"Адвокат дьявола" - читать интересную книгу автора (Уэст Моррис)

ГЛАВА 2

Два дня спустя Эудженио Маротта сидел в своем кабинете за большим, инкрустированным бронзой столом и беседовал с Блейзом Мередитом. Его преосвященство выспался, съел легкий завтрак, его полное добродушное лицо блестело после бритья. Стены просторной комнаты украшали картины в золоченых рамах, пол устилал толстый ковер.

Англичанин, наоборот, казался маленьким, серым, ссохшимся. Сутана болталась на его тощем теле, и алый кант лишь подчеркивал землистый цвет кожи. Усталость туманила ему глаза, в уголках рта собрались глубокие морщины боли. Голос звучал вяло и невыразительно:

– Вот и все, ваше преосвященство. В лучшем случае у меня двенадцать месяцев. Возможно, лишь половина для нормальной работы.

Кардинал выдержал паузу, с печалью глядя на Мередита.

– Я скорблю о вас, друг мой. Разумеется, каждому из нас суждено умереть, но привыкнуть к этому невозможно.

– Мы, однако, лучше других должны быть готовы к встрече со Всевышним, – губы Мередита разошлись в сухой улыбке.

– Нет! – всплеснул руками Маротта. – Не надо переоценивать себя. Мы же обычные люди, ставшие священниками по выбору и призванию. Мы даем обет безбрачия, потому что того требует канонический закон. Это карьера, профессия. Влияние, которым мы пользуемся, – милостыня, которую раздаем, не зависят от наших достоинств. Конечно, лучше бы нам быть святыми, чем грешниками, но, как и наши мирские братья, мы обычно находимся где-нибудь посередине.

– Слабое утешение, ваше преосвященство, для того, кто стоит на пороге высшего суда.

– Тем не менее это правда, – спокойно заметил кардинал. – Я давно служу церкви, мой друг. Чем выше поднимаешься, тем больше видишь, и куда отчетливей. Утверждение о том, что принадлежность к духовенству прибавляет святости, а обет безбрачия облагораживает не более, чем религиозная легенда. Если священник до сорока пяти лет не залезет в женскую постель, скорее всего его не потянет туда до конца жизни. Среди мирян тоже много холостяков. Но мы все подвержены гордыне, честолюбию, лени, жадности. Зачастую нам труднее, чем другим, спасти свою душу. Мы должны идти на жертвы, смирять желания, нести любовь и терпение. Мы можем меньше грешить, но это не означает, что в конце пути нам гарантировано вечное блаженство.

– Душа у меня пуста, – поник головой Мередит. – Я не совершил зла, в котором мог бы раскаяться, или доброго поступка, который мог бы поставить себе в заслугу. Я ни за что не боролся. Я не могу показать даже шрамов.

Кардинал откинулся в кресле, его пальцы играли большим желтым камнем перстня. Тишину нарушало лишь тикание больших золоченых часов на каминной доске.

– Если хотите, я могу освободить вас от ваших обязанностей, – задумчиво сказал он. – Назначу вам пенсию из фондов конгрегации. Вы сможете спокойно пожить и…

Блейз Мередит покачал головой.

– Вы очень добры, ваше преосвященство, но я не привык сидеть сложа руки. Я предпочел бы продолжить работу.

– Но настанет день, когда придется оставить ее. Что тогда?

– Я лягу в больницу. Последние дни, вероятно, будут самыми мучительными. А потом… – он развел руками, признавая полное поражение. – Finita la commedia. Если моя просьба не покажется вам чрезмерной, я бы хотел, чтобы меня похоронили в церкви вашего преосвященства.

Маротту тронуло мужество этого усталого, смертельно больного человека. Он еще не поднялся на свою Голгофу, но шел на нее с достоинством, столь свойственным англичанам. Прежде чем кардинал успел ответить, Мередит продолжил.

– Как я понимаю, ваше преосвященство, вы собираетесь дать мне какое-то поручение… Не могу обещать, что принесу много пользы.

– Любое поручение вы выполняете лучше, чем вам кажется, мой друг, – ответил Маротта. – И делаете больше, чем обещаете. Кроме того, занявшись делом, которое я имею в виду, вы не только окажете мне большую услугу, но… возможно… поможете и себе.

И, не дожидаясь возражений Мередита, рассказал о письме епископа Валенты, его просьбе прислать адвоката дьявола для проверки святости Джакомо Нероне.

Мередит слушал внимательно, как юрист, вникающий в подробности нового судебного дела. В него словно вливались живительные соки. Глаза заблестели, спина выпрямилась, на запавших щеках затеплился румянец. Эти перемены не ускользнули от внимания Эудженио Маротты. Закончил он вопросом:

– Так что вы об этом думаете?

– Епископ поступил неблагоразумно, – твердо ответил Мередит. – Это политический ход, и я отношусь к нему с недоверием.

– Церковь не может существовать вне политики, – напомнил ему Маротта. – Человек – политическое животное с бессмертной душой. Нельзя отделить одно от другого, как нельзя разграничить различные направления деятельности церкви. Ее предназначение в том, чтобы придать духовное начало материальному развитию. Мы объявляем святого покровителем телевидения. Что это означает? Новый символ давней истины; прогресс направлен на добрые дела, во может быть обращен во зло.

