"Клад Стервятника" - читать интересную книгу автора

Глава 11. Ночная гостья и блудный очкарик

Слава Хозяевам Зоны, карта была на месте. Хотя, собственно, где ей еще быть, как не в…

Э, нет, ребята. О местонахождении своего тайника я лучше пока благоразумно умолчу. Во многом знании много печали. И смерти тож.

Я не стал раскрывать заветный планшет, лишь слегка помял его в пальцах, для тактильных ощущений, и вновь упрятал подальше от греха. С тех пор, как я заполучил в свои руки карту Стервятника, мне неоднократно мерещились разнообразные кошмарики и приходили в голову самые идиотские предположения.

Например, сегодня к обеду я был уже почти уверен, что, если карту долго держать открытой, часть значков и буковок из нее немедленно улетучится. Улетит к чертям псевдособачьим, и те, с рогами, разумеется, тут же выроют весь клад Стервятника из подземелий Агропрома и завладеют им, узурпаторы несчастные…

Лучшее лекарство от морщин, если верить поздне-классическому русскому поэту Виктору Цою, — маленькая и желательно победоносная война. А наиболее оптимальное средство от душевного непокоя — съесть чего-нибудь.

Или как минимум закусить.

С некоторых пор я завел себе за правило непременно держать в буфете бутылочку дагестанского коньячка производства славного города Кизляр. А за неимением таковой — прикопать в домашнем холодильнике фляжку московского джина «Манхэттен». Таким образом я патриотично стараюсь поддерживать отечественного производителя, а заодно и свои расшатанные нервы.

К тому же, чтобы адекватно закусывать коньяк, желателен как минимум лимон. А джин отлично пьется и так, глядя в окно, за которым тебе сегодня не нужно тащить аппаратуру в «Лейку», расставляться там в 'узком закутке импровизированной сцены и орать под «Ямаху» надоевших хуже горькой редьки Михаила Круга или тезку, Гошу Саруханова. Между прочим, самый исполняемый «канпазитор» на всем постсоветском пространстве уже долгие годы.

Сегодня обойдемся без пластмассовой музыки, ребята, потому что я взял у Любомира двухнедельный отпуск за свой счет. А больше мне отпуска может и не понадобиться.

Я глотнул джина, чтобы запить горькую мыслишку о тщете всего сущего. Можжевеловый напиток шотландских богов приятно согрел нутро, пробежал по жилкам, заструился на сердце. И тогда я достал ПДА для оперативности и набрал короткий текст покаянного послания. Потом отправил его, снова приложился к фляжке и стал терпеливо ждать.

Спустя пять глотков терпеливого ожидания ПДА ожил. Замурчал и выдавил на экранчике текст ответной инфы. Она была короткой, эта записочка Гордея, и исполнена почти библейского содержания;

Ну, адрес пункта назначения я сообразил сразу. Но не уверен, что боженька при всей своей толерантности и терпимости к ученым мужам — что меня всегда в нем удивляло! — пожелал бы лично сопроводить меня в это малопривлекательное местечко.

Вот богохульник этот очкарик! Лизать ему на том свете раскаленные аноды с катодами! Будет ему, промокашке, адский электролиз!

— Как же я устал. Кто бы только знал, как я забодался с этой Зоной и всеми ее гадами и аспидами, пропади они пропадом, — прошептал я и потянулся за бутылкой.

Теперь горячительное совсем не вызывало у меня отторжения. Лишь острое чувство тепла и одиночества, помноженное на можжевеловую грусть, от чего понемногу теплело на сердце и незаметно уходили ненужные воспоминания о «каруселях», мертвяках, картах и трупах. Тягостные мысли таяли, все минувшее казалось дурацкой суетой.

Пусть меня ждет Стерх, пусть хоть все темные сталкеры явятся ко мне требовать должок. Но сегодня эта ночь моя. И я ее никому не отдам.

Да-да, все верно, лениво думал я, вяло потягивая джин. Ты всю жизнь развлекаешь других, и никому в голову не приходит позаботиться о тебе самом. Поистине, тяжела и неказиста жизнь российского артиста.

И я все время забываю, с кем имею дело тут, в Зоне. А разве можно когда-нибудь в полной мере привыкнуть к обществу, например, темного сталкера?

Странно, но мне уже вовсе не хотелось спать.

Тьма в избушке заметно сгустилась. Я крепко зажмурился, потер веки, бешено вращая глазными яблоками, но они упорно не хотели привыкать к темноте, зрение не желало восстанавливаться. И это при том, что мне отчетливо виделись сейчас мерцающие звезды над головой. Бред какой-то.

Чтобы успокоиться, я вдругорядь глотнул из фляжки. И тут же услышал, как дверь моего дома тихо отворяется. Затем почувствовал легкое движение. Словно тень неслышно прошла рядом, неразличимая во тьме, но явственно живая.

Мне показалось, что я слышу мерные приливы дыхания, и даже почувствовал, как в моей комнатушке изменился объем пустоты. Но странное дело, у меня вовсе не было ощущения, что благодаря невидимому гостю пространство уменьшилось!

