"Чарльз Мэнсон: подлинная история жизни, рассказанная им самим" - читать интересную книгу автора (Эммонс Нуэль)

Глава 4

В прессе писали о том, что, когда в 1967 году мне пришло время выходить изТерминал-Айленда, я спросил, могу ли остаться. Это правда. Последние семь лет своей жизни я провел в ожидании дня, который принесет мне свободу. У меня были мечты, я строил какие-то планы, но когда дело дошло до освобождения, я знал, что этим мечтам не дано осуществиться, а в своих планах я принимал желаемое за действительное. Это я уже проходил. После выхода из тюрьмы все было не так, как я себе представлял. Между иллюзией и реальностью существует огромная разница, но я был знаком и с той, и с другой. Я наконец-то обрел место, где мне было спокойно, — улицы перестали привлекать меня. На Терминал-Айленде у меня была приятная работа, гитара и масса времени для того, чтобы играть на ней. Никаких сложностей с начальством или другими заключенными. Стоило мне подумать о том, что на свободе все придется начинать сначала, как в сознании всплывали все мои попытки сбежать и даже законное освобождение из тюрьмы. Я вспоминал, как мальчиком сворачивался клубком где-нибудь в глухом переулке, пытаясь уснуть и не замерзнуть и в то же время опасаясь погрузиться в сон и не услышать приближающегося полицейского, который мог разбудить меня и отвести обратно в тюрьму. Вот я уже молодой человек: лежу на постели в какой-нибудь грязной комнате и ломаю голову, как буду расплачиваться за следующий ночлег или как собираюсь прокормиться днем. Вглядываясь в прошлое, я осознавал, что вершиной моей жизни можно считать разве что сутенерство в конце пятидесятых. Я припоминал все пустые мыслишки насчет того, какой же я крутой, хотя ведь все время знал, что на самом деле я лживый ублюдок, боявшийся увидеть себя таким, каким был в действительности. От этих мыслей все мое желание стать другим и уважать себя, с которым я жил последние семь лет, оставило меня. Меня отчаянно пугала необходимость взаимодействовать с миром, который всегда оставался мне непонятным. У меня была музыка, но я опасался, что если буду зависеть от нее слишком сильно, то неудача ждет меня и здесь. Нет, я не хотел выходить в мир, в котором для меня была одна неопределенность. В тюрьме я был в безопасности — я хотел, чтобы и дальше было так.

Вот что я сказал сотруднику, оформлявшему меня на выход: «Знаешь что, приятель, я не хочу отсюда уходить! У меня нет дома, куда я могу пойти. Почему бы тебе не отправить меня обратно?» Сотрудник лишь рассмеялся в ответ, решив, что я пошутил. «Да я серьезно, пойми! Я про то, что не хочу уходить!» Моя просьба осталась без ответа.

В процедуре освобождения нет ничего сложного. Последняя фотография — она идет в дело. Тебе дают адрес твоего контролера, и ты обязуешься в течение суток сообщить ему о своем прибытии. Если у тебя есть деньги на хранении, то тебе их выдают. Если правительство помогает тебе, то ты должен забрать положенные деньги, когда будешь отмечаться у контролера. Тебе дают тридцать долларов до встречи с контролером. На тюремной машине тебя довозят до остановки общественного транспорта, и водитель прощается с тобой, иногда желая удачи. После этого ты заботишься о себе сам.

Терминал-Айлеид отделяет от Сан-Педро полоса воды миль в десять шириной. Перебраться на материк можно двумя способами: люди плывут на пароме, а машины едут по мосту. Меня подвезли к парому. Он как раз отходил, но я специально не стал спешить. Вместо этого я присел на штабель досок и стал разглядывать людей, машины и чаек. Я пытался определить марку автомобилей. Семь лет тюремного заключения не прошли бесследно: я с трудом отличал «форд» от «шевроле». Чайки падали вниз, подхватывая разбросанный на земле мусор. Наблюдая за оказавшимися поблизости людьми, я думал, скольким из них пришлось посидеть в тюрьме и есть ли среди них такие, кто провел за решеткой больше половины своей жизни. Мне было тридцать два года, и больше семнадцати лет моей жизни прошло в тюрьме или в исправительных учреждениях, где я тоже был лишен свободы.

Полной грудью я вдыхал свежий воздух и не мог им надышаться. «Я свободен, я вышел на волю. Я могу идти, куда захочу, я могу делать все, что мне вздумается. Мне больше не надо становиться в строй, чтобы идти есть, или вставать по утрам под звон колокола. Никто больше не скажет мне «встань в строй, Чарли» и не прикажет подняться с места для переклички», — говорил я себе. Эти слова должны были взволновать меня, но вместо этого я чувствовал пустоту в душе. Страха не было, но я ощущал себя потерянным и очень одиноким. Вот сидел я здесь в своем десятидолларовом костюме, с тридцатью долларами в кармане, с адресом человека, который будет присматривать за мной, и парой телефонов бывших приятелей по тюрьме, просивших позвонить, как выйду. Это было 21 марта 1967 года. День был ясный, солнечный, дул прохладный, освежающий ветер, но я был как в тумане.

Должно быть, я пропустил несколько рейсов парома, пока так сидел. Я видел все вокруг, но ничего не осознавал. Я все думал, что же буду делать, доложившись контролеру? Обращенный ко мне голос вернул меня к реальности: «Эй, приятель, хочешь, подброшу до Педро?» Это был водитель грузовика, каждый день бывавший на Терминал-Айленде. Он был знаком с тюремными порядками и мог запросто подвезти парня, который только что освободился. Нет, спасибо, отказался я, и вновь погрузился в свои думы. Я не замечал, как идет время, но догадался, что прошла уже пара часов к тому моменту, когда я вновь услышал: «Точно не надо подбросить тебя куда-нибудь?» Это был тот же водитель. Я забрался в грузовик, и мы поехали по мосту. Водитель оказался дружелюбным разговорчивым парнем. Ему было любопытно, за что и как долго я сидел. Он только присвистнул, услышав, что я сидел в тюрьме с 1960 года, и спросил: «Слушай, как же можно сидеть так долго?» Потом он сказал, что как-то пробыл в кутузке, куда попал по пьяни, целый выходной и чуть с ума не сошел. Мы посмеялись и сошлись на том, что ему крупно повезло. Не прошло и пяти минут после нашего знакомства, как парень уже раскуривал косяк. Я просто понять не мог, как это он не боится, что его могут засечь. Мы начали курить. У меня не укладывалось в голове, что мы курим травку и едем в это время по дороге, а вокруг полно машин. Боже мой, последний раз я курил траву в соответствующей компании, да и то никто не стал бы раскуриваться, если был риск, что тебя заметит кто-нибудь из «правильных». С той поры, когда в 1960 году за мной захлопнулись тюремные ворота, слишком многое изменилось, и мне предстояло с этим столкнуться.

Новый знакомый пригласил меня к себе и сказал, что при желании я могу остаться у него на пару деньков. Почему бы и нет? У меня точно не было других вариантов. Он подвез меня к надзирателю, чтобы я мог отметиться, а потом мы поехали к нему домой. Когда мы вошли, парень представил меня своей жене: «Мардж, это Чарли». Она улыбнулась и проявила ко мне расположение. Обед был уже готов, и на столе стояли две тарелки. Не спрашивая меня, отобедаю ли я с ними, она поставила на стол еще одну тарелку. За едой она спросила, где я работаю. Не успел я рта раскрыть, как ее муж опередил меня и сказал, что я только что вышел из тюрьмы и останусь у них на ночь или на пару дней. Улыбка исчезла с лица женщины, и она не знала, как сохранить прежнее дружелюбие по отношению ко мне. Я переночевал у них и мог бы остаться дня на два, как и было предложено, но, в отличие от мужа, Мардж не хотела оставаться под одной крышей с бывшим заключенным. Не хочу сказать, что она была груба со мной, но я почувствовал напряжение, возникшее сразу после того, как выяснилось, что меня только что выпустили из тюрьмы.

На следующее утро парень подбросил меня до Лос-Анджелеса и высадил перед зданием, где работал мой контролер. Я зашел в кафе и выпил чашку кофе, раздумывая, что же мне делать дальше. У меня возникло неожиданное желание поехать в Голливуд и попробовать найти там кого-нибудь из тусовки, знакомой мне в конце пятидесятых. Но при мысли об этих людях меня кольнула обида: я вспомнил, что они не откликнулись, когда восемь лет назад мне понадобились деньги для поручителя. Ну уж нет! Никто из них мне был больше не нужен. Вместо того чтобы рвануть в Голливуд, я пошарил в карманах и вытащил телефонные номера освободившихся раньше приятелей, просивших позвонить. Один из номеров был в Сан-Франциско и принадлежал парню, с которым у меня были довольно хорошие отношения в тюрьме, так что сначала я позвонил по этому номеру. «Конечно, подъезжай, я тебе что-нибудь подыщу», — пообещал мне друг. Тогда я пошел к контролеру и сказал ему, что в районе Залива у меня есть родственник, который согласился помочь мне найти работу и пожить у него, пока я не встану на ноги. Я спросил, могу ли ехать на север. Контролер был согласен на все, что могло облегчить начало моей жизни на свободе, и выдал мне разрешение покинуть Лос-Анджелес и переехать в Северную Калифорнию.

Фриско и новое поколение, ходившее по его улицам, — это было что-то. В тюрьме парни говорили мне: «Приятель, ты сидишь с 1960-го, ты не поверишь, как все изменилось». А потом они описывали все, что происходило в Хэйт-Эшбери и через залив в Беркли. По их рассказам выходило, что все действительно круто переменилось. Кое-чему я верил, но большую часть списывал на обычный для тюрьмы вздор. Но, черт возьми, они не сочиняли! С тех пор как я был на свободе последний раз, и впрямь произошли кое-какие крупные перемены.

