"Артём Суслов" - читать интересную книгу автора
Артём Суслов. «Реальность» Праздник всегда кончается. И это всегда боль. Каждый раз, начиная веселиться, а точнее принимая решение начать веселье, мы принимаем добровольно муки. Подписываемся на причинение нам боли, и боль причиняет реальность. Она вдруг становится палачом и садистом. Антон шёл по улице из гостей. Быстро стемнело и народ, вывалившийся на небольшие прогулки и попойки изображал из себя, что-то сумасшедшее, псевдо праздничное. Улица внушала запах просроченного отравленного вина. Некий театр. Новый год удался и удался гораздо ярче, чем хотелось всей честной компании , потом довольно скучно, этакой, послевкусицей, промелькнул короткий световой день 1 января и вот тебя похищает ночь с 1 на 2 е. Антон шёл домой по сверкающим улицам. Всё бессмысленно в его глазах стало, всё неярко. Отсверкалось, отстрелялось. Вот подъезд. Вот лифт. А вот квартира, а в ней мать с отцом. Ждут, будут расспрашивать, кормить, куда еде помещаться после нового года. А может, смылись, тоже ведь люди, не дома же сидеть… Так и есть, смылись, только свет на кухне гореть оставили. А из кухонного окна весь город как на ладони, сияет, в торжество окунут и воздух, туманный, но тихий, будто наэлектризован Новым Годом, будто Новогодняя мистерия поднялась, вознеслась над городом, чтобы теперь в ней гуляли и прибывали небесные существа, которых он не видел, но в силу своего 21 этажа чувствовал. Сидел на подоконнике, внимал, понимал, не знал пока, как объяснить, но очень хорошо понимал, что это красиво и это непонятное, мистическое, но красивое есть. Вот оно. Компьютер оставался включённым всю ночь и, судя по настроению опустошения и уходящего неминуемой дорогой праздника, компьютеру работать и эту ночь. Включил что-то тяжёлое, что-то яркое и печальное, яркое и депрессивное. Но депрессивным Антон не был. Это так, для фона, для ауры… Лёг у себя в комнате и сначала просто лежал, смотрел в потолок, пропускал через себя потоки мыслей, ничего не думалось, ни о чём не мечталось. Потом глаза стали прикрываться. Спать, а куда спать, и так уж выспался, не хотел вообщем спать. Поднялся, метнулся на кухню, может, чего ни будь съесть – нет, не хотел он есть – понял вдруг. К компьютеру – посмотреть Контакт? Посмотрел, сообщения банальны – все поздравляют, да и только с праздникам и, похоже, не зависнуть. Ещё одна цель, зачем в интернет – по бабам. Зачем, удовлетворившись в Новый Год, по бабам….. Антону вообще часто как будто в горле зажимало – не хватает чего-то и всё. Не спится, не думается, чего-то он должен делать в эти минуты, чего то интересное, яркое – но не делает, будто не своим путём идёт… Так ему думалось. Вообще не глупый был парень. Книга лежала на тумбочке, даже прикасаться не стал. Чего он там не видал, чего сейчас поймёт. Достал из кармана маленький бумажный свёрточек, бумага тетрадная была, а в ней нечто серо– коричневое, твёрдое как кусок отодранного паркетного лака. Вчера несколько его одногрупников эту дрянь в себя кинули, отдав ему "новогодний подарок", небольшой кусочек. Он не захотел, бросился в пляс с девушками, хотелось в силу возраста, к утру разлечься с кокой ни будь особой женского пола, юной и нежной. В спокойной кровати, чтоб никто не трогал их. А тут вот вечер, он один и конечно же вспомнил о подарке и достал. Наркотическое вещество, надо же. У человека никогда его не пробовавшего оно вызывает страх, страх этот силён в зависимости от того, сколько ужасов или басен наслушался держащий некое зёрнышко или горстку травы, не дай бог порошёк в руке. Это была марка, и держать её было страшно. Главным образом, оттого, что он чуял, что вот сейчас надо бояться, сейчас можно и, скорее всего, нужно срочно выкинуть эту дрянь. Она, конечно живая, в ней конечно бесы, она конечно весит больше чем вести, она весит миллионы тон, (что знают все наркоманы, чувствуют все дети, что на пороге) Но и выкинуть тоже не хочется.