Я замер, пораженный внезапной догадкой. Для всякого нормального человека, пусть даже и в Зоне, если только ты не бесчувственный сухарь и не последняя скотина, есть только одно существо, в присутствии которого вокруг тебя расширяется пространство.

Существо противоположного пола.

Женщина.

К тому же, судя по тону дыхания, совсем молодая.

Она приблизилась, опустилась на колени, легко скользнула ко мне в постель. Затем тихо опустилась рядом и несколько мгновений спустя, через десяток таинственных и холодных секунд, змеей прильнула ко мне. Легкая ладонь осторожно коснулась моей щеки. Провела по скуле, обозначила абрис. Потом женщина вздохнула и вытянулась вдоль моего тела.

— Это ты, дорогая?

Конечно, я подумал, что это Леська решила устроить мне ночной сюрприз. Не иначе прознала, что я вернулся из Зоны, и вот теперь решила поиграться в свои любимые ролевые эротические игры. На нее иногда такое находит, что хоть всех святых выноси из моей безбожной берлоги банкетного лабуха.

Надеюсь только, сегодня я уже не добрый сантехник Клаус в синем клетчатом комбинезоне со смесителем, ихлибе дих?

— Ну, Леська, ну, игрунья, — усмехнулся я. — Ладно, чего там. Твой раб Гошка смиренно ожидает тебя на ложе любви и страсти, моя дражайшая госпожа.

Чем большую и несусветную глупость ты талдычишь в таких случаях, тем ролевее игра.

Сейчас она вполне могла и не таиться: в комнате с задернутыми шторами стояла такая тьма, что видны были лишь контуры наших тел, больше похожих на тени. Невозможно было различить не только черты лица моей ночной гостьи, но даже пальчики на длинной и узкой кисти. Но только у моей Леськи такие теплые руки и столь же холодные пятки!

Я еле удержался, чтобы не прыснуть от этого тонкого жизненного наблюдения. Девушка почувствовала, провела ладошкой по моим губам, шутливо шлепнула кончиками пальцев.

Я ухватил ее за руку и… похолодел.

На безымянном пальчике моей подруги не было колечка. Да-да, того самого — золотой ободок с рубиновой капелькой крови, шариком «маминых бус» необычайно насыщенного рубинового цвета.

Леська никогда не расставалась с этим колечком. Во всяком случае, при мне — ни днем, ни ночью. И иногда легонько царапала им в самых чувствительных местах. А на мое возмущенное шипение лишь беззвучно смеялась, вздрагивая большой мягкой грудью, предварительно уперевшись ею мне в спину. Ну, какой мужик на моем месте долго бы стал злиться из-за малюсенькой царапинки на… на…

— Ты кто? — шепнул я. Вроде как с ужасом, благо сердце у меня сейчас екнуло и бешено забилось, точно у пойманного воробья. А получилось буднично и странно — точно моя подруга выбежала знойным вечером на минутку за холодным пивом. И вот теперь вернулась, торопливо шмыгнула в постель, прижалась ко мне чутким заячьим телом, а я… я…

— Ты кто??

Она не ответила. Но зато обняла меня одной рукой и с настойчивой нежной силой повернула к себе. Так что я разом почувствовал всю ее восхитительную длину, прохладу кожи, слегка влажной, словно девушка недавно купалась.

«Погодка-то не для купания, — напомнил я себе, одновременно закидывая руку — а куда ее еще девать? — и обнимая ее напряженную, нервную спину. — И местечко тоже — тут вам не минеральные воды, а сплошной гадючник кровососов со снорками вперемежку».

— Ты кто?

— Скор-ро узнаешь… — прошептала она, по-кошачьи выгибая спину. — Повернись.

Ага, кое-что у нас уже есть, отметил я, имея в виду голос. Ну и еще много чего на ощупь. В голосах я разбираюсь гораздо лучше, чем в женских перышках и ролевых играх. И хотя наивные мужчины свято полагают, что голос у женщины якобы не меняется на протяжении долгих лет, я, как мне показалось, смог бы сейчас более-менее точно определить возраст своей таинственной ночной гостьи. Между двадцатью и тридцатью. Скорее, двадцать шесть-семь.

Что еще? Не местная, судя по жестким гласным и короткой шипящей. Откуда-то с запада.

Ладно, должна же она еще хоть что-то сказать! А сделать?

И чтобы не лежать просто так, как чурбан неотесанный, я протянул свободную руку и осторожно погладил ее бедро. Ну, бедро как бедро — не крутое и не широкое, как у Леськи, зато…

Усилием воли я попытался резко затормозить ход своих мыслей. А вдруг она — порождение Зоны. Надо бы лучше пока вернуться в русло слов, а не телодвижений.

Получилось, но не слишком удачно. И к тому же ненадолго.

— Я искала, — после короткого молчания ответила она. — Искала тебя.