Знакомый, которому я позвонил, оказался «воротилой». Он занимался буквально всем: принимал ставки, торговал наркотиками, был сутенером и скупал краденое у известных воров. У него были такие связи, что я поверить не мог. Он предложил пристроить меня к какому-нибудь из этих «дел». Восемь лет назад я бы согласился, не задумываясь, но сейчас я был полон решимости жить честно и дать себе шанс. Не хочу сказать, что исправился настолько, что был готов отказаться от косячка или от амуров с несколькими девушками одновременно. Но в то же время я не хотел возвращаться к воровству и прочим делам, из-за чего мог снова загреметь в тюрьму. Зато я согласился пойти на прослушивание, которое приятель пообещал устроить мне в ночном клубе у своего друга в районе Норт-Бич. Во время прослушивания я держался молодцом, стараясь вести себя спокойно, без лишней суеты. Я перебирал струны своей гитары и напевал песни, популярные в пятидесятых. Прослушав меня, владелец клуба быстро пробарабанил пальцами какую-то мелодию по стойке бара и сказал: «Слушай, приятель, у тебя есть способности, и играешь ты хорошо, но ты отстаешь на десять лет. Знаешь, музыка сейчас такая, — и он простучал мотив пальцами, — папапапа, а не да-а-а, да-а-а. Вали отсюда, разучи репертуар поновее, а потом заходи». Мужик даже не понял, насколько он был прав, сказав, что я опоздал лет на десять. И это касалось не только музыки.

До того как я оказался в тюрьме в 1960 году, я неплохо ориентировался на улице и, хотя знал, что не достиг больших высот в том, чем пытался заниматься, все же считал, что боек на язык и знаю, что где почем. Обитатели тюрьмы всегда в курсе, что происходит на воле, но вот, черт, в вещах, творившихся во Фриско сейчас, восемь лет спустя, я был полным профаном, чувствовал себя извозчиком, пытавшимся угнаться за реактивным самолетом. Чтобы раздобыть пакетик травы в пятидесятых, надо было позвонить нужному человеку, а то и двум и к тому же быть очень осторожным с этими людьми. Если парень хотел снять девочку, он водил ее в ресторан несколько раз, прежде чем получал право поцеловать ее на прощание. Теперь люди стали все делать быстро: темп жизни ускорился — вместе с музыкой, и было похоже, что все вокруг охотно подстраиваются под этот новый темп. Хорошенькие девчушки бродили повсюду без трусиков или лифчиков и просили секса. Марихуану и галлюциногены предлагали прямо на улице. Это был другой, непривычный для меня мир, и мне казалось, что он слишком хорош, чтобы быть правдой. Новый мир был мечтой заключенного, и, просидев взаперти целых семь лет, я не отшатнулся от него. Я стал частью этого мира и его поколения.

Винсент Бульози, обвинитель у меня на суде и один из авторов книги «НеКег-ЭкеКег», заставил людей поверить, что, освободившись из тюрьмы, я, не жалея сил, стал развращать нашу молодежь. Эй, да эти детишки сами знали все на свете и все попробовали! По сравнению с ними я был младенцем! Я спал в парке и называл его своим домом. Я чистил обувь, чтобы заработать деньги на еду, пока пятнадцатилетний пацан не вытащил меня. Я видел его несколько раз, когда ловил желающих почистить обувь. Однажды я спросил его, мол, почему ты не в школе, приятель? Он ответил, что не ходит в школу. Ладно, тогда где ты работаешь — был мой следующий вопрос.

— Работаю? Да из какой глуши ты взялся? Я не работаю, — с негодованием ответил паренек.

— Слушай, если ты не учишься и не работаешь, как же ты живешь?

— Ты что, коп? — спросил мальчишка.

— Черт, нет, я не из полиции. На самом деле я только что вышел из тюрьмы и словно какой-то чужак в незнакомой стране.

В тот день пятнадцатилетний парень угостил меня обедом, и мы рассказали друг другу о себе. Вдвое младше меня, он был учителем, а я его учеником. Он сбежал из дома полтора года назад. На второй неделе после побега его нашли и вернули родителям. Еще через неделю отчим вышвырнул его из дома сам. С тех пор парень был сам по себе. Он оказался одним из самых ловких попрошаек, каких мне приходилось видеть за работой. Хотя чаще всего он ночевал в парке, он знал немало притонов, и везде его принимали. Кроме попрошайничества и несерьезного воровства, паренек приторговывал травкой и кислотой, работая на пару мелких дилеров в районе Хэйт-Эшбери. Он устроил мне экскурсию по окрестностям и отправил в первый кислотный трип.

В тот вечер, когда я закинулся первой в жизни таблеткой, в зале Avalon выступали Grateful Dead. Даже без кислоты их выступление было бы для меня полным улетом. Светомузыка мерцала и вспыхивала разноцветьем огней. Народ был одет в странную одежду, словно пришел на маскарад. Ничем не сдерживаемая игра музыкантов просто свела меня с ума. И хотя я никогда не танцевал под такую музыку, я видел, что она была одним сплошным движением, и все вокруг делали, что хотели. Казалось, у музыки не было какой-то четкой направленности, но она приводила слушателей и танцующих в состояние помешательства. Я сам не понял, как оказался на танц-поле и подстроился под ритм Grateful Dead. Я был ничем не скован и чувствовал себя абсолютно свободно. На меня обращали внимание и аплодировали другие участники дискотеки. Кислота, музыка, раскрепощенность открыли для меня новый мир. Я словно заново родился. В конце концов в середине своего очередного танца я вырубился и свалился на пол.

На следующее утро я очнулся в какой-то комнате. Там было несколько человек. Пятнадцатилетний друг позаботился обо мне. Люди из клуба, где я отрубился, были самые разные — и молодые, и не очень, и женщины, и мужчины. Все были добры ко мне, и никто не допытывался, кто я такой и откуда взялся. Каждый просто занимался своим делом и никому не мешал. Я стал одним из них — я не задавал вопросов, и меня ни о чем не спрашивали. Я просто был там, меня приняли. Добро пожаловать в мир.

Со своей гитарой, голосом, сочинительством песен и бездомностью я попал по адресу. Я был одним из тысяч людей, называвших своим домом любое место, где бы они ни оказывались. Мои волосы отросли длиннее обычного. Я везде таскал с собой гитару. Я играл на улице, на аллеях, в домах и в студенческих общежитиях. Играя где-нибудь на улице, я мог заработать себе на кусок хлеба на день, но играл и пел я не по этой причине. Музыка — это общение, благодаря музыке появляются друзья и приходит признание. Прошлое не имело смысла, о будущем никто не думал, было лишь «здесь и сейчас». Я играл для себя и для всех, кто хотел меня слушать. Ко мне мог присоединиться кто-нибудь еще, или я мог подпеть кому-то другому. Музыка была нашим общим делом и связывала нас. Двери были открыты — не для прибыльных возможностей или достижения успеха в мире музыки, а для дружеских связей и новых впечатлений. Когда нужны были деньги, я шел с гитарой в какой-нибудь бар. Я заглядывал туда: если в баре было полно народа, а музыки не было вообще, то я подходил к бармену и интересовался, могу ли я спеть здесь пару-другую песен. Бывало такое, что бармен отказывал мне и велел идти восвояси. Если мне давали «добро», то я играл и пел за чаевые. Если никто не раскошеливался, я переставал играть и самым громким своим голосом говорил на весь бар: «Я только что из тюрьмы, и мы с двумя приятелями пришли сюда, чтобы ограбить это местечко. Я уломал партнеров, чтобы они разрешили мне попробовать заработать немного денег честным путем, без грабежа. И теперь, если кто-нибудь из вас, уродов, не положит хотя бы несколько баксов в мою пустую шляпу, то я уже ни за что не отвечаю: понятия не имею, сколько еще выдержат мои приятели и не зайдут вон в ту дверь со своими дробовиками». Все как по команде смотрели на дверь, не понимая до конца, шучу я или нет. Как ни странно, но мои слова действовали на людей. Благодаря этой выходке я довольно неплохо зарабатывал. Я не крал, не торговал наркотой и не делал ничего такого, что было чревато новым сроком. Может, я и покуривал травку, да и таблетку-другую мог проглотить, но зато я не был дилером или грабителем.

И я не занимался сексом с теми самыми девчонками, о которых упомянул раньше. Я прекрасно знал, чего им надо, и пускал слюни каждый раз, когда оказывался рядом с какой-ни-будь из них. Можно подумать, что я не терял времени даром и засаживал всем девушкам подряд. Но все было не так. Может быть, я был чересчур голоден и испытывал слишком сильное желание. На самом деле прошло немало дней после моего выхода из тюрьмы, прежде чем я первый раз переспал с женщиной. Причем не с одной из милых малюток-хиппи, помешавшихся на свободной любви, а с какой-то дамочкой лет так за сорок, подцепившей меня за выпивку. Несмотря на полученное удовольствие, лучше бы я бродил по улицам в поисках подходящего места, чтобы сыграть, или подрочил бы, отдавшись своему воображению.

С молоденькой милашкой я впервые переспал одним дождливым вечером во Фриско. Из-за дождя ночевка под открытым небом отменялась. Я нашел укромный уголок, где было сухо, устроившись в нише жилого дома, и от всей души надеялся, что меня никто не потревожит хотя бы несколько часов, и я спокойно посплю. Я уже раскатал свой спальник и хотел залезть в него, как увидел девушку с гитарой — она зашла в нишу, прячась от ливня. Она была одета явно не по погоде и промокла до костей. От холода у нее дрожали губы и зуб на зуб не попадал. Я действовал не из благородства или потому что захотел ее. Это было вполне естественное желание — помочь продрогшему и промокшему человеку, нуждавшемуся в тепле и возможности обсохнуть. Так что я сказал девушке: «Эй, снимай свою одежду и забирайся в спальник, здесь тепло». Что она и сделала. Я выжал мокрую одежду и повесил ее сушиться на дверной ручке, а потом съежился себе в углу, обхватив руками колени, чтобы было теплее. Она выглянула из спальника и спросила: «Ты что, не собираешься залезать?» Ей не пришлось просить меня дважды. Через двадцать минут мы были мокрыми уже не от дождя, а от пога. И заодно согрелись. Малышка сидела на кислоте и была вовсе не так уж симпатична, но она стала для меня финальным приветствием от Хэйт-Эшбери. О любви речь не шла, и я даже не помню, как ее звали. Любовь и подлинное наслаждение ждали меня впереди.