Вернее, некая жадность, мол когда ещё, да и где, да и денег нет. Тоже говорит что-то: "Съешь меня. Я не героин и не экстази, я не кокаин, я марка, которая устроит у тебя в голове инопланетянский шабаш и привыкания не вызовет, так написано во всех книгах, которые ты, мой милый, читал. читал, да?" Позже в ванной, в душе, он смотрел в потолок и подпевал тихой мелодичной, но печальной музыке из комнаты, начал, что-то вспоминать, начал мечтать, появилось такое желание, откуда не ясно. Душ был, есть и будет одним из лучших мест для раздумий. Или туалет. Санузел вообщем. Смотрел на воду. На шланг душа, представляя, как вода, так красиво бьющая, такая совершенная, бежит по шлангу, а до этого по трубам, а до этого опять по трубам, перед трубами по рекам, всё это вместе, всё это воедино, мировое течение, всё вплоть до единой скважины. Как оказывается глубок его мозг, как он обширен, какой он великий и необъятный сам, раз может объять такую картину. Картину, которая привела его в восторг!!! Он вышел из душа, насухо вытерся, голый пошёл в кровать и обомлел вдруг от страха. Девушка. Молодая и непонятно откуда она взялась. – Вы… Ты… Вы… откуда? Вы кто? Вы… Она была спокойна, он же с истинным волнением прикрылся между ног руками. -Я Катя. – Вы… Катя… Только, я Антон, только как вы… Антон был испуган, но и удивлён. Сидел бы перед ним вот так вдруг пацанчик некий,конкретный, он был бы просто испуган, дёрнулся бы за чем-то тяжёлым, а тут девушка, хоть и не пойми, как попала к нему в комнату – но всё – таки девушка… – Вы как сюда попали, мы ведь не знакомы, да?!!! – Знакомы, я Катя, а ты Антон? Только что стали знакомы… -И кто вы. И что вам нужно…? – Мне ничего, я попала сюда через дверь, которую ты не закрыл. Я твоя соседка…. – И ты зашла пдождать в моей комнате? А не в корридре? – ,(пожалел о таком грубом намёк, соображал что то) страх уходил, разогревался нешуточный интерес: – Я бы так не поступил… – Я решила надо познакомиться, приехали мы сюда вчера, переехали, сегодня вот….(начинала волноваться) новый год и я решила… – Даром время не терять! –, Антон оборвал. Из 14ой…? – Да, из четырнадцатой. Вот дверь открыта. Я сразу туда, где музыка шла… – Ну так я не удивился бы если ты вошла бы ко мне в душ… Чего там господи… Пойдём теперь я тебе кухню покажу. Собственно… Естественно Антон поставил чайник… – И пожевать чего ни будь… –, Она улыбнулась. Антон не мог не улыбнуться тоже , он принялся её рассматривать, какая она. Она была небольшого роста. Аккуратная блузка и тоненькие ноги. В джинсах. Тонкие черты лица. Грудь небольшая. Бёдра тоже. Очки на глазах. Лицо детское, да собственно сама она какая то детская, а иначе не вошла бы вот так в комнату, да и кому сейчас взбредёт знакомиться с соседями? Разве что ей одной, да и с тем, кто быть может её поймёт. Но она была не ребёнком. Она была уже заметной лишь по паре фраз личностью, та интонация, с которой она их сказала… Чайник вскипел. Вода, как только вскипела – хрустящая, аппетитная, слышишь её и уже вкус чая во рту, хотя вода ещё и должна остыть. Антон и Катя смотрели друг другу в глаза. – Ты жила где? – На улице Ополчения. Не далеко здесь. – Ну да. Знаю. Не далеко. – Я тоже здесь не всю жизнь прожил –, Антон сделал глоток: Но большую часть жизни… Он подвинул ей печение. – Интересно ты зашла так… А то бы и не познакомились…. Катя уплетала печение, продолжая при этом смотреть в глаза. Кроме его глаз для неё всё угасло, убежало… Таких непосредственных людей её собеседник ещё не видел. Таких живых и таких смелых. До неправдоподобия. Позвонила Мама. Она и отец в гостях. Антон и Катя уселись смотреть телевизор, что-то новогоднее и развлекательное. Обычное. То же шло и по другим каналам, не отличить один канал от другого, смотрели