Все-таки идиотская у меня работа, ребята. Чуть что — сразу включается ассоциативный ряд, цитатки всякие, аналоги музыкальных тем. Вот и теперь в башке скрипнул невидимый маховик, и старая заезженная пластинка против моей воли поплыла и затянула, фальшиво и надтреснуто. Точно девяностолетняя старуха Земфира в кошмарном сне подростка из киевской спецшколы: «Я искала тебя, искала тебя, искала тебя…»

Я едва не застонал от досады.

«Ну что ты за тип!» — мысленно ругнул я себя, осваивая левой рукой все новые и новые территории женского тела, доверчиво прижавшегося ко мне. Изучая особенности рельефа. Отмечая про себя его достоинства и не видя во тьме недостатков. Поскольку изъяны в рельефе женского тела чаще всего, ребята, оказываются еще большими достоинствами, уж коли речь идет о природе эротических переживаний.

В конце концов, есть в нашей жизни пропасти, куда проваливаться — одно удовольствие.

Ага. Ну, коль скоро она заговорила, можно, наверное, получить и другие ответы. И если…

— Ты плачешь, — прошептала она.

Тут я аж вздрогнул. И от удивления, кажется, разинул рот.

— Я слышу тебя там. Внутри, — пояснила она. — Мне кажется, ты там плачешь. Тебя кто-то обидел… — медленно произнесла она. И уронила мне на грудь мягкие как лен, шелковистые волосы.

— Зачем ты искала меня? Мы… знакомы?

Она молчала, только плотнее прижалась к моему плечу. Словно начиная замерзать.

— Что ты тут делаешь?

Лишь в последнюю секунду я понял всю глупость и неуместность своего вопроса. Девушка хихикнула и внезапно с упрямой и нежной властностью положила руку на мои губы.

— Тссс… молчи. Так надо.

Потом она провела ладонью по моей шеке, шутливо дернула за мочку уха и печально, с какой-то покорной обреченностью вздохнула.

— Мне нужно то, что есть у тебя. Тебя.

— Чего? — тупо переспросил я, желая сейчас только одного — чтобы она никуда не исчезла, не испарилась и не растаяла внезапно прямо здесь, в моих объятиях.

Девушка перевернулась на спину. Вытянулась рядом, так что я уже немножко видел очертания ее губ. Чуть припухлые и, наверное, по-детски розовые. Во всяком случае, я бы ничего не имел против.

Где-то зашумел, прогудел ночной ветер. Теперь я уже различал ее мягкий профиль и видел, как на виске порою оживала и начинала трепетать от моего дыхания легкая, кажется, светлая прядка. Я протянул руку погладить ее волосы и вдруг отдернул, убоялся этого движения. Слишком велика была опасность сломать, разрушить установившуюся между нами хрупкую границу доверия и тепла.

Тогда она сама обняла меня и стала медленно прижимать к себе. Словно желая вобрать в себя, поглотить и оставить там, внутри, огромным ребенком; еще испуганным, еще не рожденным, но уже прочувствованным по-женски глубоко, утробно, счастливо.

— Ты опять плач-чешь? — шепнула она. — Я снова слышу внутри тебя это. Словно волны бьются меж берегов. Ты должен избавиться от эт-того. Выпусти из себя свою боль. Отдай ее мне. Не бойся…

— Нет, — ответил я. — Мне уже не больно. Наоборот, так тепло…

Вся боль, вся тоска, обида и разочарование, что копились во мне последние двое суток, понемногу уходили из сердца капля за каплей. Моя ночная гостья уже вполне освоилась и оказалась шаловливой и ласковой одновременно, упругой и вместе с тем потрясающе чуткой и податливой. Она то тянула меня к себе, то игриво отталкивала, а то вдруг замирала, вытягиваясь во всю длину стройных ног. Так что я, невольно поддерживая эту восхитительную игру, тоже застывал, боясь дотронуться до нее. Страшась услышать, что вот сейчас она зазвенит как струна. И оборвется.

Потом я вошел в нее, даже толком не понимая, что делаю и сам ли я хозяин своего тела, настолько все случилось легко и естественно.

Любовь к женщине — это всегда сжигание за собою мостов.

Невозможность вернуться.

Постоянное ощущение жуткой, головокружительной глубины за спиной.

И чтобы не кануть назад, не ухнуть вниз, не сорваться с шаткого приступка, нужно лишь обнять друг друга. А дальше природа сама найдет, уж будьте покойны, и верное продолжение, и достойный финал.

Она не крикнула, не застонала. Лишь глубоко и часто дышала, так что, казалось, ее маленькое сердце заходится. Так, должно быть, стучит сердце соловья, который уже не видит и не слышит ничего вокруг, кроме своей любовной песни. Кипучей как сирень, захватывающей как азарт. И смертельной как пуля, летящая из ствола моей «Марты» прямо в сердце.

Угу. А куда же еще-то?

Временами я почему-то испытывал к ней самую настоящую злость. Просто какую-то животную ярость, что твой мутант-кабан! И тогда мне хотелось непременно причинить ей боль, сдавить со всех сторон и вырвать крик. Но она молчала, лишь изредка замирала всем телом, и ее щека горела на моем плече как последний отблеск умирающего разлома.