Какое-то время я оставался в Хэйте. Не могу сказать, что жил там по определенному адресу, зато чувствовал себя как дома. Я никогда не снимал комнату или квартиру. Какой-ни-будь притон, любая свободная комната, задний двор дома моего нового приятеля или парк служили мне местом ночлега. Когда меня приглашали на квартиру, я как следует отмывался. Местный народ был как одна большая семья. Если обычную семью связывают узы крови и наследственность, то жителей Хэйта объединяла принадлежность к неформальной культуре и соответствующему образу жизни, а также недовольство правительством и обществом. Здесь каждый занимался своим делом и не возражал, чтобы кто-то другой тоже делал что-то свое. Вместе с бедными богачи носили потрепанную одежду и барахло из секонд-хэнда или что-то пошитое дома. Оккультисты действовали почти так же открыто, как и те, кто исповедовал приемлемую для общества религию. Католик или протестант могли появиться в Хэйте и, быть может, остаться здесь наравне с буддистом или атеистом. Поклонение сатане, колдовство, сексуальные оргии и извращения были для Хэйта обычным повседневным явлением. Какие-нибудь люди могли прослезиться по поводу крошечной раны у животного, хотя накануне они же могли участвовать в странном ритуале с кровопусканием.

Я слышал, что свою репутацию район Хэйт-Эшбери приобрел благодаря хиппи, пропагандировавшим всеобщую любовь и мир. Кого-то из «детей цветов» здесь еще можно было встретить, но представления о Хэйт-Эшбери начали меняться в худшую сторону задолго до появления там Чарльза Мэнсона. Я лишь занимался сексом и принимал галлюциногены — больше я никак не изменял себе сознание и не принимал участия в ритуалах. Не ходил я и на акции протеста против войны во Вьетнаме. Приближаясь к маршировавшим или митинговавшим перед каким-либо зданием, я наполовину всерьез спрашивал: «Что за война? Черт, я просидел десять лет, так разве сейчас идет война?» Участники акции протеста смотрели на меня, как на идиота, и продолжали протестовать дальше.

Я наблюдал за всем происходящим с живейшим интересом, но в тот момент мне не хотелось кем-то управлять или подчиняться кому-то. Моей целью была свобода!

В Беркли и Калифорнийском университете царила похожая атмосфера, проникнутая духом свободы, так что иногда я забрасывал гитару за плечо и ехал автостопом в университетский кампус, чтобы провести на том берегу залива денек или два. Иной раз я присоединялся к другим музыкантам, игравшим где-нибудь на углу или на обширных газонах кампуса. Чаще всего я просто подыскивал себе спокойное местечко на лужайке и пел что-нибудь свое. Студенты и прохожие останавливались послушать меня, отпускали комментарии к текстам и порой хвалили музыку. Мне нравилось это. Я завел много друзей и гордился своим успехом и признанием.

Однажды, когда я был на территории кампуса и спокойно перебирал гитарные струны, напевая без слов под музыку, ко мне подбежала собака и начала что-то нюхать у меня под ногами. Только я отвел ногу, словно собираясь ударить животное, как тут раздался незнакомый голос: «Не трогай мою собаку». Я и не собирался трогать щенка, но, увидев неподдельную тревогу на лице девушки, разыграл ее, велев убрать от меня эту уродскую собаку, в противном случае пообещав дать псине пинка под зад. Худая, рыжеволосая, прямолинейная. Красавицей она не была, но, заступаясь за своего питомца, прямо преобразилась.

Ее звали Мэри Бруннер. Она работала в университетской библиотеке. Я дразнил ее и угрожал все больше, видя, как девушка сердится. Через несколько минут она поняла, что я забавлялся, и посмеялась над собой. Потом она прошлась по мне, сказав, что мне надо поработать над вокалом, а то я говорю так, словно сидел в тюрьме. Улыбнувшись, я похвалил ее за сообразительность и, надеясь шокировать, подтвердил, что действительно недавно освободился. Девушка не выразила никаких эмоций, лишь спокойно заметила: «Вот это да, спорю, ты рад, что выбрался оттуда». Наше знакомство началось с легкого вызова друг другу, но общение наладилось, и оказалось, что нам легко вдвоем. Мэри недавно окончила университет в Висконсине и переехала в Калифорнию, чтобы, по ее словам, «раздвинуть собственный горизонт». Ей было двадцать три года, жила она одна, и у нее пока было не так много друзей здесь, на Западном побережье.

Не без моей подачи Мэри согласилась приютить меня на ночь в своей квартире. «Здорово, мне светит перепихнуться», — подумал я тут же. Когда мы дошли до дома, я уже был готов заняться сексом и попытался склеить ее, но она быстро поставила меня на место. Решительно оттолкнув меня, Мэри заявила: «Слушай, сегодня ты у меня ночуешь, но спать с тобой я не собираюсь». Я прекратил ее домогаться и оставшийся вечер вел себя как настоящий джентльмен. Мы пошли в ближайшее кафе, где я угостил ее ужином. Мы рассказали друг другу о себе, и вечер еще не кончился, а я уже считал Мэри своим другом. Я спал на диване и не лез к ней ночью. Утром, когда Мэри собиралась на работу, я спросил у нее, могу ли провести здесь еще пару ночей. Она была не против при условии, что с моей стороны не будет никаких сексуальных поползновений. Я воспользовался ее гостеприимством. К возвращению Мэри с работы я уже смотался во Фриско, забрал оттуда все свои скромные пожитки и перевез их к ней (чемодан с тремя сменами одежды, спальник и, разумеется, гитару, с которой не расставался). Войдя в квартиру и заметив мои вещи, Мэри улыбнулась и дала мне понять, что я тороплю события. Не совсем, сказал я, пообещав, что помогу ей с оплатой жилья, буду защищать от всех плохих парней и буду держаться на расстоянии. Она снова улыбнулась, и я понял, что все в порядке. Мы были хорошими соседями, к тому же я держал слово и не приставал к Мэри.

Несколько дней спустя я заехал во Фриско и Хэйт. Я шатался по городу, играл на гитаре то там то здесь и просто смотрел по сторонам. Я стоял на углу, когда заметил идущую по улице девушку. У нее был рюкзак за плечами и взгляд потерпевшего неудачу и отчаявшегося человека, который так часто можно увидеть на лицах новоприбывших. Девчонка остановилась как раз на углу и сняла рюкзак, чтобы передохнуть. Я уже собрался было пойти за ней и завязать разговор, как какой-то чернокожий здоровяк подошел к ней и понес явную чушь. Она нагнулась за рюкзаком, чтобы продолжить путь и отвязаться от парня, но он положил руку ей на плечо и задержал на месте. Мне было слышно, что он говорит: «Пошли со мной, детка, у меня тебе будет хорошо, и ты будешь моей женщиной». Кровь отхлынула от лица девушки, она попыталась вырваться. Завязалась борьба, но тут подошел я. «Эй, приятель, убери свои лапы от моей сестры!» — приказал я. Негр выпустил девушку и начал наезжать на меня. Я не обратил на это внимания и назвал девушку первым именем, что пришло мне в голову: «Пошли, Мэри, я тебя уже целый час тут жду, нам пора домой». Мы двинулись, а нахал так и остался там стоять.

Мы пошли по улице, я нес ее рюкзак. Зашли перекусить в кафе. Я купил девушке поесть и в течение следующего часа слушал ее историю. Она ушла из дома десять дней назад. Деньги у нее кончились, и она не знала, что теперь делать. Ей рассказали про Хэйт. Она надеялась встретить здесь кого-нибудь, кто приютил бы ее до тех пор, пока она не подыщет себе работу и не сможет снимать жилье сама. Я напомнил ей о чернокожем, чтобы наглядно показать, что ее ждет, продолжи она слоняться по этому району. Я попытался убедить девушку в том, что лучше бы ей вернуться назад к родителям, и предложил, если она захочет, прокатиться с ней, чтобы какое-нибудь ничтожество не пристало к ней по дороге. «Если ты отвезешь меня домой, я там не останусь. Я убегаю уже второй раз и не собираюсь туда возвращаться ни в коем случае», — услышал я в ответ. Убедившись, что девчонка не врет, я предложил ей пожить у Мэри.

Девушку звали Дарлин. Невысокая и миленькая, в свои шестнадцать лет она не выглядела и на тринадцать. Мы доехали автостопом до Беркли. Пока мы ехали, я все думал, как отреагирует Мэри на то, что я привел к ней еще одну соседку. Но Мэри оказалась на высоте. Она больше меня распереживалась из-за того, что Дарлин ходит по улицам одна-одинешенька. Теперь уже на пару мы попытались убедить Дарлин вернуться домой. Она была непреклонна.

Наверное, в следующие дни меня посещали мысли о сексе с Дарлин или Мэри, правда, в тот момент я не стоял в суде и не слышал, как прокурор объявляет меня на весь мир аморальным психопатом, заманившим в свою берлогу двух молоденьких девушек, чтобы принудить их к оргии. В общем, я не был готов лишить девственности шестнадцатилетнюю девочку или изнасиловать Мэри, ставшую мне другом. На самом деле я сам себе диву давался: вышел из тюрьмы, когда-то был сутенером, трахался всего лишь два раза за последние восемь лет, жил в квартире с двумя отличными девчонками — и спал в одиночестве.