– Избыток символов может затуманить лицо реальности, – сухо возразил Мередит, – Если святых слишком много, дискредитируется само понятие святости. Я всегда полагал, что основная задача Конгрегации ритуалов не в выявлении новых святых, а в содержании их притока.

Кардинал кивнул.

– В определенном смысле вы правы. Но в данном случае, как и во всех остальных, инициатива исходит не от нас. Расследование начинает епископ и проводит в своей епархии. Только потом документы направляют нам. Мы не можем своей властью запретить расследование.

– Мы можем посоветовать не начинать его.

– На каком основании?

– Нецелесообразно. Совершенно неподходящий момент. Скоро выборы. Партизаны-коммунисты убили Нероне в последний год войны. Зачем он нам нужен? Для победы на выборах или укрепления веры?

Губы кардинала изогнулись в иронической улыбке:

– Полагаю, наш брат-епископ хочет убить двух зайцев. Похоже, ему это удастся. Сотворенные чудеса получили признание, в народе стихийно возникло поклонение Джакомо Нероне. Естественно, епископ не мог оставить это без внимания, Предварительное выяснение обстоятельств жизни и смерти Нероне вроде бы подтвердило проявление божьей воли в его действиях. Далее все идет автоматически… вынесение вопроса о причислении к лику блаженных на суд епископа. Едва это произойдет, о Нероне напишут все газеты Италии. Туристические агентства организуют экскурсии. Местные торговцы воспользуются именем Нероне в рекламных целях. Избежать этого не удастся. Но мы можем направить местную активность в определенное русло. Поэтому я хочу удовлетворить просьбу нашего брата-епископа и назначить вас адвокатом дьявола.

Мередит на мгновение задумался, затем покачал головой:

– Я болен, ваше преосвященство, и могу не оправдать ваше доверие.

– Позвольте мне самому судить об этом, – холодно возразил кардинал. – Кроме того, я уверен, что участие в этом расследовании поможет и вам.

– Не понимаю.

Кардинал отодвинул резное, с высокой спинкой кресло и встал. Подошел к окну, раздвинул тяжелые портьеры. Золотисто-алые лучи утреннего солнца залили кабинет, новыми красками заиграли узоры на ковре. Блейз Мередит прикрыл глаза рукой. Кардинал смотрел в сад. Потом заговорил, стоя спиной к Мередиту, но в его голосе слышалось искреннее сострадание.

– То, что я собираюсь сказать вам, монсеньор, не более, чем предположение. Я не ваш духовник, не могу заглянуть к вам в душу, но уверен, что вы переживаете кризис. Вы, как и многие здесь, в Риме, профессиональный священник, выбрали религиозную карьеру. В этом нет ничего зазорного. Стать настоящим профессионалом само по себе большое достижение. Это удается далеко не всем. Но внезапно вы осознаете, что этого недостаточно. Вы озадачены, даже испуганы. И не знаете, как восполнить недостающее. Частично дело заключается в том, что вы и я, и другие, такие же, как мы, давно забыли о наших пастырских обязанностях. Разорвалась связь с людьми, которые содержат нас для общения с Богом. Мы принизили веру до интеллектуальной идеи, сухого изложения божьей воли, мы не видим, как она проявляется в повседневной жизни народа. Мы утратили сострадание, страх, любовь. Превратились в хранителей чудес, но лишились благоговейного трепета перед ними. Нами правит канонический закон, а не милосердие. Как все администраторы, мы верим, что без нас мир погрузится в пучину хаоса, что мы несем на плечах всю христианскую церковь. Это неправда. Но некоторые наши братья не догадываются об этом до конца жизни. Вам повезло, что на пороге смерти вы почувствовали неудовлетворенность… да, даже сомнение, я уверен, что вы ступили в пустыню искушения… Поэтому я все более убеждаюсь, что расследование пойдет вам на пользу. Вы уедете из Рима, окажетесь в одной из самых захолустных провинций Италии. Восстановите жизнь умершего человека по словам тех, кто жил рядом с ним – бедных, невежественных, изгнанных из отчего дома. В конце концов, не так уж и важно, окажется он грешником или святым. Вы будете жить среди простых людей, говорить с ними. И там, возможно, найдете лекарство, которое излечит болезнь вашей души.

– Что это за болезнь, ваше преосвященство? – смиренность голоса Мередита, беспомощность, звучащая в его голосе, глубоко тронули кардинала. Он обернулся. Мередит сидел, наклонившись вперед, закрыв лицо руками. Ответил Маротта не сразу:

– В вашей жизни нет страсти, сын мой. Вы не испытали ни любви к женщине, ни ненависти к мужчине, ни жалости к ребенку. Вы давным-давно ушли в себя и стали чужим в человеческой семье. Вы ничего не просили, но и ничего не давали. Вам неведомы ни добродетель бедности, ни благодарность за разделенное страдание. Вот ваша болезнь, крест, который вы взвалили на себя. Отсюда ваши сомнения и страхи, ибо не может человек любить Бога, если он не любит людей.