Теперь я уже временами видел, что ее руки выше запястий сильно исцарапаны, испещрены мелкими заживающими шрамиками. Точно она долго бродила по здешним полям и лесу, жестко прошнурованному колючим кустарником, который лучше бы обходить стороной.

На ее больших пальцах иногда жестко царапались ноготки, но я даже тогда не вспомнил о Леське ни на минуту. Мне почему-то было очень приятно именно это ощущение. Точно по моей груди, чуткой и напружиненной, кто-то видяще и знающе водил черенками сухих листиков. Последних писем поздней чернобыльской осени.

Я не знал, даже не догадывался, что чувствует моя нежданная любовница рядом со мною, а она любила меня легко и расслабленно.

Иногда я пытался говорить с ней, и она отвечала сонным голосом, чуть задерживая каждое слово. Будто я только что пробудил ее, не дал досмотреть сладкий сон, медведь неуклюжий.

— Мне сейчас кажется, что ты не обнимаешь меня… — говорил я ей в темноте.

— Сейчас — нет, я пока очень занята кое-чем другим, — улыбалась она. И я был готов сто, тысячу, даже сто тысяч раз согласиться в эту минуту с нею, что да, совсем не нужно сейчас обнимать меня, а лучше продолжать эти ее другие, новые движения. А если она сейчас уберет руки, остановится, даже просто замрет на минуту, я, наверное, просто возьму и тут же помру — сразу и весь без остатка.

Иногда, впрочем, она останавливалась. Всего на несколько вязких, томительных мгновений. Чтобы потом снова вернуть меня к жизни, в спасительное и сладкое русло острого наслаждения.

Так гитарист играет гавайский рэггей, все более погружаясь и утопая в резонансе внешнего однообразия музыки. Так что каждый его новый аккорд, очередная сбивка барабанов, вкусная синкопа только усиливают эйфорию полета.

А потом вдруг — пауза, провал, трещина в бытии. И вновь подъем на поверхность, захватывающий шнур тарзанки-судьбы и парение в прозрачных океанских струях.

Я теперь точно знаю, секс — это рэггей. Растафара. Натти Дрэда. О-о-о…

И все же иногда мы и вправду говорили друг с другом. Просто так.

— Нет, я серьезно, — беспечно болтал я, скрытый от всего мира ночью и локтем ее маленькой руки. — Ты будто колдуешь надо мной.

— Тшшш, — притворно шикала она, — а то разбуд-дишь сейчас всех моих дух-хов.

Тогда мы оба надолго замолкали. И еще теснее прижимались друг к другу.

Иногда мне почему-то казалось, что я слышу далекие звуки грустной тростниковой дудки. А иногда — звон ожерелий и мягкие кошачьи шаги вокруг моей избушки. Движения чьих-то огромных осторожных лап. Точно кто-то подкрадывался к нам или наоборот — бдительно охранял.

Потом звуки дудочки и мягкие шаги растворялись вдали, и можно было опять что-нибудь придумывать и совершать друг с дружкой. Или разговаривать дальше, пока она вновь не прижималась ко мне. Так что я с очередным стуком сердца чувствовал тепло и упругость ее небольшой, но крепкой груди.

Как там называют этот вариант женщины? Французский стиль?

И во мне снова, в который уже раз понемногу оживала и поднималась новая волна настойчивого и требовательного желания.

Наконец настал тот момент, когда я вспомнил об элементарной вежливости. Пора было уже наконец выяснить у моей ночной гости кое-что. И для начала — хотя бы имя.

— Как тебя зовут? — прошептал я. И очень удивился: мой голос звучал эхом в огромной пустой бочке, судя по реверберации «жесткий холл» — жестяной, с открытым верхом.

— Эй! — негромко, но настойчивей окликнул я, на этот раз уже сам себя. — Раз-два. Раз-два-три… С-с-с-осис-с-сочная!

Волшебное слово, на котором я всегда проверяю микрофон.

Теперь нужно раскрыть глаза. Не сразу, но мне это удалось. И попытка оказалась весьма неудачной.

В лицо хлынул блеклый, неуверенный свет утра, который показался мне сейчас ослепительным белым пламенем электросварки. За окном слышались чьи-то приглушенные голоса — народ с утра пораньше потянулся в «Лейку», заливать горящие трубы. И я проснулся.

Постель, разумеется, была пуста. Подушка зарылась в скомканную простыню и, казалось, еще хранила тепло ее щеки. Моя ночная гостья ушла.

Я поднял голову и застонал. Тому было минимум две причины.

Во-первых, виски и затылок раскапывались от жуткой, тупой боли, которая ломила наружу как внутричерепное давление в целый частокол атмосферных столбов.

А во-вторых, и это главное, комната избушки, служившая мне одновременно и гостиной, и будуаром, и рабочим кабинетом, и репетиционной студией для записи новых фонограмм, за ночь превратилась в Ноев ковчег после швартовки к берегам земли обетованной. Вокруг царил полнейший бедлам, в неразберихе которого тем не менее сразу можно было обнаружить некую — и вполне разумную систему.