Но вот пару дней спустя Дарлин слонялась по квартире в одних маленьких трусиках и очень откровенном топе. Посмотрев на Дарлин, я заметил растяжки у нее на животе. Я показал на них и спросил, что это такое. Дарлин бросила взгляд на отметины и ответила: «О, это из-за ребенка. Когда мне было четырнадцать, один садовник-мексиканец изнасиловал меня». — «Черт возьми, детка, да с тобой можно, — встрепенулся я. — Почему же мы не спали с тобой?»

— Вот здорово, Чарли, я все ждала, когда ты заикнешься об этом. Я думала, ты меня не хочешь, — сказала Дарлин.

— Ты что, обалдела? Я сидел взаперти целую вечность, мечтая о такой юной и нежной штучке, как ты.

Мэри работала, так что квартира была в полном нашем распоряжении. Тогда наш роман и закрутился. После пары долгих, жадных поцелуев мы сбросили одежду и занялись любовью на ковре в передней. Дарлин была юна, прелестна и искушена в сексе. После одного раза ни я, ни она не захотели остановиться. Я не насиловал, не похищал ее, она не сидела на наркотиках, и хотя она была младше меня в два раза, ее сексуальный опыт превосходил мой. Ну, может, это и не совсем правда, но она на самом деле показала мне пару движений, которых я никогда прежде не пробовал.

Когда в тот вечер Мэри пришла с работы, я рассказал ей про нас с Дарлин. Сказал я и то, что мы будем жить с ней в одной комнате. Мэри не стала закатывать истерику, но все-таки заметила, что, на ее взгляд, я воспользовался девочкой: «Она еще ужасно маленькая, Чарли. Ты уверен, что правильно с ней поступаешь?» — «Эй, послушай, я ведь не железный, — ответил я, — а она не была девственницей и хотела этого не меньше меня. Я не заламывал ей руки. Ты же не стала спать со мной, так что могу сказать, да, я правильно с ней поступаю и с собой — тоже». Тут подала голос молчавшая все это время Дарлин: «Мэри, я сама хотела его. Он не заставлял меня».

Не сказать, что я влюбился в Дарлин, но малышка и впрямь доставляла мне массу удовольствия. Мне казалось, что я тоже удовлетворяю ее, но лишь до тех пор, пока как-то раз я не вернулся домой раньше времени. Я не слишком шумел, когда входил в квартиру, да и дверь в спальню была закрыта. Я уже собрался войти туда и посмотреть, дома ли Дарлин, но вдруг услышал, как в спальне занимаются сексом. Моим первым желанием было распахнуть дверь и разогнать парочку. Вместо этого я спокойно сел на диван и стал прислушиваться к возне в постели, к словам страсти, вздохам, охам-ахам, а потом довольному выдоху кончившей Дарлин. Я сидел и мучился — не столько от ревности, сколько оттого, что, когда мы занимались сексом, Дарлин никогда не выражала такого восторга. Должно быть, я, правда, какой-то недоделанный, думал я, если девчонка не только приводит в дом другого мужчину, но и, похоже, получает от него больше, чем от меня.

Пока я раздумывал, как уладить сложившуюся ситуацию, дверь спальни открылась. Первой вышла Дарлин. При виде меня она испугалась, отпрыгнула в сторону и вскрикнула, словно ее ударили. Парень начал у нее спрашивать, что случилось, а потом тоже наткнулся взглядом на меня. Он был не из слабых — я надеялся, что мы обойдемся без мордобоя. Обошлись. Любовник Дарлин чувствовал себя виноватым и даже не стал объясняться. Он лишь бросил мне «привет» и сразу ушел. Безопасность партнерши его ничуть не волновала. Я посмотрел на захлопнутую дверь, потом обернулся и взглянул на девушку. С раскрасневшимся лицом Дарлин стояла и тряслась. Она попыталась что-то сказать, но не смогла выдавить из себя и слова. Потом она проделала какие-то пассы руками, по-прежнему молча. В конце концов она смогла выговорить: «О, Чарли, прости меня». Не отрывая от девушки взгляда, я сказал ей то, чего на самом деле не чувствовал: «Простить за что? Я же сказал тебе вначале, что ты не принадлежишь мне, а я не принадлежу тебе».

В тот день, когда мы первый раз переспали с Дарлин, я действительно говорил ей нечто подобное, однако никак не ожидал, что она применит эти слова на практике. По правде сказать, я страховался сам на случай, если повстречаюсь с другой девушкой.

Видя, что я не собираюсь устраивать разборку, чтобы дать выход своему гневу, разочарованию — чему там еще, Дарлин расслабилась и вновь попросила у меня прощения, пообещав, что больше ни с кем не будет спать, кроме меня. Я изобразил равнодушие и сказал: «Да ерунда, детка. Просто не приводи сюда никого, занимайся этим где-нибудь в другом месте». — «Ни за что. Ни здесь, ни где-нибудь еще. Я буду только с тобой, Чарли», — снова поклялась она.

Ни Дарлин, ни я не проговорились о случившемся Мэри. Это было между нами. В тот вечер Дарлин легла спать рано, и, в порыве злости делая себе же хуже, я настроился не трогать ее несколько дней. Мэри спасла меня от этого наказания.

После того как Дарлин ушла из комнаты, Мэри, почувствовавшая напряжение между Дарлин и мной, спросила у меня: «У вас проблемы?» Да нет, никаких проблем, ответил я, она же еще ребенок и не знает, чего хочет. На этом тема была закрыта, потому что у Мэри не было привычки лезть в чужие дела. Наблюдая, как Мэри ходит по комнате и наводит порядок, я думал, как это вышло, что мы с ней не спим. Мэри была в моем вкусе. Она занималась своим делом, не совала нос куда не надо, была открытым человеком, и к тому же мы с ней классно ладили. Пока эти мысли проносились у меня в голове, я взял гитару и пропел обуревавшие меня чувства. Не помню слова в точности, но выглядело это примерно так:

Мэри бросила свою уборку и к финальным строчкам моей импровизированной серенады уже сидела рядом. «Просто здорово, Чарли. Слышать такие слова от тебя было почти мило. Ты не сказал «я хочу трахнуть тебя, детка», как обычно. Хотя и имел это в виду». Мы посмеялись, и я сказал Мэри: «Сказывается влияние твоего класса и вашей спесивой культуры». — «Что-то сомневаюсь», — ответила она.

Моя песня была своего рода попыткой подъехать к Мэри. Я хотел предпринять что-нибудь посерьезнее, но помнил, что пообещал не приставать к ней, когда переезжал. Поэтому я удержался от разговора с сексуальным подтекстом. Вместо этого мы сидели в уютной обстановке, общались, и я тихонько наигрывал на гитаре, когда мы оба замолкали.

Огромная разница в образовании и семейных традициях, в которых мы родились, не помешала нам с Мэри иметь много общего, хотя и по абсолютно разным причинам (если это имеет значение). Мы хорошо понимали друг друга — не обязательно было произносить слова, чтобы описать проносившиеся мысленно образы. Мэри была помешана на природе. Деревья, вода, воздух, земля, флора с фауной значили для нее очень много, потому что она осознавала важность природы и человеческой жизни. Меня же все это заботило лишь потому, что я всю жизнь просидел взаперти и не имел возможности ценить природу. Мэри хотела сохранять и наслаждаться, я же хотел просто получать удовольствие. Каждый из нас шел своей дорогой. Ее холили и лелеяли всю жизнь, но она отказалась от этого, чтобы стать самой собой. Хотя я никогда не жил в такой роскоши и не получал такого внимания, как Мэри, я стремился к тому же — к обретению своей индивидуальности. Так мы просидели часа три-четыре, наслаждаясь каждой минутой общения. Из-за того, что в квартире появилась Дарлин и я стал тратить уйму времени, чтобы доказать ей свою мужскую силу, у нас с Мэри не получалось поговорить по душам. У Дарлин было все на месте, и она была привлекательной, но в этот момент я смотрел на очень красивую девушку, чья красота не бросалась в глаза, а таилась у нее в душе. И вот когда я, человек с ограниченным кругозором, уже был готов нарушить свое обещание и начать приставать к этому прекрасному существу, Мэри вдруг выдала: «Чарли, я передумала».

Я сразу понял, о чем она, но притворился, будто не догнал, и спросил: «Что ты хочешь этим сказать?» — «Ты же знаешь, — ответила Мэри, — насчет того, чтобы переспать с тобой. Я хочу этого». Я широко улыбнулся, и Мэри залилась краской, смутившись от собственной решительности. Ей не нужно было повторять свои слова дважды. Она выбрала самый подходящий момент. Мэри не дала мне нарушить слово и, возможно, получить от ворот поворот. Мне больше не было нужды беспокоиться, а не дам ли я слабину, оголодав без секса, и осторожно забираться в постель к Дарлин тоже не было необходимости. Я преподам Дарлин урок, не страдая при этом сам. К тому же если я отдамся происходящему целиком, быть может, это позволит мне избавиться от ощущения неполноценности, которое малышка заронила в меня сегодня. О, Мэри, думал я, ты никогда не узнаешь, как ты мне помогла, ты просто моя спасительница.

В предыдущей главе я рассказывал о своих попытках стать сутенером. Как я уже говорил, это занятие позволяло мне какое-то время сводить концы с концами. Но, если вы еще не поняли, на самом деле я не очень хорошо знал женский пол. Я лишь повторял то, о чем узнал из разговоров с парнями, с которыми сидел. Я следовал их инструкциям, постепенно убеждаясь, что они кругом врали.

