здоровой.

Его плечо болело не меньше чем нога, когда он наконец увидел перед собой веранду булочника. Король нищих, которому он платил за право быть здесь, сказал, что будет лучше, если он избавится от костыля, что он проживет дольше и заработает больше, если будет подтягиваться на руках, а не ходить. Может быть к этому он и придет. В некоторые дни солнце уже стояло высоко в небе, когда его руки приходили в себя после ежедневнего утреннего путешествия. Но у него была своя гордость, несмотря ни на что. Он будет стоять и ходить так хорошо, как только сможет, пока у него будет выбор, а когда выбора не станет, он выберет смерть.

Но не сегодня.

— Эй, калека! Потише, за тобой не угнаться, калека!

И приветствие в виде горсти гравия. Он отмахнулся и аккуратно поставил свой костыль в следующую подходящую ямку. Он не мог ни остановиться, ни даже замедлиться; не мог и повернуться к своим мучителям. Хулиганы, как он хорошо знал по долгому опыту, редко ходят одни.

— Эй, калека! Я тебе говорю, калека!

— Калека — какая разница между тобой и змеей?

Их было трое, он знал это уже прежде, чем мясистая рука ударила его по шее и он едва не упал на землю.

— Змеи не умирают до рассвета, калека, но ты умрешь сейчас .

Он отмахнулся своим костылем, со всей силы, что еще оставалсь в нем. Он не знал их, и, конечно, никогда не сделал им ничего плохого. Но это не имело значения. Они были хищниками; он — их жертва. Все случилось просто и быстро. Позади него был переулок, и хотя любой человек без сомнения сказал бы, что там слишком темно и всякие обломки внутри помогут только его мучителям, он потащился туда, держась за свой верный костыль. Трое позади него были как все и тоже видели преимущества переулка. Самый ближайший к нему отбил костыль в сторону, а двое остальных схватили нищего за руки и за ноги, и забросили в глубокие тени переулка.

Ноери не смог бы сказать, что заставило его выйти из дворика его лавки, заполненной печами, и выглянуть за прилавок именно в этот момент. Возможно у него и была причина, но он забыл о ней. Рассвет был концом рабочего дня. Его основные покупатели были рабочими, которые покупали хлеб когда еще было темно, это вообще была их первая утренняя покупка, часть съедали сами, а остальное приносили домой после работы, чтобы накормить свои семьи. Возможно, однако, что это была причуда Льва: в зигзагах судьбы обыкновенно винили могучего короля Урика. В любом случае Ноери был за прилавком, выглядывая из открытой двери, когда увидел, что малолетние бандиты схватили нищего.

Его нищего.

Отец всегда говорил, что нищий полезен для бизнеса — вежливый и чистый нищий, с очевидным, но не отвратительным изъяном. Этот мальчишка-калека был то, что надо и даже больше: его разум не пострадал. Его глаз всегда глядел на улицу, а ухо слышало слова всех, идущих мимо, в том числе воров и бандитов, и иногда это приносило прибыль.

Если бы мальчик попросил, Ноери с удовольствием дал бы ему место на ночь, например под прилавком. Но мальчик был очень горд, по своему; он не хотел благотворительности, за исключением своего места на веранде и нескольких корочек хлеба.

Ноери всегда немного расслаблялся, слыша как мальчик топает и устраивается на веранде. Урик был опасным местом для того, у кого нет двери, которую можно закрыть за собой. Глубоко в сердце Ноери знал, что однажды придет такое утро, когда нищий не появится. Но он даже не мог себе представить, что его конец прозойдет не дальше, чем за пятьдесят шагов от веранды его лавки.

Инструменты для бизнеса Ноери висели на стене рядом с ним. Не самым легким среди них был клинообразный деревянный молоток, которым он пользовался, чтобы сбить вниз слишком поднявшееся тесто; впрочем он мог использовать его и для других целей…например чтобы прибить юных бандитов, решивших поиграть с мальчиком-калекой.

Жена Ноери, Майа, в это время была во дворе и вместе с тремя подмастерьями разгружала печь. Майа могла бы остановить его, если бы видела, как он с молотком в руке выбегает из двери. А любой из подмастерьев мог бы помочь ему самому в будущей драке: он, конечно, был сильнее любого из юнцов, но не всех троих вместе.

Если бы у него было время подумать, ему могла бы придти в голову мысль о лучшем правосудии. В Урике было достаточно много нищих, и его веранда была очень привлекательным местом для них; очень скоро у него был бы новый нищий. Ноери не был ни темпларом, ни бандитом; даже в гневе он никогда не бил людей, хотя бы и своих подмастерьев, которые всяко заслуживали парочку хороших ударов.