первый попавшийся и не переключали. Смотрели… Смотрели… Она была очень нежна. Она была настолько нежна, что он пытался с ней быть сильным, но не мог, потому что боялся её своей силой напугать, сделать, что-то не так, а сила у него была Она не любила крики, всхлипы и тяжёлые вдохи, она любила дышать очень медленно и всё делать очень медленно. Главное чтобы было тепло с ним и ему с ней, главное чтобы было уютно там, где они прижались друг к другу, чтобы было тихо и никого. В соседних комнатах особенно. Всё это, все эти мысли рождались в голове Антона, он как будто всё это понимал, неким нутром чуял, всё сразу и всё огромной единой мыслью. Тоненькая ниточка проходила по его телу, по её телу, сшивала их в тех местах, где они обнажёнными телами соприкасались. Как с ней было хорошо. Как неспешно, будто время остановилось, никаких намёков на время. никаких намёков на то что всё кончится. И даже лёжа в одном положении, когда её руки легли на его плечи, а грудь к груди, он не менял позу, не ворочался, как не пойми кто, он был в раю, рай этот был очень и очень прост. Это новогоднее чудо… Чудо, которое невозможно было представить себе ещё вчера. Он понимал, что она ему нужна теперь так, что остальное гори огнём, ничто её теперь не заменит. Ничто не должно и не может её отнять от него. Они и живут теперь почти вместе, рядом, её дверь напротив его. И она тоже, тоже не может быть иначе, проснётся и будет на него смотреть так же как он на неё, живя, друг другом. Его человек. Он – её. где то в теплой субстанции, над Землёй, соприкасались два совершенных тела. Как велики они, там, над планетой. В безжизненном пространстве, несущим бесконечную смерть в бесконечность, они в неком пузырке тепла, воздуха и доброты, как они улыбаются. Сон… Крепкий и очень, очень здоровый сон… Антон проснулся один. Антон проснулся один и очень тяжело вдохнул. Была отдышка, и, тут же, он побежал на кухню, вылил в себя глоток воды раз, глоток воды два. Ещё стакан и ещё глоток – раз, глоток – два. Сухость и кислятина во рту не проходила, и чувство было довольно странное. А вернее страшное. Мать была обеспокоена, но виду не подавала, не очень вообщемобеспокоена: – Вижу я Новый Год по-человечески ты, сына, отпраздновать не мог, не умеешь, вижу по че-ло-веч-… Антон ничего не ответил, ему было не до ответов и не до морали. Он понимал, что мать подозревает у него похмелье после вчерашнего, а хотя Антон не пил в принципе. Всё скрутилось и приняло невероятные обороты. Было очень страшно. Включил душ, залез в ванну, вода ему лилась, лилась как надо, только казалось очень чётко, что лилась снизу вверх, обратно в душ. Тут же Антон вспомнил, как предыдущий душ был "благостным", вода и её круговорот…. Тот же круговорот, сейчас он с ужасом наблюдал и осознавал у себя в голове, только вся вода лилась назад. Тот же круговорот, но круг этот вращается в обратную сторону. Всё вдруг казалось ему движущимся назад, по противоположным законам, сама земля крутилась напротив. Чудовищно. Вытерся, пошёл к себе в комнату – комнаты не те. Поменялись местами. Его комната там, где была родительская, какую считать его. Как и что поменялось, по какому принципу. И самое главное, что не давало ему сесть и успокоиться, посмотреть, в конце концов, на ковёр, узор которого бегал как абстрактный видеоряд – где Катя. Он бегал по квартире, бегал по квартире, бегал по квартире, бегал по квартире, бегал по квартире. Опять проснулся. Рядом с собой нашёл записку рукой отца: "В холодильнике". С трудом поднялся, нашёл это самое, что должно было лежать "в холодильнике", эта была очень малнькая, смешная размерами бутылка водки, оставленная понимающим отцом. Водку само собой вылил, сделав вид, что выпил. Через час оделся. Одевался долго, потому как боялся двигаться во времени, понимал и чувствовал как чувствуют дыбу когда не