– С чего же начинается любовь?

– С потребности, – твердо ответил Маротта. – Потребности тела и потребности души. Человек жаждет первого поцелуя, и его первая истинная молитва произносится, когда помыслы устремляются к потерянному раю.

– Я так устал, – выдохнул Блейз Мередит.

– Идите домой и отдыхайте, – ответил Маротта. – Завтра утром вы можете ехать в Калабрию. Представьтесь епископу Валенты и приступайте к делу.

– Вы жестокий человек, ваше преосвященство.

– Люди умирают каждый день. Некоторым уготованы вечные муки, другим – блаженство, но работа церкви должна продолжаться. Идите, сын мой, с миром и во имя господа.

В одиннадцать утра Блейз Мередит выехал из Рима в Калабрию. Его багаж состоял из маленького чемодана с одеждой и саквояжа, в котором лежали требник, блокноты для записей и рекомендательное письмо епископу Валенты от префекта Конгрегации ритуалов. Ему предстоял десятичасовой путь в душном, жарком вагоне «скорого» поезда, заполненном калабрийцами, возвращающимися с паломничества в Святой город.

Тех, кто победнее, загнали, словно скот, в вагоны второго класса, более состоятельные паломники заполнили первый класс, разложив вещи по сидениям и багажным полкам. Мередит оказался зажатым между полной матроной в шелковом платье и смуглолицым священником, непрерывно сосущим мятные пастилки. Напротив уселась крестьянская семья. Четверо детей трещали без умолку и толкали друг друга. Окна были плотно закрыты.

Мередит достал требник с твердой решимостью почитать молитвы, но сдался уже через десять минут. От спертого воздуха к горлу подступила тошнота, вопли детей, словно иглы, впивались в уши. Он попытался задремать, но толстуха все время ерзала, а шумное чавкание священника сводило его с ума. Наконец, не выдержав, Мередит поднялся, вышел в коридор и облокотился на поручень, наблюдая за проносящимися мимо полями и фермами.

Изумрудно зеленела молоденькая травка. Солнце высушило умытые весенними дождями фасады домов. Даже развалины акведуков и древних римских вилл кое-где покрылись свежим мхом, меж камней пробивались к свету цветы. Чудо возрождения природы проявлялось в Италии более ярко, чем в любой другой стране. Эту землю нещадно эксплуатировали сотни лет, леса давно извели, реки пересохли, холмы разъедала эрозия, плодородная почва обратилась в пыль. И тем не менее каждую весну начинался праздник листвы, травы, цветов. Даже в горах, на иззубренных туфовых склонах появлялся зеленый налет, напоминавший о том, что когда-то здесь паслись тучные стада.

Если дать земле отдохнуть, думал Мередит, хотя бы на пятьдесят лет очистить ее от людских орд, она снова набралась бы сил. Но этого никогда не случится. Люди будут плодиться и плодиться, а земля – умирать у них под ногами, пусть медленно, но все же быстрее, чем инженеры и агрономы смогут восстанавливать ее плодородие.

От проносящихся мимо, залитых солнцем просторов у Мередита заболели глаза, и он посмотрел на тех, кого выгнали в коридор табачный дым, запахи чеснока, горчицы, потных тел. Неаполитанского бизнесмена в брюках-дудочках, коротком пиджаке, со сверкающим перстнем на пальце. Немецкого туриста в башмаках на толстой подошве, с дорогим фотоаппаратом на груди Двух плоскогрудых француженок. Американского студента с коротко стриженными волосами и веснушчатым лицом Влюбленную парочку, что стояла у туалета, взявшись за руки.

Именно они привлекли внимание Мередита. Черный, как араб, юноша, крестьянин с юга, со сверкающими глазами и кудрявыми волосами, в футболке и брюках из тонкой хлопчатобумажной ткани, облегающих тело. Девушка, тоже черноволосая, маленького росточка, с полными бедрами, узкой талией, красивой высокой грудью, распирающей платье. Они стояли лицом друг к другу, сцепив руки, отгороженные от внешнего мира, глаза не видели никого вокруг, а тела расслабленно покачивались в такт движению поезда.

Глядя на них, Мередит с тоской подумал о прошлом, которое никогда не принадлежало ему. Что он знал о любви, кроме теологического определения да виноватого шепота в исповедальне? Какой совет мог дать, столкнувшись со столь откровенным эротическим единением, божьей предусмотрительностью подготовленным для продолжения рода человеческого? Скоро, возможно, этой самой ночью они сольются воедино, зачав новое тело, новую душу. Но Блейз Мередит будет спать один, а великое таинство природы низведется в его голове до схоластического силлогизма. Кто же прав – он или они? Кто из них в большей степени отвечает божьему замыслу? Ответ он нашел только один, Кардинал Маротта оказался прав. Он, Блейз Мередит, отделил себя от человеческой семьи. Эти двое рвались ей навстречу, чтобы соединить настоящее и будущее.

У него устали ноги, заныла спина, разболелся живот. Мередит понял, что должен вернуться в купе и отдохнуть. Когда он вошел, калабрийский священник делился впечатлениями.