Когда сутенер обзаводится девушкой, готовой работать на него, чтобы удержать ее, он должен помнить о трех вещах. Они обеспечивают некое уважение, будят в девушке чувства, которыми сутенер должен воспользоваться. Большинство проституток просто запуганы, но многие девочки сбегают от этого, так что сутенеру необходимо дать им нечто такое, чего они не могут найти нигде, — сексуальное удовлетворение. Он должен быть самым крутым жеребцом в жизни шлюхи, единственным любовником, удовлетворяющим ее полностью. И если это не временная подработка, девушка должна все время чувствовать, что сутенер любит ее. Пробуя себя в роли сутенера в пятидесятых, я наивно полагал, что девушка спит для меня с другими только потому, что я трахал ее лучше всех. Теперь я понимаю, что удовлетворял лишь себя и ни разу не пытался убедиться, что девушке со мной хорошо. Вспоминая прошлое, я вынужден посмеяться над собой. Я не могу винить своих девушек за то, что они бросили меня в тюрьме. То, что я давал им, не стоило тысячи долларов, нужных для внесения залога.

Благодаря неверной малышке Дарлин, которую я вырвал из когтей чернокожего сутенера и уберег от светившей ей жизни проститутки, я получил один из самых важных уроков в своей жизни. Ее интрижка показала мне, что я был далеко не на высоте в постели.

Теперь, собираясь заняться сексом с Мэри, я не хотел облажаться. Мне нужно было доказать себе, что я смогу быть классным любовником, и вдобавок я хотел, чтобы Мэри ко мне привязалась. Вечеринка устраивалась для нее: я задумал дать ей больше, чем она могла ожидать от кого-нибудь другого.

Раздеваясь, мы целовались и сжимали друг друга в объятиях. Я не стал тут же прыгать в постель, а, наоборот, сдерживал себя, двигался медленно, словно совершая какой-то ритуал, пока мы снимали с Мэри блузку, а наши губы и языки знакомились. Я целовал ее грудь, освобождая Мэри от оставшейся одежды, в то время как она пыталась справиться с пуговицами у меня на брюках. Когда мы разделись, Мэри хотела лечь в постель, но я удержал ее. Мы крепко прижимались друг к другу. Ее сила и желание оказались сильнее, чем мои. Она подтолкнула меня к кровати, показывая, что хочет меня. Но я только запустил руку ей между ног и ввел во влагалище палец, орудуя им так, что Мэри взмолилась: «О, Чарли, ну же! Войди в меня». И хотя я желал этого не меньше, мои пальцы продолжили исследовать, сжимать и дразнить Мэри, пока она окончательно не вышла из образа милой, невинной библиотекарши. Ее тело бешено изгибалось, а когда-то такие нежные руки вцепились в меня мертвой хваткой, заставляя войти в нее. «Черт тебя побери, Чарли, вставь же в меня! — умоляла Мэри. — Войди в меня сейчас же. Трахни меня, ну, пожалуйста, трахни меня!» Она все сильнее насаживалась на мою руку. После оргазма я стал целовать ее в губы. Постанывая, Мэри продолжала медленно тереться о мою ногу, потом расслабилась и поудобнее устроилась на кровати, чтобы передохнуть. Она лежала с закрытыми глазами, лицо блестело от пота, губы растянулись в улыбке, причину которой было нетрудно угадать. Она улыбнулась еще шире, когда, открыв глаза, спросила: «Это было здорово, но почему ты не вставил мне?» Улыбнувшись в ответ, я сказал: «Потому что еще не вечер». Я дал ей полежать еще несколько минут, а затем предложить принять вместе ванну.

В ванной мы стали мыть друг друга, подольше задерживаясь на эрогенных зонах, играя, раззадоривая друг друга. После ванны Мэри быстро завернулась в полотенце. Я стянул с нее полотенце со словами: «Слушай, давай без этого. Не пытайся прятать красоту. Выпрямись и почувствуй гордость за свое тело. Давай я тебя вытру». Обсохнув, мы вернулись в постель. Запах чистых тел действовал освежающе и усиливал наше желание выйти за рамки обычного секса.

Мэри была не настолько опытна в постели, как Дарлин, но, преодолев внутренний барьер, она была готова пробовать все. Мы только и занимались тем, что пробовали! Той ночью мы перепробовали все, что можно встретить в эротической литературе. Каждый раз, чувствуя, что она вот-вот дойдет до оргазма, я снижал темп, не позволяя ей утратить желание, но доводя ее до исступления. Подержав ее в таком состоянии, я делал все необходимое, чтобы Мэри получила полную разрядку.

После ее оргазма — а кончила она несколько раз — мы лежали на кровати в обнимку, наслаждаясь тем, как соприкасаются наши обнаженные тела.

Сначала Мэри напрягалась и без особой охоты исследовала мое тело, но теперь, когда мы отдыхали, она массировала и гладила мой пенис и яички. Она без стеснения говорила о своем прошлом. Я слушал ее с большим вниманием, особенно когда речь зашла о вещах, которые ее приучили считать злом: секс, неуважение и мысль о том, что Бог — это еще не все. «Слушай, — сказал я Мэри, — вот возьми нас с тобой. Мы только что занимались тем, что твои родители и все остальные называют грехом. Разве это плохо? Ты чувствуешь себя виноватой?» Она обняла меня еще крепче и сказала: «Нет, нисколько. Я чувствую себя чудесно». Насчет неуважения я сказал следующее: «Разве люди, требующие от тебя уважения, сами уважают тебя? Разве они смотрят на тебя как на ровню? Вовсе нет, они просят то, чего не дают сами. Черт возьми, уважай себя, девочка. На этом жизнь и держится. Что же до Бога, то Он есть в каждом из нас. Любой человек сам себе Бог.

Я — Бог, ты — Бог Верь в то, во что хочешь верить, и наслаждайся счастьем».

Какое-то время мы лежали спокойно, пока взаимные поглаживания не вызвали новый всплеск желания. Я лег сверху и двигался так, чтобы мы могли целоваться со всей страстью. Когда я входил в Мэри, она застонала с таким удовлетворением, какое мне редко доводилось слышать. Несколько раз она почти доходила до вершины, но каждый раз я менял ритм, чтобы не дать ей кончить. Я мучил и дразнил Мэри, пока она совсем не разъярилась и стала бешено насаживаться на меня, пытаясь достичь оргазма, приход которого я специально оттягивал. Я наслаждался ее необузданным желанием. Мне даже нравилась боль, которую причиняли ногти Мэри, впивавшиеся мне в спину, ибо я знал, что причиной тому распаленная мной страсть. Когда она почти закричала «о Господи, сейчас, Чарли, сейчас!», мы кончили вместе. Обессиленные и слишком довольные, чтобы разлеплять наши тела, мы лежали потные, упиваясь нашей близостью. Через несколько минут Мэри прижалась губами к моему уху и прошептала: «Боже мой, я даже не подозревала, что может быть так хорошо и можно чувствовать такую полноту. Я могла бы умереть сейчас, это был лучший день в моей жизни. Я люблю тебя, Чарли, я люблю тебя всем сердцем». Я сжал ее в объятиях, давая понять, что все слышал и благодарен ей за эти слова. Мы так и уснули, проснувшись утром в обнимку.

Я постарался подарить эту ночь Мэри, но желание устроить ей незабываемый секс вызвало немало новых чувств и у меня самого — я стал о себе лучшего мнения. Ощущение было такое, будто я что-то завершил, и жизнь для меня только начиналась.

Когда на следующее утро мы выбрались из постели, я понял, что Мэри тоже изменилась. Она была готова сделать для меня все что угодно. Мэри приготовила мне чай и завтрак и, уходя на работу, спросила, достаточно ли у меня денег на день. Она поинтересовалась состоянием моих финансов впервые — это было мило. Поцеловав меня на прощание, она сказала: «Мне бы так хотелось заняться любовью перед работой, но ты, дурачок, все мне там растерзал». Мы все еще смеялись, когда Мэри выходила из квартиры.

Дарлин оставалась в постели, пока Мэри не ушла на работу. Выйдя из спальни, она продефилировала по комнате в одних трусиках. Я лишь взглянул в ее сторону, подумав: «Маленькая сучка дразнит меня. Вот зараза, ведь не подойдет ко мне». Дарлин пошла мыться, налила себе воды в ванную и, забравшись туда, позвала меня: «Чарли, не потрешь мне спинку?» — «У меня сегодня нет времени, детка, надо о многом подумать», — ответил я. Все утро Дарлин старалась мне угодить. Я позволял ей делать мне приятное, но игнорировал попытки соблазнить меня. При всяком удобном случае Дарлин извинялась за вчерашнее. Если она и поняла, что мы с Мэри занимались любовью всю ночь, то виду не подала.

Во второй половине дня я взял гитару и отправился в кампус. Я специально вернулся домой поздно, не представляя, что теперь делать с девушками. Я пришел где-то около полуночи. Дарлин уже легла спать, а Мэри ждала меня с распростертыми объятиями. Мы поговорили о каких-то несерьезных вещах, но очень доверительно. Вскоре мы легли в постель. Сексом мы занимались не так долго, как прошлой ночью, но, прежде чем кончить самому, я как следует удовлетворил Мэри. Утром я провалялся в постели до тех пор, пока Мэри не ушла в свою библиотеку. Как только за ней закрылась дверь, в комнату вошла Дарлин. Она ревновала и хотела знать, что происходит. Я напомнил ей, кто именно из нас ушел на сторону первым, и повторил, что она не принадлежала мне, а я, соответственно, ей. Она расплакалась, клянясь мне в любви. Да никаких проблем, заверил я Дарлин, люби меня, но дай мне возможность быть самому по себе, тогда и у тебя руки будут всегда развязаны. Не прошло и нескольких минут, как мы уже обнимались и целовались, что вылилось в еще один отличный сексуальный марафон. На этот раз я отнесся к Дарлин со всем уважением. Я ласкал ее, дразнил и раззадоривал. Я нашел у нее все эрогенные зоны и вычислил, где ей нравится больше всего. Я контролировал свою эрекцию, пока Дарлин не кончила дважды. Во время второго ее оргазма я кончил вместе с ней, а после нескольких минут отдыха мы начали все снова. Мы не вылезали из постели около четырех часов. Не все время ушло на секс, мы еще и разговаривали и просто наслаждались наготой друг друга. Я добился того, чтобы из Дарлин вырвались все звуки, подслушанные мной два дня назад. К разнообразным стонам прибавился и необычный блеск глаза Дарлин. Кроме того, она согласилась — по крайней мере, на словах — с тем, что будет делить меня с Мэри.