ней висят. Чувствовал то, что не мог сформулировать. Это такой защитный механизм. Чтоб не впасть в отчаяние, мозг не даёт себе сформулировать, что-либо очень страшное. Но время шло. Он был один и ничего поделать с собой не смог, он оделся и вышел из квартиры, позвонил в дверь напротив, квартиру № 14. Открыл дед. Деда этого он никогда не видел. – Вам кого? – Катю. Не могли бы вы… – Нет таких тут, – оборвал дед, не громко и не хамски и дверь у носа не закрыл, а смотрел понимающе, как будто знал или догадывался об огромном горе своего соседа. Какое горе? Кто знал? Всё же, ещё чуть помедлив, он дверь закрыл, Антон, в это время обомлевший сидел на ступеньках лестницы. Сидел и не плакал. Очень жалел, что не плачет, с плачем стало бы легче. Всегда так, да? Он сидел и дрожал от дикого холода, озноба и сильной боли в сердце, причём вполне реальной, не моральной или сверх душевной. Болело сердце, его как ножом резало. Ножом сердце режёт медленно, предворительно его нагревают, вот оно, тёплоё бьётся мясо, бьётся плавно, вот его начинают, резать, нож входит как в торт.Но в итоге ощущение: грубо, тупо, тупым ножом, так что и не зарежешь, а боли доставишь столько же, сколько и в аду, не иначе. Та, которая его. Должна была быть его, должна была идти с ним дальше одним на двоих путём. Её никогда не было. Он встретил и влюбился в галлюцинацию. Это производное от химического препарата, продающегося в каждой седьмой квартире у очумевших отморозочков. Всего лишь видение, образ, галлюцинация. Антон больше всего, почему-то боялся сказать себе, что она просто глюк. Это как бы оскорбляло его чувства, восхищение богиней. Галлюцинация. Видение. Ангел… Мол, наркотик – это всего лишь средство для отключения сознания, чтобы включить другое, способное к связи с иным миром, быть может даже с небом, или даже космосом, И она оттуда. Воплощение абсолютности. Она и была такой с ним. Ему она казалась именно такой… Такая живая, такая настоящая, что кажется что…. Нереально… Нереальная…. Антон бродил по улицам. Улицы были глухи. У них праздник. У них либо тусклая печаль, либо праздник, наверное, другого варианта быть не может. Всегда, правда, машины ездят туда – сюда которым всё равно и которые всегда одинаковы. У него тоже праздник. Он влюблён. Он увидел и чувствовал дыхание той, с которой и только с которой он теперь сможет жить. Только с ней. Он её увидел. Это равносильно тому, что увидеть бога. То и был видимо бог. Как вот объяснить себе, что это не бог, а глюк? Он выпил 200 грамм водки. Водку он терпеть не мог, вообще пить он, терпеть, не мог и не пил никогда. Как бы тяжело не было. Выпил. Совершенно напрасно, не помогло ни капли, только зря тужился и глотал. Шел, сначала шатаясь, потом, и довольно быстро, опять прямо, трезво. Трезвость. Реальность. Это его убивало больше всего. Его главным врагом стала реальность. Он сотворил с собой такое, что его главным врагом стала реальность. Сама жизнь. Реальность победить невозможно, она всё равно первей, первичнее и главнее. Это его бесило. Бесило, впрочем, вся эта тематика и в особенности то, что он начинает философствовать, рассуждать, демагогию с собой же и разводить. Страх как бесило. И всё же рассуждал. Шёл по улицам один и рассуждал, начал и вслух рассуждать. Объявить войну реальности. Войну реальности. Ради любви, которой он, быть может, и не нужен. Кто сказал, что глюк повторится? Огромный состав, поезд несущийся с громыхающими вагонами, страшный. Он уносился. Не сшиб,уносился и не догнать, прыгни в последний вагон с платформы и переломал бы всё. Ради образа. У кого-то там, в философии, ли, истории, была статуя, но она была у него хотя бы в саду. Он мог выходить туда утром. Не утром, чаще, каждый час, вообще жить в саду, в конце концов, поставить её у себя в кабинете, спальне… Здесь же для того чтобы вновь войти в тот мир, где