Кто-то учинил тут форменный обыск, нимало не заботясь о последствиях. Все шкафчики и коробки были раскрыты, выпотрошены, и их содержимое бумажным ворохом устилало все полы моего скромного жилища. Мне на такой тщательный досмотр понадобилось бы часа три, не меньше. Из чего я сделал очевидный вывод, что голова у меня раскалывается не случайно, и вовсе не банальный джин тому причиной.

— Вот дурак, — самокритично произнес я, оглядывая картину Мамаева побоища в скромных габаритах моего жилища. — И когда уже ты завяжешь со своим бахвальством? А с самомнением? Посмотри на себя в зеркало. Пуп земли, да? Секс-символ «Лейки» и окрестностей?

Как коршун я ринулся к своему тайнику, моля всех Хозяев Зоны, чтобы карта Стервятника оказалась на месте. Как бы не так!

Тайник был пуст. Перед тем, как исчезнуть, моя таинственная сорока-воровка аккуратно заперла его и вернула в первоначальное положение все тайные приметы и знаки — тщательно совместила две пары карандашных штрихов, положила тонкий, почти незаметный на темном полу волосок так, чтобы он выглядывал откуда надо ровно на треть своей длины.

Только еще не оставила визитную карточку.

Ну, кр-р-ретин… В самом деле, картина происшедшего красноречиво говорила: можешь не искать, дружок, тут поработала крепкая профессионалка. А кто еще в Зоне может выполнить за другого чужую работу лучше всех? И если при этом нужно еще облапошить мужчину?

Только женщина-наемник.

Говорят, это самый загадочный и во многом даже мистический клан истинных профи. Эти подлинные ниндзя Зоны настолько скрытны, что я, например, никогда не верил досужим россказням о них. И вместе с тем кто-то в Зоне изредка убивает сталкеров, рискнувших поссориться с кем-нибудь из влиятельных крестных отцов здешнего мира, скупщиков и ходоков.

Так группу Паштета числом в пять человек кто-то ухайдакал на Милитари в полчаса. А ведь среди них был Спалыч, двухметровый гигант, сроднившийся с гранатометом и ни разу в жизни никуда не давший промаха! Убил и побросал в «разлом», предварительно отрезав у каждого ухо. Чтобы предъявить клиенту, не иначе.

Уши же у Спалыча были такие, что не спутаешь ни с кем в сталкерских лагерях. Огромные, как лопухи, хрящеватые и чуть заостренные кверху. Из-за них Спалыч и получил свое прозвище: Паштет не раз клялся, что на ночлеге, перед тем как ложиться, Спалыч сворачивает их трубочкой, чтобы, значит, спать не мешали.

Да, видать, не сговорились о цене, вот и разбросал он эти уши вдоль дорожки, что вела к пакгаузу с армейскими складами ГСМ. То ли след указать хотел, то ли просто озоровал, нелюдь. Так никто и не прознал потом.

После этого уже перестали думать на анархистов или людей «Свободы». А о наемниках заговорили по всем углам сталкерских лагерей.

Если они и существовали как клан на самом деле, то базировались скорее всего где-то в районе Мертвого города. Как этот замхатый городишка назывался прежде, до Больших Взрывов, я, честно говоря, уже и не припомню. И главная закавыка их племени в том, что не знаешь, кто они такие и чего хотят, кроме денег.

Кто говорит — бывшая рота морпехов там окопалась в полном составе и держит шишку во всей Зоне благодаря отменной выучке и умению работать с любым огнестрелом вплоть до базуки. И по этой причине никогда особо не задумываются, прежде чем нажать спусковой крючок.

По слухам, есть там и наш брат-славянин из Иностранного легиона. Всех этих словаков, хорватов и словенцев по миру так раскидало, что ничему не удивлюсь — Зона этих головорезов тянет как муху на мед или чего подушистей.

Лично я думаю, что наемники — сплошь бывшие спецназовцы. Решили, наверное, после службы в «горячих точках» подзаработать, деньжат поднакопить на тихую и спокойную старость. Коль скоро наша любимая, но прижимистая Родина не отблагодарила их ни рублем, ни спасибой.

Но в глубине души я, конечно, понимал, что все отмазки на наемников и их искусство портить другим людям жизнь — пустое дело. Я пустил посреди ночи в дом незнакомую дамочку, провел с нею ночь и даже не удивился — а с фига ли, собственно?

Самодовольный самец, раздувшийся внутри меня и в немалой степени снаружи, заткнул мой здравый смысл в эту ночь, как пробка — бутылку пенящегося шампанского. Неужели какая-нибудь женщина на моем месте поступила бы так же, пустив в дом на ночь глядя незнакомого мужика и гостеприимно раскрыв ему свои объятия? В том числе и сейфа, где деньги лежат?

Нет, пока женщины выбирают себе партнера не по красоте ног и размеру бюста, верхнего или нижнего, нам их не победить. Значит, остается плестись к Комбату в надежде, что он успел вчера скопировать злополучную карту — ведь зачем-то же он ее брал вчера?

Стук в дверь, столь же требовательный, как и громкий, поставил точку над «ё».

Явился, не запылился!