Но Ноери не остановился ни на секунду, чтобы подумать. Он пересек улицу и бегом ворвался в переулок. Взмахнув правой рукой, он ударил молотком по спине самого толстого из троицы, стоявшего ближе всех к нему. Юнец с криком полетел на землю, переполошив своих товарищей, самый высокий из которых был ближе всего к разъяренному булочнику. С побелевшим от страха лицом молодой бандит попытался защититься отнятым у калеки костылем, но молоток Ноери был тяжелее и легко отбил костыль в сторону.

А потом булочник ударил еще раз, и изо рта бандита потекла кровь вместе со слюной, раздался треск ломающихся зубов. На какой-то момент Ноери стал беззащитен и уязвим, ужаснувшись страшной картине, но напуганный третий бандит не воспользовался его секундным замешательством. Вместо этого он бросился бежать из переулка, даже не бросив взгляд на своих товарищей, один из которых лежал, слабо постанывая, а другой истекал кровью.

— Убирайтесь, — сказал Ноери голосом, который не узнал бы никто из тех, кто его знал. — Убирайтесь немедленно, и чтобы я никогда не видел здесь ваших рож.

Это был хороший совет, и Кровавому Рту хватило ума принять его. Он помог подняться на ноги своему товарищу, и держась друг за друга они заковыляли по улице, стремясь уйти подальше от этого места.

Свободной рукой Ноери поднял непострадавший костыль. Помимо оглушительного стука его сердца и тяжелого дыхания, в переулке не было ни звука; ничто не двигалось. Не было ничего, что сказало бы ему, что он не один.

— Парень? — позвал он наугад. — Джанни? — Он думал, что это было имя мальчика, хотя обычно он обращался к тому «ты» или «парень», когда молодой калека сидел на его веранде. — Не бойся, парень. Все кончено. Ты не пострадал?

Потом, опасаясь самого худшего — что он появился слишком поздно — Ноери отложил в сторону молоток и костыль. Он неуверенно пошел вперед по переулку, разбрасывая мусор по сторонам, прежде чем знакомые звуки не привлекли его внимания: легкий удар, тяжелый удар и волочение; затем опять легкий удар, тяжелый удар и волочение. Холодная рука страха сжала сердце булочника, когда он повернулся к свету улицы.

Джанни, мальчик-калека, добрался до веранды, пока Ноери смотрел на него. Он сел на плоский камень, как делал каждое утро, и прислонил костыль рядом с собой, устраивая поудобнее на камне свою искалеченную ногу так, чтобы ее могли видеть прохожие и покупатели Ноери, как и обернутую соломой чашку нищего.

— Причуда Льва, — прошептал Ноери. Его руки поднялись сами собой и схватились за сердце. Он заставил их расслабиться и опуститься вниз, хотя страх продолжал терзать сердце, а плохие предчувствия только начинались.

— Что же я сделал? — вслух спросил он сам себя.

Молоток для теста лежал там, где он его оставил, окровавленный, как и рубашка Ноери. Но костыль…костыль исчез. Единственный костыль, который он видел, был на своем обычном месте, прислоненный к стене его веранды.

— Причуда Льва, — повторил Ноери и повернулся обратно к теням, когда его желудок взбунтовался.

Хаману, Льва Урика, Короля Мира, Короля Гор и Равнин, и еще не меньше дюжины других самых разных титулов, которые выкрикивали глашатаи за время его тысячелетнего правления городом, чаще всего можно было найти на самой высокой крыше широко раскинувшегося дворца. Королевские аппартаменты тоже были на крыше. Двери и сами комнаты были приспособлены для житья полугигантов, хотя мебель подходила скорее для людей, из-за своей просты и даже строгости, несмотря на позолоту и блестящий лак, покрывавшие ее.

Король сидел за черным мраморным столом в своих аппартаментах и рассеянно глядел на восток, на солнце, вставшее часом раньше. Сидя, Хаману напевал мелодию, мелодию из восьми тактов. Намек на ночную прохладу еще сохранялся в тени за ним. Одежда из глянцевого шелка свободно спадала с его могучего торса. Ее багровый цвет изумительно дополнял его смуглую, с желтым оттенком кожу и черную гриву, которая падала назад с высокого умного лба и рассыпалась пышными эльфийскими локонами по его плечам.

В его облике не было ни одной мягкой черты. Глаза был глубокого желтого цвета созревших цветов дерева агафари; твердые и темные губы резко выделялись над твердым безбородым подбородком. Еле заметные морщинки вокруг глаз могли бы быть знаком, что этот этот человек обладает хорошим чувством юмора и любит посмеяться — но точно так же легко они могли быть признаком жестокости и коварства.