она жила, прейдётся вновь, во-первых, переступить закон. Во-вторых, переступить нормы морали, нравственности, он никогда не думал, что станет наркоманом, не мог подумать даже о том, что станет думать, что станет наркоманом. Любовь побеждает всё. Это то, что сейчас ему было твердить проще и охотнее всего. Радость то какая от этой фразы. Во имя любви можно и нужно всё. Всё делать, или всё бросит, если это любовь. А у него любовь. Иначе и быть не могло, любовь. Подъезд, в котором Он получал небольшой бумажный фантик с твёрдым содержимым внутри, был ужасен. Слово, какое то обтекаемое "Ужасен", всё равно, что ничего не сказать. Подъезд был грязен и сер как всегда. У входа туда его встретили две крысы, при его шагах они нервно сдвинулись с места, но не исчезли. Антон остановился, шшыкнул на них и ногой топнул, они же его не боялись, сидели себе смирно смотрели на него, а он нервно прошёл мимо них, они так и продолжали сидеть там, где сидели. Когда Антон поднялся до первого этажа, в подъезд вошёл человек, быстрый, сильный, уверенный, шёл видать хорошим, твёрдым шагом, крысы юркнули в подвал тут же. И Антон понял всё без слов: В их глазах он был ничтожеством. Их не проведёшь. Вот прошёл человек сильный и настоящий, и крысы тут же убежали, будто их и не было. Человек хлопнул дверью выше на несколько этажей, после стало тихо. Можно было звонить, и он позвонил. Несколько мгновений, чтобы отвлечься от ненависти к себе, по рассуждать с собой об ужасном подъезде. Свет тускл, а так подъезд обычен. Вот в таких обычных подъездах подыхают тысячи и миллионы таки же, как он, которые, как он, может быть говорили себе, что попробуют один раз, потом всё вернётся на круги своя, как он они думали, что марка это не то, на что можно подсесть. Откуда они знали, что бывает такое. И как Антон объяснил бы своей богине, что это не честно подсаживать его на наркоту, ведь доктор Хоффман этого не описал в книжке о своём изобретении, Что там только про всякие изменения ощущений, образы, картинки… но не про женщину, в которую можно влюбиться…Будто не мир уменьшился. Будто взяли, накрыли крышкой бака от белья его в этом мире, что небо теперь стало – крышка, рукой дотянутся можно, а над ней есть мир, но тут видно ему только крышку.Вот там и живи. И таких миллионы, которые в итоге подсели. И рука одного из этих миллионов открыла ему дверь, протянула этот самый бумажный фантик, забрала четыре сторублёвые бумажки. Лица на этом самого одного из миллионов не было, было что то похожее на резиновую физиономию. И лицо Антона становилось сейчас, пока он стоял в подъезде, похожим на лица этих миллионов. Миллионов бывших людей. Потом был путь домой. Бессонная ночь. Когда было очень страшно и было очень хорошо. И всё таки хорошо было больше. Хорошо от того, что он скоро её увидит. Как будто завтра свидание, завтра он в 11 утра встречается с ней у метро. Вернее нет, она, конечно же живёт в 14 квартире, в квартире напротив, он просто позвонит ей в 11 утра, она просила зайти к ней в это время. Тысячи, тысячи бессчётных тонких, неуязвимых, как муравьи, проволок впиваются в тельце голенького мальчика. Они хорошо проникают.Она в каждом кубическом миллиметре. они знакомы с каждым нервом, они шампур каждой клеточки. А какова боль при этом? Нука, мальчик мой, расскажи мне, любителю изнываний, свою боль. Ведь я резал себя, я бился, меня били, но расскажи, как: каждая клеточка испытывает боль, мозгу шлёт сигнал, он суммиурет и что! ты! чувствуешь! маленький! глупый! малышь!