– …Папа – удивительный человек. Истинный святой. В соборе святого Петра я стоял рядом с ним. Я мог протянуть руку и дотронуться до него. Он прямо-таки лучился энергией. Чудесный, чудесный человек. Мы до конца дней своих должны благодарить Бога, что нам выпала честь увидеть его.

Волна мятного запаха прокатилась по купе. Блейз Мередит закрыл глаза, мечтая о тишине, но его сосед и не думал умолкать.

– …Приехать в Рим, походить по улицам, на которых остались следы мучеников, преклонить колени перед могилой апостола Петра, что может с этим сравниться? Только в Риме церковь можно увидеть во всей ее красе – армия священников, монахов и монахинь, готовящихся к покорению мира во имя Христа…

«Не дай Бог, чтобы мы так покоряли мир, – раздраженно подумал Мередит. – Подобные рассуждения никогда не приносили пользы. Это не священник, а коммивояжер, расхваливающий свой товар. Лучше б ему хоть немного задуматься, прежде чем открывать рот».

Но калабриец разошелся вовсю, а присутствие коллеги лишь распалило его красноречие.

– Не зря Рим называют Святым городом. Душа великого Папы охраняет его днем и ночью. Конечно, не все святые собраны в Риме. Нет! Даже в нашей маленькой провинции есть святой… пока официально не признанный, но настоящий. Да, настоящий!

Блейз Мередит мгновенно насторожился. Раздражительность сняло, как рукой. Он с нетерпением ждал продолжения.

Уже начато дело о приобщении его к лику блаженных. Джакомо Нероне. Вы, возможно, слышали о нем? Нет? О, это странная и удивительная история. Никто не знает, откуда он пришел, но в один прекрасный день он появился в деревне, будто посланный Богом. Собственными руками построил маленькую лачугу и посвятил себя молитвам и добрым делам. В конце войны партизаны-коммунисты захватили деревню и умертвили его. Он умер мучеником, защищая веру. Исцелялись страждущие, раскаивались грешники. Все это знаки благоволения Господа нашего.

Блейз Мередит открыл глаза.

– Вы знали его, святой отец? – спросил он.

Калабриец ответил коротким, подозрительным взглядом.

– Знал ли я его? Лично – нет. Хотя много о нем слышал. Сам я из Козенцы. Это соседняя епархия.

– Благодарю вас, – вежливо ответил Мередит и закрыл глаза.

Калабриец откашлялся, встал и вышел в коридор. Мередит воспользовался его отсутствием, вытянул ноги, откинул голову на спинку сидения. Он не раскаивался в содеянном. Более того, ему не хотелось слушать подобные разглагольствования, этот церковный жаргон, позорную риторику, ничего не объясняющую, затеняющую истину. Одни вопросы и ни одного ответа. Массивный фундамент обоснований и откровений, на котором зиждилась церковь, сводился к ритуальным заклинаниям, бесформенным, бесполезным, фальшивым. Мятная набожность. Она не обманывала никого, кроме тех, кто распространял ее, приносила успокоение разве что старухам, да девочкам-подросткам, но пышно расцветала именно там, где церковь занимала наиболее прочные позиции. Она словно метила распутников, соглашателей, приспособленцев среди духовенства, тех священников, что предпочитали проповедовать религиозное рвение, а не искать решений встающих перед их паствой моральных и социальных проблем. Она скрывала глупость и недостаток образования. Она оставляла людей беззащитными перед вселяющими ужас таинствами: болью, страстью, смертью – последней, пожалуй, наиболее страшной из всех.

Смуглолицый калабриец вернулся, покрутил пуговицы сутаны и решил вновь завоевать внимание аудитории и уважение сидящего рядом священника. Он шумно высморкался и похлопал Мередита по колену:

– Вы из Рима, монсеньор?

– Да, из Рима, – резко ответил Мередит, недовольный тем, что его потревожили, но упрямый калабриец не желал угомониться.

– Но вы не итальянец?

– Нет. Я англичанин.

– А вы приехали в Ватикан? Паломник?

– Я там работаю, – холодно ответил Мередит.

Калабриец широко улыбнулся:

– Вам повезло, монсеньор. Мы, бедные крестьяне, лишены тех возможностей, что открыты перед вами. Мы обрабатываем каменистую землю, в то время как вы пасетесь на тучных пастбищах Святого города.

– Я нигде не пасусь, – отрезал Мередит. – Я – служащий Конгрегации ритуалов, и Рим не святее Парижа или Берлина. А если там больше порядка, то лишь потому, что Папа настаивает на своих правах, сохраняя Риму статус центра христианства. Вот и все.

Хитрый калабриец предпочел не заметить резкости Мередита и с жаром ухватился за новую тему.

– Как это интересно, монсеньор! Ваш кругозор, разумеется, значительно шире моего. Но я всегда говорил, что простая деревенская жизнь предлагает более короткий путь к святости, чем суета огромного города. Вы работаете в Конгрегации ритуалов. Возможно, имеете дело с документами, касающимися приобщения пострадавших за веру к лику блаженных и святых. Вы согласны со мной?