— Чего это у тебя в доме — генеральная уборка? — ехидно поинтересовался Комбат, с интересом озирая следы моего разгрома. А ведь он еще не может заглянуть, что творилось в эти минуты в моей душе!

— Ты карту скопировал? — взмолился я, умоляя всех святых плюс Хозяев Зоны в этот раз оказаться благосклонней.

— Конечно, — пожал он плечами.

— Уфф… Слава Богу!

— Но только…

— Что-о-о?? — заорал я так, что сталкер вздрогнул.

Он вздрогнул — ничего себе!

Такое с Владимиром Сергеевичем Пушкаревым может проделать разве что кровосос особо крупных размеров. Или болотное чудовище, которого никто пока толком не видел. А кто видел, тот уже не расскажет.

Теперь, значит, и я в этой теплой компании. Хорошенькое трио: на басу, конечно, Кровосос по кличке Сутулый, за ударником — Чудовище однозначно Болотное. И я, Трубач Обломов, в ответе за все остальное.

— Ты бы потише, — покачал он головой, ожесточенно ковыряя в ухе. — Ничего страшного не случилось. Просто я малость перепутал и вместо копии случайно оставил у себя оригинал карты. А у тебя дома сейчас лежит, получается, копия. Но ты без оригинала, надеюсь, пока не скучал?

— Ох, ну ты даешь…

Еще один небольшой, но весьма увесистый булыжник упал с моей души. Потому что карта Стервятника, начиная с загадочных обстоятельств появления ее на свет из Слоновьей зыби, как я ее теперь про себя назвал, вызывала у меня большой интерес. Ну, не верил я, что ее просто зацепило и вытащило шестом Гордеева колдометра. И почему ее, именно ее не растащило на миллионы бумажных молекул и не перемешало там с кучами грунта и песка?

Нет, как говорил один пытливый деревянный человек, тут явно какая-то стр-р-рашная тайна. И я обязательно докопаюсь до разгадки.

А пока мне пришлось кратко, опуская многочисленные детали, поведать Комбату о том, что произошло минувшей ночью и в особенности утром. И вы знаете — он ничуть не удивился.

— Ну потрахался — и на здоровье, — резюмировал сталкер. — Странно только, что эта наемница тебя не завалила. К чему оставлять ненужного свидетеля? Уж я бы на ее месте…

Комбат плотоядно посмотрел на меня.

Я сглотнул.

— В каком смысле — на ее?

— Ладно, — махнул он рукой, — проехали. Так когда ты выходишь?

— Куда? — не понял я. С утра от таких резких перемен тем меня частенько мутит, как на хорошем, крутом вираже.

— В Агропром, конечно, — пожал плечами Комбат. — Я, правда, не знаю, где эта звероферма, никогда о такой не слыхал. Вот и сгоняешь, поглядишь что да как. Только подбери себе какого-нибудь напарника потолковей. А когда думаешь возвратиться?

— Мальбрук в поход собрался, — мрачно сказал я. — Хрен знал, когда вернется. Но точно в срок, указанный Стерхом, и ни днем позже — это уж точно.

— Ну да, — согласился сталкер. — Стерх тебя в случае чего и в Агропроме достанет.

Вот умеют же друзья иной раз поднять настроение!

— А теперь и вовсе нужно спешить. Копия карты в руках у этой… чертовки. Одному Черному Сталкеру теперь известно, кому она уже успела ее продать.

— Ну, продать-то вряд ли. — В его голосе было очевидное сомнение. — Ты же вот не продал?

От этой вполне резонной мысли мне немного полегчало. А ведь и в самом деле: если в карту Слона никто не поверил, почему же должны тогда верить этой… этой вертихвостке?

— Остается только ее клиент, — сказал я. — Круг вроде бы сужается до двух лишних человек.

— Почему это двух?

— Не забывай, что карту Слона видела и сама эта… прошмандовка. Пусть даже и только копию.

— Знаешь, — Комбат ободрительно хлопнул меня по плечу, — что-то мне подсказывает, что этого клиента может и не быть.

— В смысле?

Теперь настал черед удивляться мне, и уже всерьез.

— Понимаешь, Гоша, я немного знаю женщин.

— Не сомневаюсь. А я…

— Погоди, не кипятись, — перебил Комбат. — Я ведь сказал ровным счетом то, что сказал. И не больше. А то, что с тобой дочь самого Бая, — это, знаешь ли, тебя характеризует. Ого-го как характеризует! Кого другого Бай уже давно бы спровадил ногами вперед в какую-нибудь «случайно подвернувшуюся» «жарку» или «мясорубку». И даже цветочек бы не прислал. Для урны с бренным прахом бедолаги. А тебя он уважает. Да и Леська — девица умная, эффектная, не глупая, и это тоже тебя характеризует.

— Ладно, кончай про меня, давай про ту… аферистку, — милостиво кивнул я. Хотя по мне — так бы сейчас слушал и слушал. Не часто Комбат выдает эдакую автоматную очередь комплиментов. И все прямо мне в лоб!