….. Мечта! была намного сильнее страха и уже имевшейся боли за своё обречённое будущее. Мечта выше, потому что имеет крылья, это избитая, уже никто и не помнит, где встречалась эта фраза, типа, что мечта имеет крылья, не важно, важно, что в его сознании эта фраза теперь имела чёткий, ясный как свет утренний смысл. С утра отец ушёл, вся неделя у них была отдана на хождения по родственникам и друзьям. А мать не уходила. Что-то искала, что-то пыталась, может только искать. Не отпускал её это что-то от сына. Не давало ступить за порог, но «что то» это было не явное и сказать что прячет её сын под подушкой не могла. А он прятал этот фантик и с твёрдой начинкой и делал это радостно. Радостно сжимал. Как сжимают билет на курорт, как сжимают телефон, на который только что пришло сообщение, в котором слова "Я тебя люблю" от того, кому ты сам писал это вчера. Так же сжимают абсолютно все предметы, которые несут счастье. Светлое счастье. День был тоже светел. Ярок. Утром, первее всех, Антона коснулся именно он. Луч. Белым – бело, на улице, благодать… То самое Зимнее Утро из Пушкинского стиха. Он встал радостный. И мать, видя сына в трусах, бойкого, бегущего в душ, радовалась вместе с ним. Улыбаться стала, как только он, встав, улыбнулся сам, первый… Радовалась мать, но не уходила из дома. Хорошо ей было, но не могла она, и всё, супить за порог… Мать не чувствует боли сына, мать чувствует. когда КАЖДАЯ клеточка болит в нём. Вышел Антон весь мокрый, когда мать из дома уже ушла. Ей позвонили и заторопили, она в сердцах и выскочила. Шла и весь день, потом ходила с неспокойным сердцем, но Антон этого не знал. Это было некое утекание всего честного и святого. Вдруг, внезампное исчезновение, как всегда, обещавших быть всегда рядом, лиц. Она ушла. Достал свёрток и довольно быстро схрумкал марку, бумажку пихнул в карман. Забыл о том. Как лекарство, чтобы увидеть истинное, реальное. Для него. И он теперь собирался на свидание. Он хотел выглядеть ярким, опрятным, стильным. А как иначе. Как это без чинного шага перед любимой, надо чтоб любимая поняла, какого же мужчину отхватила. Настроение хорошее, ходил и тешил себе харизму, в зеркало смотрелся, волосы лаком уложил и наконец пора уходить. Посмотрел время на мобильном телефоне, поставил его на блок кнопок и прошёл в комнату. Одел наушники. Включил погромче музыку. Лёг. Очень мягкое время. И музыка оживала. Наполнялась жизнью гораздо большей, чем она сама по себе несла. Музыка как будто… А ведь не будто. Чувствовалось, что мелодия, которая ему давно известна и уже им любима, будто общалась с ним через наушники. Говорила на своём языке. Другом, но на столько доступным, понятным… Общалась говорила живое, истинное. Это существо, у которого есть настоящие чувства. Душа. Именно душа. И быть не может ничего кроме души. Краски. Как они преобразились. Как стали ярки там, где были тусклы, где их не было в таком оттенке, а как они общались с лучами солнца. Каждый луч солнца с каждым цветом и пятном краски отдельно. Как говорили, спорили, кто каким хочет в луче света казаться, находили вместе решение, с радостью находили, в итоге красовались и луч и краски. Радовали глаз… Как звуки были чисты, как воздух был тёпл и приятен, как вдыхать его было радостно. И всё это с малого ему открывалось и далее, до мельчайших подробностей, которых он сам бы никогда не открыл. И всё это как ступени, ступени по которым он поднимался несколько этих великолепных минут к ней. Она позвонила в звонок, а он даже в глазок не посмотрел. Открыл и даже не взглянул ей в глаза, сразу же бросилась она к нему, а он к ней, прижал так, что вот-вот задушит. И обнялись они в лучах, конечно же, света. В ослепляющих очень добрых лучах небесного света… Она рассказывала, где была, он ей как по ней скучал, как по ней думал, как тяжело ему было пойти на их встречу и о том, как сильно он её любит. Любит так, что ничто, никакие правила, никакие ограничения, никакие законы их не остановят. И даже никакая реальность их не остановит. И они будут вместе всегда. Важна только та реальность, в которой есть любовь. В которой человек будет счастлив. Снился сон… Спали обнявшись и снился сон. Будто они играют