Мередит понял, что угодил в ловушку. Его втянули в разговор, который будет продолжаться до самой Валенты. Не оставалось ничего другого, как на время смириться с неизбежным, а в Формио или Неаполе попытаться найти место в другом вагоне.

– Могу лишь сказать, что святых находят в самых невероятных местах и в самые неподходящие времена. – сухо ответил он.

– Совершенно верно! Именно это и привлекает меня в нашем родном слуге Бога, Джакомо Нероне. Вы знаете место, где он жил, Джимелли деи Монти?

– Я никогда там не был.

– Но вы знаете, что означает это название?

– Кажется, да… Горные близнецы.

– Правильно. Две одинаковые деревни, расположенные на разных склонах горы в самой захолустной части Калабрии. Джимелло Миноре – маленькая деревня. Джимелло Маджоре – чуть побольше. Они находятся в шестидесяти километрах от Валенты, Дорога туда – сущий кошмар. Деревеньки бедные, как и любые другие в наших краях. По крайней мере, были такими, пока не начала распространяться слава слуги божьего Джакомо Нероне.

– А потом? – полюбопытствовал Мередит.

– Потом! – руки калабрийца взлетели вверх. – Потом пути деревень странным образом разошлись. Джакомо Нероне жил и работал в Джимелло Миноре. Там его предали и убили. Его тело тайно перенесли в грот неподалеку от Джимелло Маджоре, где и похоронили. С той поры Джимелло Миноре все глубже погружается в трясину нищеты и разрухи, а Джимелло Маджоре богатеет с каждым днем. Там теперь новая церковь, больница, гостиница для туристов и паломников. Словно господь Бог покарал предателей и наградил тех, кто укрыл тело его верного слуги. Вы не согласны?

– Ваше утверждение довольно сомнительно, – не без ехидства ответил Мередит. – Материальное процветание не обязательно свидетельствует о божественном благоволении. Оно может достигаться усилиями мэра и жителей Джимелло Маджоре, а то и одного приходского священника. Тому есть примеры.

Калабриец вспыхнул:

– Вы слишком много предполагаете, монсеньор. Мудрые и благочестивые люди уже разбирались с этим делом, люди, которые понимают наш народ. Вы считаете, что они ошиблись?

– Я ничего не считаю. Просто не одобряю поспешных действий и сомнительных выводов. Святым делает человека не народная молва, а каноническое право. Поэтому я еду в Калабрию для участия в расследовании по делу Джакомо Нероне в качестве защитника веры. Если вы можете представить какую-либо полученную непосредственно вами и полезную для дела информацию, я с удовольствием выслушаю вас.

Калабриец открыл в изумлении рот, затем рассыпался в сбивчивых извинениях, прерванных прибытием поезда в Формио.

Блейз Мередит воспользовался двадцатиминутной стоянкой, чтобы размять ноги.

Его снедал стыд. Чего он добился этой дешевой победой над провинциальным священником, корил он себя. Да, калабриец зануда, хуже того, набожный зануда, но это не означало, что он недостоин милосердия. Он же, Блейз Мередит, не пожелал ничего дать и, естественно, ничего не получил взамен, упустив тем самым первую возможность узнать хоть что-нибудь о человеке, чью жизнь ему предстояло расследовать.

Прогуливаясь по залитой солнцем платформе, наблюдая за пассажирами, столпившимися у станционного буфета, он в сотый раз спрашивал себя, что мешает ему в общении с ближними. Другие священники, он это знал, находили особое удовольствие в разговорах с простым людом. Они подбирали жемчужины мудростизa крестьянским столом или за чашкой вина на кухне рабочего. Они говорили на одном языке как с проститутками Трастевере, так и с холеными матронами Париоли. Они наслаждались солеными шуточками рыбного рынка и остроумной беседой на обеде кардинала. И были при этом хорошими священниками, полезными для прихожан и получавшими удовольствие от своих трудов.

Что отличало его от них? Отсутствие страсти, сказал ему Маротта. Способности любить, ощущать боль другого, разделять чью-то радость. Христос ел и пил с бродягами и гулящими девками, но монсеньор Мередит, профессиональный служитель его церкви, жил один среди пыльных томов библиотеки Дворца конгрегаций. И вот, в последний отведенный ему год, он так и остался один с маленькой серой смертью, растущей в животе, без единой души в этом мире, готовой разделить его последние дни.

Раздался свисток кондуктора, и Мередит вернулся в душное купе. Неаполь, Носера, Салерно, Эболи, Кассано, Козенца и, наконец, поздним вечером – Валента, где его встретил сам епископ.

Аурелио, епископ Валенты, высокий, широкоплечий, пышущий здоровьем, лет сорока-сорока пяти, родился в Трентино, на севере Италии, и казалось странным, что его направили в южную епархию. До перевода в Валенту он был помощником в патриархате Венеции. Его лицо с классическими римскими чертами светилось умом и юмором. Епископ усадил Мередита в автомобиль, но повез не в город, а на виллу в двенадцати километрах от Валенты, окруженную апельсиновыми и оливковыми садами.