— Так вот, мой опыт общения с женщинами говорит, что твоя…

Он замялся, видимо, вспоминая все эпитеты, которыми я награждал свою ночную гостью уже целых пять минут. Но так и не выбрал ни одного. Природный такт, видите ли.

— Твоя незнакомка…

Ого! Я вновь не узнавал старину Комбата. С каких это пор он стал таким тактичным? Романтичным? Прямо-таки мелодраматичным. Ну-ну…

— Не делай круглый глаз. То, что она назвала тебе свое имя — Анна, кажется? — вовсе не означает, что это ее настоящее имя.

— Конечно, — убежденно произнес я. — Настоящее ее имя — Воровка, Уродка, Потаскушка, Прости…

— Прости, дружище, я все понял, — остановил мой фонтан красноречия сталкер. — И все же мне кажется, что эта девушка работает на клиента, которого ты тоже знаешь.

— Да ты, брат, колдун! Имя, бр-р-ратец, имя!

— Легко, — пожал он своими плечищами. — Ее клиента зовут Воровка, Уродка, Потаскушка, Прошмандовка, Аферистка и прочая, прочая, прочая.

Я вновь сглотнул.

— А у тебя, оказывается, хорошая память!

— Угу. Фотографическая.

Комбат прицелился указательным пальцем точнехонько мне в лоб.

— Все эти ругательства, Трубач, сейчас написаны на твоем лице.

— Так, значит, ты думаешь, что она работает на саму себя?

Он кивнул.

— Но ведь это… это здорово меняет дело.

— Думаю, да. Женщины любопытны и вдобавок обожают длинные, запутанные комбинации. Настоящий наемник, крутой мужик в черной полумаске ниндзя, давно бы уже придушил тебя в собственной постели. Забрал карту и был таков. А ты так и валялся бы в постели целую неделю. Про тебя никто даже бы не вспомнил. Подумаешь, одним Трубачом больше, другим меньше. Вот если бы ты был Сак-со-фо-ни-и-и-ст…

— Вот в этом ты весь, между прочим…

— А ты пока весь в дерьме, извини, конечно. Поэтому в любом случае тебе стоит поспешать.

— Да я и так чувствую, что земля у меня горит под ногами! — возмутился я.

— Скажи это Стерху, немного угольков не помешают его холодной крови. И еще, кстати…

Комбат задумчиво потер висок, скользнул пальцами на затылок, подтянул свой знаменитый «конский хвост» первого хипана Зоны.

— Знаешь, я бы на твоем месте позаботился о напарнике, — решил он плеснуть в огонь под моими ногами еще пол-литра масла.

— Вообще-то в этот раз я очень рассчитывал на тебя, — честно признался я.

— Я не могу. Иначе сразу предложил бы помощь, без всяких разговоров. Ты меня знаешь, — так же честно парировал он. — Но у меня нынче есть заказ. Просили еще два месяца назад. Ты отлично знаешь и другое мое правило: если обещано, отказать и кинуть клиента я уже не смогу. Какие бы хорошие деньги ни предлагали другие скупщики.

— Да. На свою беду я знаю тебя слишком хорошо.

О правилах Комбата я осведомлен. Но и у меня отныне были свои правила. Трех стволов, например. А значит, в надежных напарниках я нуждался как воздух.

— Как насчет оружия? И снаряжение понадобится — о-го-го, — заныл я. — Тут одним «калашом» не обойтись, сам понимаешь.

— Ты Лодочника знал? — спросил Комбат.

— Это который гробанулся где-то с год назад? Лично не знаком, но слышал о нем много. Сумасшедший сукин сын.

Комбат ухмыльнулся.

— Ну надо же. Точно такими словами мне отзывался о нем Тополь. Но все равно, думаю, теперь это для тебя наилучший вариант.

Ничего себе!

— Тоже предлагаешь сыграть в ящик?

— Нет. Разжиться у него снаряжением и амуницией.

Час от часу не легче.

— А что, Лодочник уже нашел способ вернуться из преисподней?

— Увы. Но теперь вместо него в этом деле всем заправляет один чувак по кличке Завал.

— Проблемное имечко. А ты уверен, что нужно обращаться именно к нему?

— Из всех возможных зол это — наименьшее. Зато у него найдется немало интересного.

— Угу.

В ту минуту я еще не знал, что у меня вот-вот появится напарник, у которого этого самого «интересного» тоже выше крыши.

— В общем, у наследника Лодочника можно снарядиться как следует. Он, конечно, зануда и желудок, каких Зона не видывала. Но у Тополя, кажется, есть с ним кое-какие взаимозачеты. Думаю, Костя не откажет мне в помощи. Разумеется, об истинной цели твоих приготовлений ты должен держать язык в заднице. Тополь, как ни крути, военный сталкер. А это гораздо ближе к администрации Периметра, чем простой диджей.

— Я не простой диджей, — обиженно возразил я. — Я — очень-очень популярный диджей.

— Если это представляется тебе сейчас важным, я очень за тебя рад, — без тени улыбки сказал Володя. — Мне же лично представляется важным пообщаться с Тополем. А ты будь на проводе. Тебя же надо туда еще и оттранспортировать… А пока собирай зверь-команду. На звероферме она тебе как раз понадобится.