вместе на пляже. Свежие и резвые, под приятным пеклом, на океаническом побережьи, принадлежащие только, друг– другу и вдруг всё прекращается. Она и вся обстановка, текстура окружающего пространство, будто компьютерная 3D игра отключается. Всё, и Катя тоже, падает вниз и он остаётся один на крохотном кусочке песка, летать в космосе. А внизу виднеется Земля, которая ушла у него из под ног. Они провели вместе весь день. Столько тем для разговоров. Столько дел можно делать вместе, они и делали. Столько нежности друг другу дали. Сколько тепла… Вечером вернулась мать. Отец обещал придти позже, его сегодняшняя встреча была связана с работой, это дольше. Антон посадил мать рядом с собой и рассказал о том, что встретил свою первую любовь. Очень важно было рассказать это самому близкому человеку на земле.Что это был не он, не сын, мать догадалась. Антон всегда избегал темы девушек. …О новом самом близком человеке на земле, которую зовут Катя. Соврал лишь то, что ему казалось маловажным: Что познакомился с ней в Новогоднюю ночь, что это их общая с его однокурсниками знакомая. А в остальном всё правда. Что это любовь с первого взгляда и прикосновения, что любовь настоящая и такой сильной любви у него ещё не было, что она только его, а он только её… Он говорил радостно, взахлёб, находил, находил, находил качества, особенности в которые он был влюблён, в каждую мелочь, по каждой мелочи он с придыханием стонал, ахал… Свет сменился на нарядный, вечерний, но был столь же ярок, краски столь же совершенны, воздух столь же мягок, а вот звуки уже что то не то из себя начинали представлять. Медленно не верно. Наплевать ему на звуки, он всё говорит, а мать всё слушает, такая же счастливая как ушла, но с такими же коликами в сердце. Так и проходила с ними весь день. И вот колики стали вдруг, несмотря на светлый и истинный, счастливый рассказ сына, становиться сильнее. Сильнее счастья. И Антон, сынок, почувствовал, будто что-то уже совсем не так. Огляделся, промаргался даже – а цвета померкли. Не вернулись на круги своя, а померкли. Вообще убежали. Воздух стал жёстким и горьким, тело мальчика будто скрутило. И самое главное атмосфера. Поменялась. Точнее вдруг резко подменили ее. Теперь одновременно и кишило черным грязным – не то комарами, не то живой золой из печки, и одновременно наступала пустота. Съедало в никуда то счастье, которое он только что испытал. Не оставляло от него даже отходов. И матери становилось плохо параллельно с ним. То, что также она чувствовала, но не знала, что пустотой съедается счастье, не только ее сына. Ее личное счастье. Пустота ее сына и сжирает. И опять она это только почувствовала, когда сыну просто стало плохо, его свиду, банально скрутило, она и знать не могла, что к чему и что от чего. Пока душа одна и душа вторая горевали, тело здоровое принесло телу больному воды. Больному телу полегчало. Оно больше не испытывало физической боли. Боль моральная продолжалась. Продолжалась, потому что круг сомкнулся. Действия ждали его одни и те же. Глубокой ночью Антон наспех оделся, башмаки натянул и выполз на улицу. Бродить. Отрекается Дьявол, говорит: без меня сможешь, раз без Бога смог. И человек остаётся с собой. Он теперь сам себе всё. И дьявол и бог. Понимал, Представлял себя иссохшим. Обречённым на медленную смерть. Человеком гнильём, человеком, гниющим во всём, гниёт с ним, и все, что было у него и его родители тоже потихоньку начинают истекать кровью от ужаса за сына, и гноем. От непонимания и тупящего страха. Очень хорошо Антон понимал и очень внятно, не был он таким убеждённым эгоистом, каким по праву мог быть, по праву от эпохи, в которой воспитывался. И по этому очень чётко он видел, как больше всего, больше его самого в тысячу раз, страдают его родители. Страдают по настоящему. Как плачут. Постоянно ни с того ни с сего плачут пока