За спиной короля на черной полке лежал меч, сделанный из настолько тонкой стали, что сверкал на солнце как серебяный. Две темные обсидиановые сферы стояли на искусно сделанных пьедесталах: одна около наконечника меча, вторая рядом с рукояткой. Рядом с ними на стене висели отполированные доспехи, самого разного размера и стиля. Было видно, что все они побывали в бою, но на всех них не было ни следа желтой песчаной пыли, которая была проклятьем всех гостиниц и постоялых домов Урика, как если бы одного присутствия короля было достаточно, чтобы управлять капизами ветра и погоды — как оно и было на самом деле.

Хаману мигнул и пошевелился, потом встал со стула, сбросив с себя рассеянность. Балюстрада из львов с оскаленными пастями ограждала край крыши. Он оперся рукой о вырезанную из камня гриву и пристально уставился на свое владение, пока не увидел то, что хотел увидеть и не услышал то, что хотел услышать. Его лицо опять расслабилось, а мысли потекли в более привычные места: например в сознание того, кто был его личным стюардом за последние сто лет.

Энвер, время.

В ответ дварф безмолвно подчинился приказу, бросил свой недоеденный завтрак и поторопился к крыше, на бегу отдавая приказания направо и налево.

Хаману усмехнулся и легко похлопал каменного льва по голове. Последняя ночь была неплоха, он совсем недурственно повеселился. Так что утром он излучал терпимость и легкий юмор.

Он уже сидел за мраморным столом, когда появился Энвер во главе процессии рабов, несущих подносы с едой и корзины, наполненные прошениями и подношениями.

— Ваше Всеведение, пусть этим утром кровавое солнце Атхаса воссияет на вас и на все ваши земли! — торжественно объявил Энвер хорошо поставленным голосом, кланяясь до земли.

— А разве оно этого уже не делает, прямо сейчас? — ответил Хаману, слегка меняя интонацию голоса. — Разве что-нибудь уже случилось, дорогой Энвер? — Терпимость — вместе с хорошим юмором — никак не мешает внушить хоть какому-нибудь смертному чувство страха перед завтраком.

— Ничего, Ваше Всеведение, — ответил дварф, сотрясаясь от ужаса.

Рабы за спиной Энвера сбились в толпу, дрожащую от страха, а ведь еще мгновение назад они радовались тому, что находились в безопасности с завтраком Хаману в руках. Он не нуждался в пище. Вообще, было мало того, в чем Хаману по-настоящему нуждался. Но он хотел свой завтрак, он хотел, чтобы его поставили на стол, а не уронили на пол и раскидали среди ежедневных прошений.

— Хорошо, Энвер. — Улыбка Хаману имела зубы: тупые человеческие зубы, хотя, как и весь его облик, он мог изменить их в мгновение ока. — В точности, как и должно быть. В точности, как я и ожидал.

Энвер наконец сумел изобразить на лице улыбку, хотя и менее зубастую, а рабы трясущимися руками поставили подносы с едой и корзины на стол, прежде чем отбежать к дальнему концу крыши и скрыться из виду, спустившись по лестнице. Хаману слышал их вздохи облегчения своим невероятным слухом. Он мог услышать в Урике все, что хотел, его зрение было еще лучше. И более того, он мог убить одной мыслью и наесться умирающим дыханием жертвы.

Иногда он так и делал — хотя и не со скуки, прохоти или голода, как считали его подданные. Но сегодня из всей еды его заинтересовал только ломоть свеже-испеченного хлеба. С изысканными манерами, подходящими скорее изнеженному аристократу, а не могучему королю, он отломил небольшой кусочек хлеба, пролил на него каплю золотистого меда и поднес его к губам.

Страх окружающих опъянял, но никакой страх не мог сравниться со всегда другим вкусом поднявшейся на дрожжах смеси муки и воды, когда она еще горячая и только что вынута из печи.

— Энвер, — сказал Хаману между кусками, — есть булочная на северо-восточном углу Площади Плотников-

— Она будет закрыта немедленно, Ваше Всеведение, а булочник послан в шахту, — рьяно уверил его Энвер, добавив еще один поклон и замысловатый взмах рукой, для верности.

Дварф не был обычным стюардом; он был темплар, исполнитель , самый высокий ранг в гражданском бюро. В левый рукав Энвера было вплетено столько нитей из драгоценного металла и серебра, что он падал на ладонь дальше кончиков пальцев, когда дварф складывался в поклоне. Это была очень смешная поза, особенно учитывая безуспешные попытки Энвера скрыть свое недовольство за маской подобострастия. За ней же он пытался спрятать свой страх, который, тем не менее, зловонной струйкой сочился наружу, в горячий воздух.

