"Эта-Тета" - читать интересную книгу автора (Робски Оксана Викторовна)

Глава 11

Любочка рыдала в кабинете Млея.

— Откуда ты знал?! — повторяла она сквозь слёзы.

у Любочки диагностировали неизлечимую болезнь.

Она сидела на полу в своём безупречном белом брючном костюме и рыдала так некрасиво, как только может рыдать человек, узнавший о том, что скоро умрёт.

— Я чувствовал, — тихо сказал Млей.

Любочка почему-то всегда верила в земную справедливость; она работала с утра до вечера и добилась в жизни особого положения; она не покладая рук ухаживала за собой: массировала тело, питала лицо — и просто отлично выглядит, так почему же именно сейчас, когда, возможно, она впервые в жизни влюбилась, именно сейчас она должна умереть!

— Как это «чувствовал»? — Она подняла на него свои заплаканные несчастные глаза.

Млей хотел ей всё рассказать, он уже заготовил первую фразу: «Любочка. Я — инопланетянин», — но не стал. Он сел рядом с ней на пол и крепко прижал её к себе.

— Я умру? — спросила Любочка сквозь слёзы.

Млей кивнул

— Я не хочу! Я не хочу умирать! — Она пыталась прижаться к нему всем телом, ей казалось, что она может спрятаться, укрыться в его объятиях — надёжно, от всех, и прожить вот так, тихонечко, без всяких беспокойств и без внешней мишуры. Ей бы так этого хотелось!

— Спаси меня! — попросила она. Млей молчал.

И она снова впилась в него своими бездонными, как горе, глазами.

— Ты любишь меня? Ведь правда, любишь? — прошептала она, и Млей понял, что второй смертный приговор она бы уже не выдержала.

— Люблю, — сказал Млей. И поцеловал ее в мокрый от слез нос.

И Любочка заплакала ещё горше, потому что теперь она теряла на Земле не только свою жизнь, но и свою любовь.

— Хочешь, я тебя на машине покатаю? — спросил Млей.

— Нет. Посиди просто со мной, — попросила она.

— Хочешь чаю?

— Я не хочу чай, разве ты не понимаешь?! — Она говорила так тихо, что если бы на месте Млея был обычный человек, он бы её не услышал.

— Ты придёшь ко мне на похороны? — Её лицо было таким мокрым, что слёзы уже не катились по нему, а, смешиваясь друг с дружкой, образовывали небольшие печальные озёра — в ложбинке на шее, на полу, на руке Млея.

— А как ты хочешь? — спросил Млей.

Она помолчала, а потом ещё крепче обняла его за шею.

— Приходи. Обязательно.

— Приду. И знаешь что?

— Что? — Она посмотрела на него с такой надеждой, что Млей отвёл глаза.

— Умирать не больно, — сказал он. Она кивнула. С благодарностью.

— Я тебе расскажу, а ты мне верь. Хорошо?

— Хорошо. — Она снова всхлипнула.

— Ты не умрёшь. Никогда. Просто это будет жизнь в другом качестве. Проблема в том, что люди, попадающие на нижние подпланы, чаще всего думают, по инерции земной жизни, — о плохом. О меркантильном, эгоистичном. И все эти мысли мгновенно обретают мускульную плоть. Никакого ада в тонких мирах не существует. Каждый умерший самостоятельно, своими помыслами строит себе отдельный ад или рай. Главный чёрт всегда и во всём — сам человек. Вот почему вам важно научиться на этом свете всегда думать только о светлом, радостном, хорошем. Понимаешь?

Она кивнула.

— Ты подумала: где мои руки? Ноги? Где мои белоснежные костюмы? И всё сразу появилось.

— Здорово! — улыбнулась она.

— А если ты подумаешь, например, о своей тяжёлой работе на заводе — и будешь целую вечность безрадостно спешить к скрежещущим станкам…

— Я не работаю на заводе, — сказала Любочка даже немного кокетливо. — Я люблю свою работу.

— Вот и хорошо, — похвалил Млей. Любочка попросила его остаться с ней на ночь. На двух машинах они подкатили к гостинице.

Она уехала рано утром, на рассвете. Собиралась очень тихо, чтобы не разбудить Млея. На секунду остановилась перед письменным столом, но поборола в себе искушение оставить записку — всё уже было сказано, и решение принято. Это решение далось ей нелегко, и её любимый о нём никогда не узнает. Он должен её запомнить такой, какой видел сегодня ночью — земной, живой, красивой.

Когда стук её каблучков стих в коридоре гостиницы, Млей встал и запер дверь на ключ.

Ему надо было сдать шарики на анализ.

— Поехали на Ленинградку, — сказал я, заходя к Млею в номер.

— Зачем? — спросил Млей, изучая показатели. Они были в норме.

— Я прочел в газете, что Ленинградка — центр продажной любви. У нас же есть деньги. Значит будет и любовь. Так?

— Так, — согласился Млей.

Он сел за руль. Я и сам хотел попробовать управлять земным транспортным средством, но побоялся, что Млей снова не будет со мной разговаривать. И поэтому не стал спорить.

Мы так и ездили без номеров. И нас действительно никто не останавливал. Сначала я думал, что придётся настраиваться на ментальную волну каждого встречного гаишника — чтобы он видел свой идеал водителя, у которого все документы в порядке, и пропускал нас. Но Млей сказал, что феномен гаишника изучал Йоко из первой экспедиции, после своего провала. Идеальный водитель для гаишника — это тот, у кого нет ни одного документа, который только что выпил бутылку водки не закусывая, а утром получил зарплату.