его нет дома, утешают друг друга, то отца утешает мать и спокойно, мудрым и добрым голосом говорит что-то, утешает, то наоборот, Он – её. А если вместе, одновременно, в горло ком залезет и не растворится, наружу вырвется с громом слёз, кто их утешит, когда они оба беспомощны. И главное, пока ему хорошо с ней, он просто употребляет теперь наркотики, часто под кайфом, они ревут и утешают себя словами, что мол "поправится их сын, ум возьмется, быть может, откуда то…." Но каждый раз теперь, после их с Катей "свидания" все исчезает. Тот свет, та атмосфера, тот уют и идиллия, с самой красивой женщиной в мире, все горит и в огне этом горит он прежде всего. А в любом огне гореть больно. Каждое их свидание будет обрываться и также болезненно. Еще более болезненно, если будет еще больше счастья. И ему не захочется это счастье обрывать. С любимой женщиной мало просто свиданий, всегда расставание – мука, и хочется быть вместе. Всегда вместе. И значит, наркотики он будет употреблять постоянно, чтобы не прерывать свидание. Он понимал, что, поставив ее на небесный пантеон и являясь ее любимым и ей нужным, он во имя любви предаст любовь. Что тогда будут говорить друг другу, друг друга, утешая, отец и мать? Сейчас они будут говорить о том, что он ум обретет. А что они будут говорить для утешения, когда их сын будет вечно под наркотой. Беспробудно счастлив со своей великой любовью? Пришит той ниткой? Они будут утешать друг друга, явно врать друг другу, а он в это время во имя любви будут все больше и увереннее холодной рукой убивать любовь. Нести горе, обворовывать, унижаться, что бы быть вместе со своей любимой. Мир, сужающийся. как ты прекрасен, как счастлив в тебе умирающий. Погибая, твердил: "Любовь никогда не требует крови во имя себя. Любовь никогда не принесет в жертву другую любовь, потому что иначе это любовь на ненависти, а любовь и ненависть – антонимы. Вера в это, даже если это неправда – держатель мира." И мы прощаемся с тобой, Антон. Мы многое сделали для тебя, оставив тебя в своём пространстве. Мы не предали тебя и не унизили тебя. Мы прониклись в тебя, попытались тебе помочь, не были безучастны.На этой ноте нам стоит закончить наше тяжёлое знакомстов с тобой, потому что реальность, данную тебе теперь, выбранную, впрочем, тобой, мы не выдержим. Только ты, закалённый, знавший свой путь её выдержишь. Закалённй любовью, Антон… Антон отпускает шланг, ниточку, которой он был привязан к космической станции, пока-пока. Но я добавляю от себя пару минут из того что было далее. Антон всегда испытывал чувство неполноценности, как будто в его жизни чего то не хватает. Чего-то, что сделало бы его жизнь интересной, яркой, насыщенной. Заполнило бы моменты, когда нечего делать, моменты пустоты. Он сел в кресло, сидел долго, пытаясь, что-то извлечь из музыки, игравшей в той комнате, в очередное отсутствие родителей. Раздражает. Встал и выключил музыку. Сел теперь уже в тишине. Неудобно и некомфортно все равно. Да и еще больше, вдвойне. Шкафчики письменного стола открыл, закрыл, каждый по несколько раз. Очень суетился, нервничал и хотел успокоится. В итоге случайно, а вернее неслучайно схватил лист бумаги, P.S. написал: "схожу с ума потому что…" – зачеркнул все. С новой строки: "с ума схожу… ведь" – зачеркнул все, резко встал, сделал несколько нервных и ненужных движений, несколько раз сморщил лицо, в несколько разных сторон посмотрел. Опять сел. Опять неудобно сидеть. Опять все не то. Взял ручку, тут же положил и тут же опять взял. Написал ниже двух "нехороших" строк: "схожу с ума, и идет зима, ты и свет и тьма". Еще на минуту задумался, но на этот раз неподвижно покусывая кончик ручки. И еще ниже написал на листе: "я никогда не забуду тебя. Никогда не было тебя, но все так же любя, встретимся позже, если ты есть, быть может". Он еще только начал писать стихи.
|