Он коротко хохотнул, сочтя, видимо, свою шутку удачной. И ушел, оставив мне планшет с картой.

А у меня тут же заскребли на душе кошки. Тупыми деревянными когтями.

Жизнь вокруг устроена не нами, а гораздо более высшим разумом. Очевидно, у этого разума всегда имеются свои, высшие соображения относительно каждого из нас. И поэтому судьба порой улыбается нам, но чаще поворачивается задним бюстом.

В этот раз, после всех обломов с картой и упертыми перекупщиками, она явно решила дать мне еще один шанс.

Мессага, свалившаяся через час на ПДА, когда я, чертыхаясь и пыхтя, наводил в своей берлоге видимость порядка, была столь же содержательной, сколь и краткой:

Ниже значился номер сотового телефона.

Я быстро пробежал глазами текст, затем — еще раз, с чувством, толком и расстановкой. И даже присвистнул.

Чего это ради Гордей сменил гнев на милость?

После нашего драматического прощания и тем паче — последней весточки от него с недвусмысленным посылом «лесом, и все прямо, и прямо, и прямо» я никак не ожидал, что он первым сделает шаг к примирению. И не просто шаг, а сам предложит свои услуги в деле, в которое не верит никто, кроме меня и, быть может, Комбата — да и тот, по-моему, больше из вежливости, я же не слепой.

Быть может, он тоже уверовал в клад Стервятника и надеется отыскать там Золотой Шар? Или какой-нибудь другой жутко дорогой и дефицитный артефакт? Похо же, Гордей уже предвкушает, как станет рыться в этом кладе и выуживать оттуда всякие научные вкусности. В Моем Кладе!

Я даже расхохотался. Но тут же прикусил язык — и в прямом, и в переносном смысле. Надо же: еще минуту назад я мечтал о более-менее приличном напарнике себе в смертельно опасном предприятии. И вот уже торгуюсь, цепляюсь за шкуру неубитого медведя, так что весь аж затрясся от жадности. Эх ты, Трубач.

Я отыскал на полке мобильник и торопливо, чтобы не передумать, стал набирать двенадцатизначный номер. За это время я дважды набрал не ту цифру, помянул всуе родословную своего мобильного оператора и замер, не набрав последней цифры.

Стоп-стоп, он что, вконец сбрендил? Всерьез считает, что по мобилке можно дозвониться к нему на «Янтарь» через все помехи, радиоактивные облака и глухой свод «каменного неба»? Да он рехнулся, это уж точно.

Я нажал на вызов, ни на что не надеясь. И к моему великому изумлению соединение произошло, и в трубке я услышал спокойный, вдумчивый голос Гордея:

— Слушаю.

— Ага. Нет, это теперь я тебя слушаю.

Родись я на свет женщиной, к ночи будь помянуты, из меня отлично бы вышла язвительная стерва, любящая отвечать вопросом на вопрос.

— Слушай, Георгий. Если тебе еще нужен напарник в Агропром, то я согласен.

— Вот как? Значит, уже Георгий. А откуда тебе известно, что я собираюсь в Агропром?

Я отчетливо. представил, как на том конце связи, в могильном лагере на «Янтаре», Гордей пожал плечами.

— Из карты, конечно. Из твоей карты. Гоша.

— Так я ее давно продал.

— Мы оба прекрасно знаем, что это не так. Кончай ломать комедию. Дело серьезней, чем ты думаешь.

Еще бы, мне и не знать, насколько серьезны мои дела. Вон Стерх — тот подтвердит!

И я, чтобы выиграть время на решение, задал самый идиотский вопрос, который только можно было придумать в этой ситуации:

— Слушай, Гордей, а почему тебя так хорошо слышно? Полное ощущение, что ты стоишь у меня за спиной. Неужели на «Янтаре» так хорошо берет радиотелефон?

Он издал какой-то звук, не иначе, скрипнул зубами. И ледяным голосом произнес:

— За спиною у тебя стоит нечто совсем другое, Гоша. И я бы не советовал тебе пока оглядываться. Что же до связи, то ты звонишь мне на сотовый, зарегистрированный в нашем лагере. Но только меня уже нет на «Янтаре».

— Вот как? И где же ты сейчас?

— Недалеко. На известном тебе КПП, — ответил Гордей. — Я здесь уже два часа.

Вот это новость! А зачем, спрашивается?

— Жду тебя, — сказал он.

В отличие от меня Гордей, кажется, умеет читать невысказанные вопросы прямо в голове собеседника. Для этого ему совсем не нужно видеть губы, уши или глаза.

И я сдался.

— Ладно. Отправляй машину, я возле дома. Но когда приеду — ты слышишь меня? — тебе придется найти очень веский довод в пользу того, чтобы за кладом Стервятника мы отправились вместе.

— Я уже нашел, — сухо сказал он. И отключил связь.

Услышав гудение, я чертыхнулся от всей глубины души.

Но не вслух.

Что говорить, когда нечего говорить?