Поэтому мы не прибегали к гипнозу, но спокойно путешествовали по городу. В новенькой, блестящей машине. Каких, если не соврал продавец, в Москве больше ни у кого не было.

— Смотри, — сказал Млей где-то в середине Ленинградки, — это гражданин Сириуса!

На обочине дороги стоял типичный сириусянин с вытянутой, как яйцо, головой и огромными, на поллица глазами. Своей тоненькой длинной рукой он пытался остановить проезжающие мимо такси.

Машины не останавливались, обдавали его грязью, он поворачивался, смотрел им вслед и ругался. На его тоненьких белых ногах были надеты синие резиновые сапоги.

Мы остановили машину и подошли.

Как это записано в своде законов Межгалактического Путешественника, мы встали напротив него, приложив к голове правую руку, и я произнёс:

— Мы граждане планеты Тета. Поговори с нами.

Он неохотно приложил к своей яйцеподобной голове руку и проговорил, не сводя глаз с дороги:

— Я гражданин Сириуса. Я согласен на контакт. — И тут же снова вытянул руку, останавливая такси. — Вообще не останавливаются, — пожаловался он.

— Может, тебя подвезти? — предложил я.

— Ой, — обрадовался сириусянин, — а можно? Мне в Шереметьево.

Он сел назад.

— Меня зовут Ха.

Мы с Млеем представились.

Ха попал в катастрофу. Что случилось с его кораблём, он не знает. Последнее, что он помнит — как в корабле потух свет и ремни катапульты врезались в его тело. Очнулся он уже тут, на Ленинградке.

— Устроился на работу, — рассказывал Ха, протягивая тонкие руки к кондиционеру и грея их одну о другую. Я подрегулировал температуру в салоне, чтобы ему проще было согреться.

— Кем? — обернулся к нему Млей.

— Инопланетянином. На фирму. — Он вытащил свои ножки из сапог и поджал их под себя. — Ношу рекламный щит. «Дублёнки тут». Платят, конечно, мало, но комнату снять удалось.

Он достал из сапога портативное жидкокристаллическое переговорное устройство.

— Аккумулятор сел, — пожаловался Ха, — на связь не могу выйти. У вас какая зарядка?

Я взял его рацию и покрутил в руках.

— Нет, не знаю. У нас другая, — сказал я.

— Вот чёрт! И из них никто не знает, я уже во все магазины электроники заходил, они говорят завезут на следующей неделе! Врут! Я тут уже полгода торчу!

— А в Шереметьево зачем? Встречаешь кого? — спросил Млей.

— Да нет, карта же у меня! — обрадовался Ха и достал из сапога свёрнутый в трубочку листок. — Вот! Межпланетная карта чудом оказалась у меня в руке, когда я катапультировался. — Он протянул нам листок.

— И что? — не понял я.

— Вот, езжу в Шереметьево каждый день. На такси вся зарплата и уходит. Показываю им карту, говорю: мне сюда. Вот же, всё ясно нарисовано: вот Земля, вот Сириус.

— А они? — спросил Млей.

— Говорят, завтра приезжайте, наладим сообщение с вашим Сириусом. А один раз даже в сумасшедший дом звонили. Ну точно, нет аккумуляторов?

— Нет, Ха, точно нет, — заверил его я.

— А вы как устроились? — спросил он, убирая переговорное устройство обратно в сапог.

— Нормально, — неопределённо ответил Млей, — в гостинице, на Рублёвке.

— Круто, — согласился Ха. — А у меня в комнате потолок протекает, и тётя Зоя за стенкой так пьёт, что, боюсь, у неё белая горячка начнётся. И она весь наш дом или сожжёт, или ещё чего… Я уже ей и милицией угрожал, ничего не помогает… А вы когда обратно?

— Через шесть месяцев, — сказал Млей.

— Я, может, с вами полечу. Всё-таки от Теты до Сириуса ближе. Да, точно, я с вами, договорились?

— Договорились, — кивнул я. — А много у вас на Ленинградке продажной любви?

— Много! Только какая это любовь! Дождётся девка, пока заснёшь, да все карманы обчистит! У меня-то, хорошо, карманов нет, но ребята рассказывали такие истории! А любовь у них только с их сутенёром.

Мы подъехали к Шереметьеву.

— Вы езжайте, — сказал Ха. — Не ждите меня: может, сегодня улечу.

— А если не улетишь, как тебя найти-то? — спросил Млей.

— Вот где вы меня взяли, я там каждый день, с 9 до 6, кроме воскресенья. И плакат на мне: «Дублёнки тут». Мимо не проедете, я ещё внимание привлекаю: прыгаю и всё такое…

— Ладно, — пообещал я, — найдём.

— Счастливого пути! — на всякий случай сказал Млей.

— Спасибо… А если не улечу, слушайте, рублей пятьсот не найдётся?

Я дал ему денег. Ха пообещал вернуть.

Сзади уже сигналили машины. Ха быстро юркнул в своих резиновых сапогах в стеклянные двери зала вылетов.

— Домой полетит… — сказал я.

— Да, — вздохнул Млей. Парковщик недовольно махнул палочкой, и Млей нажал на газ.