– Эксперимент, – объяснил он на чистейшем английском. – Эксперимент в практическом образовании. Здешние жители воображают, что священники могут только читать молитвы да махать кадилом в кафедральном соборе. Я уроженец севера. Мои родители – фермеры, хорошие фермеры. Я купил эту виллу у местного землевладельца, погрязшего в долгах, и обрабатываю землю с помощью шести молодых парней, которых пытаюсь обучить азам современной агротехники. Это настоящая война, но я чувствую, что начинаю брать верх. Я также перенес сюда свою резиденцию. От прежней так и веет средневековьем… В центре города, рядом с кафедральным собором. Я оставил ее викарию. Он – представитель старой школы. Ему там нравится.

Мередит хохотнул, очарованный добродушным юмором епископа. Тот пристально посмотрел на него.

– Вы удивлены, монсеньор?

– Это приятное удивление, – ответил Мередит. – Я ожидал увидеть нечто другое.

– Барокко Бурбонов? Бархат, парчу и золоченых херувимов с облупленными спинами?

– Да, что-то в этом роде.

Епископ остановил машину перед лепным портиком виллы, но остался сидеть за рулем, глядя на вершины деревьев, посеребрённые лунным светом.

– Этого на юге более чем достаточно, – тихо проговорил он. – Формализм, феодальные отношения, консерваторы, старики, цепляющиеся за прошлое, потому что не готовы к настоящему. Нищета и невежество представляются им крестом, который суждено нести до конца дней, но не болезнью, подлежащей лечению. Они уверены: с ростом числа священников, монахов, монахинь мир станет лучше. Я с этим не согласен. Пусть церквей станет меньше, лишь бы в них ходило больше людей.

– Святых тоже многовато? – вкрадчиво спросил Мередит.

Епископ резко повернулся к нему, затем неожиданно рассмеялся.

– Слава Богу, у нас есть англичане! В таких ситуациях чужеземный скептицизм может принести нам немало пользы. Вам кажется странным, что такой человек, как я, взялся за дело Джакомо Нероне?

– Честно говоря, да.

– Давайте оставим эту тему до фруктов и сыра, – предложил епископ.

Слуга открыл дверцу автомобиля и ввел их в дом.

– Обед через тридцать минут, – объявил епископ. – Надеюсь, комната вам понравится. Окна выходят на долину, и утром вы сможете увидеть, чего мы тут добились.

Он откланялся, и слуга проводил Мередита на второй этаж, в просторную комнату для гостей. Высокие стеклянные двери открывались на узкий балкон. Скромная современная мебель. В углу над аналоем – деревянное распятие. На полке – французские, английские, итальянские книги. Еще одна дверь вела в ванную, с туалетом и душем.

Приняв душ и переодевшись, Мередит почувствовал, как уходит усталость. Даже ноющая боль в животе стихла, и он уже с нетерпением ждал новой встречи с епископом.

Хозяин не пытался удивить гостя изысканностью трапезы: овощной суп, макароны, жареный цыпленок, фрукты, сыр местного изготовления, зато вино – с виноградников севера. Простая, вкусная еда, превосходно вышколенные слуги. Правда, на главную тему разговор перешел задолго до того, как принесли фрукты.

– Перед самым вашим приездом, мой дорогой Мередит, я уже начал подумывать, а не допустил ли я ошибку.

– Ошибку?

– Да, обратившись в Рим за помощью. Как вы понимаете, этим я нанес определенный урон автономии епархии.

– Вам это дорого стоило?

Епископ кивнул:

– Могло стоить. На реформаторов всегда косятся, особенно здесь, на юге. Добившись успеха, они становятся живым укором более консервативным коллегам, потерпев неудачу – предостережением на будущее. Они, мол, хотели слишком многого и слишком быстро. Поэтому я предпочитаю делать все сам и никого не посвящать в свои планы… Предоставляю право первого хода моим оппонентам.

– У вас их много?

– Хватает. Земледельцы меня не любят, а их влияние в Риме весьма велико. Духовенство считает, что я слишком суров в вопросах морали и безразличен к местным традициям. Моя епархия – вотчина монархистов. Я же отношу себя к умеренным демократам. Политики не доверяют мне, потому что в проповедях я утверждаю: партия менее важна, чем человек, который ее представляет. Они дают обещания. Я требую, чтобы они выполнялись. В противном случае – протестую.

– Вас поддерживают в Риме?

Тонкие губы епископа разошлись в улыбке:

– Вы знаете Рим лучше меня, мой друг. Они ждут результатов, а в такой провинции, как Калабрия, результаты моей политики могут не проявиться и через десять лет. Если успех будет на моей стороне – прекрасно. Если я проиграю, они покачают головами, как бы говоря, что иного и не ждали. Поэтому я предпочитаю держать Рим в неведении. Чем меньше там знают, тем лучше для меня.

– Зачем же вы написали кардиналу Маротте? Почему попросили прислать из Рима постулатора и защитника веры?

Епископ поиграл бокалом вина, наблюдая за бликами света, прошедшего через рубиновую жидкость, на белоснежной скатерти.