Хаману не обращал внимания на его попытки, пытаясь вместо этого вспомнить, действительно ли в последнее время он был более капризным или предсказуемым. Он старался вспомнить каждый день в точности так, как он прошел, но после тринадцати веков жизни ему было трудно отделить воспоминания от сновидений. Дварф, вроде Энвера, или темплар-друид, вроде Павека, или кто-нибудь другой из его нынешних любимцев имели память попроще и их воспоминания заслуживали большего доверия.

Сегодня, однако, нет необходимости использовать сознание Энвера.

— У меня на уме кое-что другое, дорогой Энвер. Булочник-, — он остановился, послав свои мысли в Урик, пока не нашел нужное ему сознание, — Ноери сын Ноери, сегодня утром он спас мне жизнь.

Энвер распрямил и свою спину и свой рукав. — Ваше Всеведение, могу ли я спросить, как это произошло?

— О, самым обычным образом. — Хаману полил медом еще один кусок хлеба, медленно прожевал его, наслаждаясь как им, так и недоумением дварфа. — Улицы были очень грязны. Я отступил в переулок, чтобы почистить их, но этот булочник, Ноери сын Ноери, бросился туда со своим молотком для теста и спас меня.

— Замечательно, Ваше Всеведение.

— Правда. Слишком-печальная-правда. Он был так целеустремлен, спасая меня, что дал преступникам возможность убежать.

— Убежать, Ваше Всеведение? Определенно не надолго.

— Нет, нет, дорогой Энвер. Они живы, по меньшей мере двое из них. Кажется — как чудесно ты как-то раз выразился? — кажется они получили хороший урок, и для чего мне изменять приговор булочника, разве не так?

Энвер покачал головой. — Но вы наблюдаете за ними, Ваше Всеведение?

— Дорогой Энвер, ну конечно я наблюдаю за ними. Даже сейчас я присматриваю за этими юными бандитами. Но мы говорили о булочнике, не правда ли? Да. У меня задание для тебя. Я хочу, чтобы два мешка самой лучшей муки — не муки из таможни, а моей муки, белой химали из дворца — привезли в лавку этого булочника на Площади Столяров и добавили еще кошелек с серебром — а то он топит свои печи навозом иниксов! Скажи ему, чтобы он испек из них хлеба, самого лучшего белого хлеба, который он может испечь, и доставил его во дворец еще до заката.

Улыбка дварфа была такая же широкая и круглая, как Гутей накануне Нового Года. Исполнитель быстро считал и хорошо знал окольные пути, несмотря на свое абсолютную честность. На кошелек с серебром Ноери сын Ноери может купить годовой запас угля, и если этот человек не полный профан в своей профессии, он сможет выпечь сотни батонов хлеба из двух мешков лучшей дворцовой муки.

— Я понимаю, Ваше Всеведение, — сказал Энвер, еще более энергично чем раньше. — Самые богатые купцы, высшие темплары, аристократы, и все их повара, я позабочусь, чтобы они тоже узнали об этом, Ваше Всеведение. К закату весь город будет знать, что вы едите хлеб, испеченный Ноери сыном Ноери. Они все выстроятся в очередь у его дверей.

— Имей в виду, дорогой Энвер, что это маленькая лавка на маленькой плошади. Так что я думаю, что половины города будет вполне достаточно. А может быть и четверти.

— Слово распространится, Ваше Всеведение.

Хаману кивнул. Никто бы не заметил трех тел в переулке. Никто и не заметил труп, который он оставил рядом с дверью на юг от площади. Но благородный жест, типа этого, может изменить жизнь людей так, как даже он не в состоянии предсказать.

— Это все, Ваше Всеведение?

Король кивнул, потом опять позвал своего стюарда. Если он собирается сделать благородный жест к человеку, который спас ему жизнь, он мог бы сделать такой же жест и к тому, чью жизнь он позаимствовал. — Там есть нищий на веранде. Мальчик-человек с искалеченной ногой. Брось что-нибудь полезное в его чашку.

— Да, конечно, Ваше Всеведение. Что нибудь еще, Ваше Всеведение?

— Последняя вещь: прежде чем вернуться во дворец подойди к фонтану на Площади Льва и брось в него монетку.

Улыбка Энвера исчезла, глаза расширились. — Ваше Всеведение, что я должен пожелать?

— Ну — чтобы хлеб этого Ноери сына Ноери был также хорош, как и его молоток, что же еще?