Вечером я зашел за Мэри в библиотеку, и мы пошли домой вместе. По пути я сказал ей, что снова трахался с Дарлин. Мэри замерла на несколько секунд, а потом спросила у меня: «Значит ли это, что ты любишь ее больше меня и теперь между нами все кончено?» — «Нет, Мэри, любовь тут вообще ни при чем. Это значит, что я люблю тебя, но не принадлежу тебе, равно как и ты мне. Я не люблю Дарлин, она для меня просто тело, тело, которое мне нравится иметь. Мне нужно кое-что нагнать в жизни, и на самом деле я бы с удовольствием переспал вон с той девицей», — с этими словами я показал на очаровательную особу, проходившую мимо. «Да уж, Чарли, — протянула Мэри, — даже не знаю, как с этим справиться. Ты всегда собираешься так жить?» — «Честно говоря, не знаю, — ответил я, — но пока я живу именно так. Чего бы это ни стоило, я и вправду люблю тебя, и мне отвратительна сама мысль о том, что я могу тебя потерять. Наверное, из-за твоего воспитания мои слова звучат неубедительно, но если ты сможешь забыть всю ту чушь, которую тебе столько лет втирали родители, а им — их родители и так далее, то тебе будет не так уж трудно жить по новым правилам». — «Это для меня слишком, Чарли, — сказала Мэри. — Пока я не могу сказать, что собираюсь делать с этим, нам просто нужно время, а там посмотрим».

Я ожидал, что Мэри вышвырнет меня из своей квартиры или поставит перед выбором: «я или Дарлин». Когда мы с Мэри пришли домой, девочки были немного прохладны друг с другом, но очень вежливы, когда им приходилось общаться. Что касается меня, каким бы грязным ублюдком я ни показался, все равно я наслаждался каждой минутой сложившейся ситуации. Казалось, девушки соревновались в своем стремлении угодить мне. Поэтому в течение нескольких следующих дней я трахался с Мэри ночью, а с Дарлин — днем. Мы ходили куда-нибудь втроем; я гордился собой и своими девочками. Мэри справлялась очень хорошо и ни разу не попросила меня перестать спать с Дарлин. Зато Дарлин вечно пытала меня, желая услышать, что ее я люблю больше, чем Мэри, что в постели с ней лучше и все в таком духе. Желание быть моей единственной женщиной так и не исчезло у нее. Спустя пару недель, не услышав, что она значит для меня больше, чем Мэри, Дарлин заявила мне, что возвращается домой. Я дал ей денег на дорогу и проводил на автобусную станцию. Не думаю, что она и впрямь вернулась в родительский дом, но все-таки она уехала. Я ничего не слышал о ней вплоть до своего ареста и обвинительного приговора. Дарлин прислала мне письмо, в котором спрашивала, может ли она что-нибудь сделать для меня. Хотя прошло столько лет, время от времени я все еще получаю от нее письма. (Дарлин вышла замуж, родила троих детей и живет в Северной Калифорнии.)

Девочки не знали, что секс с ними приносил мне огромное моральное удовлетворение: я был в ладах с самим собой, как никогда раньше. Я убедился на собственном опыте, что секс — это нечто большее, чем твердый член в мокрой киске. От начала до конца секс происходит в голове. Благодаря этим девушкам я узнал не только о силе воздействия секса на человека. Такие разные, Дарлин и Мэри дали мне четкое представление о поколении шестидесятых. Кто-то бежал из дома, потому что там плохо жилось и травмировалась психика. Другие покидали вполне пристойные дома, но уже потому, что их не устраивали ограничения, вытекающие из родительских представлений о морали. И те, и другие искали свой путь в жизни, который позволил бы им найти способы самовыражения и получения признания среди тех, с кем они выбрали идти по жизни.

Да и я, в общем-то, тоже был из этой серии. После тюрьмы я сразу попал в Хэйт и был похож на голодного щенка или, скорее, на бродячего пса. Я искал какое-нибудь место и каких-нибудь людей, к которым мог прибиться. Но благодаря Мэри и Дарлин я сделал одно из самых полезных открытий в своей жизни. Я понял, что несчастного щенка может заметить какой-нибудь добряк и даже подкормить. Но если щенок будет стоять перед своим благодетелем на задних лапках, очень скоро он превратится в собственность этого человека и будет вынужден служить за каждый кусок мяса и ласку. «Сядь, встань, перевернись, голос» — и так каждый раз, чтобы получить еду и уютное местечко для жизни. После дрессировки между собакой и человеком устанавливаются отношения хозяина и послушного слуги. Так вот, почти всю свою жизнь я был кем-то вроде такого щенка. Я пристраивался к кому-то, просил подачек и уступал больше, чем получал за это. Тридцать два года, или, по крайней мере, с того момента, как я осознал себя, я делал все не так. Те несколько дней, море секса и внутренние изменения, когда благодаря девочкам я перестал лизать задницу другим и приобрел новый взгляд на жизнь, излечили меня от «синдрома щенка».

Пока у меня не было Мэри и Дарлин, я слонялся по Хэйту и перебивался музыкой. Но мне недоставало уверенности в себе, чтобы сделать рывок и считать себя равным остальным. Я по-прежнему чувствовал себя чьим-то незаконнорожденным ребенком с темным прошлым, не позволявшим мне почувствовать принадлежность хотя бы к кому-нибудь. После отношений с этими девушками я стал очень уверен в себе. Меня наполняла агрессивность и безрассудность, и мне казалось, что я понимаю настроение большинства подростков, наводнивших улицы.

В 1967 году моим пристанищем стали Беркли и Хэйт-Эш-бери. Здесь на самом деле было чему поучиться. В этих районах можно было наблюдать все разнообразие культуры и вращаться в самых разных компаниях. Жить здесь было просто восхитительно, и, как бывший заключенный, я поверить не мог, что мне так повезло. В глазах «здоровых американцев» Беркли и Хэйт-Эшбери были сплошным притоном для загубленных душ, для меня же они были настоящим райским местом. Благодаря своим музыкальным способностям я уже не был просто бродягой, кое-кто даже считал меня артистом. Я получал немало приглашений и другие возможности, которые прошли бы мимо, не будь у меня гитары. Мое тюремное прошлое ничего не значило, а полученный в тюрьмах опыт: изворотливость, надувательство, способность находить окольные пути, отточенные за многие годы, — давали мне фору по сравнению с большинством обитателей этих мест.

Мне нравилось жить в городе, но мне ужасно не хватало зелени — я не любил городскую жизнь за этот постоянный голод. Я радовался деревьям, открытому пространству и любил само ощущение путешествия. Я мог быть у Мэри или где-ни-будь в Хэйте, как чувствовал внезапное желание куда-нибудь поехать. Я уходил на день, на неделю или больше. Я мог отправиться на север вдоль побережья до Мендосино искать горы, поросшие лесом, или уехать на юг, где меня ждали пляжи и пустыня. Порой я просто отправлялся в путь без всякой цели, лишь для того, чтобы ощутить приятное возбуждение от самой дороги, познакомиться с новыми людьми и принять внезапный вызов судьбы.

Только из тюрьмы, я не мог купить себе машину, так что поначалу ездил автостопом. Тогда мне казалось, что большинство людей, которые подвозят голосующих на дороге, сами искали каких-нибудь приключений, чего-нибудь такого, что было не похоже на их обычную жизнь. Когда водители задавали мне стандартные вопросы вроде «куда ты едешь? откуда ты? давно в дороге? чем зарабатываешь себе на жизнь?», я отвечал им в зависимости от того, каким показался мне человек, согласившийся меня подбросить. Если человек был спокойный и просто оказывал услугу, я говорил обычные вещи. Если за рулем оказывался любитель поболтать, уже не имело большого значения, что говорил я, поэтому я давал человеку возможность выговориться. Чувствуя назойливое любопытство со стороны водителя, я мог попытаться впечатлить его занятными историями, что-то сочиняя, где-то рассказывая правду. А если водитель оказывался слишком самодовольным, я старался огорошить его, признаваясь, что меня вот только выпустили из тюрьмы и я еду домой.

Нередко мой маршрут зависел от того, куда звала меня дорога. Для меня было обычным делом поехать обратно к Мэри, в ее квартиру в Беркли, а вместо этого оказаться в Сакраменто, Рино или где-нибудь еще, если так получалось. Если за рулем остановившейся по моей просьбе машины сидела женщина или хорошенькая девушка, я мог сказать, что с удовольствием поеду туда, куда направляется она. Иногда это срабатывало, иногда нет, ну и что? Я ничего не терял, ничего не получал. Для меня, как для человека, недавно вышедшего из тюрьмы, все вокруг было сплошным приключением, и я не хотел упустить ни одну из возможностей. Довольно быстро я начал понимать, что, когда даришь человеку возможность потрепаться и чуть-чуть его интригуешь, ты заставляешь обращать на себя внимание. Многие из тех, кто подвозил меня, фантазировали на ходу — просто для того, чтобы пережить новые ощущения, особенно если учесть, что рядом сидел незнакомец, с которым они больше никогда не встретятся и который не будет о них сплетничать. Я обнаружил, что доля наглости, которую кто-нибудь, пожалуй, назовет грубоватостью, подарила мне множество приятных переживаний. Я мог бы запросто упустить их, если бы не моя дерзость. Не то что бы я останавливал всех подряд, голосуя на дороге. Согласится человек подвезти тебя или нет — это не так уж сложно вычислить. Кстати сказать, я чаще обламывался, чем добивался успеха. Но как бы то ни было автостоп был для меня единственным доступным средством передвижения. Я и ездил на чужих колесах, пока один добросердечный водила не дал мне возможность приобрести собственные.