– Потому что оказался на незнакомой территории. Я понимаю добро, но не знаком со святостью. Я верю в мистицизм, но не встречался с мистиками. Я – северянин, прагматик по натуре и образу мышления. Я верю в чудеса, но не ожидал, что кто-то будет творить их у моего порога. Поэтому я и обратился в Конгрегацию ритуалов, – Аурелио широко улыбнулся. – Вы же специалисты в подобных делах.

– Это единственная причина?

– Вы говорите со мной, как инквизитор, – добродушно заметил епископ. – Вы можете назвать другую?

– Политика, – сухо ответил Мередит. – Предвыборная кампания.

К его удивлению, епископ откинул голову и расхохотался.

– Так вот в чем дело! А я-то гадал, почему его преосвященство оказался таким сговорчивым. Недоумевал, почему он послал англичанина, а не итальянца. Какой же он умница! К сожалению, он ошибся. – Смех замер, епископ снова стал серьезным. Поставил бокал на скатерть, взмахнул руками. – Он ошибся, Мередит. В Риме такое случается. Глупые становятся там еще глупее, а умные, вроде Маротты, так умнеют, что перестают понимать простых смертных. Это дело заинтересовало меня по двум причинам. Первая проста и строго официальна. Возник стихийный культ. Я обязан провести расследование, чтобы одобрить его или запретить. Со второй все сложнее. В Риме меня бы не поняли.

– Маротта мог бы понять, – тихо ответил Мередит. – И я, наверное, тоже.

– Почему вы двое должны отличаться от остальных?

– Потому что Маротта – мудрый гуманист. А я… я умру от карциномы в ближайшие двенадцать месяцев.

Аурелио, епископ Валенты, пристально вгляделся в бледное, иссушенное лицо гостя.

– А я-то думал, что с вами такое, – заговорил он после долгого молчания. – Теперь начинаю понимать. Хорошо, постараюсь объясниться. Я убежден, что церковь в этой стране нуждается в реформах. У нас слишком много святых, но недостает святости, перебор культов, но мало учителей, полно чудотворных икон, но не хватает врачей, несметное число храмов, но прискорбно малое количество школ. У нас три миллиона безработных мужчин и три миллиона проституток. Мы контролируем правительство через христианских демократов и банк Ватикана, поддерживая сложившееся положение, когда одна половина страны процветает, а другая живет в ужасающей нищете. Наше духовенство малообразовано, однако мы поносим антиклерикалов и коммунистов. О дереве судят по его плодам, и я уверен лучше предложить новую экономическую политику, ведущую к социальной справедливости, чем новый атрибут Святой девы. Первое – необходимое приложение норм морали, второе – всего лишь подтверждение традиционных верований. Мы, священники, больше печемся о наших правах по конкордату[5], чем правах народа, естественных и открытых сердцу божьему… Мои слова поразили вас, монсеньор?

– Скорее вдохновили, – ответил Мередит. – Но зачем вам новый святой?

– Мне он не нужен! – с жаром воскликнул епископ. – Я начал расследование, но всем сердцем надеюсь, что святости мы не найдем. Мэр Джимелло Маджоре собрал пятнадцать миллионов лир на проведение расследования, но на епархиальный приют для малолетних сирот я не могу выжать из него и тысячи. Если Джакомо Нероне причислят к лику блаженных, они захотят построить новую церковь, а мне нужны монахини для ухода за больными, агроном и двадцать тысяч саженцев плодовых деревьев из Калифорнии.

– Тогда почему вы обратились за помощью к его преосвященству?

– Это же принцип Рима, мой дорогой Мередит. Всегда получаешь обратное тому, что просишь.

Блейз Мередит даже не улыбнулся. Новая тревожная мысль пришла ему в голову. И он облек ее в тщательно подобранные слова:

– А если окажется, что Джакомо Нероне действительно святой и чудотворец?

– Как я и говорил, я – прагматик, – ответил епископ. – И верю только фактам. Когда бы вы хотели приступить к работе?

– Немедленно. Мне отпущено очень мало времени. Первым делом я хотел бы изучить собранные материалы. А потом поеду в Джимелли деи Монти и буду опрашивать очевидцев.

– Я распоряжусь, чтобы утром все документы принесли в вашу комнату. Надеюсь, вы будете считать этот дом своим, а во мне видеть друга.

– Не знаю, как мне благодарить вас.

– Благодарить меня не за что, – улыбнулся епископ. – Буду рад вашему обществу. Чувствую, на многое мы смотрим одними глазами. Знаете, друг мой, я хотел бы дать вам один совет.

– Какой же?

– По моему глубокому убеждению, вы не найдете правды о Джакоме Нероне в Джимелло Маджоре. Там преклоняются перед ним. И зарабатывают на нем деньги. Джимелло Миноре – совсем иное дело, если, конечно, вам удастся разговорить тамошних крестьян. У моих людей ничего из этого не вышло.

– Тому есть причина?

– Будет лучше, если вы сами найдете ответ, мой друг. У меня, как видите сами, предвзятое мнение, – епископ отодвинул кресло, встал. – Уже поздно, и вы, должно быть, устали. Утром поспите подольше. Завтрак вам принесут в комнату.

Блейза Мередита тронула доброта и заботливость Аурелио.

– Я больной человек, ваша светлость. Внезапно мне стало очень одиноко. Но у вас я почувствовал себя как дома. Благодарю вас.

– Все мы братья большой семьи, – мягко ответил епископ. – Но, будучи холостяками, мы становимся эгоистами и затворниками. Я рад, что могу вам помочь. Доброй ночи… и хороших снов.

Оставшись один в просторной, залитый лунным светом комнате для гостей, Блейз Мередит готовился к ночи. Как она пройдет, он знал заранее. Он будет лежать до полуночи, пока не придет сон, чуткий и беспокойный. А проснется еще до зари, с первым криком петухов, со сведенным болью животом, с привкусом крови и желчи во рту. Доплетется до туалета, его вырвет, затем он примет обезболивающее и вернется в постель, чтобы перед восходом солнца заснуть еще на час, максимум – на два. Сон не освежит его, но добавит сил, позволит продержаться еще один день.

Разные страхи обуревали Мередита: ужас смерти, страх за медленное угасание, боязнь невидимого, почитаемого им Бога, суд которого ждал его в ближайшем будущем. Он не мог ускользнуть от них, забывшись глубоким сном, не мог отогнать молитвой, ибо молитва не уменьшала боли.

И сегодня, несмотря на усталость, он не торопился лечь в постель. Разделся, натянул пижаму, сунул ноги в шлепанцы, накинул халат и вышел на балкон.

Высоко над долиной висела луна – серебряный шар в бездонном небе. Холодным светом блестели апельсиновые деревья, сверкали листья олив. Ниже, гладь воды за бревенчатой плотиной, отражала бесчисленные звезды. Горы, как часовые, окружавшие долину, казалось, охраняли ее от хаоса столетий.

Блейз Мередит смотрел на долину и ему нравилось то, что он видел, нравился человек, обративший мечту в явь. Не хлебом единым живы люди, но прожить без него они не в силах. Монахи поняли это еще в древности. Они ставили крест посреди пустыни, а затем сажали пшеницу и фруктовые деревья, чтобы символ веры высился среди зеленого царства. Лучше других они знали, что плоть и душа в человеке неразделимы, причем душа может проявлять себя лишь через тело. Когда плоть болеет, страдает и душа. Человек – думающее растение, и очень важно, чтобы оно крепко укоренилось в плодородной почве, обильно политое водой и согретое солнцем.

Аурелио, епископ Валенты, был прагматиком, но христианским прагматиком. Он продолжал древнейшую, наиболее понятную традицию церкви: земля и трава, деревья и животные – результат того же акта творения, благодаря которому появился и сам человек. Они несут в себе добро, совершенны по своей природе, как и законы естественного развития и увядания. Только неправильные действия человека могут испортить их, превратив в орудия зла. Отсюда, посадить дерево – богоугодное деяние. А тот, кто разбивает сад на бесплодной земле, вносит посильную лепту в акт сознания. Научить же других людей всему этому, все одно, что дать им возможность принять участие в осуществлении божественного замысла… И тем не менее служители церкви в большинстве своем с подозрением смотрели на Аурелио, епископа Валенты.

Толерантность. В этом отчасти состояло таинство церкви: она могла удерживать в органичном единстве таких гуманистов, как Маротта, формалистов, как Блейз Мередит, и дураков вроде калабрийского священника, ехавшего с ним в поезде, реформаторов, бунтарей и пуританских конформистов, увлеченных политикой пап, монахинь – сестер милосердия, охочих до мирских благ священников и набожных антиклерикалов. Она требовала безусловного согласия с догматами веры и допускала самые невероятные нарушения установленного порядка.

Церковь навязывала бедность верующим, но играла на валютных и фондовых биржах через банк Ватикана. Проповедовала отрешенность от мира, но скупала недвижимость, как любая другая частная компания. Прощала прелюбодеяние и отлучала еретиков. Весьма сурово обходилась со своими реформаторами, но подписывала договоры с теми, кто хотел уничтожить ее. Церковь не сулила легкой жизни, но вступившие в нее желали умереть в ее лоне, и Папа, кардинал или простая прачка с благодарностью приняли бы причастие перед смертью у священника самой захудалой деревушки.

Церковь так и осталась загадкой для Мередита, и сейчас он понимал ее меньше, чем двадцать лет назад, когда стал священником. Это тревожило его. Находясь в полном здравии, он смиренно принимал идею о божественном вмешательстве в человеческие дела. Теперь, когда жизнь медленно покидала его, он отчаянно хватался за простейшие проявления материальной неразрывности – дерево, цветок, водную гладь под лунным светом.

Подул легкий ветерок, стерев звезды с поверхности воды. Мередит задрожал от внезапной прохлады и вернулся в комнату, затворив за собой высокие стеклянные двери. Преклонил колени на аналое под деревянным распятием и начал молиться.

– Pater Noster que es in Coelis…

Но небеса, если они и существовали, не раскрылись перед ним, и умирающий сын не получил ответа от божественного отца.