Я направлялся на юг. По дороге меня подобрал крупный лысый парень на пикапе. Он оказался просто каким-то религиозным фанатиком — так хотел спасти мою душу. К тому времени как мы доехали до места, где мне нужно было выходить, он решил, что я должен поужинать с ним и его семьей. Я был голоден, планов у меня не было, так почему бы и нет, подумал я. Какое-то время можно и потерпеть его проповеди. Водитель пикапа жил в Сан-Хосе. Я не только поужинал у него дома, но и заночевал там. Мы поговорили о Библии, прочли несколько молитв и спели пару-тройку религиозных песен. Меня привело в восторг пианино, под аккомпанемент которого мы пели. Я ушел из этого дома с приглашением заходить туда в любое время, когда я окажусь в этих краях. Самое главное, из-за того что мне так понравилось пианино, мужчина сказал, что я могу забрать инструмент, если захочу. Может, он думал, что я больше никогда не забреду сюда, чтобы забрать подарок, но я очень хотел то пианино. У меня был еще один резон вернуться — красавица-дочка. По ее взглядам я понял, что тоже ей приглянулся. Мужчину звали преподобный Дин Мурхаус, а его юную дочь — Рут Энн. Я стал регулярно останавливаться у Дина. Дверь его дома была всегда открыта для меня.

Однажды неподалеку от его дома я заприметил микроавтобус «фольксваген». Это словно ты видишь девушку и внезапно нельзя вмешиваться и тем более разрушать ее, потворствуя прихотям человека.

В округ Мендосино входят три городка: Альбион, Каспер и Мендосино. В прошлом Каспер и Мендосино были портовыми городами, служили гаванью, куда заплывали парусники и паровые торговые судна, чтобы пополнить запасы еды и дров. И хотя морская торговля в этих городах давно прекратилась, старинное мореплавание там сохранилось. Так что туристы и путешественники могли на какое-то время почувствовать себя в XIX веке. В Альбионе раньше жили охотники, лесорубы и рыбаки. В шестидесятых эти городки и подобные им места стали приютом для такого же типа искателей, что наводнили Хэйт-Эшбери, разве что первые были помешаны на окружающей среде, природе, религиозных практиках и индивидуализме еще больше, чем те, что скопились в Хэйте. Большинство из стремящихся быть ближе к природе отличались честностью, и их слово было так же надежно, как любой юридически оформленный договор. Встречались среди них художники, которым нравилось рисовать в свое удовольствие на лоне природы и в полном душевном спокойствии. Другие искали угол, где можно было без помех исповедовать какую-нибудь религию, не одобрявшуюся в традиционном обществе. Всякого рода коммуны и оккультные группы были обычным явлением для здешних холмов и пляжей. Но среди них попадались и те, кто лишь выдавал себя за художников или искателей веры, используя уединенные места для выращивания конопли или изготовления галлюциногенов.

Время, проведенное в этих трех и других похожих городках по пути в Сиэтл, стало для меня настоящим откровением: я испытал еще больше новых ощущений, чем за первые дни после выхода на свободу и знакомства с Хэйт-Эшбери. Мы с Мэри подвезли уйму народа, часто ели с другими людьми, выкурили немало косяков с выращенной в окрестностях травой, поели грибов, несколько раз закидывались таблетками и не забывали про секс. Я впервые узнал, что такое жизнь в коммуне, причем в большинстве случаев она вовсе не сводилась к сексуальным оргиям или диктату одного человека, пытавшегося склонить к своим убеждениям всех и каждого. Обычно коммуны представляли собой группу людей, которые хотели жить в гармонии и по своим правилам. Я не отрицаю — коммуны, где совместный и групповой секс цвели буйным цветом, тоже попадались. Там я и узнал, как это приятно — отделать сразу нескольких цыпочек.

Мы добирались до Сиэтла почти две недели, причем на своей машине, когда в обычных условиях на эту дорогу уходит меньше двадцати часов езды. Каждая преодоленная миля, каждое новое лицо, разговор или какое-то происшествие, случавшееся по дороге, раскрывали мне мир, словно созданный для меня. Годы в тюрьме подготовили мое сознание к восприятию того, что теперешняя молодежь хотела получить от жизни. Время, что я посвятил саморазвитию на Макниле, позволяло мне налаживать прекрасные отношения со всеми этими искателями, порвавшими с традиционными учениями, господствовавшими в обществе. Сказать по правде, я чувствовал, что пошел дальше по сравнению с кем-то из тех, кто продолжал экспериментировать и искать. Единственный раз в жизни я не чувствовал горькой обиды на годы, которые мне пришлось провести в тюрьме: отношения со многими моими отцами и братьями в тюрьме подготовили меня именно к такому миру, где я теперь жил. У меня были ответы на все сложные вопросы, я мог дать объяснение всем разочарованиям, с которыми сталкивались подростки, убегавшие из дома. В большинстве случаев можно было просто сказать: «Будь собой, люби себя, но освободись от своего эго. Не позволяй себе зависеть от материального мира вещей. Все хорошо, что тебе приятно и приносит удовлетворение. Живи сегодняшним днем, забудь день вчерашний и не думай слишком много о будущем. Любовь открыта всем, разделить ее может каждый».

Моя философия не была надуманной, я жил, руководствуясь именно такими принципами, и с ними соглашались практически все мои собеседники. Казалось, все, что я говорил, поражало окружавших меня людей. То, что я сидел в тюрьме или едва мог написать свое имя, не имело значения. Важно было лишь то, что я был способен примирить моих слушателей с самими собой. Моя музыка, мои слова повлияли на множество людей. Так или иначе, но сам факт, что эти люди что-то для себя искали и слушали, отражал пороки их родителей и правящей власти. И хотя с той поры прошло много лет, я не вижу, чтобы положение вещей изменилось в лучшую сторону.

Приехав в Сиэтл, первым делом я позвонил не какому-нибудь старому корешу, а одному адвокату, который серьезно помог мне в Макниле. Для человека, имевшего в тюрьме вес, он вел себя необычно: не строил из себя Господа Бога и всегда относился ко мне как равному. Вот я и подумал, почему бы не поблагодарить его за интерес ко мне и поддержку. Вдобавок, наверное, я очень хотел покрасоваться, если учесть, что последние несколько дней с нами ехала еще парочка девушек. Окажись мой знакомый адвокат любителем вечеринок, я был бы только «за», попытай он удачи с моими новыми подружками. Но выяснилось, что он не собирался приглашать меня к себе домой, а завел пластинку насчет выпить вместе кофе. Когда он поднял трубку, я сказал: «Мистер Адаме, это Чарли, Чарли Мэнсон, помните меня?» Короткая пауза, после которой я услышал: «О, да, как поживаешь, Чарли? И где ты сейчас?» Я сказал ему, что я в Сиэтле и хотел бы зайти и повидаться с ним. Поколебавшись, он ответил: «Слушай, Чарли, я собираюсь уходить, так почему бы нам не встретиться с тобой в городе, скажем, на междугородной автобусной станции через полчаса?» Он зашел на автостанцию — эдакий мистер Чистюля в рубашке и при галстуке. Ничем не отличаясь от заправских хиппи, мы с девушками заставили его отступить на шаг-другой. Было забавно наблюдать, что этому человеку явно не по себе, хотя при наших прошлых встречах он всегда выглядел уравновешенным и уверенным. Мы выпили кофе и поговорили минут двадцать, после чего он сказал, что ему пора. Я помню, как подумал тогда: «Ах ты, самодовольный урод, тебе же было наплевать на меня. Ты просто играл свою роль, чтобы денег заработать».

Еще у меня был телефон одного гавайского друга, который работал в Макниле в парикмахерской. В тюрьме все звали его Ананас. Освободившись из тюрьмы, Ананас открыл свою парикмахерскую и вел себя как добропорядочный. Самый приятный момент в его жизни настал тогда, когда начальник тюрьмы Макнил пришел в его парикмахерскую подстричься. Хотя Ананас не был настолько свободен, чтобы провести с нами день или два, все же он с удовольствием покурил травы и выпил в нашей компании. Он положил глаз на одну из девчонок, но отсутствие времени и наличие жены не позволили ему осуществить свое желание. Я не могу осуждать парня за то, что он исправился, но, сравнивая Ананаса, того парня, с которым я пил кофе, и себя, я понимал, что живу лучше их обоих. Ананас был в курсе, что случилось со многими нашими тюремными приятелями, к тому же у него был постоянный адрес. В общем, через него я имел выход на других ребят, с которыми мог захотеть сойтись как-нибудь потом.

Теперь, оказавшись в Сиэтле, я подумал, а не повидать ли мне мать, но не нашел ее имени в телефонном справочнике. Я вспомнил название ресторана, где она работала несколько лет назад. Когда я заглянул туда, оказалось, что никто ее не помнил.

Из-за моего контролера и работы Мэри в районе Залива на обратную дорогу мы потратили значительно меньше времени. Кроме того, для успокоения контролера мне следовало сказать ему, чем я зарабатываю себе на жизнь. Пару раз я выступал в каких-то странных клубах в Тендерлойне, одном из районов Фриско. Прибавить сюда то, что я выклянчил на улице, а также пару долларов, вырученных за продажу наркотиков, получалось, что деньги — это не такая большая проблема. Ведь мне больше не на что было их тратить, кроме как на свой микроавтобус. Но больше всего я хотел продвигать свою музыку, записать ее и попасть в яблочко, а во Фриско это не получалось. Все это я объяснил своему контролеру, добавив, что у меня есть кое-какие контакты со звукозаписывающей студией в Лос-Анджелесе. В итоге мне разрешили ненадолго съездить на юг. Я не лгал: один из моих корешей по Терминал-Айленду пообещал помочь мне с записью музыки через своего друга.

Мэри держалась за свое место в библиотеке, поэтому на юг я отправился один. На шоссе было полно голосующих, причем девушек, стоявших вдоль дороги с большим пальцем вверх, было не меньше парней. Не доезжая до Сан-Хосе, я подобрал двух девушек, направлявшихся в Санта-Круз. Мне было не по пути, но девушки были на редкость юные и милые. Разве ради таких нормальный парень не сделает крюк в несколько миль?

Девушки — назовем их Джейн и Стелла — оценили мой микроавтобус, как только забрались внутрь. «Потрясное местечко», — заметили они. Увидев гитару, они спросили, я ли на ней играю. Я сказал девчонкам, что еду в Голливуд на запись. Уже через пять минут мы чувствовали себя так, как будто дружили всю жизнь, и вовсю курили их травку. Вскоре за руль села Джейн, а мы со Стеллой забрались на заднее сиденье. Мы кувыркались, наверное, полчаса, когда Джейн вдруг остановилась на обочине и переползла к нам. В два счета избавившись от своей одежды, она обвила меня руками и потянула от Стеллы. Стелла не была готова отпустить меня. Борьба пошла нам только на пользу — целый час мы занимались сексом втроем. Удовольствие получили все, причем по полной программе. Махины грузовики, проносившиеся мимо со скоростью шестьдесят миль в час, раскачивали старенький «фольксваген», ничуть нам не мешали, а, наоборот, подталкивали нас. На самом деле, хотя у меня и мелькнула мысль переспать с девочками, когда я соглашался подвезти их, не я это предложил. Все началось со слов Стеллы: «Трава делает меня озабоченной, как какого-нибудь последнего ублюдка. Как насчет тебя? Думаешь, сможешь удовлетворить меня?» Да уж, мир и впрямь изменился за эти семь лет. А микроавтобус был единственным, на чем можно было путешествовать!

К сожалению, у девушек были неотложные дела в Санта-Круз, поэтому они не могли прокатиться со мной до Лос-Анджелеса. Но мы все-таки договорились встретиться с ними позже.

Когда я добрался до Лос-Анджелеса, оказалось, что нужный мне человек уехал из города на несколько дней, так что у меня не получалось с ним встретиться. Чтобы убить время, я обошел несколько местечек в Голливуде по Сансет-Стрип, где обычно околачивался в пятидесятых. Заглядывая в бары, где я часто бывал в бытность свою сутенером, я думал о Кэнди и своем сыне, которого никогда не видел. Иногда на Макниле я вспоминал о ней, и мне становилось немного горько. Сейчас от горечи не осталось и следа, я просто подумал, как было бы хорошо сказать ей «привет», расспросить ее о жизни и повидать сына.

Семь лет прошло — мало кого можно было встретить из старой компании. Может, оно и к лучшему. Я еще не забыл, как сидел в окружной тюрьме в ожидании, когда кто-нибудь из этих «надежных парней» принесет мне денег. У сутенеров, как и у шлюх, короткая жизнь. Я имею в виду не количество прожитых лет, а способность оставаться на одном месте. Чаще всего полиция засекает их, так что если сидишь на одном месте, то у тебя есть все шансы попасть в тюрьму. С другой стороны, парень, живущий за счет шлюхи, нередко использует других людей, не возмещая их услуги, поэтому друзьям надоедает ему помогать. Может, по этой причине никто и не пришел ко мне на выручку, когда в далеком 1960-м мне понадобились деньги на залог.

Так и не отловив никого из старых знакомых, я поехал в пляжные города, рассчитывая найти там людей того же склада, с которыми я познакомился после выхода из тюрьмы. Венис был уменьшенной копией Хэйт-Эшбери: марихуана, кислота и люди, бродившие в поисках чего-то. Чего-то, что они бы даже не узнали, повстречайся это им на пути. Сбежавшие из дома, бросившие учебу и работу, побитые жизнью и искатели грез — всем им нужен был друг и направление в жизни.

Как-то вечером, припарковав машину, я отправился на поиски неизвестного. Или, может быть, известного — в этом я не уверен. Но так или иначе она мне повстречалась — юная, в веснушках, рыжеволосая девушка, сидевшая на скамейке. Я остановился в нескольких футах от скамейки и оценил «объект». Хорошо сложена, лет восемнадцати. Бледные красно-коричневые веснушки и длинные рыжие волосы, казалось, очень гармонировали с тонкими чертами ее лица, на котором в тот момент читались боль, злость и печаль — все вместе. В какой-то книге, которую я когда-то читал отрывками, автор написал, будто я подошел к этой девушке со словами «я Бог секса» и заманил ее к себе в микроавтобус. Я рад сказать, что автор той книги — настоящий лжец. Как, впрочем, множество других писателей. Но вернемся к девушке.

Я сел рядом с ней на скамейку. Она посмотрела в мою сторону, но вряд ли отразила мое присутствие. Я участливо заговорил с ней. «Ты выглядишь так, словно у тебя проблемы, — сказал я, обращаясь к девушке, — могу ли я как-нибудь тебе помочь?» На мгновение взгляд девушки задержался на мне, потом она сказала: «Я сама могу с этим справиться». — «Нет так нет, — сказал я, — если ты так уверена, что я ничего не могу для тебя сделать. Я просто подумал, вдруг тебе нужен друг». С этими словами я встал и ушел. Когда я дошел до угла, она как раз догнала меня. «Постой, куда ты идешь, могу я пойти с тобой?» — спросила девушка. Ее звали Линет Фромм, по прозвищу Пискля.

Какое-то время мы шли вместе по улице. Я рассказал ей о себе и о своих увлечениях. Она тоже поделилась со мной своим прошлым. За этот короткий путь и долгий разговор девушка захотела поехать со мной на север. Никакого секса не было. С ее острым умом и еще более острым языком она могла пугать меня больше, чем я ее. Устрашение никогда не было частью наших отношений. Когда мы подошли к сексу, это было обоюдное желание.

Лин была не из числа заброшенных детей или тех, с кем жестоко обращались родители. Она ушла из дома не поэтому. Причины, по которым она оказалась на улице, были очень схожи с теми, что заставили покинуть родительский дом мою мать. Но если моя мама не вынесла своей властной мамаши, то Лин сбежала из-за отцовского диктата. Твердости характера в ней было не меньше, чем в папочке, так что они постоянно конфликтовали. В спорах отцов и детей ребенок редко оказывается победителем. Вот почему, окончив школу, Лин съехала из дома родителей. Она самостоятельно зарабатывала себе на жизнь и училась в колледже. Потом по просьбе родителей она вернулась к ним. В тот день, когда я с ней познакомился, у Лин с отцом случился, по ее словам, «неравный спор». Кончился он тем, что отец потребовал от Лин соблюдать его правила или убираться. Ей нужен был друг и какое-нибудь временное жилье. В поисках того и другого Лин пошла к своему парню, но его не было дома. Скамейка в парке и расстроенное выражение лица, представшее передо мной, были отражением затруднительного положения, в котором оказалась одинокая несчастная девушка.

По воле судьбы я встретил Лин в самом разгаре ее кризиса. С того дня между нами установилось полное взаимопонимание, сохраняющееся до сих пор. Нам не нужно много слов, чтобы понять друг друга. Называйте это, как хотите, — флюидами или телепатией, но нам всегда было достаточно одного взгляда или жеста, чтобы быстро и точно выразить то, что хотелось сказать.

Мы задержались в городе на несколько дней, ожидая возвращения человека, который мог организовать мне запись. Я звонил ему, но его все еще не было. К тому же Лин очень хотелось поскорее начать новую жизнь. Поэтому мы вернулись в Беркли к Мэри. Они с Лин сразу подружились. Между ними не возникло никакой ревности или конкуренции. Наблюдая рядом с собой двух девушек, обходившихся без малейших разногласий, я получал подтверждение некоторым своим мыслям, не оставлявшим меня с той поездки в Вашингтон. Я хотел, чтобы у меня был свой кружок.

Бывая в коммунах, попадавшихся нам по пути, я думал, почему бы людям не жить так, как они хотят. Пока они не крадут, не обижают других и не вмешиваются в чужую жизнь, почему нужно отрицать их выбор? В любом случае, это было бы лучше, чем царившее в местах, подобных Хэйту и Венису, где вызывающие привыкание наркотики, преступность, насилие, извращения и алчность вытеснили все хорошее, что было поначалу.

Жилье Мэри стало для меня своеобразной штаб-квартирой, куда я всегда мог вернуться. Вдобавок этот постоянный адрес я мог назвать своему контролеру, чтобы он успокоился. В общем, я был свободен ехать, куда хочу. Профессия музыканта предполагала поездки и разные места работы, так что если сегодня я был во Фриско, завтра — в Мендосино, а на следующей неделе оказывался в Санта-Круз, у моего контролера не было повода для огорчений. Если мне хотелось долгой поездки на юг, на север или даже назад, на восток, мне всего лишь нужно было сказать ему, что я еду куда-то по работе или занимаюсь своей музыкальной карьерой. Поиски матери тоже были отличным прикрытием для моих разъездов. В каждой поездке, какой бы она ни была — короткой или продолжительной, я знакомился с новыми людьми. Кое-кто из них стал моим постоянным спутником и сыграл серьезную роль в последующих событиях. Другие остались просто знакомыми. У меня были одни из самых потрясающих переживаний, о которых можно только мечтать. Точнее, это продолжалось где-то до середины лета 1969 года. И хотя я мог бы рассказать еще о сотнях людей и других своих переживаниях, которых было не меньше, все же я сосредоточусь на тех, кто ездил вместе со мной, когда все было здорово, и кто прокатил меня, когда дела пошли скверно.